Печать судьбы рассказ

ПЕЧАТЬ   СУДЬБЫ
                рассказ    


                1.
   Бортовой «ЗИЛ» с молочными флягами в кузове стоял на лесной поляне под ветвями раскидистого платана. Солнце уже на половину скрылось за скалистым хребтом. Здесь, на Крымской яйле – обширной лесистой равнине в горах над морем, наступил благодатный миг легкой вечерней прохлады.
    Молодой шофер, настоящий гигант с внушительным животом, подрегулировал отверткой карбюратор и захлопнул капот машины. Услышав рядом мужской голос, он от неожиданности вздрогнул и оглянулся.
В двух шагах от него стоял незнакомый человек в порванной рубашке, с глубокими царапинами и запекшейся кровью на лице.
- Довези до Алупки! Очень прошу! – взмолился незнакомец.
Шофер начал вытирать тряпкой руки. Странно было: откуда взялся вечером в горах, далеко от курортной зоны, этот исцарапанный мужик? «Симпатичный, вроде, интеллигент. На какого-то актера походит?..  Седеет уже, наверное, за пятьдесят»,- соображал шофер. А вслух сказал:
- Не по пути мне.
- Послушай, у меня большая беда! – нервно, сбивчиво заговорил незнакомец. – Из-за меня женщина погибла! Любимая женщина! Понимаешь?..  Мы были в каньоне, на экскурсии… Она со скалы упала и разбилась насмерть! А я испугался, убежал…  Не могу простить себя!..  Лобов моя фамилия…
Заметив, что шофер потихоньку отступает от него, Лобов встрепенулся:
- Довези до отделения милиции, а там я сам… Ты что, боишься меня?
- Чего это я боюсь! – приосанился шофер. - Ладно, до милиции довезу. Садись!

    С гор к Алупке спустились уже в темноте. Молоковоз выкатился на улицу поселка. Свет фар машины зашарил по окнам домов, по черным свечам кипарисов, росших вдоль улицы, выхватил из ночи какую-то сутулую фигуру на постаменте и уперся в высокую каменную стену, увитую плющом.
- Районный отдел милиции весной затопили селевые потоки с гор. Там сейчас ремонт. А менты пока в старом монастыре обретаются,- пояснил шофер.
               
                2.
Дежурный Алупкинского районного отдела милиции старший лейтенант Чапчук страшно потел и поминутно вытирал лицо, шею и волосатую грудь белым мятым полотенцем.  Худой, с длинной кадыкастой шеей и большим красным носом, блестевшим от пота, он был похож на измученного гуся.
Уже минут тридцать Чапчук пытался выколотить из Лобова признание в убийстве женщины в каньоне. А Лобов требовал оформить его явку с повинной. Оба нервничали. Лобов, наконец, не выдержал и закричал:
- Где вас учат, черт возьми! Пишите, что я вам буду диктовать! В конце концов, я - следователь МГБ.
- Чего, чего? – замер с полотенцем в руке Чапчук. - Ты, оказывается, еще и следователь?.. А что это за МГБ? Ты хотел сказать КГБ?  - Он вытянул шею и, не моргая, смотрел на Лобова маленькими злыми глазками.
- М…Г…Б,- едва сдерживая себя, раздельно произнес Лобов. – До 1954 года комитет назывался «Министерство государственной безопасности». Я – бывший следователь МГБ… И вот что, молокосос, не тычь мне!
Большой кадык на шее Чапчука перестал двигаться. Лицо его побледнело:
- Еще слово, и ты пожалеешь… - прошипел он, медленно поднимаясь из-за стола. И вдруг заорал: - Кравченко!
Откуда-то вынырнул пузатенький старшина милиции.
- Дай ему бумагу, ручку – и в камеру! – тяжело дыша, сказал Чапчук. - Ремень и остальное отобрать! Чтоб все по форме!
- К цыганам его? – услужливо осведомился старшина.
- Отдельно, с видом на море! – съязвил Чапчук и пристально, с нескрываемой злобой, посмотрел на Лобова.
Оставшись один, Чапчук позвонил дежурному по Ялте, сообщил о случившемся.
- Знаю, уже есть сигнал,- сказал дежурный. - Экскурсовод у нас, пишет объяснение. Ты там смотри: все аккуратно оформи!

Камера была маленькая, необычной круглой формы. «Монастырская башня»,- догадался Лобов. Он посмотрел на чистые листы бумаги, лежавшие на маленьком, привинченном к стене столике. И внезапно успокоился. Подошел к окну, которое было похоже на большую крепостную бойницу, взялся руками за решетку, привстал на цыпочки и подставил лицо слабому ночному ветерку. Закрыл глаза, наслаждаясь прохладой, но сразу открыл их, чтобы убедиться в правильности мелькнувшей в голове догадки: расстояния между прутьями решетки были такие большие, что в окно можно было легко пролезть. Еще не вполне веря себе, он подтянулся, пролез между прутьями решетки и высунулся из бойницы.
  Рядом колыхались в темноте крупные листья не то дерева, не то куста. Пряно пахла темная южная ночь. Лобов вытянул руку, сорвал веточку. «Какая же тут высота?» - подумал он, хотя мыслей о побеге у него не было. Пошарив в бойнице, нащупал осколок стекла и отпустил его вниз. Явственно услышал звон разбившегося стекла и понял: «Высота метра три, не больше…  И это называется камера?!  Господи, куда катимся! Всем все до фонаря!»
   Он залез назад в камеру, сел за стол и взял ручку. В далекой молодости, когда работал следователем, он прочитал много разных объяснений своих подследственных.  Что же писать ему?

                3.
Софью Павловну Лобов увидел в первый день своего отдыха в Ялте, на курортном пляже.  Оформившись по путевкам в пансионате «Севастополь» и пообедав, они пришли с соседом по комнате на курортный пляж, в солярий над морем – оба, как белые вороны, среди загорелых курортников.
Рядом на топчане было расстелено яркое махровое полотенце. В головах лежала старомодная соломенная шляпка, свернутое ситцевое платье, а под ним холщовая пляжная сумка с нарисованной пальмой. Такие были в моде лет двадцать назад.
Лобов сразу представил хозяйку этой сумки и шляпки – пожилую, полную женщину с дряблой кожей, чопорную, с подкрашенными губами.
К его удивлению, он ошибся. Минут через десять на топчан рядом с ним присела невысокая блондинка с короткой стрижкой, ладная, крепко сбитая. На глаз ей было немного за сорок, и потому удивляло ее большеглазое, круглое лицо с мягкими, как бы припухшими, губами, слегка шершавыми и детскими.
Лобов, лежавший на животе, незаметно рассматривал соседку сквозь опущенные ресницы. «Женщина-девочка»,- подумал он с ласковым чувством и закрыл глаза. Сквозь приятную дремоту он слышал, как к соседке подходили какие-то мужчины, каламбурили, смеялись, с явным намерением добиться ее внимания. Она дружелюбно, но твердо отшивала их, вызывая у Лобова невольную симпатию. «Молодец!» - думал он, засыпая.
 Проснулся от прохладных брызг, попавших на него. Это сосед по номеру, немолодой провинциальный журналист прошел мимо после купания. Лобов перевернулся на спину, накинул на голову полотенце от палящего солнца и, вспомнив про приятную соседку, вновь стал незаметно наблюдать за ней. Опыт говорил ему, что обычно такие невысокие, немолодые, но привлекательные женщины имеют живой, общительный характер и неустанно заботятся о своей внешности. А его соседка, похоже, вовсе не стремилась к общению, не пользовалась косметикой и одевалась скромно. «Вроде бы, провинциалка,- размышлял Лобов,- но держится уверенно и естественно, да и говорок московский…»
Когда женщина ушла купаться, журналист сказал со смешком, кивнув на опустевший топчан:
- Смерть курортникам! Такая своего не упустит!
Лобов был другого мнения, но промолчал.
Утром следующего дня на том топчане, который вчера занимала «женщина-девочка», расположился тучный, волосатый узбек в тюбетейке. Он подложил под голову большую кожаную сумку, в которую затолкал всю свою одежду, взял в руки книгу, и через три минуты уже храпел, уронив книгу на доски солярия.
Появилась вчерашняя соседка Лобова:
- Опоздала! – печально улыбнулась она.
Лобов моментально предложил ей разбудить узбека и попросить его уступить место.
- Нет, нет! – решительно возразила женщина, и пошла искать свободный топчан.
Лобов проводил ее взглядом, подумал с приятным удивлением: «Странно, что не замети вчера, какие у нее удивительные серые, мягкие глаза!»
А вечером, направляясь из своего корпуса на ужин в столовую, он неожиданно встретил ее и невольно замедлил шаги. Она чуть кивнула, давая понять, что узнала его. И в то же мгновение Лобов решил, что раз уж судьба так распорядилась, и они отдыхают в одном пансионате, то он, пожалуй, попробует приударить за ней, потому что, во-первых, она явно одна.  А, во-вторых, черт возьми, нравится ему!
После ужина он дождался ее у столовой и предложил занять для нее топчан завтра утром. Она внимательно посмотрела ему в глаза, будто хотела понять, на что он рассчитывает, и не совсем уверенно сказала, что вряд ли пойдет с утра на пляж.
На следующее утро Лобов все-таки расстелил на соседнем топчане свое полотенце, лег и задремал. Когда он открыл глаза, то увидел перед собой мягкие, нежно розовеющие около бретелек бюстгальтера, загорелые плечи и светлые перышки ее волос. Она лежала спиной к нему.
- Доброе утро! - обрадовался он.
Она вздрогнула, повернулась к нему:
- Спасибо!.. Ваше полотенце я повесила на перила.
- Как вы узнали, что это мое полотенце? – удивился Лобов.
- Особенность женской памяти,- слабо улыбнулась она.
Больше они не обмолвились ни словом, но как-то само собой вышло, что на обед с пляжа пошли вместе, обмениваясь ничего не значащими фразами. Пересекли сквер около концертного зала, стали подниматься по мощеной булыжником улице имени Леси Украинки, стараясь держаться в тени деревьев. Но и в тени было жарко. Лобов аккуратно промокнул платком пот на лбу и, наконец, решился:
- Вы, наверное, думаете, что я навязываюсь в ухажеры?..  Если честно, так оно и есть. Я не большой любитель спиртного, а без бутылки, сами знаете, в мужской компании трудно. Но и одному неуютно…
- И вы заметили, что я тоже одна? - улыбнулась она.
- Да еще с каким-то нелегким грузом на душе?
Она быстро, оценивающе взглянула на него:
- Вы наблюдательны! - и легким движением пальцев смахнула капельки пота из-под глаз.
- Давайте знакомиться? - остановился Лобов и снял солнцезащитные очки.
  Она пожала плечами, опустила голову, но тут же вскинула ее. Ее большие серые глаза смотрели на него доброжелательно, но Лобов заметил, как по ее лицу пробежала тень сомнения. Он понял, что, как и у других курортников, шансов на знакомство у него нет. И в этот момент она протянула ему загорелую, мягкую, но крепкую руку, в которой он сразу почувствовал характер сильной женщины. 
   - Софья Павловна.
- Борис,- торопливо сказал он, едва сдерживая торжествующую радость, охватившую его.
- Лучше с отчеством,- попросила она, с улыбкой глядя ему в глаза.
- Тимофеевич… - заулыбался и он. - Убежденный холостяк, готовящийся к уходу на пенсию.
Она недоверчиво покачала головой:
- Трудно в это поверить, - и окинула его взглядом, давая понять, что мужчина он хоть куда.
В свои пятьдесят шесть, Лобов выглядел лет на десять моложе. Высокий, поджарый, с легкой, размашистой походкой он производил впечатление человека, бегающего на длинные дистанции. Его фамилия удивительно соответствовала его внешности: просторный лоб, над которым были зачесаны черные, жесткие, с красивой проседью, волосы, привлекал к себе внимание. Он всегда был подтянут, всегда безукоризненно аккуратен: в одежде, движениях, словах. Казался аристократом, производил впечатление на женщин и, разумеется, знал об этом. Тем не менее, скромная лесть Софьи Павловны почему-то смутила его.
Пока шли до пансионата, Лобов узнал, что Софья Павловна - детский врач из Москвы, мастер спорта по альпинизму. Отпуск они с мужем обычно проводили в горах. На море она не бывала лет двадцать, а в Ялте оказалась так же случайно, как и он – по горящей путевке.
О себе он рассказал, что из Саратова, работает экономистом на машиностроительном заводе, живет вдвоем с матерью.
После обеда Софья Павловна на пляж не пошла. Лобов загорал с соседом по комнате. Журналист болтал о перестройке, о достоинствах Горбачева по сравнению с предыдущими старцами-генсеками. Лобов испытал облегчение, когда сосед ушел в курортную поликлинику на процедуры, и стал думать о Софье Павловне. Думал, что она не глупа, очень естественна, даже немного простодушна, начисто лишена кокетства, но при этом    женственна и приятна, что близкое знакомство ему ни к чему, но все-таки будет с кем погулять и поговорить. Вспоминал ее крепкие руки, пальцы с не накрашенными ногтями и то, как она этими пальцами с неподражаемым изяществом смахивает капельки пота из-под глаз.

                4.
Теперь каждое утро он занимал на пляже место для Софьи Павловны. Приходила она в своем простеньком ситцевом платье и дешевых босоножках, жаловалась, что плохо спит, но всегда приветливо улыбалась, устраивалась на топчане и дремала. Потом они шли купаться. Плавала она без затей, энергичным брасом и очень подолгу. Лобов удивлялся ее выносливости. Он считал себя хорошим пловцом, но, когда выходили на берег, у него дрожали от усталости ноги.
- Ничего, аппетит будет хороший,- смеялась она, встряхивая короткими волосами. Струйки морской воды стекали по ее круглому, детскому лицу, и тогда она казалась Лобову особенно привлекательной.
На пляже с нею иногда творилось что-то непонятное. Она вдруг впадала в состояние отрешенной задумчивости. Но лицо и глаза ее время от времени меняли свое выражение, а припухлые губы слегка вздрагивали, словно она вела с кем-то нескончаемый внутренний диалог. В эти минуты Софья Павловна забывала обо всем вокруг, в том числе и о Лобове. Тогда он, краем глаз наблюдая за ней, терпеливо ждал, когда она очнется от своих мыслей, снова увидит его и слабо улыбнется, извиняясь. Он любовался ею, говорил, подбирая слова, чтобы не переборщить:
- Софья Павловна, вы все время кого-то мне напоминаете.  Какую-то знаменитую Женщину с большой буквы…  Я серьезно, без лести…
- Борис Тимофеевич! – умоляюще говорила она. -  Не портите впечатление о себе!
А когда они шли на обед, то всегда заводили разговор, обычно простой, житейский. Однажды с ними увязался сосед Лобова. Журналист самоуверенно говорил о демократии, преимуществах частной собственности, клеймил социалистическую экономику. Лобов категорически с ним не согласился. Софья Павловна решительно оборвала этот разговор:
- Перестаньте умничать! Вы напоминаете мне родителей, которые придумывают своим чадам несуществующие болезни. А надо-то всего-навсего одно: любить ребенка и передать ему эту любовь.
- Любовь – это нечто эфемерное,- возразил Лобов. - Надо учить правильно мыслить.
- Ну и ну! – возмутилась Софья Павловна. - И как же это вы, интересно, учите своих детей правильно мыслить?
Лобов растерялся от ее решительного несогласия, замялся и, наконец, негромко сказал:
- У меня, к сожалению, нет детей, и никогда не было.
Софья Павловна смущенно тронула его руку:
- Извините! Я ведь не поверила, что вы убежденный холостяк.

                5.
Стояла жара. Но однажды, после короткой сильной грозы, температура воды в море резко упала. Они съездили на экскурсию в Алупку. Потом на большом теплоходе выходили в море на вечернюю прогулку, пили в баре шампанское, и Софья Павловна была весела, много смеялась. Лобов впервые видел ее такой и откровенно любовался ею. Она спросила, любит ли он танцевать и, услышав, что он почти профессиональный танцор, пригласила его в музыкальный салон. Они танцевали вальс и танго, наслаждаясь согласованностью своих движений, телесной близостью, и Лобов, испытывая приятное самодовольство, слышал, как им хлопали.
Через две недели знакомства он знал о ней уже многое: о ее больных родителях, сестрах близнецах, единственной дочери, которая окончила в Москве автодорожный институт, в прошлом году вышла замуж и уехала к мужу в Мурманск. Знал, что ей скоро исполнится сорок четыре года, что она вышла замуж в 19 лет, на втором курсе медицинского института, за своего преподавателя, который увлекался альпинизмом, «заманил» ее в горы и, как оказалось, навсегда.
Лобов заметил, что разговоров о муже она избегает, и все больше склонялся к мысли, что в ее семейной жизни что-то не ладится. Это вызывало у него смутный, не до конца осознанный интерес. Чутье подсказывало, что спрашивать ее о муже не следует, пока она сама этого не захочет. Только однажды он не выдержал и, когда она сказала, что сначала ей понравились лекции мужа, а потом уж он сам, перебил ее:
- Сколько же вашему мужу лет?
- Он старше меня на десять лет,- машинально ответила она, замолчала, потом взглянула на него: - Вы, наверное, ровесники…
Лобов покивал и опустил голову, чтобы скрыть неизвестно откуда взявшееся волнение.
Когда в солярии на пляже они сидели на топчанах лицом друг к другу и разговаривали, ему нравилось, что она смотрит ему прямо в глаза. Ему так же приятно и легко было смотреть в ее глаза, голубовато серые и ясные. При этом, каким-то непостижимым образом, он близко и отчетливо видел ее мягкие, сухие, чуть потрескавшиеся губы. И его губы начинали сохнуть, он старался незаметно облизнуть их и смущался.
К Софье Павловне он привык, скучал без нее, и не скрывал этого от своего соседа по комнате, который искренне удивлялся, почему Лобов и Софья Павловна до сих пор на «вы».
После знойного дня, по вечерам становилось душно. Только у самого моря дышалось легко, и здесь, на набережной, всегда было полно народа.
В такой вечер, когда Софья Павловна пошла на телефонный переговорный пункт, Лобов стоял на причале и смотрел, как идет посадка на рейсовый морской трамвай до Алушты. Мимо него шли пассажиры, разговаривали на ходу о каких-то своих делах.  Двое, мужчина и женщина, остановились рядом с ним. Стали целоваться на прощанье, и Лобов отвернулся. Какая-то старая, забытая детская обида нахлынула на него, казалось, что во всей этой нарядной вечерней Ялте одинок только он один.
Он отошел подальше от причала и побрел вдоль набережной, по малолюдной аллее, под огромными, черными при слабом свете, пальмами и магнолиями, слышал вокруг шуршание, неясный говор в густой тени на скамейках, всплески приглушенного смеха. Будто все играли в какую-то очень интересную игру, а его не пригласили…

                6.
Он чувствовал что-то подобное давным-давно, в первый год войны, когда погиб его отец, директор большого завода. Погиб под бомбежкой в железнодорожном составе, вывозившем заводское оборудование за Урал. Очень скоро Борис с матерью поняли, что без отца им придется худо. Не только потому, что в доме не стало привычных продуктов, пришлось выменивать их на вещи, ловить на чердаке голубей для еды. Гораздо тяжелее было сносить отчуждение соседей и одноклассников, среди которых их семья еще недавно выделялась достатком. За все пришлось платить.  Особенно за гордость матери, не пожелавшей ни к кому идти на поклон.
Потом их уплотнили. В самой большей комнате квартиры поселился веселый, красивый Иван Иванович Лобов,- в сияющих сапогах, портупее, с пистолетом в кобуре,- и его красивая жена в шелковом халате с павлинами. С Бориной мамой она старалась не встречаться, но Боре давала, то сухарей, то крупы, а иногда консервы и шоколад.
В Ивана Ивановича Боря влюбился, как влюбляются мальчишки в воображаемый ими мужской идеал. Сердце его замирало, когда по утрам он слышал из ванной плеск воды и бодрый голос своего кумира: «Мы кузнецы, и дух наш молод, куем мы счастия ключи, вздымайся выше наш тяжкий молот, в стальную грудь сильней стучи, стучи, стучи!». Потом Иван Иванович появлялся на кухне с блестящими, влажными волосами «волной», изумительно пахнущий одеколоном, и неизменно говорил Боре:
- Отличное утро, Борис Тимофеевич! Так, победим!
- Победим! - радостно отзывался Боря, и потом целый день напевал: «Мы кузнецы, и дух наш молод…»
Его очень интересовала важная и таинственная работа, которой занимался Иван Иванович. Мать сказала ему: «В органах он служит».
Когда Боря спросил у Ивана Ивановича, что такое «органы», тот расхохотался. А потом очень серьезно, даже торжественно, объяснил, что он мощным революционным молотом перековывает людей для новой, счастливой жизни.
- Как в песне? – спросил Боря.
- Точно! – подтвердил Иван Иванович. - Ты умный мальчик.
Боря сразу представил, как высоко вздымается тяжкий паровой молот, который он видел у отца на заводе, и как этот молот стучит в человеческую грудь. Картина была жуткая, но от нее захватывало дух.
 Однажды жена Ивана Ивановича куда-то уехала и больше не вернулась. Иван Иванович стал отдавать Бориной маме весь свой паек. Они стали вместе есть, вместе катались на лыжах, стреляли из пистолета по огромным крысам, которые охотились за птицами, живущими в норах на крутых волжских берегах. Когда летом, уже после войны, мать спросила Борю, нравится ли ему фамилия Лобов, он ответил утвердительно.
   Окончив с отличием юридический институт, Борис Лобов, по рекомендации отчима, занимавшего высокий пост в Саратовском управлении министерства государственной безопасности, уехал на курсы в Москву. После курсов его направили помощником следователя четвертого управления МГБ в Куйбышев. Служба была тяжелой. Несколько раз следователь приказывал ему силой выбивать нужные показания из подозреваемых. Это оставило глубокий след в его душе. Радовало только одно – ему ни разу не пришлось бить женщину.
   К этому времени Иван Иванович, и раньше любивший армянский коньячок, уже сильно пил. Однажды мать позвонила Лобову и попросила срочно приехать в Саратов. Дома он увидел ужасную картину: мать была вся в синяках и кровоподтеках, но категорически запретила вызывать врача. В последний год Иван Иванович несколько раз, без всякой причины, избивал ее. Лобов поклялся, что, если такое повторится еще, хоть раз, он немедленно доложит в Москву.
  Было это в январе 1953 года. А в марте, через неделю после смерти Сталина, Иван Иванович умер во время страшного запоя. Незадолго до этого Лобову досрочно присвоили звание старшего лейтенанта МГБ, и он начал самостоятельно вести дела по антисоветской деятельности. Он слыл интеллектуалом, работал, в основном, с научной интеллигенцией, студентами и женщинами. Он блестяще проводил ночные,- «задушевные», как он говорил,-  допросы. У него был самый высокий процент раскрываемости преступлений. Но больше всего Лобов гордился тем, что никого из подследственных не тронул даже пальцем.  Некоторые сослуживцы ему не верили, но все равно завидовали.
   Это была счастливая пора в его жизни. Он любил свою страну, свою работу, молодую красавицу жену. Работал без выходных, иногда по месяцу и больше, уставал страшно, но отоспавшись и увидев рядом прекрасное, умело подкрашенное, лицо жены, снова был счастлив – у него все получалось, его любили.
  Начавшаяся в 1954 году реорганизация органов государственной безопасности не пугала его, хотя несколько его сослуживцев были уволены. Жена Лобова нервничала, а он смеялся над ее страхами. В январе его тоже вызывали на комиссию, расспрашивали об отчиме, разбирались с неприятной и неожиданной для Лобова историей – оказалось, что один из его подследственных, мальчишка-студент, повесился на этапе в колонию. Но это было уже после суда, и прямого отношения к случившемуся он не имел. Этого слабохарактерного студента, распространявшего в институте самиздатовские антисоветские стихи, Лобов жалел, и сделал все от него зависящее, чтобы ему дали небольшой срок. Он помнил его наполненные слезами и страхом, глаза, его костлявое плечо, когда успокаивал и обещал, что никто никогда не узнает, о чем он говорил следователю во время допросов.
  Все обошлось, и после комиссии Лобов спокойно проработал почти год. Но совершенно неожиданно, тридцать первого декабря, после обеда, его вызвали снова. На этот раз неизвестный ему пожилой, усталый человек в круглых очках долго беседовал с ним наедине в неуютном прохладном кабинете. Опять разбирался в личном деле Лобова, в его взаимоотношениях с отчимом. А потом речь пошла, вообще, о каких-то пустяках: какие книги он любил в детстве, гонял ли голубей, была ли у них в доме кошка или собака? Человек даже совершенно серьезно спросил:
  - Вам нравится, как готовит ваша жена?
  Лобов чувствовал, что у него «играют» желваки. Он едва сдерживал себя, чтобы не закричать: с ним, профессионалом, говорят, как с пацаном, пытаются усыпить его бдительность!  Но он сумел взять себя в руки.
  - Говорят, вы какую-то странную фразу любите произносить в конце допросов: «Я вижу в ваших глазах печать вашей судьбы». Это правда? – человек снял очки и посмотрел своими усталыми глазами в глаза Лобову.
  Лобов молчал, но глаз не отводил.
  … Да, был в его тяжкой следовательской работе такой миг, когда во время очередного ночного допроса он вдруг улавливал в состоянии подследственного какую-то незримую перемену. Словно биополе вокруг человека теряло свое напряжение. Тогда он делал паузу и, затаив дыхание, искренне и мягко говорил: «Поверьте, мне было так же тяжело, как и вам». Подследственный поднимал глаза, а это происходило непременно, и Лобов, чувствуя теплый прилив доброты, почти любви, медленно говорил: «Я вижу в ваших глазах печать судьбы. Она еще может быть счастливой, если мы поймем друг друга».   
 -  Да, правда,- холодно ответил он человеку с усталыми, внимательными глазами. – Ну, и что? -  Ни один мускул не дрогнул на его лице.
  - Пошлость это! Извращение ума и пошлость! – снова надел старомодные очки его собеседник. - А ведь о вас отзываются, как о способном человеке… Значит, сможете получить другое образование.
   Только годы спустя Лобов понял, что если бы наговорил тогда дерзостей, откровенно сказал, что жена у него дрянная кулинарка, а в детстве он ловил в силки голубей, потому, что было не чего есть, то его жизнь могла сложиться совсем иначе. 
Его уволили «по недоверию», что в то время означало: исключить из партии, лишить воинского звания, ни к каким органам власти, ни к какой руководящей или просто ответственной работе не подпускать и близко. То есть забыть, что он по образованию юрист.
Но больше всего Лобова подкосило подлое, вероломное предательство жены. Они прожили вместе чуть больше года, самого счастливого в его жизни. Лобову казалось, что любви, сильней и прекраснее, чем у них, на свете не бывает. И вот оказалось, что не было никакой любви! Жена бросила его, сбежала, не попрощавшись. Он думал о самоубийстве. Спасла мать, приехавшая из Саратова. В ее любви он никогда не сомневался.
В Саратове Лобов пошел работать слесарем на завод, директором которого когда-то был его отец. Бронзовая доска с барельефом отца висела на стене заводоуправления. Лобов хотел вернуть себе фамилию отца, но мать убедила не делать этого. Через год он начал заочно учиться в институте народного хозяйства. Учеба ему нравилась. На работе он чувствовал поддержку бывших товарищей отца, стал бригадиром, а после окончания института экономистом, начальником отдела. К тому времени печать изгоя, уволенного из «органов», поблекла, и однажды Лобова пригласили в местное управление КГБ, сказали, что им нужен экономист-практик и предложили вернуться на службу, обещав восстановить звание. Лобов испытал приятное чувство удовлетворения, но от предложения мстительно отказался.   
Когда-то, в школе и институте, он увлекался игрой в волейбол. На заводе была волейбольная команда, он начал играть в ней, а потом стал ее капитаном и тренером. Жизнь, в общем-то, наладилась. Но было одно «но», которое его не особенно тревожило, но доводило до слез мать: Лобов холодно, а точнее сказать, враждебно, относился к женщинам, которые обращали на него внимание. Особенно к ярким и красивым. Этих он просто ненавидел.
Лобову было уже сорок лет, когда школьный друг привел его во Дворец культуры, в студию бальных танцев – там не хватало мужчин-партнеров. Лобов любил и умел танцевать. После недолгих сомнений он с большим удовольствием закружился в вихрях вальсов и танго, отдался ритмам самбы и румбы. Мать радовалась его новому увлечению, всегда ходила на соревнования по спортивным танцам, где ее сын иногда занимал призовые места.
Материнское чутье не обмануло: вскоре у Лобова появилась женщина, с сыном-первоклассником, отец которого погиб не то на Кубе, не то где-то в Африке. Лобов даже перебрался жить к этой женщине, но через несколько месяцев вернулся к матери.
Однажды мать не выдержала, расплакалась:
- Боря, сколько же можно тянуть?! Мне недолго осталось, ты стареешь!  Еще можно устроить семью, родить мне внука или внучку! Неужели ты не видишь, что она по-настоящему любит тебя?.. Такая красавица! Какая еще женщина будет терпеть тебя так долго? Эти твои уходы, приходы…
- Может быть, и любит… - мучился Лобов. Слезы матери всегда повергали его в смятение. – Она мне нравится, но я же помню, что такое настоящая любовь. Нет ее во мне! Умерла!
- Да что ты такое говоришь, Боренька!?  Ты и меня не любишь?
Лобов обнял ее:
- Тебя я всегда буду любить! Но это, другая любовь…
Мать зарыдала в его объятьях:
- Какая другая? Нет другой! Господь всем дал одну любовь…
- Успокойся, - целовал ее в голову Лобов,- я подумаю. Я еще подумаю…

                7.
«Почему же так нелепо у меня все идет? – с тоской думал Лобов. - Надо было послушать мать! Прожил бы обычную, нормальную жизнь… И не болтался бы один по этой чертовой Ялте!»
Он вдруг обнаружил, что стоит возле чешских аттракционов, на площади, перед ялтинским почтамтом. Под металлической сеткой, от которой летели искры, кружились и стукались детские электромобили. В них веселились и смеялись взрослые люди. Ему не понравилось это.
Он пошел дальше, свернул в аллею, ведущую к морскому вокзалу. Здесь было тихо, слышно, как стрекочут цикады. Он шел медленно и с грустью думал, что в Ялте ему жить еще целую неделю, а Софья Павловна послезавтра уезжает. Значит, незачем разбираться в своих отношениях с нею, и так ясно, что ничего уже не изменишь. Да и мог ли он с самого начала рассчитывать на что-то большее, чем обыкновенное курортное знакомство. Спасибо и на этом! Он, конечно, допустил большую ошибку, позволив себе слишком привыкнуть к ней.
Впереди на скамейке одиноко сидела женщина и курила. В густой ночной тени ее трудно было разглядеть, но Лобов мгновенно понял, что это Софья Павловна и, сразу забыв обо всем, поспешил к ней.
- Вот уж не думал, что вы курите! - радостно сказал он.
Блеснули в темноте ее глаза. Она ничуть не удивилась неожиданной встрече. Голос ее прозвучал равнодушно и ровно:
- Бывает иногда.
- Я не помешал? - присматривался Лобов, чувствуя в ней разительную перемену. Ему хотелось броситься на скамейку, обнять ее, прижать к себе. Но от нее исходило отчуждение, и он стоял, не зная, что делать. Наконец, осторожно спросил: - У вас, Соня, что-то случилось?
Она молчала. Потом бросила недокуренную сигарету на асфальт, растоптала ее, сказала с вызовом и веселой злостью:
- Да ничего особенного! Как у всех!..   Муж хочет со мной развестись! Надо разменивать квартиру и жить в свое удовольствие!.. Только не говорите, что хотите мне помочь! – неприятно засмеялась она.
Лобов понял, что злится и одновременно веселится она, чтобы скрыть отчаяние. Он опустился рядом с ней на скамейку и неожиданно спросил:
- Хотите, расскажу, как бросила меня жена?
- Ой, только не надо меня утешать! – Она полезла в сумочку, отвернулась от него и стала протирать платочком лицо. Потом внезапно повернулась к нему, удивленно спросила: - Неужели вас, действительно, бросила жена?
- Да, тридцать с лишним лет назад…  Это было накануне Нового года. У меня было три дня отдыха, и с утра мы с ней наряжали елку. А потом меня вызвали в управление, сказали, что надо получить новогодний паек. Оказалось, что вызвали на аттестацию. Это тридцать-то первого декабря! Был долгий разговор с человеком из партийной комиссии, и мне сразу объявили, что увольняют из органов госбезопасности… Но новогодний паек все-таки дали… Хорошие тогда были пайки- большая коробка… Машину уже не дали. А, может, я ее и не просил – не помню. Помню только, что тяжело было нести...  Иду по скверу, сугробы кругом, смел со скамейки снег и просидел, наверное, больше часа. Пока совсем не замерз. Люди идут веселые, торопятся домой. А меня ноги не несут…  Когда пришел, дома уже не было ни ее, ни ее вещей. Даже салат на кухне не доделала. Только горели огоньки на елке…  Потом узнал: мой сослуживец, которому она нравилась, сказал ей, что я больше никто, и что меня даже грузчиком могут не взять…
Когда Лобов замолчал, Софья Павловна еще долго молчала, обхватив руками сумку. Потом встрепенулась и решительно встала:
- Хочу выпить шампанского! Только не в ресторане. Составьте мне компанию. Чур, я угощаю!
Они едва успели зайти в закрывающийся гастроном на набережной. Софья Павловна купила бутылку шампанского.  Лобов, употребив все свое обаяние, выпросил в уже закрытом кондитерском отделе коробку конфет, а в соках-водах несколько пластмассовых стаканчиков.
- Пойдемте в одно памятно для меня место,- попросила она. – Только не пугайтесь, там, наверное, темно.
Они ушли на городской пляж в районе Массандры, в самый дальний его конец. Здесь было довольно темно и пусто. Хрустела под ногами галька. Наткнувшись на сломанный лежак, присели на него. Лобов аккуратно открыл бутылку. В стаканчиках шампанское запенилось и пролилось ему на брюки. Он чертыхнулся. Она засмеялась, выпила:
- Знаете, почему я вас затащила сюда?.. Мы отдыхали с мамой в Ялте дикарями, когда я окончила девять классов, и здесь, на пляже, я первый раз в жизни целовалась.  Вернее, не первый, но первый раз по-настоящему, с местным мальчишкой, который работал на спасательной станции. Смешно, я учила его правильно плавать - у меня тогда был первый разряд по плаванию.   Накануне мне исполнилось шестнадцать лет, я считала себя уже взрослой, но у меня были совсем маленькие груди, и я очень боялась, что меня никто не полюбит…  Мы с ним тоже пили шампанское, отмечали мои шестнадцать лет.  Я чувствовала себя абсолютно счастливой! Хотя было страшно.   Когда вернулась домой, мама отхлестала меня тапочкой, потому что я пришла поздно ночью, а она меня искала и заявляла в милицию…  Налейте, пожалуйста, еще!
Голос у нее был звонкий, счастливый, и Лобов засомневался: «Уж не придумала ли она про развод с мужем?»   Он налил шампанского, она сразу выпила, попросила еще налить. Лобов заволновался, чувствуя, как нарастает внутреннее напряжение, пробормотал:
- Мы забыли конфеты…
- А, ну их! – поднялась Софья Павловна. – Я хочу искупаться. Придется нагишом. Вы посидите, пожалуйста, здесь.
Она отошла шагов на десять, стала раздеваться, и Лобов, который смутно видел ее в темноте, опустил глаза. У него пульсировало в висках, захотелось пить. Он нашарил рукой бутылку в ногах, стал наливать и снова пролил на себя, потому что стаканчик в его руке был полон с прошлого раза. 
«Что же делать? - хмелея от волнующих предчувствий, думал он. - Если она, в самом деле, разводится?  Надо что-то делать!»  Он встряхнул головой, освобождаясь от сумбурных, сумасшедших мыслей, стал смотреть вокруг.
 На пляже было темно и тихо. А вверху, на склоне горы, мерцали огоньки, чуть слышен был шум города, далекие звуки ресторанных оркестров. Он перевел взгляд на море.
Тускло блестели у берега гладкие, влажные горбы валунов, вокруг которых шевелилась темная вода. Казалось, что это бесшумно плывут большие морские животные.  Время от времени, в воде начинали искриться цепочки крохотных, голубых огоньков. Они извивались, убегали от берега в черную пучину моря, завораживая и зазывая.
Вкрадчивый шелест мелкой волны на гальке, легкое морское дыхание и бесконечное, плавное, томное, едва различимое, движение чего-то огромного, живого и нежного, с чем была слита сейчас эта удивительная женщина, довели Лобова до состояния, похожего на эйфорию.
«Так запросто разделась и бросилась в море!»,- вспомнил он восхищенно
Прошло около получаса. Софьи Павловны все не было. Ни звука не доносилось из чуть светящейся темноты над морем. Лобов заволновался, подошел к воде и позвал:
- Соня!
Ее голос раздался неожиданно близко и совсем с другой стороны:
- Отойди, пожалуйста, мне надо одеться.
Он вернулся к топчану. Она подошла минуты через три, сказала хвастливо, совсем по-детски: 
- Я уже давно из воды вышла, трусиками вытерлась – и почти сухая. Теплынь! Хорошо!..  А ты испугался, что меня долго нет?
- Испугался.
Она засмеялась, счастливая, быстро собрала свою сумку, уверенно взяла его под руку, прижалась к нему:
- Пойдем, поздно уже, нас могут не пустить в пансионат.
Лобов восхищался, как неожиданно и просто она, наконец, перешла с ним на «ты». Он чувствовал доверчивое тепло ее тела, редкую гармонию в душе и удивительную согласованность их шагов по каменистой улочке. Телесное возбуждение от близости с женщиной у него прошло, будто растворилось в южной ночи. Он был, как никогда, умиротворен, возвышен. Мысли легко и свободно уносили его в далекую беспокойную молодость, когда он, наивный старший лейтенант, думал, что своим тяжелым трудом приближает светлое будущее Родины. Его мысли, осторожно, на ощупь, пробовали идти в будущее, необыкновенно манящее. Но чего-то пугались, останавливались и возвращались назад, на пустую и гулкую ялтинскую улочку.
Он шел и думал о том, что у каждого человека непременно есть способность к такому доверию и согласию, какое испытывают сейчас они с Соней, и, значит – каждый носит в себе свое счастье.  Какой бы прекрасной могла стать жизнь! Но, почему так блуждает и сопротивляется своему счастью человек?!  Почему так не доверяет себе?
Лобов невольно напрягся от этих безответных вопросов. Софья Павловна сразу прижалась к нему теплым телом, и он расслабился, будто оказался на руках матери.
Перед тем, как расстаться, она благодарно посмотрела ему в глаза и сказала шутливо:
- Ты на редкость понятливый мужчина, мне с тобой крупно повезло…  Я послезавтра уезжаю.  Давай съездим завтра на экскурсию в каньон? Отъезд сразу после завтрака?
- А путевки? - спросил он.
- Путевки я купила еще днем.  Ты меня прости за самоуправство!
Он с готовностью согласился ехать в каньон, поцеловал ей руку и пошел к своему корпусу бодрой, молодой походкой.
В номере горел свет, на столе стояла пустая бутылка из-под вина и блюдо с фруктами. Сосед, журналист, крепко спал. Лобов выключил свет и вышел на балкон.
Город уже затих. Маяк в порту, на конце мола, неторопливо махал в темноте поверх города белым, длинным лучом. Море, вырвавшись из береговой черноты, серебрилось у горизонта и поднималось вверх, к звездам. Лобов зачарованно смотрел на море, в котором плыл, наполненный светом, празднично сияющий пассажирский теплоход, на уснувший город, а сам непрестанно чувствовал рядом присутствие удивительной сильной женщины, ощущал ее тепло и ясно понимал, что без этого тепла, без нее, ему уже не прожить.

                8.
Когда садились в экскурсионный автобус, Лобов заметил, что Софья Павловна, впервые с тех пор, как они познакомились, подкрасила глаза и губы. (Даже во время прогулки на теплоходе она была не накрашена). Он стал думать, что бы это могло значить? И пришел к выводу, что сегодня для нее какой-то особенный день…  «Такой же особенный, как для меня! – вдруг понял Лобов. - Она ждет моего объяснения с нею!»
Он стал волноваться, порою говорил невпопад, и Софья Павловна, как ему казалось, посматривала на него с затаенным ожиданием. Перед входом в каньон экскурсанты расположились на отдых под огромным «почтовым» дубом, в дупле которого оставляли разные шутливые послания. И тут Софья Павловна неожиданно сообщила, что у нее сегодня день рождения. «Вот почему она подкрасилась!» - обескуражено подумал Лобов. Он засуетился, подошел к экскурсоводу, от которого попахивало вчерашним застольем. Они познакомились, разговорились, и Лобов рассказал, в какую неловкую ситуацию попал.
- Вон по той дорожке,- показал экскурсовод, - до самого лесничества. Минут десять, не больше. У него все есть, но, учти, сдерет, как в ресторане.   Возьми мне бутылочку домашнего вина, за трешку. Скажи, что для меня. Сам его вина не бери – кислое, а мне сойдет, - он протянул три рубля.
Дорожка привела Лобова к добротному двухэтажному дому лесничего. На крыльце, в галошах, в расшитой украинской рубахе навыпуск, стоял высокий крепкий старик и равнодушно смотрел на него.
- Доброго здоровьица, хозяин! - поздоровался Лобов. - Не продашь ли бутылку хорошего вина?
Старик добродушно зевнул:
- Непьющие.
- Может, все-таки, посмотришь хозяин,- заискивал Лобов. - Я не обижу… Да, мне еще бутылку домашнего за три рубля для нашего экскурсовода. Его Сан Саныч зовут. Знаешь такого?
- Его все знают…  Ладно, посмотрю, может, у старухи припрятано. - Хозяин оценивающе посмотрел на Лобова и скрылся в доме.
Лобов оглядел обширный двор, сараи, загон для скота. Вдали, под забором, похрюкивали в тени пятнистые боровы, бродили индюшки с цыплятами, у дома, под шелковицей, смирно стоял конь.
 Из-за сарая, с корзиной в руках, появилась еще не старая женщина, в выцветшем платье. С добрым, загорелым лицом.
- Здравствуйте! – слегка поклонилась она.
Лобов тоже ей поклонился. Женщина вошла в дом, и он услышал, как она говорит мужу:
- Чего ты?
- Ничего. Иди, иди…
Хозяин появился на крыльце с двумя бутылками и газетой:
- Вот, лучший крымский мускат,- показал он.
Лобов вытащил портмоне и тут вспомнил:
- Цветов бы еще.
Брови у старика удивленно полезли вверх.
- Не беспокойся, я заплачу, сколько попросишь,- заверил Лобов.
- М-да, - закряхтел старик и крикнул в дом: - Ксюша! - Тотчас появилась женщина. - Есть у нас какие цветочки?
Женщина замялась.
- Ну, ну! – подтолкнул ее хозяин. - Знаю же, что оставила за сараем эту лохматую холеру! Сбегай…  Яблочков не хочешь? – спросил он Лобова,- Или медку возьми.
Лобов отказался. Вернулась хозяйка с прекрасными хризантемами.
- За это, значит… двадцать два рубля, - показал, но не отдал, хозяин бутылку муската,- домашнее – пять рублей… А цветочки за три отдам… Всего – тридцать, чтобы легче разойтись. Без сдачи.
- Не лишку ли? - изумился Лобов.
- Может и дороговато,- закряхтел старик. – Да ведь в глуши живем, магазинов тут нету…  Не хочешь – не бери.
- Беру,- сквозь зубы сказал Лобов, протягивая деньги.
- Чего уж там, все мы люди! На вот, заверни для культуры,-  подал старик газету.
С бутылками и цветами Лобов поспешил к калитке. Когда выходил, оглянулся и громко сказал, едва скрывая ярость:
- Хорошо вы тут устроились!
- Да ничего,- меланхолично откликнулся старик, - как бог дал.
Лобов уже шагал по дорожке и слышал за спиной голоса:
- Ксюша, снеси яблочек туристам. Да посуду за имя подбери!
- Руки-то надо помыть! – ворчала хозяйка.
.  Лобов шагал к почтовому дубу. Его почти трясло: «И это называется перестройка! Опять частная собственность, опять животный эгоизм!..  Зачем тогда были реки крови? За что боролись насмерть!?»
Появляться в таком виде перед Софьей Павловной было нельзя. Он остановился. Приемам аутотренинга его когда-то научили на курсах при министерстве государственной безопасности в Москве. Успокоившись, Лобов стал думать о Софье Павловне. Почему-то все, что пришло ему в голову ночью, много раз было проиграно в воображении, казалось искренним и надежным, сегодня никак не выговаривалось вслух.  По дороге к почтовому дубу, он специально отстал с Софьей Павловной от группы, хотел начать решающий разговор, но почему-то замешкался, не смог. «Сейчас поздравлю ее,- думал Лобов,- выпьем немного…  Нет, надо где-то наедине. Лучше в комнате…  Оставить разговор до вечера, когда вернемся? А вдруг опять «язык проглочу», и она завтра уедет?»  Он так и не принял окончательного решения, услышав, усиленный мегафоном, голос экскурсовода Сан Саныча:
- Собираемся, товарищи! Через пять минут идем дальше. Впереди жемчужина южного берега Крыма – Большой каньон!

                9.
Софья Павловна обрадовалась цветам, поцеловала Лобова в щеку, и он снова почувствовал, что надежда вернулась к нему.
По узкой тропе вдоль скал их группа вошла в каньон. Тысячи лет вода точила горы и прорезала в них глубокое узкое ущелье. Дожди и ветры причудливо обточили стены и дно каньона. Рядом с тропой, по овальным выемкам, похожим на большие каменные ванны, бежал ручей, переливаясь из одной вымоины в другую, падая иногда небольшими водопадами. Место было экзотическое и красивое.
Расположились на небольшой поляне. Экскурсовод объявил:
- Отдыхаем два часа. Весь мусор забираем с собой, выкинем в контейнер у входа в каньон. Я лично проверю. - Сан Саныч подошел к Лобову и Софье Павловне: - Борис Тимофеевич, разрешите поздравить вашу прелестную супругу с днем рождения! – он картинно поцеловал Софье Павловне руку. – Если не возражаете, я объявлю всем, и мы, так сказать, коллективно поздравим…
- Нет, нет! – испуганно возразила Софья Павловна. – Я не жена, мы просто знакомые…   
- Это еще лучше! – засмеялся экскурсовод. - Ладно, отдыхайте.
Экскурсанты разбрелись кто куда. Многие разделись, чтобы позагорать или искупаться в «ванне молодости» с ледяной водой. Лобов видел, что экскурсовод сильно смутил Софью Павловну. Но ее смущение было для него особенно приятно.
На поляне было довольно тесно, и Лобов предложил Софье Павловне пройти по каньону дальше. По узкой тропке между огромных валунов они прошли метров двести. Путь им преградил невысокий забор поперек каньона. На нем был прибит жестяной щит с красными буквами: «Опасная зона! Проход запрещен!» Под надписью кто-то нацарапал череп и кости. Лобов привстал на цыпочки, заглянул через забор, пытаясь понять, что там опасного, и увидел недалеко большой плоский камень, похожий на стол.
Они легко пролезли через большую дыру в заборе. Софья Павловна разложила на камне полотенце, достала фрукты и конфеты, которые они не открыли вчера на пляже. Лобов мучился с бутылкой муската. Штопора не было, и он ковырял перочинным ножом пробку. Наконец, плюнул, продавил ее внутрь бутылки, и налил вино в пластмассовые стаканчики:
 - За твое здоровье, Соня! За Надежду! За будущее!..   И чтобы в твоем будущем нашлось маленькое местечко для меня,- добавил он тихо.
Он выпил залпом. А Софья Павловна еще несколько секунд смотрела на него задумчиво, с легкой полуулыбкой. Потом отпила, поставила стаканчик на камень:
- Хороший мускат.
Лобов кивнул, откусывая грушу. Он с замиранием сердца ждал ее реакции на свои слова, а она молчала. Потом неторопливо закурила, оглядывая место, в котором они оказались. Каньон здесь был узким, метров шесть-семь шириной. Стены его были не столь высоки и отвесны, изрезаны широкими трещинами, в которых росли кусты. Вверху, над каньоном, нависали кроны платанов, закрывая солнце.
Приятная прохлада и тишина располагали к отдыху, но Лобов был настроен совсем на другое. Он нервничал, понимая, что, сказав «а», надо продолжать разговор, может быть, самый важный в его жизни. Останавливало то, что Софья Павловна никак не прореагировала на его слова. И она, наконец, прореагировала:
- Странный ты человек: то такой решительный, а то, как стеснительный мальчишка. Мне иногда кажется, что у тебя раздвоение личности. Ты уж прости! – выдохнула она в сторону сигаретный дым.
Лобов взял ее ладонь в свои ладони.
- У тебя рука холодная…
- Это от камня,- она осторожно высвободила свою ладонь, посмотрела ему в лицо с грустью и сожалением, словно уже прощаясь с ним. - Если бы ты вчера захотел близости, я бы, наверное, не возражала.  Но тогда был бы пошлый курортный роман…
- Согласен,- сказал Лобов и посмотрел ей в глаза. - Разве ты не чувствуешь, что творится со мной?
- Я догадываюсь, что ты хочешь сказать, но лучше не начинать этот разговор.  Я благодарю тебя за то, что не лез ко мне в душу. У меня такая жуткая семейная ситуация, я так запуталась, что лучше не трогать…
Он присел перед нею на корточки, уперся руками в камень, так, что его голова оказалась почти на ее коленях:
- Я готов запутаться вместе с тобой в любой ситуации! – сказал он. - Неужели не видишь?
- Не надо, Борис! Все-таки у меня день рождения, - она отвернулась от него.
Он заглянул снизу в ее глаза и увидел, что они затуманились от подступающих слез.
- Успокойся,- ласково сказал он. - Я точно знаю, что безвыходных ситуаций не бывает! Давай поговорим…  Почему муж хочет развестись с тобой?  У него есть другая?
- Есть, - кивнула она и торопливо вытащила из сумки платок.
- Грустная история, - вздохнул Лобов, садясь рядом с ней на прохладный камень. – Вообще-то, тысячи семей проходят через это…
- Ты ничего не знаешь!..  Она уже год живет с нами! - заплакала Софья Павловна.
Лобов озадаченно посмотрел на нее, не зная, что сказать. Он терпеливо ждал, пока она проплачется, высморкается и немного успокоится. Потом осторожно начал прояснять ситуацию.  Она отрешенно, сбивчиво, порой готовая снова заплакать, рассказала свою историю.

                10.
  Вместе с мужем они много лет занимались альпинизмом, покорили шесть семитысячников и два восьми тысячника. Муж поднялся на пик Коммунизма по труднейшему маршруту – юго-западной стене. Им не раз приходилось попадать в смертельно опасные ситуации. Но нелепая случайность подстерегла мужа в неожиданном месте – он стеклил балкон в их квартире и сорвался с третьего этажа. Упал неудачно, серьезно повредил позвоночник и уже пять лет лежит парализованный. После нескольких операций надежды на излечение не осталось. Они оба врачи, и хорошо это понимают.
Два года назад их навестила бывшая одноклассница мужа, Настя – одинокая деревенская женщина, глубоко верующая, и по характеру, и по внешности похожая на монашку. Софье Павловне она понравилась немногословностью, сдержанностью и простым, ясным умом. Настя привозила с Рязанщины в Москву мед на продажу. Она стала регулярно заглядывать к ним, привозила в подарок деревенские продукты, что было очень кстати, потому, что их дочь оканчивала институт, собиралась выходить замуж, и Софья Павловна крутилась, как могла, стараясь и денег подзаработать, и мужа не оставить без внимания. Некоторое время у них была приходящая сиделка, но денег не хватало, ни на что.
 После свадьбы дочь уехала с мужем в Мурманск. Софье Павловне предложили выгодную работу на полный рабочий день, и она попросила Настю пожить у них в качестве сиделки. Та охотно согласилась.
Пережив несколько тяжелых лет, когда, после попытки суицида, страшно было оставлять мужа одного, когда временами накатывало отчаяние, она почувствовала перемены к лучшему.  Муж приободрился, начал шутить, у него даже появился аппетит, и правая рука, которой он едва мог удерживать специальную пластмассовую чашечку с большой ручкой, стала вполне работоспособной.
 Однажды он рассказал Софье Павловне, как можно оборудовать для него рабочее место в кровати, нарисовал эскизы, попросил заказать все необходимое, и заявил, что будет заканчивать свою докторскую диссертацию.  Тогда она окончательно поверила, что из семьи, из их квартиры, уходит атмосфера обреченности и расплакалась от радости. После короткого сопротивления, она уступила настойчивым просьбам мужа купить себе новую одежду, обувь, съездила на несколько дней к дочери в Мурманск. Когда вернулась, муж позвал ее к себе в комнату, протянул путевку в Ялтинский пансионат и сказал:
- Поезд вечером, билет я заказал. До конца отпуска как раз успеешь…  Дай слово, что поедешь, что бы ни случилось!
И она дала слово, уже чувствуя, что сейчас произойдет что-то из ряда вон выходящее. Посмотрела на сидящую в сторонке на стуле Настю, неподвижную, со сложенными на коленях руками и смотрящую куда-то поверх ее головы. «Как икона!» - успела подумать Софья Павловна. В это время муж, незнакомым ей, торжественным, голосом, сказал: 
- Мы с Настей давно, со школы, любим друг друга, и решили дожить свою жизнь вместе. Я не могу больше обманывать тебя. Спасибо за все…

                11.
Пока Софья Павловна рассказывала о своей трагедии, Лобов то вставал и ходил перед ней, то снова садился, но не проронил ни слова. Он был обескуражен тем, что она ему рассказала.
- Я отказываюсь тебя понимать! – развел он руками. - Он, фактически, сказал, что не любит тебя!
- А я чувствую, что любит…
   -  Ну, а ты-то, ты его любишь?
- Какая сейчас разница!? – в сердцах сказала она и снова закурила.
- Соня, так нельзя! – вскочил он с камня. - Я с тобой честен и откровенен! У меня нет ни малейшего права что-то требовать от тебя! Но я имею право сказать, что люблю тебя? Имею или не имею?
Она молчала. Потом затушила сигарету, посмотрела по сторонам, куда бросить окурок, и бросила его в кулек из-под фруктов. Стала собирать все в сумку, спросила:
- Ты еще будешь пить мускат? Я больше не буду.
- И я не буду,- пробормотал Лобов. - Извини, что испортил день рождения…  А когда еще я мог сказать тебе все? Ты же завтра уедешь. – Чувство горечи было таким сильным, что слезы подступили к глазам. Он отвернулся от нее: «Вот и объяснились! Значит, такая у меня судьба!»
Сцепив на затылке пальцы рук, он посмотрел вверх. В просветах между кронами платанов было виден голубой островок неба. В нем, высоко-высоко, парил орел.
 Софья Павловна тронула его за плечо. Он оглянулся. Она протянула ему небольшой листок. Он взял его, не понимая, что это. Стал читать и встрепенулся: это был московский адрес и телефон Софьи Павловны.  Радость захлестнула его с головой. Он бросился обнимать ее, снова усадил на камень и заговорил быстро, лихорадочно, словно это был последний шанс в его жизни:
- Соня, может быть он и любит тебя и хочет освободить от своей болезни…   Но, зачем же мучить, сталкивать с этой женщиной?.. Неужели за пять лет ты ни разу не думала, что твоя жизнь, даже каким-то чудесным образом, может стать легче?
- Думала… Борис, я не хочу продолжать этот разговор! – встала она и повесила на плечо сумку.
- Подожди! – остановил он ее. - Вы же врачи и понимали, что так придется жить до самого конца!..  Если ты на что-то надеялась, то на что же?  Скажи!
- Да мало ли что приходило в голову в минуты отчаяния! – вырвалось у нее.
Лобов замер. Облегчение разлилось по всему его телу, словно он сбросил с себя гигантский груз.
- Ну, вот, видишь: значит, приходило… - с необыкновенным теплом в голосе произнес он и опустился перед ней на колени. - Сонечка! Я преклоняюсь перед тобой! Я всегда преклонялся перед чувством долга. Но долг заключается и в том, что человек обязан быть счастливым. Понимаешь, обязан! Перед другими людьми… Несчастье заразно…
 Она встала, заставив подняться и его.
- Пусти! Это жестоко! - попыталась она отодвинуть его с дороги.
- Нет, Сонечка, не пущу, - твердо сказал Лобов. – Сейчас не только твоя судьба решается. Подумай, хотя бы, о своем несчастном муже и этой женщине…  Насте. Их-то, зачем лишать счастья?
Софья Павловна коротко размахнулась и закатила ему пощечину:
- Что ты несешь!? Не хочешь пустить! Ну, и черт с тобой!
Не успел Лобов опомниться, как она с завидной ловкостью опытного скалолаза начала подниматься по широкой расщелине в скале наверх. Несколько секунд он смотрел, как мелькают под легким крепдешиновым платьем ее загорелые ноги, как мотается за спиной ее сумка. Потом испуганно закричал:
- Соня! Подожди! Я же ради тебя!
 Он бросился вслед за ней, поднялся по расщелине метра на три, и тут над его головой просвистел большой камень, глухо ударился внизу о траву. Вверху зашуршало, посыпались ручейком мелкие камешки, ударяясь о выступы скалы, отскакивая во все стороны. Лобов ухватился за маленький кустик, росший из расщелины. Шум вверху стремительно нарастал. И вдруг целый водопад мелких камней обрушился сверху. Он зажмурился, что-то больно ударило его по голове. Он еще несколько секунд держался за кустик, а потом вместе с ним рухнул вниз.
Его оглушило. Поднявшись, он протер глаза и вытащил ноги из кучи мелких камней. Вокруг стояло облако пыли. Он поднял глаза вверх, на скалу, вдоль которой тоже вился шлейф пыли – Софьи Павловны там не было.
- Соня,- попытался позвать он, но не смог – рот был забит пылью. Увидел, что у него порвана рубашка, что руки в крови.
- Сергей Тимофеевич! Мы ждем вас, - послышался издалека мегафонный голос экскурсовода.
Лобов двинулся вперед, и вдруг увидел руку Софьи Павловны. Она безжизненно торчала из кучи мелких камней. Между пальцев застрял ремешок от сумки. Ничего ужаснее в жизни он не видел!
Оцепенение длилось недолго. Он кинулся к ней и принялся разгребать каменную щебенку, работая руками, как собака лапами, бормоча что-то несвязное и даже подвывая. Вытащив и уложив тело на плоский камень, где они недавно сидели, несколько секунд смотрел на ее серое, покрытое пылью лицо, совсем не пострадавшее от падения. Но с головы, из-под волос, медленно сползала, оставляя след на пыльной коже, струйка крови. Рот был приоткрыт. Мягкие, полные губы тоже были серыми от пыли.
- Сонечка! Сонечка! – начал он трясти ее, одновременно пытаясь нащупать пульс на шее, на руке.
- Сергей Тимофеевич, вы задерживаете всю группу! – раздалось где-то неподалеку.
Лобов трясущимися пальцами приподнял веко ее глаза, увидел что-то черное и окончательно понял: «Мертва!»
Все дальнейшее произошло само собой: не помня себя, он бросился к расщелине, по которой только что скатился вниз, и с необыкновенным проворством быстро полез вверх.

                12.
Сделав очередной круг по круглой камере, Лобов задержал взгляд на чистых листах бумаги, лежащих на столе. Уже несколько раз он впадал в невыразимое отчаяние, хватался за раскалывающуюся от боли голову, ходил по камере и бормотал вслух:
- Что я наделал! Что наделал!
Голова болела так, что он ощущал ее невыносимую тяжесть, словно она превратилась в бронзовую или мраморную.  Он даже не мог наморщить лоб.
    Такие приступы головной боли случались у него иногда в далекой молодости после особенно тяжелых, но удачно проведенных ночных допросов. Он никому не жаловался, испытывая в глубине души какое-то горькое и одновременно сладкое удовлетворение: «Да, тяжело! Но такова цена!  Мы кузнецы!..»  Дома он говорил жене, что простыл, проглатывал две таблетки аспирина, пил горячий чай с малиной. Жена укрывала его с головой двумя одеялами.  Просыпался он, как бывало в детстве: легкий, бодрый, со счастливым ощущением нового солнечного дня.
  Это воспоминание промелькнуло у него мгновенно. И перед глазами встало лицо Софьи Павловны: радостное, смеющееся, в каплях морской воды после купания. Из глаз его, впервые за всю его взрослую жизнь, побежали слезы. Невыносимая тяжесть в голове исчезла, сменившись разливающейся ко лбу и затылку теплотой.
Он подошел к окну, взялся за прохладные прутья решетки на окне и подставил мокрые от слез щеки благостному ночному ветерку. Круглое, почти детское, лицо Софьи Павловны со слегка припухшими губами и ясным, серьезным взглядом больших серых глаз, смотрело на него сверху. Губы ее были сжаты, но Борис Тимофеевич явственно чувствовал, что она говорит ему что-то самое важное в жизни, и он был уверен: сейчас, через несколько секунд, он поймет это.
     Тело его передернулось от короткой судороги, на мгновение все вокруг потемнело, но тут же, за окном выплыло над деревьями яркое, но не слепящее, нежное и теплое солнце.  Из души его стало подниматься светлое, легкое облачко. Никогда еще не испытывал он такого наслаждения. Из глаз его хлынули слезы неизъяснимого, безумного восторга.
- Какая женщина! Какая женщина! - исступленно шептал он. И вдруг ясно увидел ее перед собой, на облаке, с младенцем на руках. – Соня! Так вот ты кто!.. - вскричал он и устремился к ней, в бойницу окна.

                13.
 Старший лейтенант Чапчук похрапывал, откинувшись на стуле. Его крупные руки лежали на столе, обхватив большую фарфоровую кружку. Телефонный звонок разбудил его. Схватив трубку, он некоторое время не мог понять, что ему говорят.
Звонил дежурный из Ялты. Сообщил, что пострадавшая в каньоне женщина легко отделалась при падении со скалы, что ее днем отпустят из больницы и что писать заявление она категорически отказалась.
- Ты в журнале происшествий запись сделал? – спросил дежурный.
- Еще нет, товарищ капитан, жду письменного объяснения от подозреваемого. Я сейчас все оформлю, - схватил Чапчук журнал происшествий.
- Ты что, лейтенант, не понял меня?   Не надо ничего оформлять!  Еще этой курортной мелочевки нам не хватало!  Отпусти его до конца дежурства!
- Вас понял, товарищ капитан! - вскочил Чапчук. - У него денег – ни копейки. Лично посажу в автобус.
Закончив разговор, Чапчук посмотрел на часы. Было начало восьмого утра.
- Ничего, пострадай, говнюк! До восьми еще моя власть! – хмыкнул Чапчук и сладко, с хрустом, потянулся. -  Следователь он, видишь ли!..
Без пятнадцати минут восемь Чапчук приказал старшине привести Лобова, предвкушая, как сейчас сообщит ему, что все его ночные мучения и страхи были напрасны.
Коваленко вернулся быстро, с выпученными глазами:
- Нет его в камере!
Как нет?! А куда же он делся? – вскочил Чапчук, судорожно двигая кадыком на гусиной шее.
- Не знаю…  Может, в окно…
Чапчук на секунду остолбенел, кадык на его шее перестал двигаться. Он выскочил в коридор, застегивая на ходу форменную рубашку и покрикивая на спешащего за ним старшину:
- Какое окно! Чего ты мелешь!? Там высота метров двадцать!
               

                14.
Через два дня из Саратова прилетела мать Лобова с каким-то родственником, полковником милиции. Они все быстро оформили, и отправили гроб с телом Лобова в Симферопольский аэропорт.
Вечером мать Лобова зашла в пансионат, поговорить с соседом сына по комнате. Он уже собрал вещи, чтобы утром уехать.
Мать Лобова, седая, высокая старуха, с совершенно прямой спиной, в темно-сером шерстяном платье с крупными черными кружевам на воротнике и груди, удивила его гордой, старческой красотой, спокойствием и хладнокровием.
- Мне сказали – вы журналист?  Значит, должны быть наблюдательны! – убежденно заявила она. – Какая она, эта женщина? Красивая? Достойная?
Сосед замялся:
- Привлекательная. На нее многие мужчины обращали внимание, но она… Да, достойная! - спохватился он.
Старуха удовлетворенно кивнула. Лицо ее просветлело:
- Это хорошо… Может быть, она оставляла Боре свою фотографию?
-  Я не видел.
Старуха, с сожалением, вздохнула, перекрестила углы комнаты, журналиста, перекрестилась сама.
И тут журналист спохватился:
- У меня есть одно фото - мы втроем на ялтинской набережной, - он нашел в чемодане фотографию и подал матери Лобова.
 Старуха достала очки, долго рассматривала снимок, а потом остановила пристальный взгляд на журналисте.
- Приятная женщина, - наконец вымолвила она, не выпуская из рук фотографию. - Скажи мне откровенно, иначе Господь накажет тебя: Боря действительно полюбил ее? - Она сняла очки и впилась в него седыми, зоркими глазами. 
Журналист растерялся, развел руками, но, встретившись с ней взглядом, твердо сказал:
- Да, я уверен! - и тут же добавил: - Возьмите фотографию, я обойдусь.
    Старуха порывисто обняла его, поцеловала в лоб и торопливо вышла из комнаты.