Неволя

###

Хриплый старался ходить на прогулки. Вот и сейчас он слез с верхнего яруса нар, присел на лавку, стоявшую возле стола, накрепко привинченную к полу. Ожидание прогулки было томительным, хотелось хоть как-то сдвинуть свою жизнь с места. Но вот наконец то звякнули засовы на двери камеры, и сама дверь открылась.
- На прогулку! – проорал сотрудник из коридора.

Люди из камеры стали выходить торопливо, точно боясь опоздать. Построились в колонну по двое, и низкорослый прапорщик пересчитал их количество.
- Пошли! Руки за спину! – привычно скомандовал он. Длинный коридор на этаже, потом лестница на второй этаж, и дальше – первый этаж. Такой же серый, как и тот, на котором находилась камера, где сидел Хриплый, и наконец то тюремный двор, и привычный путь к прогулочным дворикам – вот дверь одного из них, как дверь капкана – открылась, и люди вошли в прогулочный дворик – дверь за ними закрылась. Можно было спокойно дышать свежим воздухом – смотреть на небо – через сетку накрывающую прогулочный дворик сверху. В такие минуты Хриплый ощущал себя зверьком, пойманным судьбой в свои лапы, и казалось невидимый рок сопровождающий его в последнее время, в такие минуты откуда то сверху наблюдает за ним – смотрит, как он переносит неволю. Жизнь остановилась, приобрела монотонность, как вода попавшая в затон, превратилась в тяжкую ношу. Хриплый старался не думать – не отвлекаться на переживания, ибо они были настолько тяжелы, что захватывали полностью сознание и точно могильная плита перекрывали свет – и было темно в том мире, который создался разумом на годы жизни. Тот мир – с родными лицами, с первой любовью, с радостью познания… Где он? Хриплый поглядел на небо – плыли по нему далёкие облака, не давая ответа. Но ответ нужен был – нужен был именно в эти минуты, чтобы прожить вот этот день в тюрьме, вот эту прогулку, и для этого надо ходить вот по этому прогулочному дворику – ходить в этом каменном мешке… Хриплый улыбнулся, наверное это была кривая улыбка, похожая на улыбку обречённого, а может это была улыбка – вызов судьбе.

Под вечер в камеру, в которой находился Хриплый ввели низкорослого горбатого человека, одетого в яркое в клетку демисезонное пальто, в глазах вошедшего, очень внимательно по-хозяйски оглядевшего свою новую обитель, была такая бесшабашная решительность, что все невольно притихли. Когда закрылась на ним дверь камеры, новый её житель подошёл к столу, поставил на лавку свой большой дорожный мешок, развязал его крепкими руками, вытащил из мешка несколько пачек «Примы», положил их на стол, и хрипло сказал:
- На общак.

К столу тут же потянулись те, кто курить хотел казалось всегда – те, кто курил, и у кого не было рядом – в городе, в окрестностях тех, кто мог бы «подогреть» – привести бы передачу. Этим людям всегда не хватало одного – покурить.
Хриплый с верхнего яруса нар внимательно глядел на вновь прибывшего с этапа арестанта, которому те, кто следил на порядком в камере, за понятиями, тут же нашли блатное место – на нижних нарах. Своя иерархия есть в камерах, где блатной мир, определяет каждому место его на нарах – к вошедшему эти несколько человек, в наколках, бывалые, отнеслись с должным уважением.

На этапах Хриплый встречал разных людей – и уже понял одну истину – по одёжке не определять отношение…
Хотя и внешне броский был вид у вновь прибывшего арестанта – а вероятно знавшие его, из тех, кто был в камере, а такие были, также не обращали внимание на одёжку – уже вскоре запахло дымком – втихую заваривали в железной кружке на тряпках – чифирь.

Горбатый – такая кличка была у вновь прибывшего – человек немногословный, любил шутить – когда выводили на прогулку он так внимательно глядел на сотрудниц – прапорщиков, что те невольно отводили свои глаза – взгляд у Горбатого был настолько пронизывающим, настолько зловещим было худое лицо, что и немудрено…
И только в общении с другими арестантами он менял это вероятно привычное ему выражение жестокости, и становился простым усталым человеком…
С Хриплым он разговаривал спокойно, разъяснял ту несправедливость, по его мнению, которая была по отношению к нему во время следствия – Хриплый в камере считался дельным советчиком по поводу поведения на следствии – помогал, читал обвинительные заключения, и такую же помощь оказал и Горбатому, и вероятно тот это оценил…

Втихую играли в карты – на нижнем ярусе нар. Гомон негромкий, привычный, въедливый дым от махорки, желтоватый свет от лампочки, под железным абажуром над дверью камеры… Хриплый пристально поглядел на эту такую привычную уже картину. Перевёл дыхание.
Увидев Горбатого, невольно подумал, как тяжело ему в его годы в этом помещении, но он то не унывает, он всегда подвижен, как-то по особенному пристален, он всегда готов к неожиданностям.
Странный мир. Страшный мир.

###

Каркали чёрные птицы, каркали, как где-нибудь в осеннем парке собираясь на перелёт в тёплые края, только примостились они на крыше тюрьмы. И это их назойливое карканье разбудило Хриплого, оторвало от какого-то мало запоминающегося сна, привело к реальности, встряхнув, как наваждение покой. Были те одинокие часы до подъёма, когда узник наедине один с собой – с своими мыслями. Весьма неприятное соседство… Впереди суд. Срок. Но даже это казалось нужным, ибо это было избавление от навязчивого состояния неопределённости преследующего человека, как страшный кошмар ежедневно, до тех пор, пока он точно уже не знает, сколько… сколько сидеть.
А это значит, переживать… думать… ежедневно.
Ежеминутно.

Хриплый поглядел на окружающих спящих людей – им всем предстояло жить в этом состоянии, как и ему. И этим они все похожи, точно невидимый рок давит надо всеми…
По разному переживают люди. Кто-то впадает в состояние постоянной тяжести – депрессии, и сидит, как истукан, на нарах. Кто-то рассказывает с упоением о прошлой своей жизни, и эти рассказы вдруг неожиданно для самого себя вырастают в прекрасную прошлую жизнь… Кто-то приноравливается к тюрьме, как к брату близнецу, стараясь принять те неписанные нравы, царящие здесь, как единственно правильное течение судьбы – к тюрьме тоже привыкают.
Хриплый знал, что он выживет в этой круговерти боли.
Он это точно знал. И зря каркали галки…

Проскрипела тележка – скоро завтрак… Каркали неутомимо галки…
Эти звуки из коридора, где уже хозяйственная обслуга – из зэков выполняла свои обязанности, это карканье… Хриплый закрыл глаза, и постарался ещё подремать, чтобы оттянуть наступление ещё одного дня – ещё одного дня будто проходившей мимо него его жизни, которую когда-то он мыслил совсем иной.
Свет идущий от большого окна камеры, этот дневной свет, такой же, общий для всех, как и на воле притягивал к себе Хриплого, как магнитом. Он смотрел на волю через реснички окна, так бережно называли люди железные пластины, которые были поверх решётки на окне, и этот однообразный степной пейзаж, с тихим полем, был настолько притягателен, столько в него вкладывалось переживаний, что в памяти он отложился, как что-то очень дорогое и незабываемое.
- Хриплый, - позвал его Толик – Иди, квас пить.

###

Хриплый, отрываясь от этого своего внутреннего состояния единения в этой картинкой за окном камеры, торопливо слез с нар – и за столом с удовольствием выпил налитый арестантом в алюминиевую кружку квас. Он, этот напиток, искусно сделанный Толиком в трёхлитровой банке из тюремного хлеба был необычайно вкусным. Таким вкусным, что казалось, что в него вложено столько труда… Толик умел делать квас превосходно. Причём в это своё занятие он вкладывал столько умения, что со стороны казалось, что нет для него ничего важнее в жизни. Толик – худенький, с внимательными глазами – ждал большой срок. И может и потому он всегда смотрел на других с каким-то доброжелательным вниманием, понимая видимо, что все они выйдут на волю раньше, чем он… Арестант выпил свою кружку вкусного напитка, и внимательно поглядел на людей, их было несколько, которых он пригласил к столу. Может он хотел, чтобы они запомнили его – вот таким, доброжелательным человеком?
Хриплый пил квас с наслаждением.