Отто

            Отто актер, я видел его в нескольких фильмах. Знаете, таких второразрядных, где актеры практически не говорят, и мало крупных планов, а так, в основном монтаж эпизодов с красивыми, как куклы, дамами в бикини, на каких-то дачах у крутых бандитов, я так и не могу понять, кого он там изображал, то ли обманутого любовника, то ли сутенера. Главное, что везде  он мог делать одну и ту же мину, знаете, такую, задумчивую кислую рожу отвергнутого воздыхателя.  А сыграть бешенство, - для него раз плюнуть.
– Гте ты пыть. Я искал тепя всю тень.
- Но сейчас еще утро, Отто, сейчас еще утро.- Парикмахер делает обиженное лицо, складывает брови шалашиком, губы вытягивает трубочкой, кажется, что он вот вот-вот и заплачет, точно как маленький мальчик. Чтобы как-то умаслить Отто он начинает что-то лопотать на немецком, но лучше бы он этого не делал, он попал в осиное гнездо, на него спускают всех собак. Это надо видеть.
- You are fired! – кричит Эрика, у нее от напряжения на шее пульсирует маленькая тонкая голубая жилка, сейчас она похожа на изготовившуюся к прыжку очковую змею, которая плюется ядом, кулачки сжаты, ягодицы сдвинуты, не просунуть и пенс, челюсть вперед, волосы растрепелись. – I’m sick and tired up to my neck of your bullshit ! – теперь уж она отыграется.
- You are crazy asshole- вторит ей Миха. – Why are you so late.
      К нам случайно зашел приятель Отто из Мюнхена, румяный увалень Эдо, он ничего не понимает, хлопает удивленно своими белесыми поросячими ресницами. По комнатам носятся как угорелые люди, хлопают двери, звенят телефоны, крик, визг, шум бьющейся посуды, истерические всхлипывания Парикмахера . Вот он бежит по коридору, набриалиненные волосы сбились в хохолок, грудка вперед как у снегиря, он выскакивает во двор, хлопает входная дверь, за ним Эрика.
- Halt! Halt!- Мысли с меня текут…мысли с меня текут током к истокам, к истокам, началам, Аллам, мангалам, мандалам, китайским цветным мандаринам, Сивиллам, Сибилам, Уайльдам, Тибальтам, восполнению веры для Геры, который висит на упоре и просит у Бори раскрыть его тухлое хайло, дрожит опахало, меня ты искала, все время меня ты искала, но кто-то принес и разбрызгал по небу немножечко кала, немножечко желтого кала, - не знала. Вот славно, что ты-то не знала!

    В моргах Бора нет, - это уже плюс. В больницах его тоже нет - это минус. Я потею, мысли с меня текут током к истокам, я нервничаю, руки у меня подрагивают, как после перепоя, сигарета выскальзывает из руки падает на пол, Лада поднимает ее и кладет в пепельницу. Смотрит на меня преданными глазами, взгляд суки в период течки.
       Наконец, в Еврейской больнице какая-то то тетка уставшим пневматическим голосом произносит:
- Да, сегодня в семь тридцать поступил один с переломом бедра, вроде бы сорвался с крыши дома. Да, вроде бы киношник.
- Фамилия, - кричу я в трубку, - вокруг все замерли.
- Чья?
- Пациента фамилия- я выхожу из себя.
- А вы собственно кто?
Я бросаю трубку на аппарат.
- В еврейской – выдыхаю вместе с дымом.
Прыгаем по машинам. Отто, эрика, Боб и я в машину к Жоре. Фел, Парикмахер, Лада к Сэму в «Вольво”. Несемся по улицам. Отто достает из саквояжа бутылку прикладывается, крякает от удовольствия, меня немного знобит.
- Отто, Give it to me.
Он протягивает мне через плечо бутылку, я делаю несколько глотков, холодная жидкость обжигает желудок. Я чувствую, как она растекается внутри меня, становится спокойней, спокойней, теплая волна растекается от желудка по всему телу. “Все будет хорошо, все будет хорошо”,- говорю я себе.
     Бор лежит в палате. Под глазами черные круги, волос взъерошен, правая нога в гипсе подвязана на металлическом кране, он тяжело дышит, но улыбается. С ним рядом на стуле сидит его жена Рита. Двадцать шесть лет, маленькая, хрупкая брюнетка, с тонкими чертами лица. Глаза миндалины, армянка, глаза чужого народа - прочесть нельзя ничего. Когда мы вваливаемся,  она виновато встает нам навстречу.

- Вот, - разводит она руками.
- Отто, - говорит Бор, дай что нибудь выпить.

     Со слов Риты мы узнаем, что у Бора нет практически ни одной царапины, только перелом правой голени. Отто начинает тихо хихикать, чуть покашливая и крякая.
- Гагарин, Гагарин, - мычит он и тычет в Бора пальцем. Он вытаскивает из сапога плоскую железную фляжку с коньяком и протягивает ее Бору, сам отвинчивает пробку на своей походной «Смирновской”, они чекаются, Бор припадает к фляжке, как к маминой титьке, из праваго глаза у него стекает слеза, Рита утирает ему рот платком, Отто вдруг выходит на середину палаты и начинает отплясывать какой-то немыслимый танец.
        Он приседает, топает каблуками, выкидывает коленца, ходит кругами “Шайзе! Шайзе!”, - выкрикивает он приседая, и кружась, фалды его длинного пиджака развеваются, длинные ручищи того и гляди, собъют люстру. Просто удивительно, откуда в нем эта страсть, эта энергия, эта неуемная удаль, это не гопак, и не цыганочка, это что-то новое, новое, это душа пьного ганса, вкусившего от щедрот степей и бездорожья нашего рвется наружу, тоскует и плачет, и радуется, и просит радости длиться вечно. Представьте себе этого высоченного под два метра Ганса в черных джинсах, белой , но от долго ношения уже серой футболке, черном пиджаке, с лоснящимися от грязи рукавами, с бутылкой русской водки в правой руке, представьте эти глаза, налитые блеском и яростью голодного волка, представьте эот всколоченный, как у Бетховена парик, потому что прической это  назвать невозможно,  руки расставлены в стороны, ноги полусогнуты, - и вот он крутится, крутится, немного наклонившись вперед, и при этом топает своими казаками, длинораструбными модными сапожищами. Сбежались, конечно, медсестры, пришел какой-то важный поц из начальства. Боб отвел его в сторону, сунул в руку зеленую, - и тот успокоился.

      Оказалось, что ночью, Борец решил повиниться перед женушкой за беспутства свои. В общем, сначала он падал на колени, целовал руки, просил прощения, а когда ему показалось этого мало, он говорит Рите:
- Если ты меня не простишь, я сейчас выброшусь с балкона.- Она в слезы. Ее, конечно, этот тип задолбал основательно. Пропивает деньги, изменяет, а ребеночек уже стучит ножкой, - и это будет сын! Боже, неужели он будет похож на него. Боже, за что ей такое наказание. Зачем она поверила ему. Рита плачет, отталкивает его, а он, действительно, начинает лезть через перила, это все происходит мгновенно, Рита в истерике, она заходится в крике, она держит его своими маленькими ручками, а он все твердит:
- Ты простишь меня, ты простишь меня…
- Да, да, да, - повторяет она потрясенно, чувствуя, как его влажная ладонь выскользает из ее руки, - и его глаза, его взлохмоченная голова исчезают.
        Мне иногда везет, это правда. Но мое везение в сравнении с его везением, - это только так тьфу , растереть и забыть. То, что Бор родился в рубашке, это уж к гадалке не ходи. Когда он падал, то один раз перевернулся, и успел самортизировать руками за белье, висевшее на каком-то балконе, а потом еще упал прямо на кусты, не на асфальт, а на кусты, в это трудно поверить, но он упал с восьмого этажа, как раз на эту полоску в пол метра земли, и это спасло его. Конечно, он был пьян в стельку, и тело его было расслаблено, он был гибок,  как белка летяга, но все же это просто везение, иначе бы разбился в лепешку. Но то, что он успел зацепиться руками за бельевые веревки, этому я не верю, кто в это поверит. Это он, конечно, придумал. А может ему померещилось. Кто знает, что может тебе почудиться в такое мгновение. Кто знает. Сейчас я смотрю ему в лицо, жму ему руку, несу какую-то чушь, чокаюсь с ним. Он мне уже начинает нравиться этот Бор, лицо у него посветлело, глаза лихорадочно блестят, впервые он по-настоящему искренен, по-настоящему рад нас всех видеть, через меня к нему лезут Парикмахер, Сова, Лада, Фел, галдят, жмут ему руку, тискают его, смеются.
- Ну ты и дал, - говорит Парикмахер. – За твое рождение, он тоже поднимает рюмку, при этом косится, на Эрику, но носатая сейчас просто счастлива, она так рада, что готова, наверное, даже его полюбить сейчас. 
- А я что говорил, - поддакивает Сова. – Чтобы Бор и пропал, да не бывать этому. Этот круглоголовый, круглолиций увалень лет двадцати топчется здесь же рядом, иногда он наклоняется  и похлопывает Бора по плечу. Эрика радостно смеется, Отто уже не танцует, он сидит на стуле, вытянув свои ноги, и тупо, смотрит перед собой, куда-то в пустоту. Вдруг он начинает икать, наклоняется, схватившись за живот, у него начинается приступ желудочной колики, но он повторят все время: «На сторофье, на сторофье, на сторофье”.