Стать поэтом в Ялте - 5

      Я знал одного ялтинского поэта, который   сочинял венок  сонетов за  два-три часа. Конечно, это графомания: технически все  вроде на месте,  рифма и ритм  соблюдены, но … Свою «графоманию» я  объяснял спецификой  моих болячек. Однажды  я  испытал жуткие  боли в  суставах: они разбухали так, что невозможно двинуть ногой. Оказалось, подагра… И все гениальные люди страдали от подагры, но… Но почему подагра  и гениальность оказались близнецами-братьями? Был такой  врач, профессор по фамилии Эфроимсон. Он  определил, что гении - а это не только великие таланты, но и великие труженики, - бывают трех видов. Одно - высоколобые, головастые вроде  Сократа и Ленина. Другие - высокие люди с  длинными руками и ногами вроде Петра Великого, Чехова, Горького и Де  Голля. А третьи - самые обычные люди, но с  отклонениями в  обмене веществ. У них с детства  повышенный  уровень мочевой  кислоты…
      Эта  кислота по  структуре как две капли воды  напоминает кофеин, который, попадая в  мозг, заставляет его работать как заводной. Так вот: именно мочевая  кислота, которой в  организме переизбыток, заставляет мозг  лихорадочно трудиться день и ночь. Так рождаются многие гениальные  идеи, картины, изобретения, гениальная  музыка и гениальные стихи…  В народе  на сей  счет говорят: моча в  голову  ударила… Всё это можно посчитать шуткой, но факт есть факт: при повышении уровня  мочевой  кислоты работоспособность мозга резко возрастает. Итак, гении  третьего рода… Конечно же, сие открытие не могло не отложиться в  стихах. Я написал  «Медицинские  стихи», в которых изложил рецепт борьбы с  подагрой и которые отнес к  жанру баллады. Это вроде и не поэзия в  высоком  смысле слова, но, тем  не менее, имеет право на существование. Медицинские  стихи, кстати, писал и пресловутый Козьма Прутков.
      Болезнь почек повлекла за собой  болезни сосудов и сердца, которые, в конце концов,  сделали свое  черное дело: пришлось пережить два инфаркта и операцию на сердце. После них я  очутился  на положении инвалида, пенсионера. Заниматься научной и преподавательской  работой, да  и директорствовать с  таким шлейфом  болячек  было невозможно. Пришлось искать нишу, в которой  можно было сохранить себя как личность. За плечами были сотни статей, очерков, эссе и даже художественных рассказов; я успел издать десяток книг о Чехове, Булгакове… Что дальше? Прозябание  на дачке в  роли отставного Меньшикова? Смириться  с  этим было невозможно. Поэзия  стала  не просто хобби, но и способом  самосохранения, самореализации человека, которого судьба попыталась  загнать в  угол. Пишу  я  и критические  статьи о современной  литературе Крыма.

                ***
      …А началась моя  ялтинская  биографии в 1981 году. Вскоре после защиты диссертации о Чехове по направлению министерства культуры СССР я переехал из Арзамаса в  Ялту. Прошел, так сказать, всю страну от А до Я… Способствовала этому  племянница писателя  Евгения  Михайловна Чехова, с которой  я  подружился в  Москве. Всю жизнь она занималась музыкальной  педагогикой, а под старость в  ней проснулся семейный  писательский дар. Ей  хотелось, чтобы во главе ялтинской Белой  дачи встал ученый-чеховед, а  не местный номенклатурный  чиновник, которого перебросили «на культуру»  из банно-прачечного комбината. Поначалу я стал заместителем  директора  по научной  работе. Поселили меня в мемориальном  флигеле, где во времена  Чехова размещалась кухня и комната  кухарки. Некоторое время  тут пожил и сам писатель и, по слухам, начинал писать «Даму  с собачкой». По утрам, выходя на работу  с  крылечка  флигеля, я  частенько  сталкивался с  толпой  экскурсантов, которые, глядя на мою бородку и очки, в  шутку  обращались ко мне: «Антон Павлович, дайте автограф!»
      Молодому ученому, привыкшему за  годы  сидения в  библиотеках постигать суть писателя через призму  его текстов, в музее открылся  совсем  новый  Чехов. Вот на письменном столе  лежит  в  изящной  стеклянной  ванночке  стеклянный  же  валик. Оказывается,  Антон Павлович  пользовался им для  смачивания  марок перед тем, как приклеить их на конверт. Писем  отсюда  разлетелось по свету  несчитано… Мы  в  быту  обычно пользуемся  языком: прошелся слюнкой  по марке - и порядок. У Чехова  было сложнее… Он болел туберкулезом. Он понимал, что таким образом  можно разослать заразу  по всему  свету… И пользовался  безопасным валиком. Так знакомство с  одним из предметов, окружавших писателя, раскрывает главную черту  его личности: забота о людях. Не навреди! - этот завет он соблюдал и как врач, и как писатель. Кое-какие причуды  Антона приводили в недоумение даже близких. Мария  Павловна, к примеру, не могла постичь, зачем  брат по утрам  садится  на корточки возле  кучки щебня и колотит молотком по камням… Новое, музейное постижение  Чехова  стало для  меня увлекательным делом на всю жизнь. Шесть книг о Чехове написал и издал я  за  три десятилетия  музейного поприща.

Загадка
Чехов - вечная  загадка.
Скрытен. Скромен.  Обречен…
Хорошо бы хоть украдкой
Заглянуть через плечо
И понять: зачем он пишет?
Кто он? Маг? Галерный  раб?
Может, чей-то голос  слышит?
В чем  искусен,  в чем-то слаб?
Здесь в Крыму, на  Белой даче,
Он   остался навсегда
Между  Сциллою удачи
И Харибдою труда…   
               
    Жизнь на чеховском  усадьбе имела  свои прелести: каждый  день начинался  с  путешествия  в  сад, где  меня  молча приветствовали деревья, хранившие на коже прикосновения  руки  самого Антона Павловича… Были моменты  какого-то душевного слияния с  рукотворной природой сада… Особенно чувствовалось это в ночные минуты, когда усадьба  была  безлюдна, а с  яйлы на сад налетал ветер, и деревья, раскачиваясь, жалобно стонали; старых, еще  «чеховских» деревьев и кустарников  в  саду  и до сих пор немало. Возле парадного крыльца стоял огромный айлант, чудь далее, расставив   мохнатые лапы на весь дворик,  раскинулся кедр. Чехов посадил большие деревья специально для  защиты  дома от ураганов. От ветра ветви  раскачивались вверх и вниз, словно  лапы  доисторического чудовища… В саду  слышался плеск  воды из ручья, вытекавшего из темной  пасти узкого тоннеля, пробитого в  теле  прилегавшей  сверху  дороги. Рядом шелестела  роща  высоких бамбуков, насаженная, по преданию, самим хозяином  дачи. Для души, настроенной на поэтическую волну, все это было какой-то необыкновенной  музыкой и действом, созвучным древним мистериям. Не писать стихи в  такой  обстановке  было невозможно. И самое первое, что родилось здесь, было стихотворение «В чеховском  саду». Стихи отразили тот необыкновенный  романтический  настрой, которым жила  душа в  первые дни  приобщения к  Чехову…

    В ЧЕХОВСКОМ САДУ
     Лапа кедра ли, ящера лапа...
     Первозданная странность в саду.
     От ручья поднимается запах
     Ворожбы...Замираю...Иду.
     Влага длинного, темного зева
     Выплывает навстречу звезде,
     Как начало глухого напева,
     Что меня провожает везде.
     Я ловлю эту томную гамму,
     Я запомнить пытаюсь мотив...
     А ручей - у ноги моей самой
     Тёмен, звёзден и молчалив.
     Наклонюсь как в бреду, полусонье,
     До живого дотронусь следа.
     Пробежит борозда по ладони
     Ниоткуда - и никуда...

     Конечно,  взыскательный  читатель обнаружит тут традиционные романтические  штампы вроде   «глухого напева», «звездного ручья», «томной  гаммы». Но есть и нечто, идущее от тайны, сокрытой в незримом присутствие самого Чехова, который  точно так же  слушал плеск ручья и размышлял о неведомой  судьбе… Конечно, в его времена еще не было гигантского  кедра, напоминавшего лапы  ящера - при жизни писателя  деревцу было всего пять лет от роду, а живут они лет по двести-триста…   Стихи очень нравились мне самому и многим нашим сотрудникам, но вызвали и неожиданную реакцию читателя. Один написал с намеком, что в стихах речь идет об инвалиде, у которого только одна нога… Меня  это озадачило, но не надолго. Сам великий  Пушкин, создавая  поэму  «Медный  всадник», написал о Петре, который  «ногою твердой  встал при море». Уж о нем-то никак не подумаешь, что он одноногий инвалид! Это характерная  для  художественной речи синекдоха: часть выступает представителем целого. Очевидно, всегда надо иметь в  виду индивидуальность восприятия  художественного текста, который всегда лишен однозначности. А вот люди иногда  очень уж однозначны…
   «В чеховском  саду»… Кажется, это было самым  первым моим ялтинским стихотворением. Очень важным  было для  меня то, что его  одобрила Белла Ахмадулина.  Знакомство с поэтессой состоялось в июне 1990 года на Пушкинском празднике в Гурзуфе. Как всегда,  возле памятника поэту собралась публика, возложили цветы. Чтения открыл Михаил Дудин, потом выступила и Белла Ахатовна.  
    - Здравствуйте, досточтимые  друзья, - сказала поэтесса,  выйдя к микрофону и жеманно поставив друг к другу ножки  в полосатых трико.  Белла Ахатовна читала   пушкинское стихотворение «Цветок», потом свое – «Свеча» в обычной, узнаваемой манере -  с придыханием,  с доверительной беззащитной  интонацией, Самая интересная фраза в ее речи: «Пушкинские утраты -  для нас бесценные находки».  Так оно, конечно, и есть.  Через несколько дней  мы  встретись в  Чеховском  музее.
Воздух, переваренный в полдневном котле,  был остужен нечаянным  ливнем. Встреча с Ахмадулиной началась со звонка. Сквозь шорох телефонных    помех прозвучало:
-   Я приезжала ночью. У ограды, как Бунин… Не смею, боюсь разрыдаться… -  Приезжайте, не бойтесь, - голос мой  глух, деревянен рядом с ниточкой её полушопота. – я вам даже стихи почитаю. Свои… -  Ну, я же не за этим, - совсем трезво говорит трубка.  -   Конечно, конечно, -  быстро соглашаюсь я,  но про себя думаю:  вот, придем к ручью, обязательно прочитаю  «Лапа  кедра ли, ящера лапа»…
       Так оно и случилось. Я рассказал, как жил в чеховском флигеле, как однажды случился ночной ураган,  как утлые серебристо-серые листья маслины, кружась,  всплывали мимо окна; я сидел  в темноте и думал:  вот, батискаф  опускается в бездну… Ветер раскачивал лапы кедра, нижняя ветвь царапала землю, словно коготь ящера. Отсюда и пошла волна  стихотворения: первобытная, первозданная странность в саду… Влага темного зева  негромко звенела  в зеленом ложе ручья, я читал стихи,  Белла Ахатовна, наклонив головку,  слушала, как  слушают пение других птиц  экзотические  обитатели зоопарка. Глаза – от недоверия – к приязни:
- Хорошие стихи, - с удивлением.  И дальше: - Вы художник, -  это о моем  погружении  мимо стаек серебристой листвы. Я  быстро и сбивчиво говорю, как бы оправдываясь: пишу, мол, с детства,  это ненастоящее, это… Впрочем, трудно припомнить все,  что может наговорить в  горячке человек,  которого приласкало небесное существо…
     В июне же  по приглашению директора Гурзуфской школы я выступал перед выпускниками.   Посоветовал позвать  и Беллу Ахатовну. Ехали втроем с моей женой Татьяной на санаторной «Волге».  В библиотеке разговорились о «Слове о полку Игореве»: кто на самом деле была  легендарная птица-зегзица -  ласточка, горлица, кукушка? Есть предположения, что  - мелкая озерная чайка… - Зегзица -  кукушка, конечно, - сказала Ахмадулина. – Не то главное, как она летает – печалится. Впрочем, справимся у Даля!
   Библиотекарь пошла искать словарь, а Белла Ахатовна   поведала, что не может представить Бунина со словарем – Бунин сам словарь! А  вот Солженицин – Солженицин  в лагере штудировал Даля.  «И это чувствуется, чувствуется – да!».  Принесли словарь, я открываю «зегзицу» - Ахмадулина права! У Даля – кукушка… «Полечу, речет,  зегзицей по Дунаеви,  омочу бебрян рукав в Каяле-реке, утру князю  кровавые раны на жестоцем его теле…». 
     Тоскующая Ярославна – кукушка.  Впрочем, и горлинка, тоскующая без своего вяхиря, тоже ложится на образ. Одинокая,  печальная чайка -  тоже Ярославна, да еще и Нина Заречная... И тут я  должен прямо сказать: Поэт – потому и Поэт, что  соприкасается с самой сущностью вещей.  Как филолог я могу только  более или менее грамотно  обсуждать тему – Поэт же понимает  самую суть, даже не будучи лингвистом или философом.  Слова и смыслы сами идут за Поэтом, как металл за магнитом.  И можно втайне улыбаться причудам   костюма или туалета Поэта. Поэт искупает своим присутствием в мире  все несообразности  его личности и тела. Поэт – это… Пока я  не знаю, что такое - поэт. Но поэзия  - это точно чудо. А жизнь - чудо из чудес.
        Но вернемся в  уютную и гостеприимную Гурзуфскую школу, где, между прочим,  ученики постигали  науку по программам  ЮНЕСКО… А мы  постигали радость общения с такой  хрупкой, но такой великой  Беллой… Ах, как хорошо было сидеть за столом  у хрустального графина,  где  колышется  ароматная и хмельная влага гурзуфской  земли! Мы говорили  тосты, смеялись и   улыбались. Атмосфера радостного  взаимоуважения  чувствуется и на  фотографии, которая сохранилась с той поры. Меня  заставили  читать стихи – «На   могиле  Ахматовой»,    «Осень», «Весна»,  «Грудь уснувшего вулкана»…  Они  понравились. Белла Ахатовна слушала  серьезно… Я, конечно, был счастлив, что  был услышан  Поэтом… Это тешило самолюбие, но… Не было ощущения того, что  поэзия – это единственное и неизбежное, что   мне предназначено. Могу жить по-иному. Значит -  не поэт. Так оно позже и  случилось.  В 90-х годах я издал два сборника стихотворений.  Потом  -  после первого инфаркта - Муза, как  мне показалось, покинула меня навсегда. Зато косяком пошла проза…
      Тема Чехова была главной в  научной  работе. Тема чеховского сада  стала одной  из самых значимых в  моей поэтической жизни. В самом деле: о самом Чехове написано-переписано сотни книг, очерков, стихотворений. Трудно найти свежие краски. Да  и сама манера вещать о писателе как о засахаренном марципане претит душе. Этот протест вылился у  меня  в  стихах, где  Чехов  однажды  является в  собственный дом  в качестве  туриста… Видит свой  рабочий  стол под стеклянным колпаком… Календарь под футляром… Слушая  гида, который  «вещает об успехах», писатель живо открещивается от этого благостного безобразия:  Ай  эм сорри… Интурист… Ох, грешим мы лакировкой! Но ведь о писателе  можно рассказать так, как это сделал его друг Иван Бунин в  стихотворении «Художник», воспроизведя, собственно,  не самого Чехова, а  его  мысли о  неизбежной  смерти, и не в  форме  горестных ламентаций, а  в  образах его ялтинской  усадьбы!
      
«Он, улыбаясь, думает  о  том,
Как будут выносить его; как  сизы
Под жарким солнцем  траурные ризы,
Как желт огонь, как бел на синем  дом…»
      Под влиянием Бунина нечто подобное попытался сделать и я, даже  не упоминая   имени писателя.  Однажды,  выступая перед публикой, понял, почему  я  так  неохотно пишу  стихи о самом  Чехове - в  основном о его саде… Стихи искрении и живы, если они построены  на личных впечатлениях - а  какие  личные впечатления от Чехова?  Разве я встречался, беседовал с  ним?  Все впечатления - из книг и фотографий… Зато  впечатления от сада и его дома - это живо, это мое, прочувствованное… Стихи о Каштанке на набережной - это личное  впечатление от концерта старушки в  рыжей  тальме. А Чехов проходит как  тень отца  Гамлета. И это  нормально. Сад - продолжение пейзажа  чеховской  души… В январе  ялтинский  климат  часто приносит сюрпризы. В середине месяца вдруг наступает необыкновенная  теплынь: на  цветках  мушмулы  жужжат пчелы, благоухают кремовые соцветия жимолости, весело журчит ручей… Такую благость однажды  увидел в  саду  и я - было это в  день Крещения Господня. День рождения  Чехова - по старому стилю - всего тремя днями раньше. Модно сказать, такая  погода - подарок и ко дню рождения  любимого писателя, который  ощущал себя  человеком  христианской  культуры и который не забывал поздравить родных и друзей с  Рождеством, с Пасхой и другими праздниками. Эту  праздничность я  попытался  передать четырехстопным ямбом и образами сада, наполненного красотой  солнечного дня. Не последнюю роль играют и звуковые повторы, которых тут немало. Особенно нравится  мне звучание таинственного звука «Ч», который  завораживал меня  еще в  юности, когда  я  читал стихи Бальмонта: «Чуждый  чарам  черный  челн…»

Пахучий мирт - мечты порука.
Жасмин, и жимолость, и жесть
Листа магнолии, и лесть
В изящном лепете бамбука.
      Есть и неологизм, призванный  в  одном слове соединить и намек на  январские подснежники, которые  в  неимоверном количестве  покрывают куртины сада, и намек на  «нежность» этого цветка: «подснежность»… В сочетании   со словом  «снег» получилась  недурная  картинка.

19 ЯНВАРЯ 1997 ГОДА
Ночного сада собеседник,
Отрада слуха и очей,
Небес посланник и наследник
Неусыхаемый ручей
Бежит, вдыхая ароматы
Мечтаний и тягучих смол,-
А сад наряден, словно стол
В пиру веселом и богатом!

О, сад! Нирвана и небрежность!
Застыла и звенит слегка
Под кедром капля молока -
Намек на снег и на подснежность.
Пахучий мирт - мечты порука.
Жасмин, и жимолость, и жесть
Листа магнолии, и лесть
В изящном лепете бамбука.

Цветы - наряднее невесты.
Молчат печали вечных глин.
И торжествует неба синь
Как серебро и медь оркестра.
Но чу! В лиловом нетерпенье
Зимовник именем своим
Напоминает: Ялта, Крым,
Благословенный день Крещенья…