17. Ученый-одиночка

Вот ведь штука! В первый раз заикнулся я о Кате, одной из важнейших фигур моей истории, в третьей главе. И только к семнадцатой доковылял наконец до посвящения читателя в подробности наших с ней отношений. Не было у меня при этом никакого намерения затягивать интригу. Признаюсь, думал я поначалу, что наше с Катей прошлое влияет на основной сюжет лишь косвенно, и можно при определенной сноровке избежать упоминаний и ссылок на еще не описанное. Однако ошибся я, повествование пестрит провалами, и неоднократно приходилось мне забегать вперед, чтобы сохранить целостность сюжета. Как бы то ни было, добрались мы до последней биографической главы, где покровы будут сорваны, и жизнеописание мое, Бориса Петровича Чебышева, предстанет перед читателем во всей его заурядной полноте.

Я остановился на случайной своей встрече с Катей, в середине пятого курса. Надо ли говорить, что прогулка наша весомейше поменяла русло моей судьбы, которая прежде с завидной регулярностью смахивала, удаляла с моего пути одного за другим приятелей, друзей и знакомцев, словно фигуры с шахматной доски.

Оглядываясь на главы своей биографии, замечаю я, что немало важных вех упущено. Безусловно, они, пропущенные, забытые, тоже повлияли на меня, шрамами ли, уроками. Я не стану однако дополнительно обременять утомленного моего читателя, превращая повествование в рефлексию с плохо различимым сюжетом. Как и прежде, сосредоточусь я лишь на тех воспоминаниях, что слепили меня нелюдимым научным сотрудником, погруженным в себя, в работу, да еще в книги, вечные мои спутники.

Из студенческой своей жизни, плавно перетекшей в преподавательскую и семейную, я вспомню разве только военную кафедру, важный университетский институт, призванный выпускать офицеров запаса разных специальностей. Моя военная специальность, связанная с вычислительными системами в авиации, осталась в моей памяти зелено-синими офицерскими рубашками, изнуряющим маршированием по плацу и объемом конспектируемого материала из старых книг по тактике ВВС (Военно-воздушные силы). До сих пор для меня остается загадкой, с чем связана была секретность, окутывающая материалы военной кафедры, старинные, советские, двадцатилетней давности, однако даже здесь, в ВУЗе, армия устанавливала свои порядки: вечной правоты старшего, дисциплины без логики и задач без результата.

Итогом полуторагодичного обучения на «военке» стали месячные военные сборы в авиационной части под Ростовом, где нас, без пяти минут специалистов с высшим образованием и офицеров запаса, макнули в жизнь простого рядового состава. Мы жили в палатке, разбитой в чистом поле, и занимались множеством полезнейших для части дел — скоблили взлетно-посадочную полосу, красили здания, чистили хлев свиноводческой фермы и косили траву. Ну и конечно передвигались исключительно строевым шагом под песню «Надежда - мой компас земной...»

Как читатель мой наверняка заметил, я крайне скептически отношусь ко всякой романтике связанной с армией и воинской службой. Однако, вернувшись, после месячной службы, не мог не обнаружить я произошедших со мной изменений. Как разительно иначе, сплоченно, ехали мы в плацкарте домой, как по-новому пахнул мне навстречу родной город. Стали ностальгическими теперь воспоминания о натертых в кирзовых сапогах мозолях, о проваливающихся кроватях второго яруса, о подъемах ранним утром и очереди к вытянутым металлическим умывальникам с ледяной водой и острым, царапающим носиком, который нужно было толкать, чтобы текло. А также о стойкой сплоченной неприязни к начальничьему составу.

Эти чувства иногда возвращаются ко мне, хотя и растерял я все связи той поры. Будто бы тот, кто управляет моей судьбой, дал мне заглянуть одним глазом в другую жизнь, которой сторонился я отчаянно. Хотя и не показал мне самых страшных ее сторон — дедовщины и настоящей войны, грохотавшей на Кавказе.

Самое время вернуться к Кате. Мы прогуляли тогда до глубокого вечера. А на следующий день встретились снова. Я был робок, невнятен и единственные темы, о которых удавалось мне говорить с увлечением, были научная моя работа да литература. Я перечитывал тогда любимейших моих Стругацких и, как оказалась, Катя тоже была большой их поклонницей. Использовал я эти лазейки, плеши в моей замкнутости, хотя с каждой новой нашей встречей чувствовал, что не можем мы говорить только об этом, что обращенный на меня Катин взгляд, когда провожал я ее, когда сидели мы на скамейке в сквере, либо же просто гуляли и брала она меня под руку, требовал следующего, незнакомого мне шага.

В один из вечеров мы спустились к осеннему парку, разбитому в низине, вокруг искусственного озера. Общая территория сквера вытянулась километра на три, ее дважды пересекала проезжая часть, но в дальние его уголки ходить было небезопасно, помнил я их по юношеским своим опытам. Озерцо оторачивала металлическая изгородь, перемежаясь со строениями, цветочным магазином, закусочной с круглыми одноногими столиками и детской площадкой. Мы с Катей шли проторенным маршрутом, когда вдруг она оторвалась от меня и подбежала к заграждению. Там она стремительно повернулась и встретила меня лицом к лицу, глаза в глаза. Катя помогла мне, подтолкнула к новому шагу, ведь я бы и в тот день свернул и пошли бы дальше мы по асфальтированным дорожкам. Теперь уже не мог я отвертеться, взгляд мой, пойманный ее взглядом, не сумел опуститься, сбежать. Смущенный делал я последние медленные шаги, понимая отчаянно, что не умею я ничего, нет у меня ни малейшего романтического опыта, помимо книжного. Катя придвинула ко мне свое лицо, носы наши разошлись и губы встретились. Я почувствовал мягкость ее губ, вкус помады, которую знал до того только по запаху, твердые зубы, влажный язык; дальше все работало само, лишь где-то на задворках сумбурное сознание мое пыталось анализировать, фиксировать и сравнивать ощущения с тем, что вычитал я, представлял из фильмов и собственных фантазий.

Почему-то после того, первого сумбурного поцелуя захотелось мне, чтобы Катя немедленно пропала, исчезла. Чтобы остаться мне одному, спрятаться, переощутить все, передумать, решить, как быть дальше. Но Катя была рядом, когда оторвались мы друг от друга с мокрыми ртами, и видел я только горящие ее глаза. Потом мы снова целовались, мысли мои скакали и бились, и не мог я собрать их воедино.

Было несколько недель, следующих одна за другой, наших встреч, прогулок, каких-то забегаловок с пирожками и чаем в пластиковых стаканах, и долгих, дерганных, мокрых поцелуев, на улице, на остановке, в подъезде, оставляющих неясное щемящее чувство на границе между инородностью и близостью.

Эта осенне-зимняя пора, серая, промозглая, подталкивала нас, боязливо жмущихся друг к другу к следующему, самому интимному шагу. Он наступил скоро, я не вспомню теперь даты, но только через пару месяцев Катя пригласила меня к себе ночевать. Она жила с мамой, преподавателем медицинского университета, и та уехала на конференцию.

Я помню как позвонил домой и сказал маме, что заночую у друга, чего никогда не случалось.

- У друга, - не переспросила, а констатировала она странным голосом.

Я бодро подтвердил, хотя оба мы знали, что никакой это не друг.

Потом был долгий, смущенный вечер, красное вино, обязанное расслабить, сгладить шероховатости, но напротив погрузившее меня в глубокое раздумье, из которого неумело, скованно вытаскивала меня Катя. Мы раздевались дергано, пряча глаза, и стараясь не размыкать объятий, и губ. Я помню острые ее худые плечи и глубокие впадины ключиц, как плотный бежевый бюстгальтер освободил маленькую грудь. Помню новые тактильные ощущения от простыней и подушек, в которых видел я каждое перекрестье волокон, каждую ворсинку ковра на стене. Катя помогала мне, неопытному, не знающему куда девать конечности. Помню ее торчащие коленки, губы, запахи, тяжелое дыхание и потные кудри на белом лбу.

Описание этих разрозненных, закристаллизовавшихся в памяти впечатлений, дается мне нелегко. Я будто испытывал ощущения зрителя, наблюдающего за разворачивающимся сюжетом из первого ряда кинотеатра. Я ощущал все остро, глубоко, но внешне при этом оставался неотзывчив, сдержан, чем пугал конечно Катю. Неуклюжие мои инстинктивные движения брали верх, разумная часть отступала откладывая размышления на потом, наедине с собой. Катя не понимала меня молчащего, плохо реагирующего, отстраненного в самые интимные наши моменты.

Были скомканные знакомства с родителями, с каждым по отдельности. У меня почему-то не вырывалось изо рта «моя девушка», «моя подруга», я не мог дать определения этому новому явлению в своей жизни, постороннему человеку, ставшего физически ближе всех остальных. Что до чувств, то очень долго не мог я произнести «я тебя люблю», не знал, подходящие ли это слова, не требуют ли они нового какого-то этапа, до которого мы еще не добрались.

Читатель вправе упрекнуть меня в эгоизме, ведь в рассказе своем я не описываю совсем Катиных переживаний. Они были конечно, как же могло быть иначе со мной диким, испуганным. Катя делилась со мной своей неуверенностью, страхом перед моей отчужденностью, плакала. Я успокаивал ее как мог, пеняя на закостенелость свою, горький опыт, требующий времени. Помогал ей усмирять себя, готового в любой момент зарыться в мыслях и ощущениях. Она училась, привыкала к порогу моей чувствительности, когда впадал я в замкнутое молчаливое состояние, отзываясь лишь на прикосновения.

Мы поженились еще через год. Я начал тогда совмещать работу преподавателя старших курсов со вторым курсом магистратуры. Была скромная свадьба, с родней и кафе-рестораном, которое родители наши сняли в складчину. Мы переехали к Кате, поселившись в отдельной комнате, в квартире ее мамы.

С Катиной мамой у меня с самого начала сложились хорошие, дружеские отношения. Будучи преподавателем медицинского университета, она часто отлучалась в командировки, ездила по филиалам университета, читала курсы заочникам, оставляя нас предоставленными самим себе. Она была большой противницей того, чтобы мы жили отдельно. Не могу сказать, что меня это беспокоило, хотя некоторое попранное чувство самостоятельности иногда напоминало о себе, когда вовлекали меня в домашнюю «подай/отнеси» работу.

Новые ощущение, которые принесла семейная жизнь, воспринимал и осознавал я с опозданием. Взять одно только то, что в кровати теперь спал я не один, рядом со мной была Катя, живая, одомашненная. Я пытался разобраться в тонкостях отношений Кати с мамой. Катя всегда описывала их как мирные, хотя та изначально была против поступления дочери в технический ВУЗ. Между ними часто проскакивали искры, мелкие ссоры и обидки, тянущиеся порой по нескольку дней, в течении которых не знал я куда деваться в тридцатипятиметровой «двушке». Может быть причиной конфликта на бессознательном уровне был я, хотя склонялся я к мысли, что давний это был это Катин протест. Ах, как легко быть разумным и объективным психологом, не являясь стороной конфликта.

Мы прожили вместе с Катиной мамой год, после чего все-таки съехали в съемную квартиру.

Я нарочно сосредоточил первые страницы главы исключительно на совместной нашей жизни с Катей, отдавая читателю давнишний долг. Другие аспекты моей жизни: учеба, научная деятельность, родители; также никуда не пропали, однако, вопреки ожиданию, взросление не меняло меня, не раскрепощало, а, напротив, закристаллизовывало. Сохранялась моя отвлеченность и болезненная сосредоточенность, как и прежде книги свои я нередко ставил выше, чем дружеские встречи или походы в кино. Почему-то Катю не пугал я такой, отстраненный, молчаливый. На посиделках с Катиными приятелями, когда не удавалось мне их избежать, я бывал немногословен или же говорил невпопад, но и это Катю устраивало. Друзья ее детства и студенчества так и не стали моими друзьями, сохранившись на уровне шапочного знакомства.

С удивлением и возможно негодованием, изнуренный мой читатель обнаружит отсутствие в последней биографической главе четкой хронологии. Описывая параллельные аспекты своей жизни, я не всегда могу вовремя прерваться, переключиться, рассказать как меняется каждый из них. Чтобы увидел читатель развернутую и законченную картину, приходится мне порой убегать вперед, как случилось, например с отношениями с Катей, а потом возвращаться и подтягивать состояние научного своего исследования и непростых отношений с родителями. Аналогией здесь я назвал бы спортивный заплыв на среднюю дистанцию, когда камеры снимают каждую дорожку по-отдельности, а зрителю вразнобой демонстрируются старт и гребки разных спортсменов.

Как это неизменно случается с молодыми людьми, решившимися завести собственный семейный быт, перед ними разверзается новая финансовая реальность. Это прозвучит наверное странно, но до встречи с Катей деньги мало заботили меня. Можно списать это на мою инфантильность, но сосредоточен я был всегда на делах учебных, научных. Я получал повышенную стипендию, лаборантскую смешную зарплату, периодически случайно подрабатывал, но существовал по сути за родительский счет.

Чтобы подробнее вспомнить мамино предпринимательское дело мне придется откатиться во времени назад. Мама занималась перепродажей автозапчастей и с периодичностью в две недели отлучалась за пополнением склада в авто-города, сгрудившиеся вдоль берегов реки Волги, а раз в два месяца в Москву, за аксессуарами и подшипниками. Бывало, я помогал ей, ехал помощником, вернее сказать грузчиком, слушал дорожные историй о взаимопомощи и беспределе, о милицейских засадах и диковинных водительских суевериях. Никогда не забуду я кочкообразные федеральные трассы, эти кровеносные артерии, кормящие тысячи ртов в эпоху безвременья, неухоженные, залатанные как попало, измеряемые часами, нервами и пробитыми покрышками.

Автомобильные рынки в те времена представляли собою маленькие государства. Огороженные высокими бетонными стенами или сеткой-рабицей, они притягивали, собирали тонны «левака», вытекающего из трещин отечественных заводов автогигантов. Расставленные длинными рядами металлические контейнеры, шеститонные и двадцатитонные, словно коробки-дома в новых микрорайонах, принимали всех тех, кого выбрасывала пена уходящей советской жизни. Здесь были воспитатели и заводские рабочие, банковские сотрудники и страховые агенты, встречались даже кандидаты наук. В россыпях автомобильных деталей, жестянки, распредвалов, поршневых групп, зубчатых ремней и тормозных колодок, царил дух некоторой новой жизни, свободы. Были ли это связано с новым типом экономики, когда государство взяло передышку и на короткий срок оставило людей самостоятельно определять, чем зарабатывать на жизнь? Сейчас уже трудно судить, особенно с учетом того, что во времена, когда люди только-только стали подниматься на ноги, страна уверенно катилась к валютному кризису, однако дух тот я запомнил хорошо, веяло от него будущим, хотя и не была мне близка предпринимательская жилка.

Я периодически заглядывал на авторынок, особенно запомнились мне морозные солнечные дни, когда веселые румяные торговцы выглядывали из проемов контейнеров, из-за деревянных прилавков с гайками, высоковольтными проводами и наклейками. По выходным тут же сбывали автомобили и роились скупщики, выхватывающие каждый въезжающий новый автомобиль наметанным глазом, и бросающие деловито в спущенное окно свою цену. Наряду с рублями, в ходу были американские доллары и никто не удивлялся расчетам по мелко-оптовым закупкам в зеленой валюте.

Закон на автомобильных рынках был криминальный. Звучит оксюмороном, но это и вправду был закон. Взымалась неофициальная арендная плата, были особенные бандиты, к которым обращались в случае несправедливости и исходя из своих каких-то мерил, они решали, кто виноват. Я слушал байки, которые приносила мама с работы, о том, как закрывали торговые точки несговорчивых предпринимателей, о немедленной реакции на пришлых бандитов, решивших «нагреться по-быстрому», с наказанием и полным возмещением. Это напоминало кино, ожившего в родных реалиях «Крестного отца». Точнее, узнавались другие характеры, гопники из моего прошлого, застрявшие в том, старшем школьном возрасте, нарядившиеся в черные кожаные куртки и иномарки.

Кризис уже приближался, катился тяжелым рифленым жерновом. Выражалось это в том, что все труднее становилось найти доллары, и еще труднее перевести их в рубли, хотя масштаб проблемы не многие умели оценить. Злополучный август девяносто восьмого прозвучал ударом колокола с долгим нестихающим послезвучием. Подобно карточному домику посыпались одна за другой фирмы, кооперативы, и индивидуальные предприниматели.

Семья моя тоже стала жертвой этого кризиса. Мама занимала доллары на закупку товара, и только-только заполнила склад, когда стоимость в рублевом эквиваленте рухнула. Спрос также упал в ноль и автомобильный рынок встал, только продавцы выглядывали из-за прилавков, глядя на пустые проходы между контейнерами, где солнце жарило потрескавшийся асфальт.

Чтобы расплатиться, нам пришлось продать квартиру и переехать к бабушке. Той самой Пелагее, которая учила родителей купать меня и кормить. Она жила с дедом в двухкомнатной квартире, куда въехали мы втроем: мама, Аленка и я. Я не воспринимал тогда всю серьезность ситуации, с привычной отстраненностью наблюдая за тем, как переламывается наша жизнь.

Был в том болезненном времени некоторый необъяснимый уют. Мы ужинали теперь большой разноголосой семьей, чего не помнил я с далекого детства. Я соорудил рабочий уголок между кроватью и шкафом, куда водрузил свой системный блок, монитор и клавиатуру. Засыпая я слышал храп деда и наблюдал как на потолке играют тени от проезжающих по двору машин.

Завершая эту повествовательную линию, я подчеркну, что мама моя, развязавшись с долгами, не бросила предпринимательской деятельности. Оставшиеся от продажи квартиры средства она вложила в дело и бизнес пошел в гору. Одну торговую точку она превратила в три и в ближайшие годы поменяла бабушкину квартиру на вдвое большую.

Итак, обеспечивала меня мама, я же, насколько мог, поддерживал ее, помогал, будучи совершеннейшим профаном в финансовом отношении - не думал я никогда о деньгах более, чем требовали того бытовые мелочи. Этому удивительному наивному состоянию суждено было растаять, как только начали мы жить с Катей. Быт, всей своей слепой тяжестью, навалился на нас, когда выяснилось, что к наполненности твоего холодильника имеет прямое отношение содержимое твоего кошелька. Хотя начинали мы совместно с Катиной мамой, с первых дней начал происходить в голове моей перелом и приходить понимание, что невозможно и дальше плыть по течению, интересуясь лишь тщательно огороженной стороной действительности.

Читатель мой скорее всего удивится, с какой быстротой, выступив из научной жизни своей, я окунул его в пучины быта, однако для меня, на шестом моем курсе, это стало не меньшим откровением. Воспитанные мамами, мы отчаянно не умели подбить, спланировать бюджет, и вылетали к концу месяца в жесточайшую экономию. У Кати не было ко мне претензии. По инерции мы продолжали жить бедными студентами, только начинающими понимать, сколько стоит календарный месяц и как устроена месячная смета. Подсчитывая по вечерам свои остатки, мы засыпали на раскладном диване, скрипучем, с впадиной между половинками, я клал руку ей на грудь, а она на меня ногу.

Время переместиться на новую дорожку биографического моего заплыва.

За год до встречи с Катей, Олег Палыч Круглов придал мне Анатолия, талантливого студента младшего курса. Я занимался тогда разработкой обучающего лабораторного стенда, на нем же проводил практические работы со студентами. Для следующего шага, защиты на бакалавра, требовалось серьезно его расширить, добавить несколько новых методов восстановления цифровых сигналов, интерполяционных и экстраполяционных.

Добралось, наконец, изложение мое до Анатолия, и в очередной раз схватился я за голову, оттого, что персонаж, знакомый читателю чуть не с первой главы, только теперь появляется в биографии моей. Все-таки правильно я поступил, дав предварительное описание нашему с Толей знакомству, сделав основное течение сюжета хотя бы понятным.

Анатолий в те времена, на четвертом моем курсе, был высоченным, плечистым студентом-третьекурсником, решившим прервать спортивную карьеру академического гребца и сосредоточиться на учебе. Как рассказывал сам Толя впоследствии, спортивные результаты его шли на спад, мучали травмы в плечах и спине, и вопрос был лишь в том, примет ли он такое решение сам, либо тренер, годом позже.

Олег Палыч свел нас одним из вечеров в узкой комнатушке замдекана вечернего отделения, которым по совместительству являлся. Знакомство наше было весьма скупым на общение. Олег Палыч перечислил успехи Анатолия в курсовых и практических работах по программированию, которые могли пригодиться в нашем обучающем стенде. Толя поинтересовался парой технических моментов, я коротко ответил.

Поначалу Толя относился ко мне с некоторой снисходительностью, что ли. Рядом с ним, могучим и цветущим, я, среднего роста, худощавый, в потертых джинсах и свитере, выглядел блеклой тенью. Он быстро соображал, умело раскладывал задачу на последовательность шагов и условий, был порывист, часто перебивал. Однако постепенно, встречаясь на кафедре, когда пояснял я ему работу стенда и планы ближайшие, рассказывал, как реализуется алгоритм восстановления и раскладывание в математический ряд в коде, отношение его менялось. Всегда заметный, громкий и быстрый на ответное слово, чего никогда не замечал я за собой, он все меньше был со мной насмешливым атлетом, делаясь напротив тихим и внимательным. Тогда впервые я стал замечать за ним то самое состояние «съехавшей на глаза макушки», когда хмурился он, раздумывая над сложной формулой или хитрым куском кода.

Я помню случай, когда вышел я из университета, в один из мартовских дней и увидел впереди, на парковке, группу молодых людей, великанов, словно из сказки о царе Салтане. Путь мой лежал мимо и я совсем не обратил на них внимания, отметив только рослость. Оказалось, что это бывшая команда Анатолия, сам он тоже был среди них. Толя первый обратил на меня внимание. Он выбрался из толпы, подскочил ко мне и демонстративно поздоровался. Я не понял, чем вызван был такой жест. Когда пошел я дальше, то услышал, как он представлял меня своим приятелям: «Чебышев Борис - голова!». Мне было это приятно, хотя и не мог я взять в толк, отчего оказана мне такая честь.

С совместным нашим лабораторным стендом, я успешно защитился на бакалавра, а годом позже, в конце пятого моего курса, Толя повторил этот результат. К тому времени он забрал на себя большую часть программистской работы, а я сосредоточился на математической составляющей. Незадолго до этого, в качестве необязательной дисциплины, я выбрал «Нейронные сети», предмет относительно новый, но заинтересовавший меня пересечением с основной моей научной темой по восстановлению цифровых сигналов. Меня привлекала многослойная математическая часть и возможность потенциально взвалить на нейронную сеть выбор наиболее подходящего метода восстановления.

«Нейронный сети» читал профессор с кафедры «Вычислительных машин» - Курносов Эдуард Юрьич. Забавный он был, дерганый тип, который в середине занятия мог сорваться из аудитории прочь, оставив студентов недоумевать, они ли тому виной, либо собственный его мятежный дух.

Дисциплина «Нейронные сети» образовалась в университете относительно недавно, как дальнейшее развитие автоматизированных систем управления и моделирования систем. Курносов приволок ее с одного из заседаний столичных учебных советов при Министерстве образования, занимавшихся переизобретением высшего образования в новых российских реалиях. Эдуард Юрьич продвигал «Нейронные сети» весьма неплохо, для части специальностей нашего факультета предмет сделался уже обязательным. Он привлек одного из своих аспирантов, и на основании известных алгоритмов Кохонена, Чанга и Джордана, они сумели даже смоделировать простую искусственную нейронную сеть, демонстрируя на ее примере основы нечеткой логики и алгоритм распознавания символов.

К тому времени я почти два года занимался проблематикой восстановления цифровых сигналов, тема была мне хорошо знакома и на лекциях я засыпал Эдуард Юрьича вопросами. Он пригласил меня на кафедру «Вычислительных систем», где долго и дергано объяснял про нечеткую, вероятностную логику, что именно в ней прячутся настоящие открытия разработки экспертных и оценочных систем, искусственного интеллекта, а вовсе не в наращивании процессорной мощности, скорости и объемах доступной памяти.

«Может оно и так,» - думал тогда я, - «Но все-таки десять миллиардов нейронов в коре головного мозга никто не отменял, не говоря уж о глиальных клетках и синапсах».

Мы сидели в старой их преподавательской. Это было еще до косметического ремонта, случившегося на кафедре годом позже, и мебель — столы, стулья, - была старой, покореженной. Исписанная объявлениями доска, проплешины на стенах и потолок с работающими через одну люминесцентными лампами. Старые профессора кафедры «Вычислительных систем», седые, взъерошенные, ходили мимо нас, кто бегом, кто кряхтя усаживался за свой стол, кто обедал, вылавливая макаронины с картошкой из желтой банки с супом. Кипы бумаг, разношерстная собственного приобретения канцелярия. В то время я еще не поселился в преподавательской своей кафедры, и эта обстановка подействовала на меня удручающе. Были здесь только пожилые преподаватели, прекрасные в своей увлеченности, но веяло от них словно бы уходящей эпохой ученых-шестидесятников, романтичных, убежденных, и обманутых. Новый век отвечал им практической невостребованностью и отсутствием молодых кадров.

Со сложным чувством расстался я тогда с Курносовым. Я не упустил ни одного его слова и заинтересовался «Нейронными сетями», но осталось у меня ощущение, будто ВУЗ со славной историей медленно тонет, поддерживаемый на плаву бодрящимися старыми капитанами, отважно сражающимися с монотонной побеждающей течью.

Проблема университета была не единственно в пожилом преподавательском составе. Главные затруднения, к которым при должной сноровке сводились все остальные, были финансового свойства. Поток государственных дотаций в кризисные годы существенно сократился. ВУЗовская администрация была поставлена в условия, когда выкручиваться приходилось самостоятельно.

Одним из очевидных источников университетского заработка являлось платное отделение, остававшееся на деле совершенно убыточным. ВУЗ десятилетиями работавший на государственной основе, спотыкался и не умел превращать студентов в прибыль. Платники имели понятный и прозрачный путь, как сделаться студентом очного бесплатного отделения, но в то же время у университета практически не оставалось возможности платного студента отчислить. Культура платного обучения, свод правил, обязанностей и ответственности только разрабатывались тогда. Не было у студента ощущения, что оплачивает кто-то из собственного кармана его учебу, будь то университет или родители. Все мы вышли из одной страны, где ощущение стоимости, ценности растворялось, терялось в массе бесхозного, коллективного, то есть ничейного. Я и сам, проучившись семестр за счет родителей, да что там греха таить, выучившийся за счет родителей полностью, много позже осознал, как тяжело даются заработанные деньги, особенно когда тащить приходится не одного себя.

Вторым источником пополнения университетского бюджета была сдача помещений в аренду. Нерыночное советское прошлое и здесь играло злую шутку. Честная арендная плата, как самая очевидная форма сделки, считалась чем-то постыдным, не афишировалась, даже если была оформлена вполне официально. Распространенной формой были взаимозачеты, которые плохо контролировались и учитывались, но при этом якобы больше соответствовали духу науки и образования. Скажем, бывший выпускник, руководитель частной компании, обставлял одну или несколько лабораторных аудиторий вычислительной техникой, компьютерами. Взамен он получал на производственную практику сильнейших факультетских студентов, трудившихся на него бесплатно вечерами, либо в течении летних месяцев. Работали студенты само собой на спонсорских рабочих станциях. Результатом была вполне осязаемая выгода спонсору, в виде выполненных работ и потенциальных новых сотрудников. Выгода университету в долговременной перспективе была не столь очевидна, когда почувствовавшие вкус заработка студенты, начисто забывали об учебе.

Ну а третьим вариантом выступали хозподряды. Для этого даже не обязательно было арендовать помещение, хотя чаще всего так и было. Арендатор брался подключать к квалифицированным работам кафедральных сотрудников, часть оплаты которых поступала в ВУЗ.

Самого меня производственная практика не затронула. Я подмахнул ее, пустую формальность, тут же на кафедре, когда занялся уже программированием лабораторного стенда. Но вот хозподрядческой кафедральной деятельностью занимался я довольно плотно.

Первую подработку предложил мне Олег Палыч, в маленькой компании с названием то ли «Шаттл», то ли «Гигант», занимавшей две смежные кафедральные комнаты в конце коридора. Они разрабатывали интеллектуальную систему очистки нефти для местного, частного нефтяного гиганта, родившегося в результате таинственной приватизации. На основании положения поплавков и состава эмульсии, программа принимала решение об оптимальных способах очистки черного золота. Задача была схожей с той, что решали мы на лабораторном стенде. Я взялся и проработал там несколько месяцев, и в целом получил приятную прибавку к мизерным своим стипендиям, пока фирмочка не развалилась и не сгинула, оставшись должна и мне, и кафедре.

По наущению Олег Палыча, я занялся еще одним подрядом, потом еще. Были они временные, непредсказуемые, но каждый из них встречал я с понятным воодушевлением и закатывали мы маленький пир с Катей после выплаты.

Очередная «шабашка» пряталась во втором учебном здании, под кафедрой физики. Мы явились туда втроем: я, Анатолий и еще один магистр, который не пошел потом в аспирантуру. За обшарпанными дверьми нас встретил благоустроенный двухкомнатный офис с евро-ремонтом: светло-серыми пластиковыми стенами, квадратными потолочными панелями и низковисящими над полом розетками, что считалось особенным шиком. Почему-то новоявленные фирмы-арендаторы первым своим долгом считали сделать евро-ремонт, который бросали потом, разорившись. К удивлению своему и радости, я встретил в офисе Николая Никитина, который вот уже второй год учился в аспирантуре на кафедре «Технической физики». Тема Колиной научной работы никак была не связана с нашей специальностью. После получения инженерного диплома, он весьма кардинально изменил область интересов, занявшись зондоформирующими системами для коротковолнового излучения. Научным руководителем он выбрал громкого Ринат Миннебаича, завкафедрой «Технической Физики». В отремонтированном офисе он находился по той же причине что и мы.

В отличие от моих изысканий, полных математики и программирования, имевших в материальном мире весьма опосредованное представление, работа Коли с Ринат Миннебаичем была осязаемая, с настоящей коротковолновой установкой, с выездами на предприятие, производившее связанную с облучением аппаратуру, и экспериментами.
Финансово это, по сложившейся университетской традиции, не подкреплялось никак. Лишь знакомства Ринат Миннебаича да въедливый Колин ум двигали эту тему, на которую даже в учебниках отводилось куцее упоминание, в разделе радиофизики. Материальные свои бреши Коля затыкал как и мы, через хозподряды. Его неоднократно приглашали на работу, но Николай отказывался. Крайне увлечен он был своим исследованием, желал защититься и дальше развивать научную тему. Совместно с Ринат Миннебаичем они опубликовали несколько статей, Коля съездил на пару конференций.

Защитился он через полтора года после нашей встречи в ухоженном офисе канувшей в лету фирмы. Очень, по университетским меркам, быстро и весьма результативно. Хоть и не был Коля от природы красноречив, однако глубина его проработки встречены были аттестационной комиссией благосклонно. Кроме того Колиным руководителем числился Ринат Миннебаич, персона хорошо известная в научных кругах своим острым языком. Особенно растекающихся по древу оппонентов брал Ринат Миннебаич на себя.

Через три месяца разорилось предприятие, позволявшее Коле и Ринат Миннебаичу экспериментировать и строить научные планы. Кризис перемолол его, смял, опустошил здания и цеха. Специалисты и инженеры побежали во все стороны, ведь семьи нельзя прокормить лишь воспоминаниями о былой славе. Долги обесточили дорогостоящее оборудование, которое постояло еще, опечатанное, попылилось в заводских лабораториях, а вскорости было распродано и разъехалось.

После этого Коля уволился из университета и устроился на работу программистом в большую компанию, работающую на зарубежного заказчика, японского или немецкого. Компания эта тесно взаимодействовала с университетом, и многие наши выпускники работали там. Но Коля ушел конечно не поэтому. Имел он долгий разговор с Ринат Миннебаичем о целесообразности продолжения работ в своем уникальном зондоформирующем направлении. Связывались они со столичными ВУЗами и всюду результат был неутешительный. Научное направление в отечественной науке неумолимо затухало. Коля потерял при этом личную комнату в университетском общежитии, которая оставалась за ним с аспирантуры, сняв взамен однокомнатную «хрущевку» где-то между новым местом работы и университетом.

Следует из рассказа моего будто бы несправедливость я нахожу в этих обстоятельствах. Это не так. Не больше тут несправедливости чем в группировках начала девяностых или полезших будто грибы после дождя мелких бизнесов и рынков, точно также потом схлопнувшихся, исчезнувших. Таков был закономерный итог неэффективных десятилетий канувшего в лету Союза, и жалко лишь людей, попавших в слепые жернова истории, не привыкших, не наученных адекватно оценивать экономическую сторону жизни и самообеспечения.

Интересно, что с Николаем я практически не виделся со времен своего академического отпуска и восстановления на третьем курсе. Я вообще не стремился встречаться с прошлыми одногруппниками. Но после случайной встречи с Колей на хозподряде, мы будто начали с чистого листа. Он стал заглядывать на старую нашу кафедру «Автоматизации и Информатики», и не перестал даже, когда ушел из университета. Чаевничал с нами и с бывшими своими преподавателями. Визиты эти, редкие, раз в два-три месяца, были мне по душе. Они не создавали иллюзии дружбы, в которую не очень верил я, но давали ощущение близости с кем-то похожим на меня хотя бы внутренним складом. С любопытством слушал Коля о наших достижениях на математических поприщах, таких отличных от производственных его планов, авралов и сроков, которые зачастую важнее результатов. Поддерживал он также отношения с Ринат Миннебаичем, часто бывал на «Технической физике».

Самое время переключиться на новую дорожку и нового пловца. Отец. Я по-прежнему не имел с ним дела. Мое университетское становление, защита первого диплома, встречи с Катей, все это прокатилось мимо. Я не говорил с ним, не отзывался на его приглашения, порой присутствовал там же где и он, но оставался бесстрастным, чужим. В первый год он вел себя по-прежнему, гордый, уверенный в своей правоте. Мне звонил двоюродный брат его, мой дядя, пытался что-то покровительственно разъяснять. Я не вступал в дискуссию, просто молча выслушивал и клал трубку. Через несколько месяцев отец утихомирился, только осторожно поглядывал на меня, навещая Аленку. Он попытался зайти с примирением через маму, которая виновато передавала мне его слова, но я только отнекивался, не желая поднимать тему. Интереснее мне были любимые мои книги или компьютер, или университет.

Рассказывали мне, что дела у отца шли в гору. Индивидуальное его предпринимательство на поприще обслуживания банковской техники было востребовано. Новые банки лезли один за другим, волна кризиса только подстегнула этот процесс. Но мне и вправду не было до отца никакого дела, словно выключили из жизни моей человека.

За несколько месяцев до свадьбы, мама вновь завела о нем разговор. Стала жалеть его и упрашивать меня восстановить с ним отношения. Слушал я ее и не мог объяснить, что нет у меня к нему никакой неприязни, была в самом начале, да давно вышла. Ровное, серое отношение. Она рассказывала, что совсем он отчаялся, чувствует, что теряет меня взрослеющего окончательно и не умеет подступиться, сломать лед. Подумал я тогда, что самый твердый лед тот, которого нет.

Я послушался ее, конечно. На приглашение в новый деревенский дом, предмет особой отцовской гордости, куда он уже и не ждал меня, я ответил согласием. Родня моя с его стороны, с которой не виделся я почти столько же сколько и с отцом, глядели на меня во все глаза. Отец держался молодцом и пресекал любые попытки высказаться на скользкую тему. Я отметил как вырос его сын.

Мы стали общаться, я пригласил его на свадьбу. Отношения наши не стали, не могли стать прежними. Пустота, возникшая в его отсутствие, заполнилась всякой всячиной: научной работой, хозподрядами, книгами, которые глотал я во множестве, коллегами. Друзьями похвастать я не мог, приятельство на расстоянии вполне устраивали меня. Все-таки давным давно решил я для себя, что близкие отношения — не мое, и даже ближайшие родственники только подтверждали во мне эту мысль.

В середине шестого моего курса, я работал на два научных фронта. Основной, под руководством Олег Палыча, с математическими моделями восстановления сигналов. Интерес мой к этой теме уже угасал, однако защищаться на магистра я планировал именно с ней. Второй фронт, которым я горел, был факультативный, с профессором Курносовым, по нейронным сетям.

Я довольно глубоко погрузился в тему нейронных сетей, в те эмуляции, что запускал Эдуард Юрьич со студентами. Курносов стал уже подумывать над тем, чтобы привлечь меня к лекциям, но никак я не мог найти временной ниши между магистерским дипломом и хозрасчетами. Вдобавок, для магистров стартовала обязательная дополнительная программа обучения — преподаватель высшей школы. Отдельное высшее образование, готовящее будущих аспирантов к преподаванию в ВУЗе.

Перед глазами моими словно калейдоскоп сменялись события. Конференции, успешно законченные «шабашки», нейронные сети и втиснутая куда-то между ними семейная жизнь. Дополнительное образование запомнилось мне лишь тем, что как и вся система магистратуры было оно сырым, необкатанным. Нас пичкали курсами психологии, экономики и философии науки, с целью расширить, по-видимому, технический наш кругозор, при этом качество обучения хромало. Гуманитарные курсы читались либо технарями, которые на скорую руку собирали и компоновали необходимый материал, либо гуманитариями по остаточному принципу, относившихся к нам, как к нежелательной нагрузке. Многое делалось для галочки, занятия пропускались, зачеты и экзамены проставлялись «автоматом». Только диплом остался у меня с той поры, настоящий, «Преподаватель высшей школы». Теперь, по прошествии нескольких лет, я знаю, что ситуация с преподавательским образованием обстоит лучше, хотя и незначительно.

Описывая набирающий обороты университетский свой путь, не могу я не возвращаться к странной своей семейной жизни. Катя стала близким, ближайшим мне человеком. Жили мы теперь отдельно и с ней делился я тем немногим, что вообще выпускал из себя. К моменту, когда закончил я последний, шестой курс, финансово мы обеспечивали себя полностью на среднем прожиточном уровне. Я довольно непринужденно защитился на магистра и сдал вступительные экзамены в аспирантуру, по правде сказать весьма условные. Из трех обязательных предметов только с «Философией» пришлось повозиться. На «Иностранный язык» хватило перевода статьи по нейронным сетям, а «Специальная дисциплина» на родной кафедре представляла собой Олег Палыча с билетами на выбор.

Катя тоже не стояла на месте. Посредством своей мамы, она включилась в университете в научную работу, преподавала, но я к своему стыду мало об этом знал. Катя исполняла странную роль Надежды Константиновны Крупской подле меня. Пусть не пугает читателя такое сравнение, но иногда замечал я, увлекшись программированием, что сидит она напротив, в комнате и подолгу пристально глядит на меня, улыбаясь смущенно, когда ловила мой встречный взгляд. В такие моменты испытывал я чувство вины за то, что не уделяю ей должного внимания, хотя и старался всячески подчеркивать, как дорога она мне. Ребенка мы решили пока не заводить, пеняя на несостоятельность нашу и отсутствие четкой проторенной дороги впереди. Разговор наш с Катей на эту тему был осторожный, мы боялись друг друга обидеть. Но все-таки отважились, обсудили скованно и остановились на решении подождать пару лет. Оглядываясь назад, я и теперь не могу сказать однозначно, насколько правильным было такое наше решение.

Громом среди ясного неба стало решение Курносова Эдуард Юрьича оставить университет. К тому времени я уже определился, что в качестве научной темы для кандидатской, буду рассматривать искусственные нейронные сети. Возраста Эдуард Юрьич был пенсионного, однако уходил он не на пенсию, а на высокое начальственное место в компанию известного университетского мецената. Формально Курносов оставался в ученом совете университета, планировал проводить открытые занятия, однако же движителем научной темы и дисциплины оставаться больше не мог.

Мы встретились вчетвером, Эдуард Юрьич, Олег Палыч, я и завкафедрой «Вычислительных машин». Темой обсуждения стали нейронные сети, заполонившие возбужденный мой ум, давно вытеснившие магистерскую мою работу. На встрече Курносов торжественно вверил дисциплину Олег Палычу и мне, передав, словно эстафету, на кафедру «Автоматизированных систем». Формальная процедура эта оформлялась сложно, долго, и курс этот по-прежнему является обязательным для специальностей кафедры «Вычислительных систем», но читали его теперь Олег Палыч и я. Аспирант Эдуард Юрьича не задержался в университете, ушел вслед за научруком.

Вот так получили мы с Олег Палычем в распоряжение новую совсем дисциплину, с короткой, четырехлетней историей, с подпиской на иностранные журналы, над которыми корпел я теперь, применяя кособокий свой английский, исследуя последние достижения в многообещающей этой области. Кроме того, в наследство нам перешли контакты ВУЗов, в том числе и иностранных, с которыми переписывался Эдуард Юрьич, ну и конечно курс лекций, оцениваемых зачетом. Одной из сильнейших школ и контактов Эдуард Юрьича была финская, возглавляемая академиком, профессором Теуво Кохоненом.

В последующие годы мы здорово развили дисциплину, и здесь основные лавры принадлежат разумеется Олег Палычу. Мы превратили курс в экзаменационный, расширили серией лабораторных работ на основе первой нашей с Анатолием искусственной нейронной сети. Планировали добавить курсовой проект. С зарубежными коллегами связь мы поддерживали номинальную, однако по-прежнему выписывали иностранные научные издания и высылали коллегам переведенный университетский вестник.

Вот так, в скачущей шахматной манере добрались мы до следующего важного периода моей жизни - защита кандидатской диссертации. Случилось это совсем не так, как ожидал я, процесс был дерганный, с провалами и внезапными рывками, а развязка напротив произошла неестественно быстро.

Я был так занят в первый год своей аспирантуры, что практически совсем его не запомнил его. Какие-то всполохи, вехи, которыми отмечал я поворот колеса моей жизни. Ушедший из университета Коля, наше успешное моделирование алгоритмов нейронных сетей, сначала перцептрона Розенблатта, потом карты Кохонена. Олег Палыч давал мне большую свободу действий - после согласования индивидуального плана, я несколько месяцев занимался чистой абстрактной наукой и моделированием, не думая о «применимости на практике». Хотя нет, вру! Как раз в это время мы с Толей запрограммировали первый наш лабораторный стенд по «Нейронным сетям». Мы не замахивались сразу на что-то крупное. Для учебных целей вполне достаточно было показать как функционируют известные модели и алгоритмы.

В научной части нейронных сетей я увлекся двумя направлениями - неявной логикой принятия решения и алгоритмом учителя. Каждая задача была океаном неведомой глубины, поэтому решил я для начала сосредоточиться на чем-то одном. Я пожертвовал неявной логикой, отложив ее на будущее, и закопался в тему алгоритма учителя. Задерживаясь в университете до глубокой ночи, я исследовал алгоритмы сохранения в сети обучающей информации, вариации ролей искусственных синапсов и нейронов.

Не хотелось бы здесь снова погрузить читателя в специфику, скажу только, что предложил я математическую модель учителя нейронной сети, как мне представилось универсальную, не зависящую от конкретной реализации сети. На базе модели карты Кохонена, которая вообще-то изначально была самоорганизующейся, учителя не требующей, показывал я, что сеть обучается эффективнее и быстрее, с меньшим числом необходимых итераций. Второй моделью стал многослойный перцептрон, доработанный американцем Румельхартом и британцем Хинтоном, в котором классический алгоритм учителя я заменил на свой, показав оптимизацию.

Формальную процедуру подготовки к защите описывать я не стану. Еще до того, как принялся я контактировать с ВАК (Высшая Аттестационная Комиссия), было множество внутренних формальностей, заявлений и подписей, заседаний и комиссий, в том числе в университетском учебном совете. Как и положено, я опубликовал статьи, съездил на несколько конференций с докладом. Это забавнейшая обязательная часть работы аспиранта, состоящая в накручивании счетчика статей и докладов, на которых мало кто понимает твою тему, потому что также как и ты, участвует лишь формально. Только одна из конференций, третья что ли по счету, в Красноярске, вызвала действительно оживленную дискуссию. Тема обучения многослойного перцептрона была близка местному Институту математического моделирования при Академии Наук и отметили меня дипломом за научную новизну. В эту поездку Олег Палыч мотался со мной и даже выбил нам билеты на самолет, чтобы не тратить несколько дней на зубодробительное путешествие поездом. С институтом в Красноярске мы в дальнейшем плотно контактировали и сыграли они значительную роль в положительном решении на предварительной моей защите.

Время неслось перед моими глазами пестрыми картинками. Мелькали лица, молодые - студенческие и аспирантские, и седовласые - профессорские и начальничьи. Мы расширяли лекционный курс, перемешивали слова и абзацы в статьях и докладах, чтобы не выдумывать всякий раз новый текст, и программировали, программировали.

Я почти не видел тогда мамы с Аленкой. Но очень хорошо запомнил серьезные Катины глаза, словно бы спрашивающие меня о чем-то, когда выныривал я из омута своих нейронных сетей. Иногда, возвращаясь за полночь из университета, я заставал Катю спящей и хотя видел я, что в действительности не спит она, а ждет меня, но не умел я повиниться, прислониться пристыженно, а только целовал ее рассыпавшиеся по подушке волосы и снова возвращался к работе.

В университете действовало несколько диссертационных советов. Исторически, большая часть их была связана с авиационными специальностями: энергоустановки летательных аппаратов, измерительные управляющие системы, радиотехника и устройства телевидения, и так далее. По вычислительной технике лишь одну специальность можно было с натяжкой считать подходящей — системный анализ и обработка информации. Мы провели первичное рассмотрение диссертационной работы, собрали первые замечания. Тема моя была в университете новой, эксперты с многолетним стажем отсутствовали, поэтому защищаться дома я не мог. Эдуард Юрьич настоял на Санкт-Петербурге. Он зачастил в то время на кафедру, носился возбужденный, всклокоченный, сильно гордый от того, что вырастало из факультативной его дисциплины.

Потом был нервный сбор необходимых документов: статей, докладов, отчетов о работе и педагогических часах, и повторная сдача экзаменов. В то время я правил главы диссертационной работы и экзамены числились в последних моих приоритетах. Да и были-то они, по правде сказать, чистой фикцией. При всем моем уважении к исполнению предписаний, всерьез думать об экзаменах с готовой диссертацией и вправду было глупо. Принимающие кафедры впрочем не упорствовали, даже философия с пониманием отнеслась к ситуации. Я мотался между административным первым и своим седьмым зданиями университета, собирал подписи под заявлениями, оформлял личный листок, автореферат, почтовые карточки с печатями и адресами, заключение кафедры и ученого совета факультета, и их копии, копии, копии. Толя помогал мне, готовил бумаги и поддерживал контакты с оппонентами, зная что ему в скорости предстоит пройти похожий путь. В то время мы практически «прописались» на почте, посещая ее чуть не каждый день.

Предварительная защита прошла удаленно. Знал я, что красноярские мои коллеги поддерживают работу, но важен безусловно был отзыв Санкт-Петербургской школы моделирования нейронных сетей. Как на иголках ждал я письменных ответов, созванивался вместе с Эдуард Юрьичем, имеющим в Санкт-Петербургском университете обширные связи, с ученым секретарем.

Я думаю, как раз в то время, в конце второго года аспирантуры, Катя решила расстаться со мной. Я абсолютнейше не имею права ее винить, напротив, я удивляюсь, что продержалась она так долго. Особенный мой образ жизни, манера общения, при которой самым близким казалось, будто я их игнорирую, неприспособленность к семейному быту - я словно бы поощрял Катю брать на себя все большую ответственность за совместную нашу жизнь, постепенно исключая из нее себя.

При этом Катя в самом деле стала для меня самым близким человеком. Если с кем и мог я говорить откровенно, то в первую очередь с ней. Случалось это нечасто, но порой могли мы проговорить с Катей несколько часов, смешивая крепкую заварку, кипяток и сахар. Причиной тому могли быть неладящие наши мамы, ситуация на работе, глубоко задевший фильм или книга. Да-да, я умудрялся еще читать в транспорте, в очередях и дома выкраивал минуты. Но что было у нас помимо этих разговоров? Я не мог ответить на этот вопрос. Несмотря на внешнюю безучастность, я чувствовал, замечал в Кате скрытую какую-то печаль, тоску. Даже в редкие моменты нашей близости ее отчужденность не пропадала. Я успокаивал себя, списывал это на напряжение связанное с важной приближающейся вехой — защитой.

В Петербург мы ехали на поезде через Москву. Мы сняли четырехместное купе, которое с одной стороны заняли Олег Палыч и Толя, а с другой - я с Катей. Катя была бледной, молчаливой, твердо решившей пройти до конца свой путь жены декабриста с моей диссертацией. Мы еще шептались, когда Олег Палыч трубно захрапел и длинная Толина рука свесилась с верхней полки до самого столика, заставленного поездными яствами в целлофане. В соседнем купе ехал Курносов Эдуард Юрьич, который за свой счет решил поучаствовать в первой университетской защите по нейронным сетям.

После торопливой пересадки в Москве, где заблудились мы в подземных переходах между вокзалами, в такой же комбинации мы выдвинулись в Питер.

Прекрасный серый Санкт-Петербург выступил апофеозом нервной беготни и несобранности. Сначала про нас забыли при заселении в университетское общежитие, о котором уговорились мы за несколько недель. После того, как ошибка разъяснилась и мы вспотевшие и нервные заселились, чуть не пол дня потеряли мы на поиски ученого секретаря, будто нарочно решившего поглубже зарыться в университетские кулуары.

Секретарь битый час пояснял нам, словно малым детям, что защита диссертации это прежде всего формальный процесс и следующий за ним банкет. Новизна работы и качество доклада рассматриваются исключительно через эту призму. Научный наш вес, несмотря на перспективное направление, был мизерен, так как не мог авиационный наш ВУЗ похвастаться историей моделирования нейронных сетей, отчего ожидать мы должны были существенного отпора от оппонентов, не умасли мы их заранее. Под одобрительные кивки Эдуард Юрьича постигали мы, с кем требуется в первую очередь здороваться и кого нужно навестить до сдачи.

Как сумасшедшие бегали мы с Катей и Толей по магазинам, собирали пост-защитный стол, пока Олег Палыч с Эдуард Юрьичем навещали правильных людей, чтобы диссертация, хоть трижды инновационная, не обернулась провалом из-за неподмазанных вовремя научных деятелей.

Саму защиту запомнил я вспышками. С огромными сумками мы суетливо добирались до Петергофа, истратив уйму денег на такси. Конечно же неверно рассчитали мы время на проезд до здания факультета «Прикладной математики и процессов управления», где планировалось мероприятие. Потом взбирались мы потея по лестнице на третий этаж и бежали по бесконечно длинному паркетному коридору, где отмечал я точно такие же как в нашем университете облезлости и неухожености на коридорных стенах и потолках.

Наученные многоопытным секретарем, вместе со вторым соискателем, мы расставляли на ступенчатых столах аудитории бутылки с водой, стаканы, раскладывали блокноты и ручки. На защиту большего не допускалось, банкетные свои баулы мы сгрузили в отдельном помещении, на которое указал надменный лаборант с подчеркнуто задранным носом. Столичная близость давала о себе знать.

Я защищался вторым. Доклад свой, выученный наизусть, я прочитал Кате столько раз, что она могла бы рассказать его за меня. Нервно развешивали мы плакаты на доске, проверяли работу лабораторного стенда, Катя с Толей бегали, обновляли газированную и негазированную воду для комиссии, которая важная, в распахнутых пиджаках, бросала на нас время от времени снисходительные взгляды.

К тому времени было известно, что оппонентом моим будет профессор из того самого Красноярского института, куда ездил я с докладом. Чужие лица совсем не выхватывал мой глаз. Только знакомые, университетские. Раскрасневшееся взопревшее лицо Анатолия, моего напарника-лаборанта. Катины большие восторженные глаза. Олег Палыч, перешептывающийся с Курносовым. Ученый секретарь, строго приглядывающий, чтобы вовремя выполнили мы, не имеющую отношения к науке, формальную, лизоблюдскую часть заседания.

«Уважаемый председатель диссертационного совета! Уважаемый ученый секретарь! Уважаемые члены диссертационного совета, коллеги и гости! Разрешите представить Вашему вниманию диссертационное исследование на тему…»

В конце, я демонстрировал картинки и лабораторный стенд.

Я долго отвечал на вопросы. Все они были какие-то несущественные, поверхностные. Складывалось впечатление, что особенных специалистов в моей теме на защите не присутствует, разве только красноярский оппонент. Питерский профессор, задал вопрос о том, с чего это вдруг мы в своем университете занялись «Нейронными сетями». Отвечать бросился Эдуард Юрьич, которого здесь хорошо знали, но история его помогала мне не особенно, скорее наоборот, показывала насколько неопытны мы в теме с семидесятилетней историей. Красноярский профессор выдал длинную пафосную речь о научной новизне и том, что применимость лежит в основе любого научного открытия. Олег Палыч отвечал на это, не моргнув глазом, аргументацией, которую заготовили мы специально для изъезженной этой дискуссии. Отвечал таким образом мой научный руководитель, а вопросов по существу, по теме исследования и разработки не задавал никто. Престарелый академик затянул длинную тираду о научных степенях, о том, какие защиты видел он в свое время. Олег Палыч парировал мастерски, сумев прервать не имеющую отношения к делу дискуссию, никого при этом не обидев.

Потом руку поднял худой высокий профессор, сидящий в углу. Оказалось, что он не русскоязычный, а финн, из того самого Хельсинского технологического университета. Ученый говорил по-английски, с сильным акцентом, и отмечал я про себя, что понимаю большую часть. Он задал мне первый стоящий вопрос. О том, насколько хорошо понимаю я самообучающиеся карты Кохонена. Про роль учителя, в моем понимании. И наконец, насколько вообще имеет смысл универсальный учитель, когда модели нейронных сетей бывают принципиально разными по структуре и реализации.

Я принялся объяснять, некстати прерываемый переводчиком, что универсальность тут мнимая, что модель учитель в действительно учитывает в качестве факторов возможные вариации искусственных сетей: объем, слои, синапсы, веса нейронов. Я взопрел даже, увлекшись объяснением и рисованием на доске, при котором растерял внимание остального диссертационного состава. Разве только красноярский профессор слушал внимательно.

Вслед за мной выступил Олег Палыч, рассказал заготовленный текст про перспективы научной темы на кафедре, факультете и университете. Эдуард Юрьич тоже выступал, впопад и невпопад. Потянулись изложения оппонентов, я опять чувствовал что наблюдаю из зрительного зала за чужим, не касающимся меня спектаклем. Петербургский академик в качестве претензии привел отсутствие преемственности и серьезной опытной базы, чтобы всерьез рассматривать исследование, хотя сами идеи в модель заложены были неплохие. Красноярский оппонент вспомнил как приезжал я с докладом, обещал поддерживать начинание и народившиеся контакты с нашим университетом.

В итоге снова разрешения попросил финн и на ломаном английском сказал, что не совсем он понял математический вывод в обучающем алгоритме, который немедленно бросился я ему разъяснять, но меня оттеснили, скомкали мой ответ, потому что неприлично много времени занимали наши научные дискуссии и торопились уважаемые члены совета на банкет.

Формальная процедура закончилась предоставлением мне вызубренного заключительного слова, после чего было голосование, и под оглушительное хлопанье гордой и счастливой Кати и усталого Анатолия мне присудили степень кандидата технических наук.

На банкете мы со вторым соискателем угощали диссертационный совет тем, что успели насобирать за предыдущий день. Бросилось мне в глаза, что маститые профессора с нами практически не разговаривали, обращались через научных руководителей, Олег Палыча и Эдуард Юрьича. Отличался только финн, с которым выкроили мы время и втихаря, на сложной смеси английского с русским, подробно разобрали как же работает мой алгоритм. Толя бегал между профессорами и не мог взять в толк, почему я, в отличие от первого соискателя, не проявляю никакого интереса к шишкам от науки, с которыми придется нам еще тесно пересекаться. А во мне не осталось сил для пиетета. После плодотворного разговора с финским ученым, меня накрыло ощущение пустоты. Я только теперь почувствовал, что высота, в которую столько было вложено, но которая по существу ничего не меняла в жизни моей, была взята.

Мы возвращались в родной город N вечерним поездом следующего дня. Олег Палыч с Эдуард Юрьичем торчали где-то в университете, между Петергофом и Васильевским островом, а мы с Катей, отпросившись у Толи, отправились гулять по серому холодному городу. По Морской, вдоль Фонтанки, пропуская музеи. Серая проглотившая меня пустота совершеннейше была комплементарна с нависшими тучами и непроницаемой водой, отороченной гранитными стенами. Мы почти не разговаривали, просто ходили, взявшись за руки или под руку, прижимаясь друг к другу плечами, и казалось мне, что чувствует Катя ту же волшебную пустоту и одновременно полноту, которую не умел я описать, а только растворялся в ней, не желая думать о чем-то еще.

Через три недели на кафедру пришло письмо. Я так привык к корреспонденции, к формальным ответам на получение моих авторефератов и отзывов, написанных будто под копирку, к этой огромной кипе снующих туда и обратно документов, что заметил его не сразу. Стол мой кроме того был завален невероятным количеством бумаг, которые собирал я для отправки в ВАК, для получения вожделенной корочки кандидата технических наук.

Письмо мы с Катей читали вместе. Я не показал его поначалу никому - ни родителям, ни Олег Палычу. В нем от лица Хельсинкского Технологического Университета, а вернее профессора Тепани Ойя, которого встретил я на своей защите, было написано поздравление в получении мной научной степени. В дополнение к этому, Ойа сообщал о приближающейся научной конференции в Хельсинки и еще... приглашал на постоянную работу в Исследовательский центр нейронных сетей при университете, имени Теуво Кохонена.

Я отказался почти сразу. Предложение это взбудоражило меня, мне снились липкие сны о далеких Лапландиях, куда стойкая девочка Герда отправилась искать своего Кая, однако в истории этой я представлялся себе вовсе не Гердой, а Каем, потерянным, окруженным чужим незнакомым языком, и только холодная, как Снежная Королева, нейронная сеть становилась единственным моим собеседником. Здесь в городе N я знал хотя бы что ждет меня, мой мирок, колючий, суровый был мне родным. Здесь была Катя, мама с Аленкой и даже отец, тоже близкий человек, гордящийся мной-ученым. Мы развивали на кафедре курс «Нейронные сети», у нас были научные планы. Бросить все это ради неизвестности?

Я конечно допытывался у Кати, что она думает по поводу Хельсинки. Хотелось ли ей стать отважной Гердой в чужой стране, которая намного наверное дружелюбнее и уж точно стабильнее, чем наше спотыкающееся, никак не умеющее поднять голову отечество.

Она долго молчала, после прямого моего вопроса, глядела в пол, а потом сказала: «Такой шанс выпадает нечасто, Борька. Скорее всего, тебе действительно стоит поехать. Но я не поеду».

Я показал письмо Олег Палычу. Он покачал головой, соглашаясь, что выбор этот серьезный. Школа Кохонена считалась одной из сильнейших в мире, однако означало это также, что кафедра наша, скорее всего забудет это научное направление на неопределенный срок.

Я не помню даже, рассказывал ли маме. Может даже не стал волновать ее. Проконсультировался на кафедре Иностранных языков, чтобы совсем уж не запутаться в заковыристой английской грамматике и написал развернутый ответ. Поблагодарил профессора Ойа, ответил, что с интересом поучаствовал бы в научной конференции, однако предложение о работе отклонил.

Возьму я здесь короткую паузу, чтобы порассуждать с читателем о выборе, выборах, которые мы делаем. Оглядывая биографию мою, болезненную, кривобокую, повороты моей судьбы кажутся мне спонтанными, порой даже нелогичными, будто бы тот, кто верховодит ею, намеренно решил запутать путь мой побольше, позаковыристее. Случайными дождевыми каплями ударяли, попадали в меня события, менявшие, поворачивавшие мою судьбу, двигавшие меня в новом, неведомом направлении. И часто не был я уверен, что сделанный выбор и вправду мой, что не носят меня податливой щепкой властные и своевольные порывы ветра. Где же, где выбор действительно был моим, а не обстоятельства подталкивали меня к нему, навязчиво, упрямо? Была ли Катя моим выбором, было ли таковым знакомство с Курносовым и его необкатанной дисциплиной и вот теперь письмо из цитадели нейронных сетей, куда мечтает попасть любой настоящий ученый?

Дальнейшие события расположились друг за другом и я лишь отмечал их последовательную смену.

Я и вправду поехал на конференцию в Хельсинки, с его распластанным политехническим институтом, современным, с красными стенами, полированными стальными колоннами и панорамным остеклением. Экскурсионный автобус показал участникам конференции столицу Финляндии с ухоженной набережной, с которой открывался красивейший вид на старинные и современные здания, раскинувшиеся на берегу Финского залива. Я побывал в центре города, на сенатской площади, посмотрел на старинный университет семнадцатого века с классическими колоннами и арками, вздымающийся над мощеной мостовой. За несколько недель до этого в один из тихих вечеров, Катя попросила у меня развод.

Это был тихий разговор, в котором не было упреков и обвинений. По Катиным щекам иногда катились слезы, но это были пожалуй самые эмоциональные эпизоды. Я замечал, что в последнее время Катя стала задумчивой, неразговорчивой, более резкой, чем обычно. Вкупе с ее бледностью, это было стойким признаком некоторого неудобства, обыкновенно приводящего к разговору. Разговор в этот раз оказался серьезнее, чем я предполагал.

Катя долго хвалила меня, а я хвалил ее, безо всякого лукавства, по-настоящему восхищаясь бременем которое взвалила она на себя, связавшись с нелюдимым, отстраненным и рассеянным мной. Катя говорила приятные вещи о моей работе, а я сидел с глупейшим видом, потому что не мог ответить ей такой же любезностью, ведь не очень хорошо знал, чем же она занимается в своей фармакологии. Она говорила, как меня любит ее мама, черт побери, моя мама тоже любила Катю, да и отец относился к ней с большим уважением, но есть ли польза в такой любви, решают ли что-нибудь родственники, когда двое не умеют разобраться между собой?

Катя призналась, что приняла решение несколько месяцев назад. Она говорила что чувства ее ко мне не пропали, но не могла она любить и быть рядом со словно бы памятником близкому человеку, к которому не подступиться, не проникнуть, покуда сам он не выйдет из внутренних своих лабиринтов и не захочет поделиться.

Мы конечно решили остаться друзьями, хотя и тяжело было представить поначалу такую дружбу. Она уехала к маме в тот вечер, я проводил ее до автобуса, а потом вернулся и долго неотрывно смотрел в угол потолка, где косо сходились пластиковые потолочные плинтусы. Перед глазами моими стояли почему-то тонкие ее бледные пальцы, которое сжимал я у ступеньки автобуса. Не было у меня к Кате никакой претензии, только себя мог я винить, а может и не винить вовсе, лишь уверенно подтвердить давнишний мой крест одиночества, неспособности заводить и поддерживать отношения.

Ну вот как будто и все. Биография моя, совсем не уникальная, подошла к концу. Я временно вернулся к маме с Аленкой, которые долго допытывались у меня, что произошло у нас с Катей, строя разные теории. Разговоры эти я не поддерживал, но мама не унималась, звонила то Кате, то Катиной маме с дознанием. Катя тоже не особенно делилась информацией.

Через некоторое время мы снова стали встречаться с Катей, теперь уже как друзья. Ходили в кино, в театр, иногда гуляли. Произошло это само собой, без особенной причины. Просто я позвонил ей однажды и пригласил, а она не отказалась. Родительницы наши затаили дыхание, хотя и напрасно.

Предпринимательство моей мамы прогорало. После периода посткризисного подъема, пошли сложности с государством, принявшимся усиленно подбирать к рукам распустившийся малый бизнес и закручивать гайки. Потом произошел раскол с партнером, началась долгая дележка денег.

Страсти тем временем закипели на личном фронте сестры моей Аленки. В этой главе я совсем обошел ее вниманием, а она тем временем, младше меня на семь лет, возмужала, если можно применить такой глагол к девушке. По баскетбольному своему направлению выбилась она в какую-то важную лигу и колесила с командой по стране, поступив на волне успешной спортивной карьеры в ВУЗ. Из худой девчонки превратилась она в высокую стройную барышню, чуть не выше меня ростом.

Во время спортивных сборов познакомилась она с парнем-баскетболистом и вспыхнули у них чувства. Отношения их, в отличие от моих, хрустальных, хрупких, словно иней на еловых иголках, были бурные, громкие. Оба они были частью спортивной «тусовки», посещали мероприятия, какие-то громыхающие ночные клубы. Ссорились, разбегались, снова встречались.

Знал я об этом по рассказам, но вот теперь, переехав к маме, застал его, высоченного Макара, собственной персоной. Парень он был хороший, чем-то похожий на Анатолия. В далеком городе остались у него родители с сестрой и братом, когда его, шестнадцатилетнего, уволокла спортивная карьера и заколесил он по стране, пока не осел в профессиональной баскетбольной команде города N.

Через полгода я съехал от мамы в съемную малосемейку, неподалеку от университета. Чересчур просторно и людно было мне в старом доме, отвык я от внимания и диалогов. Тогда уже было понятно, что отношения у Аленки с Макаром серьезные, они подумывали о том, чтобы съехаться. В отличие от меня, сестра моя не рассматривала вариантов проживания без мамы. Макар переехал к ней.

Спортивная карьера - капризная штука. Нарастающий темп, конкуренция, все это плохо совместимо с семейной жизнью. И Аленка, и Макар обзавелись уже гроздью профессиональных травм коленей, локтей и плеч. Аленка первой решила сойти с дистанции, состоящей из бесконечных сборов, поездок и тренировок. Макар задержался всего на несколько месяцев, но поступил неожиданно. Он решил пойти по стопам отца, полковника милиции. Втихомолку, при пособничестве отцовских друзей, Макар подал документы в управление МВД далекого Мурманска, и его приняли.

Слушая от мамы эту историю, я вспоминал о том, что сам когда-то подавал документы в институт при МВД, а теперь не мог взять в толк, что движет людьми решившими посвятить этому жизнь.

Аленкина реакция на отъезд Макара была бурной, со слезами, криками и хлопаньем дверьми.

Он уехал, а через полгода вернулся с предложением руки и сердца и требованием перебираться к нему, на берег Кольского залива. Там в наследство досталась ему однокомнатная квартира, которую на семейном совете, после слезливых обсуждений и согласий, решено было хитрым образом поменять. Нашу четырехкомнатную мы продавали, а в Мурманске превращали квартиру Макара в трешку. В результате этого замысловатого междугороднего обмена, который выверяли мама с Аленкой несколько месяцев, появилась у меня личная однокомнатная квартира. В ней я и проживал с той самой поры, как утащила Аленка маму в далекий северный город.

Я ответственно провожал их, помогал загружать контейнер для дальней транспортировки, улыбался и таскал сумки. Дом мой, старый детский дом, состоящий из старых стульев и шкафов, ковров и штор, но самое главное из голосов, запахов, родных мне Аленки с мамой, упаковывался в коробки, чемоданы и тюки, и уезжал от меня, растворялся, исчезал. Я вырос уже из него, не жил в нем, но осознание того, что есть он, этот дом, расположен где-то неподалеку, с родными мне людьми, грело меня. За выражением моего лица немногие, может быть только мама да Катя, знавшие меня лучше других, могли прочитать глухую тоску. Катя вместе со мной пришла проводить маму, Аленку и Макара. Когда скорый поезд их, ухнув, тронулся с места, под звуки вокзальной мелодии, у меня на секунду подкосились ноги. Катя стойко удержала меня и забрала в тот день ночевать к себе.

В том же году защитился Анатолий. Для его диссертации мы немного развили алгоритм учителя нейронной сети, на основании дельных примечаний, сделанных Тепани Ойа, с которым регулярно мы теперь переписывались. Толе не потребовалось первопроходческого пафоса и поездки в Питер. Научную его тему принимали теперь в местном диссертационном совете. На защите присутствовало несколько приезжих профессоров, включая нашего куратора из Красноярска.

Пустота моей жизни, начавшая разверзаться после защиты кандидатской, ухнув в необъятную ширь с уходом Кати и окончательно потерявшая дно с отъездом мамы с Аленкой, стала настолько неотъемлемой частью меня, что жил я будто на автомате, отмеряя бесстрастно прошедшие дни и недели. Несколько месяцев после защиты Толи, ради которого все мы постарались, я вообще не занимался наукой. Сосредоточился на рутинном преподавании, повторял студентам выученные назубок лекции и практики, в свободное время прячась в европейской классике - Манне, Ремарке, Прусте.

Постепенно, шаг за шагом, я выбирался. Моя научная проблема, Снежная Королева из сна, потащила меня на поверхность, словно поплавок. Зимой я вернулся к задаче, которую отложил со времен своих первых исследований в области нейронных сетей — квантовые нейронные сети на основе вероятностных состояний кубитов.

Ну а весной, когда жил я уже совершеннейше так, как впервые встретил меня читатель, на кафедру «Технической физики» вернулся Николай Никитин. Уговорил его Ринат Миннебаич, и стало мне от этого чуточку светлее. Занимался Коля, в основном, какими-то прибыльными хозрасчетами с Ринат Миннебаичем, однако немедленно условились мы, что подключим его к научной нашей работе. Как большой теперь дока в промышленном программировании, упорядоченном, детерминированном, он отводил душу с нашими заковыристыми алгоритмами.

Мое жизнеописание подошло к концу. Я отдаю себе отчет в том, что читатель мой, стойкий и упрямый, вправе спросить, как связана биография моя с главным сюжетом, не пропустил ли я, увлекшись подробностями, важной вехи, приведшей ко мне странных гостей. Нет, не пропустил. Видится мне за разношерстным клубком событий и переживаний некоторый план, закономерность. Будто бы тот, кто ведает моей судьбой нарочно формировал меня таким, чересчур ли чувствительным, либо напротив, бесчувственным, нагружая противоречивым опытом.

Как бы то ни было, биография моя добежала до двадцатидевятилетнего возраста, когда теплой ранней осенью, в четверг, после двух утренних лекций, я отправился на обед в университетскую столовую.