Священный лес или Голливуд, роман, гл. 36

36.
Как-то растеклось действие по временной оси. Смотри-ка: женщины немного посидели на кухне, выпили и пошли спать. Вольшов эту ночь уже пережил, с Катей. Даже и следующий день его перевалил за полдень, а Мэслоу всё ещё вертит в руках ключ от комнаты в мотеле. Тот самый, с привязанным пузырьком, чтобы не украли, верней, не унесли нечаянно. И Арчи быстро понял, почему могут нечаянно унести, и оценил планировку дома: боковая лестница вела с улицы прямо на второй этаж. Мимо дежурного проходить не было нужды. О, счастье! Не пришлось тащить Верку мимо этого типа с наглым, понимающим взглядом.

Он надел на неё свою куртку, скорее, завернул её в свою кожанку, прикрыв рваный хукерский наряд, но факт, что можно незаметно проскользнуть наверх, был большим утешением. И комната оказалась на удивление хорошей. Хоть этого и трудно было ожидать, если честно. Если судить по лестнице, вестибюлю с дежурным у наскоро сооруженной фанерной стойки,  то приготовиться стоило к худшему. Но комната была хорошей. Даже не комната, а настоящая маленькая квартирка. Только что после ремонта. Даже пахло ещё свежей краской и обойным клеем. Специфический такой запах, но не резкий.

Арчи огляделся в маленьком коридорчике и прошел в комнату. Потом вернулся и кивнул Верке: иди сюда. Она так и стояла, прислонившись к стене с зеленовато-синими веночками на обоях, и лицо странно сливалось с общим фоном. Жалкое бледное лицо с нечетким контуром полустёртой помады. Об этом никто не должен знать! Об этой комнате, Верке в ней, долларах в ждущей руке дежурного. Этого никто никогда не узает! Арчи не хотел, чтобы так случилось. Впрочем, чего он хотел – ещё вопрос. Но он не планировал. Нет, так он не планировал. Однако теперь, когда дверь закрылась, отделив их от мира в такой неожиданно уютной квартирке, дело уже было сделано. Но случилось это само. Всё просто произошло. Он не планировал, не хотел.
Но как же хорошо здесь! И всё можно скрыть, просто не думать о мире вне этих стен. Какое облегчение! И как здорово, что здесь чисто! И тихо. Казалось, что на всём этаже это была единственно обитаемая квартира. Посредине длинного коридора.  На других дверях даже и номеров не было, только на этой прибита маленькая овальная табличка, эмалированная с черным номерком. Двадцать четыре, между прочим. А на ключе – 25. Игра славянского ума! Но ошибиться и впрямь тут нельзя. На других дверях по коридору никаких табличек не было. И это была единственная покрашенная дверь.

Странноватое место.  Но дверь закрылась. А внутри было хорошо и спокойно. Остальной мир исчез. И какая тишина! В коридоре ещё отдавался низкий ритм музыки с первого этажа, что доносилась из какой-то таинственной глубины за стойкой дежурного. Ритм дрожал в Арчи, когда он вел неприятные переговоры с дежурным. И он был тревожным фоном всю дорогу сюда, когда он бысто тащил Верку по пыльной лестнице, по коридору, скорей-скорей, - прикрыв её срамной вид своей курткой. Но теперь всё стихло. И вместе со звуком пропал стыд. Арчи успокоился, расслабился, и губы невольно растянулись в улыбке. Посмотрел на неё.

Он старался не смотреть на неё до этого.  Чувствовал, что несется в какой-то неподвластной стремнине, а Верка – причина всего. И он старался не смотреть, потому что сделать всё равно ничего было нельзя. Вернее, ничего другого нельзя. Выбора не оставалось. Но теперь уже всё было в порядке. Всё получилось хорошо. Она уже прошла и села на кровать. Он с облегчением сел рядом и приобнял её плечи. Она мелко дрожала. Когда тащил её сюда, он не заметил. Просто было не до того. Но сейчас он сам расслабился и заметил, что она дрожит, лицо с прозрачной синевой, рот застыл напряженной чертой. Помада вокруг – сама по себе. Девчонка, малыш, - дрогнула в нём нежность.
- Ты замёрзла совсем. Тут, наверное, есть ванная. Это настоящая квартира, видишь? Наверняка, есть ванная. Я сейчас, - он резко поднялся и вышел. Хлопнули одни двери, скрипнули другие, металлический звон падения, его смех,  и через минуту он появился  с дверной ручкой в руках.  – Есть! Живём! Слышишь? Я сейчас сделаю тебе ванну, хочешь?

Она не ответила, только поёжилась. Ванна. Он исчез, зашумела вода. Верка сидела на кровати с настоящим одеялом. Мягким. Водила по нему рукой. Ни о чём не думала. Просто водила рукой по мягкому, настоящему одеялу. Не она вспоминала, это рука. Рука знала, помнила ощущение, когда густые ворсинки касаются ладони и утопают, если чуть придавишь. И тепло. Всё тело начало покалывать. Она согрелась ещё в машине, но была напряжена, словно распялена на собственных плечах, расслабляться начала только здесь. Тишина будто заложила уши. Только звук льющейся воды. Но это не был какой-то знакомый с детства звук, что будит воспоминания. Она, конечно, знала звук льющейся воды. Но не горячей – в ванну. Ванны у неё никогда не было. Даже, когда она жила с матерью. С матерью и Федькой, её сожителем. Мать сама так его называла: Федька, мой сожитель. И он тоже называл сам себя Федька. Даже смешно. Здоровый мужик, когда представлялся, говорил не Фёдор, или по отчеству, ну как-нибудь ещё, чтобы придать солидности. Ведь даже такие забулдыги хотят выглядеть солидней, когда только знакомятся, когда их ещё не знают. Хотя бы Федос. А он – Федька, сожитель ейный. Матери, значит.

Они жили в его квартире. Мать и Верка. Она не много помнила с тех времён. Последний год с пацанами в трубе будто вымел всё из памяти. Так интенсивно и хищно впился он в её жизнь, что казалось был длинне всех лет, прожитых где-то там, на Севере, с матерью и Федькой. Но кое-что она, конечно, помнила. Да, впрочем, всё она помнила. Лишь прикосновение руки к одеялу, -  и прошлое восстало в цепкости детской памяти.

Она не всегда жила в том северном городе. Они с матерью переехали туда с юга. Верка так никогда и не привыкла к зимам-ночам. Нет-нет, она родилась в другом, тёплом городе. Там тоже бывал зимою снег, но он искрился, играл на солнце. Там было солнце зимою. И она никогда там так не мёрзла. А у Федьки даже и в комнате никогда не было по-настоящему тепло. В его кислой комнатухе. Это была не настоящая квартира. Так, комната в общаге для малосемейных. Только комната с дверью в длинный тёмный коридор. С одного конца – уборная. Там  три умывальника и три кабинки, как-будто вдруг выросшие из своих дверей.  Слишком коротких, стыдно открывающих ноги и спущенное исподнее жильцов. Никто там никогда не здоровался. В коридоре жильцы здоровались, а в уборной проходили молча и быстро, будто не видя друг друга. Кодекс стыда. Или чести. Должна же быть какая-то. Всё же люди.

А с другой стороны темно-зелёного прохода со впадинами коричневых  дверей была кухня. Оттуда всегда пахло жареной картошкой и пригорелым луком. Посредине коридора запахи кухни и уборной смешивались. Это и был дух её дома. Посредине как раз была её дверь. 

Она никогда не бывала у соседей. Может быть, там было уютней. Но в её представлении за каждой дверью была длинная комната с синими панелями. Узкая. Как раз на ширину матрацев. Те лежали  у дальней стены под окном. Может быть, потому ещё было так холодно, что под окном. Верку клали под стенку. Мать посредине, а Федька скраю.

Но Верка мёрзла. Мать стала класть её всредину. И тогда Федька начал гладить её.  Сначала осторожно, между ног и сзади. По спине, опять между ног. Она просыпалась, видела его глаза. Он прикрывал ей рот, но она не пыталась кричать или вырываться. Да ей и не было противно. А в  доме лучше стало. Тише.

Федька перестал ругать мать и грозиться их выгнать. Раньше он всё кричал, что надоело ему терпеть сожительницу-дуру с ейным выб...дком. Как выпьет, так и в крик. Он не работал, на больничном, вроде. Всё кашлял. А до того в шахте сидел. Гнил, говорит. В шахте гнил. Но теперь всё. Баста. Ты иди ишачь. А деньги сюда. Поняла? Или вон пошла со своей ... ! Моя хата, поняла! Прописана ты тут, шалава? Ну-ка покажь паспорт!

Теперь он успокоился. Подобрел  и даже стал жарить Верке картошку. Встречать её стал с картошкой на столе, когда она приходила из школы. И улыбался, когда она ела. Щербатым ртом улыбался. Переднего зуба не было. Да. Рад был ей. Ждал. Чтобы лечь с нею потом. Сначала ей больно было. Он прикрывал ей рот, пыхтел  под одеялом, потел. Ночами он тоже потел, но молча. Боялся, видно матери. Стал оставлять той водки побольше. Они и раньше выпивали по вечерам. Мать не приходила без бутылки. Успокаивала его. Но раньше он ей почти не давал. А теперь щедро наливал, чтобы уснула покрепче и побыстрее.

Мать спала. Не слышала. Теперь Верка так уже не думала, но тогда верила, что мать не знает. Почти полгода. До лета, до каникул. Потом та сказала, что купила Верке билет и отправит её на каникулы к тётке. Нет, не с сестре своей, не к Светке. К Варваре, подруге воронежской. И посадила её в поезд. В Воронеж. Денег нет, но тебе и не надо. Да и нет у меня, поняла? Всё ему, паскуде, сама знаешь. Но не переживай. Вот тут - поесть, тормозок, на три дня хватит, чаю так дадут, небось не звери. А там Варвара встретит тебя. В Воронеже. Небось, люди не звери...

Но на вокзале Верку никто не встретил. И это был не Воронеж.