Путч

      О случившемся в Москве перевороте Леша узнал на небольшой станции, название которой тут-же вылетело у него из головы при известии о путче. Жаркий августовский ветер гонял по перрону обрывки газет, грязные пакеты и пустые сигаретные пачки. Станция была узловая, «скорый киевский» стоял на ней добрых двадцать минут и измученные жарой и спертым воздухом пассажиры в полном составе покинули душные вагоны.


     Вдоль железнодорожных путей бродили растерянные патрули местного гарнизона, а на привокзальной толкучке кроме обычных товарно-денежных отношений царила сумятица, вызванная неожиданными известиями. Из рук в руки передавалась замусоленная «Правда», где перепуганные путчисты таращились с мутных фотографий и скупым газетным слогом сообщалось о том, что президент СССР неожиданно заболел и власть в стране переходит к какому-то комитету со сложнопроизносимым названием. В станционном буфете черно-белый телевизор мрачно транслировал «Лебединое озеро», а столпившиеся мужики угрюмо обозревали потемневшую картонку с режущими душу словами: «Пива нема».


    С дико стучащим сердцем Леша, купил у неопрятной женщины бумажный кулек с крупными тыквенными семечками и подошел к своему вагону, стараясь прийти в себя после ошарашивающих новостей. О перевороте поговаривали давно, Кононенко даже прочел самиздатовскую книжонку какого-то Тополя, в которой автор ярко живописал приход хунты в Кремль. Автор рассказывал про тайных коммунистов, ярых патриотов, борцов против сионистов и американских шпионов. Но Леше ни разу не довелось встретить означенных личностей, наверное, их было немного, либо же они крепко конспирировались.


     А тут на тебе такое – переворот. Парень обвел глазами покосившиеся станционные постройки, тяжелые от плодов яблони с почти стершейся побелкой, потрескавшиеся рамы давно закрытого киоска «Союзпечать» и тяжело вздохнул: – «Неужели эра демократии закончилась едва начавшись»? - Не найдя ответа на столь риторический вопрос, он бездумно достал пачку «Фильтра», но так и не закурил, полностью погруженный в свои мысли.


   Переворот произошел как-то буднично, ни тебе стрельбы на наспех сооруженных баррикадах, ни массовых арестов и избиений, как это было совсем недавно в Баку и Вильнюсе. Так же в небольшом привокзальном сквере раздавали брошюры и торговали самопальными красно-черными значками националисты, рядом стояли кооперативщики со своим немудреным шмотьем. Абсолютно не скрываясь по перрону ходили местные комитетчики, приветливо улыбаясь «оуновцам», все-таки они жили в одном городе, и как всегда было много пьяных.


   Алкашей политика не интересовала, ханыг беспокоили другие, более приземленные проблемы, но аресту Горбачева они были рады, ведь «пятнистый» являлся их злейшим врагом, именно по его вине началась антиалкогольная компания. Теперь пьяницы радостно потирали руки, желая президенту всевозможных бед.


    Леша зашел в вагон, уселся на свою «боковушку», которую пришлось собрать, чтобы сосед сверху мог позавтракать и мрачно уставился в окно. Резко дернувшись, поезд Ужгород-Киев медленно покатил мимо перрона, позади осталась небольшая станция Юго-Западной железной дороги и состав помчался через порыжевшие августовские поля.


   Сквозь плохо вымытое стекло мелькали крошечные полустанки, теряющиеся в жарком мареве далекие села и небесно-голубые озера, густо заросшие хвойными перелесками. В знойном небе медленно опускалось уставшее за невыносимо долгий день солнце.


    Взбудораженный принесенными вестями народ немного посудачил и вернулся к повседневным заботам. Опрятная женщина бальзаковского возраста толково рассказывала схему, по которой можно было выгодно продать купоны полякам, те, дескать, покупают на них бытовую технику и везут ее к себе. Все только вздохнули, советские магазины весь последний год были голы, как калмыцкая степь, и не страдали изобилием товаров, наверное, все вывезли поляки.


    Купоны ввели в начале этого года, и представляли они собой синие листки с отрезными квадратиками, на которых писались номиналы советских денег. Их следовало предоставлять при совершении покупок в магазине. И так не маленькие очереди в продмаги увеличились еще больше. Проклинающие все и вся продавщицы, с матюгами вырезали канцелярскими ножницами квадратики купонов, с тоской вспоминая сладкие времена брежневского застоя, дорогую нефть и зыбкое чувство уверенности в завтрашнем дне.


    Купоны ввели для того, чтобы жители других республик не вывозили дефицитные продукты. Правительство УССР не было новатором в этом, всевозможные талоны и карточки вводили по всей разваливавшейся стране местные деятели союзных республик, российских автономий, а то и просто областей. Еды и товаров от этого ноу-хау больше не стало, зато прибавилось другого явления, известного в народе под названием – «геморрой».


    Худой лысый дядька перебил грамотную женщину, и брызжа слюной принялся рассказывать своим соседям, что все это ерунда, главное правильно очистить чакры, пользуясь известной практикой шантры-йоги, которую почитал сам великий Чингиз-хан. Он дрожащими руками выхватил из ободранного дипломата лохматые брошюры, пришедшие от частого использования в грустное состояние, и стал тыкать их под нос окружающим.


   Его в свою очередь перебил толстый дедок с огромными мешками под свиными глазками. Он авторитетно заявил, что йоги тут не причем. Всему виной евреи, ведь всем известно, что это именно они захватили власть над всей планетой, и ставят изуверские эксперименты, типа перестройки и гласности.


 - «Обыватели», - презрительно подумал Леша, оглядывая своих соседей. – «Еще несколько лет назад вы готовы были на руках носить нынешнего президента, а как он попытался что-то поменять в гниющей со всех сторон стране, так стали проклинать его».


    Сам он в дискуссии не участвовал, глубоко переживая случившееся в Москве. В Виннице за рубль купил самопальную газетенку, из которой с радостью узнал, что в столице началось противостояние. Против «заколотчиков» выступил Ельцин, его поддержали москвичи и милиция. Продавец газет успокоил Лешу, сообщив, что в украинской столице все спокойно, якобы Кравчук договорился с командующим КОВО, и тот согласился не вводить в Киев танки.


     Воодушевленный добрыми вестями, Леша вернулся в вагон и принял твердое решение ехать в Москву, ведь именно там решается судьба всей страны. От того смогут ли демократы остановить путчистов и будет зависеть будущее. Приняв решение, он моментально успокоился и принялся составлять план действий. Матери он скажет, что пораньше поедет в Полтаву, дескать надо досдать «хвосты». Придется обмануть ее, тут уж ничего не поделаешь. А там Леша станет частью истории и возможно придется погибнуть… От этой мысли ему стало хорошо-хорошо, сердце терпко сжалось, а глаза подозрительно покраснели. Представилась баррикада, виденная им в каком-то фильме о первой революции, стена солдат, яркое солнце на штыках и прекрасная незнакомка, склоняющаяся над раненым Лешей.


 - «Борьба предстоит нешуточная и долгая, тут уж нет сомнений, возможно придется уйти в подполье. Не один режим просто так не отдаст власть. Но ничего, если потребуется – его поколение посвятит себя этому нелегкому противостоянию».


    Наслаждаясь собственной тайной он все оставшееся время пути провел на пустой верхней боковушке. Леша мысленно покинул этот пропахший запахами несвежей еды и немытых тел плацкартный вагон, и пребывал на высокой баррикаде, зажав в крепких руках короткий автомат. Кругом свистели пули, падали товарищи по борьбе, сраженные вражьим свинцом, небо было заволочено дымом пожарищ, а аромат вареных яиц сменился ни с чем не сравнимым запахом свободы.


    В Киеве все было спокойно. Как и на маленькой станции здесь мирно сосуществовали националисты и патрули. Первые раздавали листовки и собирали подписи, возле них постоянно толпился народ. Вторые мерно вышагивали по перрону, осторожно обходя большие скопления людей.


   Перед кассами стояла тысячная толпа, как и во время гражданской войны, люди эпохи поздней перестройки без устали мигрировали в разные концы умирающей страны. Леша без труда словил барыгу и за «четвертной» сверху получил билет до Москвы. Правда места были только на послезавтра, но Кононенко рассчитывал, что до двадцать первого ничего особо не поменяется и путчисты не закроют московские вокзалы.


    Дома он был тих и покладист. Не спорил с отчимом, выполнял все мелкие поручения мамы, даже с братом поиграл пару часов, чего с ним не случалось давненько.


    На улицу, не смотря на отличную погоду, Леша не выходил, все время проводя под телевизором. В Москве ситуация стабилизировалась, Ельцин и его сторонники прочно удерживали Белый дом и часть центра, их плотно обложили войска путчистов. Президент России постоянно выступал перед десятками тысяч сторонников, толпа волновалась и готова была по первому сигналу ринуться на солдат. Что будет в таком случае страшно было и представить. Китайская площадь Тяньаньмэнь, могла показаться детской забавой по сравнению с возможной резней. Следовало спешить.  Если начнутся столкновения Леша не сможет добраться к защитникам «Белого дома». Он злобно смотрел на стрелки кухонных часов, которые тащились как осенние мухи, словно не хотели расставаться с Кононенко.


   Утром двадцать первого Леша был готов и собран, и нетерпеливо поглядывая на циферблат, готовился ехать на вокзал. А потом все полетело в тар-тарары. Вначале вернулся из Крыма осунувшийся Горбачев в компании верной жены, затем начали выводить войска из Москвы. К обеду все было кончено. Путчистов арестовывали, кто-то стрелялся, запретили коммунистическую партию, поменяли флаг. Привет.


   Это происходило так стремительно, что все находились в странном состоянии, не зная радоваться или грустить. Леша чувствовал себя обманутым. Он-то хотел долгого противостояния, яростной борьбы и заслуженной победы. А все вышло шиворот-навыворот. И путчисты какие-то странные, можно сказать никакие, и власть поменялась только в Москве, а в республиках у руля остались те же коммунисты. Находясь в прострации, он не поехал даже на вокзал сдать билет, выкуривая на балконе одну сигарету за другой, и наблюдая за увядающим летом. Леша был выжат, как лимон, словно за этих долгих три дня пронеслась целая жизнь.


     Потом понеслось… Продукты окончательно покинули полки магазинов, начали останавливаться крупные предприятия, народ ходил хмурной и злобный, а впереди маячили холодная зима и голод. Неизвестность страшила.


   А двадцать четвертого объявили независимость и Советский Союз канул в Лету. Закончилась юность. Начинались другие времена. Отвратительные и злобные, проклятые девяностые...