Обожженное детство

Раннее детство (довоенное) мало отпечаталось в моей памяти. О той прекрасной жизни в солнечном Кременчуге ничего существенного и интересного в памяти не осталось. Существует анекдот, рассказанный мамой. Мы жили тогда в одноэтажном доме в квартире из трех комнат. Я родился молчаливым, угрюмым мальчиком весом аж 5 килограммов, никогда не плакал и всем был доволен. Однажды я лежал по тогдашней моде туго запеленутой куколкой на родительской высокой кровати с железными спинками (эту кровать, как ни странно, я помню). Матрац (пружинный) был выпуклый, и, по-видимому, я, шевелясь в упаковке, скатился к спинке и упал на пол, сохраняя «молчание ночи темной». В это время к нам заявилась живописная группа цыган, они галдели, у некоторых женщин на руках пищали полураздетые младенцы (дело было летом в полдень). Одни из незваных гостей окружили маму и предложили погадать и осчастливить, а другие разбрелись по квартире, собирая все, что им пригляделось. Мама от испуга сначала оторопела, но затем опомнилась и стала дико кричать и звать на помощь. Цыгане, появившиеся внезапно, так же внезапно и исчезли. Мама, обнаружив пропажу некоторых вещей, конечно, расстроилась, но приняла это событие как неизбежность. В жизни ее семьи уже случались фатальные потери. Мама рассказывала, что они, местечковые евреи, имели большое хозяйство: 14 быков, 20 лошадей, сотню индюков, бесчисленное количество кур, большой участок возделываемой земли. Вихрь революции, гражданская война и последовавшая затем «борьба с кулачеством» унесли все в небытие. Мамин отец (мой дед) умер от сердечного удара, старший брат был убит, большая семья (девятеро детей!) была разбросана, как листья осенним ветром, по Украине и России. Надо сказать, что к началу войны в селе жила только моя бабушка и мамина сестра с ребенком (моей двоюродной сестрой), и у них была одна корова, ставшая невольно причиной их гибели в нацистской оккупации.

Посетовав о потерях, мама пошла посмотреть, не проснулся ли я и готов ли к кормлению. И здесь она обнаружила, что меня на кровати нет! Конечно, меня унесли цыгане! Мама бросилась в милицию. Тогда, разумеется, домашних телефонов не было, как и не было привычки звонить. В милиции отнеслись к рыдающей женщине с участием, их уже достали жалобы на похищения цыганами. Табор прибыл недавно и расположился вблизи Кременчуга на берегу Днепра. Оперативная группа милиционеров, укомплектованная розыскной собакой, быстро прибыла к нам домой. Собаке дали понюхать какую-то мою вещь и скомандовали идти по следу. Однако собака, как говорила мама, умно покачала головой, вздохнула и полезла под кровать, тем самым осчастливила маму и получила от нее кучу яств, взятых затем с собой собаководом. Нужно признаться, что я так и остался достаточно молчаливым, неразговорчивым, правда, в зрелые годы это несомненное достоинство стало постепенно исчезать.

Яркие детские воспоминания оставила страшная война. Война — одно из первых, а может быть, самое первое изобретение homo sapiens. В дикой природе существуют столкновения особей, а также конкуренция растений, но войной это назвать нельзя. Там идет борьба за приоритет в стае, за территорию кормления, за самку, охота на живность для пропитания. Речь не идет даже об убийстве противника, а только о подавлении. Эта борьба, называемая законом джунглей, борьбой за существование, в известной мере полезна для природы, поскольку избавляет ее от слабых и больных особей. Человек же начинает убивать себе подобных за инакомыслие, за захват богатств и земель, за тщеславие, за властолюбие и так далее, а иногда и беспричинно. Война — жуткое, страшное состояние, когда убийство становится обыденным, желательным и безнаказанным, а убийцы-победители становятся героями.

Бомбардировки Кременчуга начались вскоре после начала войны. Помнится, говорили, что немцы бомбардируют по расписанию: в полдень и в полночь. Действительно, очень хорошо запомнилось — гул самолетов и взрывы и днем, и ночью. В нашем дворе отрыли ров — так называемую щель, куда мы, взрослые и дети, бежали и прятались до окончания налета. Сверху эта щель ничем не была закрыта. Говорили, что скоро установят «накат» — покрытие, но его так и не установили. Во время бомбардировок слышались взрывы, земля содрогалась, а с неба раздавались очереди пулеметов. Ночью было красиво: летали в лучах прожекторов, строчили пулеметы, иногда виднелись яркие цепочки очередей, рев самолетов — говорили, что это наши летчики били фашистов, но интенсивность бомбардировок не уменьшалась. Однажды в соседнем дворе разорвалась бомба. Мы сидели в щели, и я увидел, как яркий кусок с шипением влетел в землю, пронесшись над моей головой. Наутро я побежал туда, стал рыть стенку щели и нашел кусок металла с острыми краями и выступами. Он имел с одной стороны форму пластины, на которой выступали мелкие бугорки. Цвет был серый с радужными отливами. Я показал этот кусок-осколок ребятам — они мне очень завидовали. Один мальчик с нашего двора (ему было, по-видимому, лет 10–12) пошел и сказал, что этот осколок надо куда-то отнести, кому-то показать, тогда нам на щель установят крышу из бревен, и я отдал ему этот осколок. Когда крышу так и не установили, я понял, что мальчик обманул, и это так сильно впечатлило меня, что помню о первом обмане до сих пор. Моя старшая сестра (ей было тогда 14 лет) во время бомбардировок впадала в страшную истерику, кричала и рвала на голове волосы. Папа, служивший ранее в 25-й Чапаевской дивизии и ушедший в отставку в 1925 году (кстати, это спасло ему жизнь, так как в 1937 году почти все его сослуживцы-офицеры были расстреляны), решил спрятать нас у знакомого однополчанина на несколько дней. Все тогда говорили, что еще неделя-другая, и Красная Армия погонит проклятых фашистов до Берлина. Он поехал к этому однополчанину, но вернулся к вечеру очень мрачным. Много позже он сказал, что сослуживец встретил его со злобой и произнес: «Вот приедут немцы, и я вас всех, евреев, буду убивать». Наверное, он был среди тех, кто вместе с немцами живьем закопал мою бабушку (мамину маму), мамину сестру и ее дочь во время оккупации.
Помню, мы жили в эвакуации в ауле Узун-Агач под Алма-Атой, когда пришло письмо, которое я бегом поспешил отдать маме. Мама, прочитав его, рыдала и голосила (отец был на фронте). С тех пор все почтовые сообщения я сначала отдавал сестре, пряча от мамы, и только после того, как она их читала, мы несли письма маме.

Излагать события в хронологическом порядке я не рассчитываю. Хронологическое повествование похоже на биографическое изложение. Моя же биография не представляет ничего выдающегося. «Я не инструктор и не кондуктор, меня не выбирали в Московский горсовет». Но жил я в свое по-своему интересное время, «советское время», как жили многие «советские люди».

В нашей жизни были интересные, на мой взгляд, моменты и мгновения. Некоторые события в совершенно стохастическом порядке я буду вспоминать. Упомянутая выше моя бабушка жила под Кременчугом в селе, кажется, Семеновка. От всего большого хозяйства у нее осталась только одна корова. Родители хотели, чтобы мы, дети, пережидали бомбардировки у бабушки, однако события развернулись так, что вскоре родители приняли решение эвакуироваться. Бабушке было жалко оставлять корову, и она осталась в оккупации. Как выше я сказал, в тот же месяц она погибла.

Помню, что поезд с беженцами отходил днем от вокзала, началась сильная бомбардировка, скорее, даже артобстрел. Вагоны были переполнены людьми. Наш эшелон долго выстаивал на станции, пропуская вереницы встречных составов. Иногда налетали немецкие самолеты, и мы прыгали из вагонов и прятались близ насыпи. Затем снова залезали в вагоны и ползли дальше. Помню, что мне хотелось есть, иногда бабушка (мамина мама, которая поехала с нами) приносила откуда-то кусок хлеба или картошку, а иногда даже чашку супа. Все было сказочно вкусным. С нами была также мамина сестра Маня, фармацевт по образованию. Много-много дней и ночей мы ехали, пока нас не привезли, как я узнал позже, куда-то в Челябинскую область. Нас, беженцев, разместили в классах школы — одноэтажного небольшого здания. В этом поселке была больница-госпиталь. Маня быстро устроилась там работать, она приносила какие-то продукты, что нас очень выручало. Наступила поздняя осень, рано выпал снег, начались сильные бураны. Зимней одежды у нас не было, к суровой зиме мы оказались не приспособлены. По ночам я слышал за окнами завывания ветра, казалось, это был вой волков. Может быть, не только казалось. Пошли разговоры, что есть райская теплая страна, там очень тепло, на улицах растут фрукты, которые всем можно срывать и есть. Не помню как, но мы поехали в эту сказочную страну с красивым и загадочным именем Алма-Ата. Никто из нас не знал, что здесь мы проживем самые счастливые годы. Мы расположились по прибытии на большой привокзальной площади под открытым небом. Вся площадь была заполнена группами людей, которые здесь ели, спали, ждали расселения. Действительно, было тепло и солнечно. Помню очень много деревьев, росших вдоль улиц, во дворах сады, в основном яблочные, и рос урюк (мелкие абрикосы). Плоды можно было срывать, и я очень быстро заболел и был помещен в больницу. Мама, оставив сестру на попечение бабушке, все дни проводила со мной, помогая ухаживать за больными, и, конечно, опекала меня, а спала на ступеньках подъезда больницы и иногда на корточках. Когда я выздоровел, мы с мамой поехали в аул Узун-Агач. В Узун-Агач к тому времени были поселены мои родственники, кроме бабушки, сестры и Мани. С нами была мамина сестра Роза с двумя дочерями, младшая из которых, Мила, была моей одногодкой, мы с ней играли и дружили, не помню даже, чтобы мы когда-либо ссорились по-детски. Взрослые работали в колхозе, а мы с бабушкой и Милкой оставались дома. Мама приносила из колхоза яблоки и абрикосы (урюк). Однажды она принесла выданный на трудодни мешок абрикосов и высыпала их в большой таз. Помню, что я много часов подряд ел эти сладкие желтые таящие во рту шарики. Ночью мне стало очень плохо, поднялась высокая температура, несколько дней я был в плачевном состоянии. После этого случая запах и сам вид абрикосов вызывал у меня приступы тошноты. Я не брал в рот абрикосы много лет, и только в Ленинграде, куда мы перебрались через много лет, постепенно стал переносить эти фрукты.

Узун-Агач расположен в нескольких десятках километров от Алма-Аты в горной местности. Рядом протекает быстрая горная речка, образовавшая глубокое ущелье. Летом было темно, глина на улицах превращалась в пыль. Мы, дети, бегали по этой пыли босиком с ранней весны до поздней осени (обуви просто не было). Весной и осенью начинались дожди, пыль превращалась в грязь, которую мы месили босыми ногами. Зимой было холодно, все покрывалось снегом. На улице росли яблоки, по осени мы их собирали, сбивая камнями с высоких и тонких веток. Недалеко были места, где жил народный певец, называемый Акыном, — обласканный властями Джамбул Джабаев. В школе мы учили его «стихи», одно стихотворение «Ленинградцы — дети мои» имело всесоюзную славу. Акын — это своеобразный бард. Он странствует по степям от аула к аулу, от стойбища к стойбищу, поет песни, которые сам сочиняет. В основном, эти песни о том, что он видел, видит и чувствует, о людях, с которыми он встречался в пути. Он аккомпанирует себе на домбре — двухструнном щипковом инструменте с длинным грифом. В благодарность люди его кормят и дают приют. Для кочевников это своеобразный бродячий театр одного актера. В многонациональной стране СССР власти стремились показать, что каждый народ имеет свою национальную богатую культуру и искусство, поэтому всячески чествовали ее деятелей зачастую без всяческих оснований. Так появились привилегированные джамбулы, сулейманы стальские и другие. К тому времени Джамбул был весьма почтенного возраста — около 100 лет. Иногда процессия из «эмки» (автомобиль М 1), в которой ехал Джамбул, и сопровождающих его джигитов на лошадях верхом с нагайками (порядка 30 всадников) прокатывалась по аулу. Мы, мальчишки, почему-то встречали такую процессию криками, первобытными плясками и бросали глиняные камни в «эмку». В окне машины появлялось недовольное лицо старика, он грозил нам кулаками, а джигиты гонялись за нами и стегали нагайками, иногда очень больно. К слову, уже когда мы жили в Алма-Ате (это был 1945 или 1946 год), я бегал на площадь Коминтерна — главную площадь города, близ которой мы жили, когда там прощались с Джамбулом. Гроб стоял на площади, на трибуну выходили какие-то люди. Что-то говорили. Джигитов на площади не было, к моему удивлению.

Папа, когда вернулся с фронта, работал в совхозе «Горный гигант» под Алма-Атой и по служебным делам ездил в разные города и поселки Казахстана. Он рассказывал, что познакомился с поэтом-переводчиком, кажется, по фамилии Кузнецов. Кузнецов, по словам папы, был гениальным поэтом, который писал стихи на казахском языке и сам же переводил их на русский. Эти стихи издавались под фамилией Джамбул. Не знаю, были ли они навеяны песнями Джамбула, но папа говорил, что, скорее всего, Кузнецов творил самостоятельно. Погубила этого поэта-гения (по определению папы) «пламенная [русская] страсть» «к абсенту» — удел многих русских талантов.
Война губила и калечила людей, в ауле, конечно, не было ни бомбежек, ни боев, но появились безногие (на деревянных платформах с колесами из подшипников качения), безрукие. Часто приходили похоронки, ежедневно в ауле кто-то громко рыдал. Но сильного голода не помню, во всяком случае, всегда были фрукты, солодка и барбарис. Корни солодки были сладким лакомством, а барбарис — терпко-кислым витамином. Наши соседи — семья чехов-эмигрантов — дружили с мамой. Они вскоре перебрались в Алма-Ату, устроились там, получили жилье — 2 комнаты. Они настаивали на нашем переезде к ним. Алма-Ата, говорили они, красивый и приветливый город, здесь много школ, есть театры, в которых играют эвакуированные московские знаменитости; мама, умевшая шить, могла бы работать на швейной фабрике, которая шьет обмундирование для солдат. Вскоре мама решилась, и мы переехали к чехам, которые потеснились и приютили нас. Действительно, Алма-Ата оказалась чистым, чрезвычайно зеленым городом. По улицам в арыках (обложенные камнями канавы) текла и журчала вода, улицы были асфальтированными. Предстояло устраивать жизнь, работать для Победы. В который раз за последние месяцы все начинать заново. Ничего не имело значения, кроме Победы и жизни.