Пропавший Рафаэль глава 1

ПРОПАВШИЙ РАФАЭЛЬ

                Художникам, не пережившим Перестройки, посвящается


                Глава 1

– Лёха, ты гений!
Ирка Коршунова и другие девчонки восторженно разглядывали тетрадный листок, на котором Лёшка во время урока рисовал портреты, просто чтобы скоротать время. Училка биологии, грузная Ольга Николаевна по кличке «Биомасса», что-то нудное бубнила про хромосомы. Класс привычно клевал носами, кто-то перекидывался записками, на задней парте списывали друг у друга задачи по физике. Лёшка нарисовал несколькими скупыми штрихами курносую физиономию Валерки, рядом изящную головку Гали Кравченко, а потом Биомасса стала к нему в профиль, и он очень удачно изобразил и её. И вот теперь, на перемене, скромные его труды обрели восторженных зрителей. В класс вошла Нина Викторовна, классная дама. Посмотрела Лёшкино творение, засмеялась и попросила на время – показать коллегам. В учительской все от души хохотали, удивляясь меткости художника. А потом  Лёшке  поступило  интересное  предложение:
– Слушай,  Лёша,  ты  ведь  в  художественной  школе  ещё  занимаешься?
– В  этом  году  заканчиваю.
– Милый друг, а давай-ка устроим в актовом зале выставку твоих работ? Скоро общешкольное родительское собрание, эта выставка  будет как нельзя кстати. Лёшка немного подумал (скорее, просто для солидности), и как бы нехотя согласился.
В  душе,  конечно,  ликовал – каждому  художнику  хочется  иметь  своих  зрителей,  иначе  для кого  же  и  творить?
Дома рассказал матери  о выставке, и она решила привести с собой свою сестру, тётю Валю. Перед началом собрания народ с интересом разглядывал Лёшкины работы – портреты, в которых многие узнавали знакомые лица, пейзажи, натюрморты, наброски и акварели. Лёшка скромно стоял в сторонке, наблюдая за реакцией зрителей, иногда комментируя какую-нибудь свою работу. Подошла и тётя Валя:
– Лёшенька,  какой  же  ты  молодец,  какой талант!  Ты,  ты  просто… просто      Рафаэль!
(Скромная продавщица в булочной, тётя Валя не знала, наверное, никаких художников, но это красивое, звучное имя – Рафаэль – она помнила  ещё со школы).
Итак, Слово было сказано, и с тех пор за Лёшкой закрепилось  это прозвище. Вначале это было приятно, потом вдруг стало раздражать.  В сущности, нет ведь ничего обидного, с чего бы злиться? Но самолюбие Лёшки было задето: не хочу быть чьей-то тенью, подражателем, хочу быть самим собой! Да, Рафаэль – великий гений, но копировать его, чтобы стать вторым  Рафаэлем – не хочу! Быть вторым – неинтересно. Уж лучше я буду сам собой…   В конце концов, тоже ведь будет  звучать неплохо:  художник  Алексей  Белов.
Он живо представил себе большой красочный альбом в суперобложке. Раскроешь его – вначале аннотация: «Художник  Алексей  Белов родился и вырос в Сибири, в маленьком посёлке Тютюк в Омской области. Творческое дарование проявилось рано, он стал заниматься в детской художественной школе.  Дальнейшее образование он получил…» (Лёшка  задумался…   А ведь где-то надо учиться, чёрт возьми! На одном таланте не уедешь далеко.  Куда же поступить?)
А потом была та самая незабываемая весна, когда всё разом обрушилось на  Алексея – выпускной в художественной школе, где торжественно вручили вместе с документами и почётной  грамотой (круглый отличник!) гипсовую статуэтку Венеры Милосской. Звучали тёплые слова напутствий, преподаватели  желали  творческих успехов, и казалось, всё будет  так хорошо, а  как  же иначе? Здесь он узнал и ещё одну приятную новость – в поселковом клубе организуют выставку работ учащихся  ДХШ.  Отдельным стендом – работы  Алексея  Белова.  А ведь это начало  творческого пути…   Каким-то он будет?
Выпускной в своей школе Лёшку даже разочаровал. Скучные, суконные речи директрисы (она, похоже, никогда не умела говорить  живо, от души, неужели  она  и с близкими,  родными людьми  так  же общается?)  «…Ведь  именно вам, выпускникам  1974 года, предстоит великая задача построения светлого будущего нашей страны…»     Господи, такая скушная официальная трескотня, а ведь она говорит это каждый год, и не надоело ей?  Да как не надоело, но надо, что поделаешь…  Дежурные речи завучей и классных руководителей, послушаешь – так мы для  них такие родные, такие близкие и любимые, а на лицах у них усталая радость – Господи, наконец-то избавляемся от этого жуткого Бурнашова, от этой невыносимой Светки Филатовой!
Потом был небольшой банкет в школьной столовой, втихушку выпили самогонки, ночью гуляли по посёлку, к рассвету потихоньку разбредаясь по домам.
Первые дни после выпускного Лёшка просто радостно бездельничал – нужно отдохнуть от всех этих экзаменов, хлопот и суеты выпускного вечера, да и вообще – чёрт возьми, ведь вся жизнь впереди, и какая жизнь! Он не просто верил, нет – он Знал, что ему уготована яркая творческая судьба. Мир ещё узнает Алексея Белова!
С такими радужными мыслями Лёшка возвращался после купания, в шортах и шлёпанцах, и тут его окликнул знакомый хрипловатый голос: – Слышь,  Рафаэль?
Это был школьный завхоз, личность незабываемая – Василий  Семёнович  Морковкин.
Кряжистый мужичок небольшого роста, нос картошкой, всегда небритый, он был неподражаем в  своих выражениях. Господи, ведь вроде русский мужик, но где он научился Такому русскому языку? Он мог заявить: - «Ну, вы меня покраснели!»  или так:  - «Ну, ты меня расхохотал!» В споре он  мог строго осадить оппонента: – «Ты меня не поперечь!»
– Для меня Ленинград - второй по любимости, по замечательности, а первый всё же - Москва! Однажды он выдал такое:  –…Это говорила сама директор, я это слышал из её личного рта!  …Ещё среди его перлов был такой:  -  В природе муха ещё туда – сюда, но в школьной столовой всякая муха подлежит убитию!  (Эх, надо было в своё время записывать за ним его выражения, ведь самому такого не придумать!)
– Слышь, Лёха, новость у нас.  Художники приехали!
– Какие художники, Василь Семёныч ?
– Настоящие, какие ещё.  Ить в нашем посёлке тоже надоть всякое оформление делать, опять же и в клубе тоже надо. Вот и  пригласили  профессионалов.  Поди,  может, и  ты познакомишься?  Они  в  клубе  будут  работать.
– Ну  что  же, может,  и  познакомлюсь. Спасибо за новость.
– Ну  а  ты  сам-то  теперь  куда  поступать  решил?
– Вот  на  художника  и  буду  учиться.
– Дак  они,  может,  чего  тебе  и  присоветуют,  куда  поступить  и  как,  небось  оне-то  знают?
Ну,  Бог  в  помощь  тебе,  Рафаэль!
– Дай  Бог  и  Вам  здоровья,  Василь  Семёныч!
Озадаченный  неожиданной  новостью  Лёшка  пошёл  в  клуб.
Перед  покосившимся  стендом  с  киноафишами  стоял  видавший  виды,  изрядно  помятый, синий «Москвич». Из открытого багажника торчали какие–то коробки, на крыше багажник загружен листами фанеры и досками, и всё это изрядно заляпано пятнами краски. Странная мысль кольнула Лёшку:  «такое ощущение, что это бригада маляров приехала».
Вскоре  появились  и  хозяева  этого  великолепия – четыре  каких – то  помятых  личности  в  замызганных  рабочих  комбинезонах  стали  разгружать  машину,  перетаскивая  коробки  в клуб.  «Может, это  просто  грузчики,  где  же  сами  художники ?»-подумал  Лёшка. Он  прошёл  в  фойе,  где  ещё  висели  на  стенде  его  работы, и  снова  стал  разглядывать их,  отмечая  наиболее  удачные,  и  тут  сзади  услышал  удивлённое:
– Михалыч,  глянь,  а  ведь  очень  даже  неплохо!  А  ведь  это  работы  детской  художественной  школы,  это  пацан  рисовал,  слышь?
Михалычем  назывался  бородач  лет  сорока,  весь  какой – то  растрёпанный,  словно  только  что  проснувшийся.  Он  внимательно  просмотрел  работы,  особенно  долго  разглядывая портреты,  потом  спросил  Лёшку:  - Паря,  а  ты  здешний?
– Здешний.
– Автора  этих  работ  знаешь?
– Да  я  и  есть  автор.
– Ты  серьёзно?  Ну,  будем  знакомы,  коллега.  Значит,  художник?  Учиться небось  собираешься?
– Собираюсь,  только  пока  не  решил  куда.
– А  я  тебя  научу,  тебе  лучше  всего  сейчас  в  УУПИ,  в  Нижний  Тагил.  Я  там  учился,  правда,  бросил – так  получилось.  Ну,  я  тебе  ещё  всё  расскажу, а  пока  я  сейчас  Витьку  за  бутылкой  отправлю,  знакомство  надо  отметить.
Витька – неопределённых  лет  существо  с  испитым  лицом  -  появился  довольно  быстро.  Лёшку  всё  время  не  покидало  ощущение,  что  это  ещё  не  настоящие  художники,  что  это  только  в  чём–то  помогают  Главному,  Настоящему  Художнику.  Интересно,  где  же  он?  Но  в  разговоре  Михалыч  его  огорчил.  Сказал,  что  эта  четвёрка  и  есть  художники,  этакая  летучая  бригада  оформителей.
– Михалыч,  а  эти  мужички  что  заканчивали,  раз  они  работают  художниками?
– Не,  я  один  из  них  учился,  да  и  то  бросил.  А  они  какие  к  чёрту  художники,  вот  этой бутылки  не  могут  нарисовать,  спичечный  коробок  не  нарисуют…
– А  как  же  они  работают  художниками?
Михалыч  засмеялся: - А  зачем  им  уметь   рисовать?  Есть  такая  гениальная  штука – эпидиаскоп.  Кладёшь  картинку  в  него,  а  на  стенде  она  проецируется в нужном размере, обводишь карандашом и потом раскрашиваешь.  Получается  очень  даже  профессионально! Тут  Лёшка  с  усмешкой  отметил  про  себя:  а  ведь  не  ошибся,  когда  принял  их  за  бригаду  маляров.  (Получается,  они  и  есть  маляры,  просто  эти  маляры  узкой  специализации…)
А  назавтра  у  них  случилось  ЧП.  Со  сцены  нужно  было  снять  картонные  цифры  1974.  Полгода  назад,  перед  Новым  годом,  Лёшка  сам  их  туда  крепил.  Снимать  полез  Витька, как  всегда, сильно  навеселе.  Высокая  стремянка  покачнулась,  и  Витька  загремел  вниз.  С  воплями  и  матюгами  страдальца  вытащили  на  улицу, положили  на  лавку  у  входа,  где  он  в  окружении  зевак  лежал  до  приезда  «Скорой  помощи».  Врачи диагностировали  перелом  ноги,  и  Витька  уехал  в  больницу.
      Итак,  изобразительное  искусство  понесло  потерю.  Михалыч  рычал  от  злости,  в  бессильной  ярости  матюгался,  но  этим  делу  не  поможешь - на  Витькино  место  нужен  человек.  Несмотря  на свой  неприглядный  вид,  бригада  эта  была  слаженной,  как  хорошо  отлаженный  механизм,  где  у  каждой  детали  своё  место  и  свои  функции.  Лишних  людей  там  не  было,  лишь  самые  необходимые.  Витьку  срочно  нужно  кем-то  заменить.  Вот  так,  неожиданно,  Лёшка  вошёл  в  эту  команду.
Михалыч  соблазнил  его  не  только  заработком  (интересно,  а  кому  деньги  не  нужны?), но  и  весьма полезным опытом работы. «Лёха, ты ведь этой оформиловкой  будешь  потом  заниматься,  так  учись  этому  сейчас  здесь,  пригодится,  помяни  моё  слово!»  И  работа  закипела.  Лёшка  с  азартом  взялся  за  новое  дело - измерял,  размечал,  красил,  сколачивал  стенды,  клеил  фотографии  передовиков  производства  и  много  всего  прочего.  Вечером,  усталый,  за  чашкой  чая  разговорился  с  матерью.
– Странная  работа,  кому  это  надо?  Сколько  трудов,  сколько  разных  материалов,  а  толку  никакого.  Сегодня  повесили  лозунг  «Слава  труду!»,  и  чего?  Может,  кто – нибудь,  увидев  этот  лозунг,  срочно  побежал  к  станку,  стал  ещё  лучше  работать?
– Ладно,  сынок,  какое  нам  дело  до  этих  лозунгов, главное, как  бы  твой  Михалыч  в  деньгах  тебя  не  обманул.  А  оформиловка  эта – оно,  конешно,  зряшная  вещь,  никакой  пользы,  ну  так  вот  принято,  чтобы  были  эти  лозунги.  Везде  они,  куда  ни  глянь.  А  мы  и  не  обращаем  внимания  на  них…
К  вечеру  Лёшка  уже  валился  с  ног  от  усталости,  от запаха нитрокраски  болела  голова,  ни  на  что  уже  не  было  ни  сил,  ни  желаний.  А  за  окном  звенело  лето,  с  визгом  носилась  ребятня  на  велосипедах,  серебристые  волны  ковыля  колыхались  под  лёгким  ветерком,  а  вечерами  в  степи перекликались  перепёлки.  И  даже  ночью,  во  сне,  Лёшка  всё  красил  и  штамповал  буквы  через  трафарет…
Но всё когда – нибудь кончается.  Наконец  они  сдали  свою  работу  (впрочем,  сами  творцы  не  называли  это  работой,  это  называлось - халтура).  Это не  оскорбление, не ругательство, это такой термин.
И  Лёшка  впервые  получил  заработанные  деньги - 150  рублей.
Михалыч  послал  его  домой - отнести  деньги  матери  сразу,  а  то  мало ли,  потом не донесёшь.  И возвращайся в клуб – надо отметить окончание халтуры,  такой порядок.
… Уютно  устроившись  в  подсобке,  Лёшка  с  Михалычем  стали  готовить  нехитрую  закуску,  пока  двое  других  творцов  ходили  за  бутылками.  Михалыч  уже  расслабился,  куда  девалась  его  кипучая  энергия,  и  Лёшка  наконец-то  мог  с  ним  спокойно  поговорить.
- Честное  слово,  не  пойму,  Михалыч, кому  и  зачем  нужна  вся  эта  наглядная  агитация?  Какой  от  всего  этого  прок?  А  ведь  средства  на  неё  немалые  отпущены.
– Чудак  ты,  парень.  Вот  для  таких,  как  мы,  она  и  нужна.  Где  ты  так  можешь  заработать  за  несколько  дней   150  рублей?  Вся  эта  идеология – для  нас  с  тобой  славная  кормушка.  При  хорошей  организации  процесса  в  такой  команде,  как  у  меня,  за  сезон  можно  зашибить  по  несколько  тысяч  на  рыло, где  так  ещё  заработаешь?  Каким-нибудь  шахтёрам или  сталеварам  такие  заработки  не  снились!
Вот  почему   у  нас  всякая  пьянка  начинается  с  тоста: «Слава  КПСС!»
– Не,  Михалыч,  я  не  про  вас.  Я  не  понимаю,  другим-то  людям  от  этой  агитации  какой  прок?
– А  хрен  его  знает… Мне  порою  самому  смешно  делается,  когда  видишь  эту  агитацию.
В  Рубцовске  есть  полуподвальная  пивнушка,  такой  гадюшник – ужас.  Мы  с  приятелем  зашли  туда  с  канистрой – пива   набрать;  вонища  такая – хоть  святых  выноси;   похоже,  годами  там  не  убирались.  В  этом  углу  наблёвано,  здесь  между  столиков  алкаш  валяется  обоссавшийся,  кругом  грязища,  а  над  барной  стойкой  транспарант:  Ленин  с  нами!
Я  задумался – где  же  он  здесь,  не  он  ли  в  том  углу  пригорюнился?  Или,  может,  в другом  углу  валяется?
А  когда  я  учился  в  УУПИ,  в  Нижнем  Тагиле,  у  нас  каждую  зиму  выпадал  антисоветский  снег.
– Какой  антисоветский  снег?  А как это?  - Лёшка  перестал  разделывать  селёдку,  да  так  и замер  с  ней  в  руке,  разинув  рот  и вытаращив  глаза.
– Очень  просто.  Общежитие  у  нас  на  Красном  Камне,  а  мастерские – на  Гольянке,  то  есть  через  весь  город  на  трамвае  едешь.  А  на  фасадах  домов  огромными  металлическими буквами  всякие  лозунги  сделаны,  ну  как  в  любом  городе, так  положено.  Жутко  представить,  сколько  эта  хренотень  стоит  -  один  такой  лозунг,  ну,  например,  «Народ  и  партия едины»  - это  цена  легковушки,  чуешь?  А  ты  прикинь,  сколько  таких  по  городу?
– Ну  уж  и  легковушки…
– А  чо?  Там  одного  металла  - уголок,  трубы,  листовая  сталь – чёрт  знает  сколько,  да  сварочные  работы,  да  на  высоте,  да  краска,  так  что  чего  удивляться?
– Ну  ладно,  а  что  же  про  антисоветский  снег?
– Дак  вот,  снега  там,  на  Урале,  метровые,  а  то  и  поболе,  и  вот  нижняя   часть  этих  объёмных  букв  снегом  прикрывается,  и  буква  уже  меняет  своё  значение.  Например,  буква «Л» вдруг  читается  как  «П»,  и  в  лозунге  «Наша  цель - коммунизм»  вместо  «цель»  читаем  «цепь».
Хорош  лозунг:  «Наша  цепь – коммунизм!»  А  мы,  выходит,  на  ней  прикованы,  как  псы?  Едем  дальше,  опять  лозунг:  «Владыкой  мира  будет  труд!»  Но  здесь  в  слове «труд»  нижняя  часть буквы  «Д»  занесена снегом,  и  буква  опять  читается  как  «П»,  чуешь?  А дальше лозунг «Слава  труду!»,  и  опять  букву  «Д»  снег  превратил  в  «П».  «Слава  трупу!»  получается. Какому трупу слава, как  ты  думаешь?
Тут  вернулись  Толик  с  Серёгой,  притащив  целую  сумку  дешёвого яблочного  вина  и  гитару.
Вмиг  наполнились  гранёные  стаканы,  и  Михалыч  провозгласил: «Слава  КПСС!»
Выпили,  принялись  за  разложенный  на  столе  натюрморт – огурцы,  редиску,  колбасу  и  селёдку. 
– Между  первой  и  второй  промежуток  небольшой! -  изрёк  рыжий  Серёга  и  стал  разливать.
– Второй  тост – за  Алексея.  Лёха,  ты  здорово  нас  выручил,  молодец!  Ну  и  тебе  с  нами  боевое  крещение,  чему – то  ведь  научился?  Тебе  это  ох  как  пригодится,  особенно  в  армии,  там  оформитель – это  счастливчик.  Да  и  так  в  жизни  всегда  деньгу  зашибить  можешь  на этом  деле.  А в  общем, тебе  учиться  надо, настоящим  художником  сможешь  стать,  тогда  хорошую   деньгу  можешь  зарабатывать  спокойно,  не  мотаясь,  как  мы,  по  разным  колхозам  и  заводам.  Может,  большим  художником  станешь,  чем  чёрт  не  шутит, а,  Лёха?
После  второго  стакана  все  как-то  сразу  разговорились,  зашумели,  каждый  что-то  болтал и  никто  не  слушал  другого.  Мысли  путались,  но  как-то  тепло  стало  на  душе,  каким-то  уютным  и  родным  показался  этот  уголок  в  подсобке,  и  такими  близкими  были  эти  мужики…
Толик  взял  гитару,  начал  было  какую-то  похабщину,  но  Михалыч  прервал:
– Толик,  давай  Есенина!
Лёшка  не  представлял  себе,  что  этот  грубый  мужик,  который  вроде  не  способен  ни  на  какие  чувства,  который  может  разговаривать  только матом, - этот  мужик  с  такой  душой,  самозабвенно  может  петь  Есенина.  Выразительность  его  исполнения  была  для  Лёшки  откровением,  он  словно  увидел  вдруг  совсем  другого  человека.  Казалось,  его  можно  было слушать  ещё  и  ещё,  но  тут  вдруг  у  Лёшки  возникла  проблема. Пришлось, цепляясь  за  стены,  срочно  выбираться  на  улицу. (В  компании,  впрочем,  его  ухода  не  заметили,  всем  было  уже  не  до  него).  На  улице  Лёшку  вывернуло  наизнанку – сказалось  отвратительное  плодово-выгодное  пойло. Лёшка  посидел  на  лавочке,  отдышался.
Возвращаться  в  клуб  не  хотелось,  пошёл  домой.  Тихонько  пробрался  к  себе  в  комнату,  разделся  и  уснул.
Утром  мать  не  стала  ни  о  чём  спрашивать.  Лёшка отказался от завтрака,  пил  холодный квас,  молчал  и  отводил  глаза.  И  только  вечером,  после  работы,  мать  осторожно  начала разговор:  – …А  ведь  неплохо  получилось.  За  несколько  дней – 150  рублей,  я  за  месяц столько  не  зарабатываю.  Как  кстати  пришлись  эти  деньги  нам  сейчас,  тебя  приодеть  надо.  Интересно,  всегда  у  них  такие  заработки?  Молодец  ты  у  меня,  сынок.  Только  ты, знаешь,  не  пей, ладно?
Мать  обняла  его  голову,  поцеловала  в  макушку,  как  маленького, и Лёшке  вдруг  стало  мучительно  стыдно.
–Знаешь, сынок, Бог  дал  тебе  талант, береги  его, ты  можешь стать большим  художником, но помни – скольких гениев свалил алкоголь.  Как  обидно  гробить  свой  талант  из-за  бутылки!  Стоит  ли,  Лёша?  Я  всегда  верила  в  тебя,  милый.
Алексей хотел было что-то сказать, но  нужных  слов  не  нашлось, повернулся и  ушёл.
Сел  на  лавочке,  молча  смотрел,  как  соседские  куры  деловито  выискивают  в  траве  корм, как  белая  коза  щиплет  одуванчики.  Вдруг подумал  - а ведь  уеду  отсюда,  навсегда  уеду, что  здесь  делать  художнику?  И  всё  же  как-то жаль уезжать, всё такое  родное,  с  детства  знакомое,  и  это  задумчивое  квохтанье  кур,  и   запах  полыни,  и  заросли  ивняка  на  озере.
Как  славно  было  сидеть  с  удочкой  там,  в  заветном  местечке,  когда  туман  стелется  над водой,  и  таскать  красавцев-окуньков…
… Сборы  были  недолгими.  В  большую  сумку  набрал  одежды, положил  коробку  акварели,  зонтик,  фотоаппарат.  Мать  сунула  туда  трёхлитровую  банку  земляничного  варенья,  с  детства  любимого,  печенья  и  огурцов.  Отдельно  в  большой  папке  сложены  его  работы – рисунки  и  акварели.
На  проводы  пришла  и  тётя  Валя.  Сунула  в  нагрудный  кармашек  двадцатипятирублёвку – на  счастье!  - поцеловала  и  прослезилась: - Лёшенька,  ведь  я  тебя  когда-то  на  руках  носила,  а  теперь  вон  какой  красавец  парень!  Смотри  же,  будь  молодцом,  учись,  Рафаэль,  и  нас  не  забывай!
Алексей смущённо обнял  мать, поцеловал. - «Пиши  почаще, сынок, и  хранит  тебя  Бог!»
В стареньком автобусе, раскалённом на солнце, было душно, как в духовке,  несмотря на  открытые  окна.  Долго  ещё  Алексей  видел  две  стоящие  на  обочине  фигурки…
До  свидания,  милые!  До  свидания,  посёлок  Тютюк!
Что-то  ждёт  впереди?