Ностальжи или Фили - любовь моя

               
Сколько раз я мечтала
в долгой жизни своей
постоять, как бывало,
возле этих дверей.
В эти стены вглядеться,
в этот тополь сухой,
отыскать свое детство
за чердачной стрехой.

Вероника Тушнова


Осень не радовала: солнце еле-еле проглядывало сквозь серые, унылые облака и даже не пыталось оживить красками грустный дождливый день. Не знаю, что вдруг щелкнуло в моей голове, и почему я, побросав в сумку зонт, деньги и телефоны, бегом, будто кто подгонял, ринулась в незапланированное путешествие в прошлое. В детство и юность.

Редкие в воскресное утро пассажиры метро, покачиваясь в такт движению ретро-поезда, сосредоточенно читали книги. Бумажные! «Надо же, бумажные книги, ретро-поезд… Хороший знак!» – подумала я, и принялась с интересом рассматривать старый, пятидесятых годов вагон. Его внутренняя отделка из желтого тисненого линкруста была испещрена "тайными" знаками, которые в детстве мы так любили разгадывать: вертикальные полоски, ромбы, большие и маленькие кружки причудливо сплетались в загадочные арабески. Простые изящные плафоны в виде больших рюмок, подвешенных горлышками вниз, и дешевый, протертый тысячами ног линолеум дополняли ретро-картину. Лишь рекламные наклейки на окнах – приметы сегодняшнего дня. И люди...

Осенняя грусть, навеянная дождливым утром, не рассеивалась, и даже ретро-поезд, так неожиданно кстати «подвернувшийся» мне в метро, не добавлял оптимизма. И зачем я ринулась в эту поездку? Может, права была Ирина Снегина:

«Не надо приходить на пепелища,
Не нужно ездить в прошлое, как я,
Искать в пустой золе, как кошки ищут,
Напрасный след сгоревшего жилья…»

А я вот, поехала…

Мои размышления прервал безучастный, записанный на плёнку  голос машиниста: "Следующая станция Филевский парк…"
И я вернулась на полвека назад…

…Сколько же лет я здесь не была? Приехала однажды случайно, по какому-то пустячному делу. Наш трехэтажный, из красного кирпича дом, сиротливо примостившийся среди строящихся домов из монолита, стоял тогда,  будто на поминках, тихо и скромно. Он, последний из Могикан, должно быть знал, что доживает сейчас свои последние денёчки.

Возле палисадника, в котором золотые шары и флоксы встречали когда-то после летних каникул филевскую детвору, остановился фургон, куда проворные грузчики стали лихо забрасывать чей-то небольшой, небогатый скарб. Да и зачем везти в новую, лучшую жизнь, отслужившую свой век старую мебель. Ту еще, советского образца.

Зайти в подъезд, подняться вверх по истертым от времени ступеням, чтобы оказаться в небольшой коммунальной квартире, где прошло детство и юность, сил у меня не было. Я присела на лавочку, которая будто сохранилась здесь еще с  тех далеких времен. Она стояла на том же месте, где и прежняя, возле газона и небольшого заасфальтированного пятачка, образованного на пересечении двух тротуаров, которые, петляя между нашими домами, вели к автобусной остановке.

Когда-то здесь, создавая определенный ансамбль, стояли пять кирпичных трехэтажных домов  и  две кирпичные пятиэтажки. Они обрамляли большой, ухоженный двор с детской площадкой, качелями и каруселями, со стадионом, где дети и взрослые играли в футбол и волейбол, где стояли два зеленых стола для пинг-понга, а баскетбольные щиты с веревочными корзинами ждали любителей «голов, очков, секунд».

Рядом – газон, где летом и зимой полоскалось на ветру развешенное для сушки белье. Оно, ломкое от мороза, крахмальное и подсиненное, пахло зимой снегом и свежестью, а летом – клейкими тополями и сочной, ярко-зеленой травой.

Зимой на месте футбольного поля заливали каток и в самом центре устанавливали огромную, живую елку, украшенную мишурой, бумажными флажками и гирляндами из больших, разноцветных лампочек. А рядом высокая, крутая ледяная горка – любимое место детских зимних забав.

Мы чувствовали себя защищенными в этом большом, засаженном тополями дворе. В июне тополя выбрасывали невесомый белый пух, который легким летним ветерком прибивало к бордюрам небольшими "снежными" сугробами. Какое же было счастье, бросив зажженную спичку в самое сердце тополиного сугроба, радостно наблюдать фееричную вспышку! Секунда – вторая, и маленький веселый костерок, опадал так же стремительно, как и вспыхивал…

- Ирин, – я будто услышала голос Ленки Красновой, любимой подруги, – в классики играть будешь?
- Нет, я с мальчишками в ножички...

Ножички, классики, города – тихие игры филевской ребятни. Что мы таскали в карманах курток и пальто? Перочинные ножики,  банки из-под гуталина, наполненные песком, тяжелый серебряный полтинник, которым замечательно разбивался копеечный кон, когда играли в расшибалку или  пристеночек.

А уж шумных дворовых игр было не счесть: двенадцать палочек, казаки-разбойники, штандер, вышибалы, разрывные цепи, или бояре... Эта детская непритязательная игра была для нас примером стойкости, выносливости и взаимопомощи: выстраиваемся, крепко взявшись за руки, двумя шеренгами, костяшки пальцев белеют от напряжения. Веселые и решительные. Отчаянные! Нам ни в коем случае нельзя позволить разорвать нашу цепь, отпустить руки, нельзя отдать боярам «невесту», которую они, во что бы то ни стало, стремятся забрать у нас силой…

У старших – другие забавы: кто-то крутил «солнышко» на турнике, кто-то играл в городки – замечательную русскую игру или устраивал танцы на мостовой. Борис Сабиров, красивый, коренастый татарин из многодетной семьи, выставлял в окне третьего этажа патефон, и под звуки старинных вальсов и танго начинались танцы.

По воскресеньям в наш двор приезжал на лошади старьевщик, и за старую одежду, обувь, какие-то тряпки и бутылки мы выменивали у него свистульки, хлопушки, колечки с разноцветными стекляшками: красными, зелеными, синими; сахарные петушки на палочке, расчески. А еще забавные «тещины языки», которые, разворачиваясь, весело пищали, если в них подуешь. Но любимой игрушкой были набитые опилками и обтянутые цветной бумагой и фольгой мячики на резинке. Резинка привязывалась к указательному пальцу, и мячик радостно подпрыгивал в руке, будто живой.

Мальчишки выменивали у старьевщика «настоящие» пистолеты-пугачи, отлитые из алюминия кустарным способом. Пистолеты громко стреляли пистонами – такими же самопальными зарядами из пороха или спичечной серы. Для игры в казаки-разбойники это было самым лучшим оружием. Развлечением был и точильщик ножей с его призывным: «Лудить, паять, ножи-ножницы точить!» и стекольщик, работы для которого в нашем большом дворе всегда хватало…

В палисаднике дома напротив, где находилась булочная, и по утрам разгружали вкусно пахнущий свежий, еще теплый хлеб, пышно росла конопля, и мы, дворовая ребятня с удовольствием грызли недозревшие зернышки этой запретной ныне травки. Для каких целей выращивал коноплю немолодой мужчина, живший на первом этаже этого дома, не знаю. Может быть, у него был попугай или еще какие-то птицы. А, может, уже тогда, в славном городе Москва и поселилась эта «благородная травка» для целей иных.

Воспоминания набегали, цветными картинками вплывали в памяти, туманили глаза…

- Тёть, а вы чего плачете?
Рядом, на скамейке пристроился маленький мальчик, лет пяти-шести, с новым, каким-то навороченным телефоном.
- Ну, что ты, малыш, разве я плачу. Это дождь...
Малыш ловко управлял новомодной игрушкой и вдруг, углядев что-то, радостно причмокнул от счастья.
- Ура! Нашел! Телепузики!!!
«Боже мой, – подумала я, – какие Телепузики? Кто это? И почему столько радости?»
Мальчишка залился восторженным смехом, и больше не обращал внимания на странную тетку, перепутавшую слезы с дождем.

 - Что ты здесь расселся, на теннис опоздаем, – то ли бабушка, то ли няня рывком подняла мальчугана и потащила за собой, – у тебя еще английский не сделан. Пойдем быстрее!

Я прикрыла глаза...

…Красные кирпичные дома на углу Филевской и Кастанаевской улиц располагались на окраине Москвы. Фили заканчивались нашим двором и сараями, за которыми угадывалось болото, заросшее чередой, ее соцветия намертво цеплялись к одежде – не оторвать, и свалкой, а дальше, всего в километре от нее, доживала свой век подмосковная деревня Мазилово.

На свалке мальчишки добывали карандаши с непрокрашенной рубашкой и толстую алюминиевую проволоку, из которой делали пульки для рогаток. Зимой, на спор, прыгали с крыш сараев в белые, сверкающие на солнце сугробы. Таких сугробов в Москве не бывает сегодня даже в самые снежные зимы.

Из деревни Мазилово к нам в дом приходила молочница. Одетая зимой и летом в старую, видавшую виды телогрейку, еще молодая, дородная женщина через день приносила нам в больших алюминиевых бидонах свежее молоко. Она опускала в бидон литровый половник на длинной прямой ручке, зачерпывала молоко и аккуратно переливала его в трехлитровую стеклянную банку. Молоко было холодное и очень вкусное. К вечеру в банке почти на ладонь отстаивались густые желтые сливки.

В конце 50-х годов деревню стали сносить, и за нашими домами развернулась огромная стройка: новый московский район Фили-Мазилово. Деревенские хибары ломали, хозяев выселяли, а фруктовые деревья и кусты филевские жители выкорчевывали и высаживали в свои палисадники, с любовью обихаживая двор.

«Вот теперь и наш дом настигла та же участь, совсем как тогда», – вздохнула я.

От воспоминаний меня отвлек все тот же мальчишка. Он капризничал, и никак не хотел идти ни на теннис, ни на английский. Он хотел играть в телефон и смотреть мультяшных Телепузиков. Да, разные времена и разные поколения: у одного – дворовая дружба и дворовые игры, у другого, вместо друзей – нелепые Телепузики и электронные игрушки…

В тот раз я так и не смогла подняться в свою квартиру. Посидела еще немного на скамейке и пошла прочь от воспоминаний, и от своего некогда родного дома, безжалостно приговоренного к сносу…

…Что же сегодня меня вновь погнало туда, в далекие, забытые уже детство и юность? На пепелище. И почему вдруг я окликнула этого пожилого, с объемной спортивной сумкой в руке,  мужчину? Чем он напомнил мне того Толика, мальчика, с которым мы перекидывались записочками с детскими объяснениями в любви. Как узнала? Почувствовала, как?

Мужчина уставился на меня удивленным взглядом, постоял в раздумье пару секунд, потом махнул рукой, будто отгонял назойливую муху или невесть откуда взявшееся приведение, и пошел прочь.

- Толик, – позвала я еще раз.

Мужчина остановился, снова махнул рукой, но уже как-то обреченно, видно, смирившись и с мухой, и с приведением...

- Ты? – выдохнул он. – Откуда?
- Толик, – обрадовалась я, – Толик… Узнал?
- По интонации узнал, по голосу… Он у тебя совсем не изменился, совсем… Ты сюда как? К кому? По делам?

Толик засуетился, не зная, куда деть сумку, пожать или поцеловать мне руку, или по-дружески чмокнуть в щечку.

- Я сюда… Просто так… Сама не знаю, зачем?

Мы медленно шли по направлению к нашему двору, вспоминая, наперебой, те далекие времена.

- А помнишь? – веселился Толик. – Помнишь, как мы с Сашкой шли за тобой, таясь, от самой школы, чтобы вернуть записку, которую ты Сереге Иголкину написала, не мне. Ох, и обиделся я тогда.

Помню ли я? Это, куда очки или ключи от дома положила,  забываю постоянно, а друзей дворовых, Фили родные, школу, где  все одиннадцать лет проучилась, не меняя, разве забудешь.

- Знаешь, а от нашей Поклонной горы лишь холм остался.
- Знаю, конечно… Зато теперь там мемориал.
- Угу, а яблони, вишни, груши, помнишь, еще в шестом классе там сажали, теперь вырубили. Такой сад был!
               
- Был сад, был, – вздохнула я, – а праздники в Доме культуры Горбунова, а концерты в парке рядом, где по выходным духовой оркестр играл, и Майя Кристалинская пела… У нее всегда шарфик на шее был, он сбивался иногда и черные шрамы оголял. А она все равно улыбалась и продолжала петь…

- Да, Ириш, праздники в ДК не забыть. И слеты разные: пионерские, комсомольские…

 - Точно! А каток на стадионе, секции спортивные, кружкИ бесплатные! Гастроли театра Вахтангова там же…
- Там и сейчас какой-то театр, Московский Мюзикл, кажется… А помнишь, в подвале вашего дома приезжие с Украины семечками торговали. Жареными, горячими. Зимой высыпали нам прямо в карманы, и мы там руки озябшие грели.

- Ой, а языком к дверной ручке парадного, помнишь? Язык примерзал к железке и отдирался с кровью. Ох, глупые были, глупые…
- Почему, глупые? Нормальные… Дети же… Ириш, а почему «парадного», почему так, по – питерски?
- Не знаю… Но ведь так мы и говорили: парадное… А еще «МаскварИка», слитно и через «а». Смешно, правда?
- Смешно… Будто и не река Москва, а какая-то мелкая речушка, МаскварИка…

Мы долго ходили кругами, не отдаляясь и не приближаясь к нашему бывшему двору, будто боялись увидеть что-то чужое, невозвратное. Вспоминали друзей, события, лица.

- А я сегодня нашей Майе Сергеевне пыталась дозвониться, не получилось почему-то… Нашла ее лет шесть назад… И ребят наших… Встречаемся теперь, редко, правда… А недавно юбилей отметили, – оживилась я, – пятьдесят лет последнего звонка. Тебя найти не получилось…

- Совсем, как в кино – грустно сказал Толик…
- Ага, как в плохом сериале.
- Да, странно мы как-то встретились. Неожиданно.
- Неожиданно… Тебя, наверное, дома ждут?
- Подождут…

…На месте моего дома и четырех соседних стояли два огромных, уродливых монстра, отделанных ярким пластиком и глазурной плиткой. Двора уже не было, территория одного из домов огорожена высоким забором, рядом – будка охранника и подземный гараж, да еще какие-то странные, непонятного назначения постройки. Сквозь кованый забор сиротливо проглядывало одно единственное, случайно сохранившееся дерево. И лишь робкие лучи холодного осеннего солнца, будто одумавшись, пробивались сквозь плотные облака, пытаясь оживить безликую картину современного мегаполиса.

Из будки охранника стремительно выскочил невысокий юноша с новым навороченным смартфоном в руках. Мне показалось, что это был все тот же, но уже весьма повзрослевший мальчишка, который несколько лет назад гуляя здесь то ли с бабушкой, то ли с няней, увлеченно рассматривал мультяшных Телепузиков, и никак не хотел идти ни на теннис, ни на английский и удивлялся странной тетке, перепутавшей дождь и слезы…