Взросление страхов

«Страх заставляет
людей размышлять.»
(Аристотель)
I
Расстояние от меня сегодняшнего до меня в глубоком детстве составляет не меньше 55 лет. Это очень большой казалось бы срок, но вопрос не в этом, а вернее разговор не об этом. Дело в том, что с позиции сегодняшнего моего возраста, мне кажется, я буду говорить о себе и своем  детстве, сравнивая с начинающим огородник первого сезона: ранней Весной в землю с нетерпением бросает перые семена самых любимых цветов, ради которых весь «замысел», затем бросаются семена тех цветов, которые «случайно» или по совету кого-то приобретенные или полученные в падарок, а потом еще и еще , еще и еще откуда-то взявшиеся, уже не очень заботясь о том, есть «там» уже что-то или нет. Проходит время и начинают всходить или проростать то, что посеял весной. Конечно не всех, а те, что посильнее, а те, которых не вымыло дождем. Наше детство – это огород, а семена, - это события в нем. Что то проросло и «забило» другое, что то не взошло по причине «и не могли взойти». А что то... не видимое сразу, но если раздвинуть те, что вылизли первыми, то можно увидеть и удивиться: «Как? Они тоже взошли? Я уже и забыл о них!»
Взошедшие и не проросшие, видимые и закрытые другими, большие и малые, душистые и без запахов... это то, что отпечатывается в нашей детской памяти.
Наша память подобна сезонным цветам, прорастатающими в свое время!
Сажают... клубни, корни, проросшие ростки... и просто семена! Сажаешь, поливаешь, пропалываешь, оберегаешь очень тщательно вначале и все реже потом. А осенью вовсе не до них - забываются и забрасываются, заменяются более важными уже осенними заботами и желания уже не те – другие.  Но, вдруг, случайно, невзначай, пробегая мимо замечаешь, что есть в твоей клумбе что то, живое и прекрасное! Удивляешься этой неожиданности, а потом - гордишься! – ты ... твое... у тебя! Вот и я сейчас, замечаю в себе проявление памяти, подобно цветам в огороде... И они, эти ростки памяти, словно осенние цветы, - сильные и живучие, не имеющие сильные запахи и стойкие ароматы; но они своим цепкие и мощным стеблем держат цветы высоко и отмахнуться от них нельзя.
Одни из моих воспоминаний связаны со страхами, которых в моей жизни было не много, но и не мало; их даже можно сосчитать, если захотеть.
Мой самый первый и самый сильный страх! Я его до сих пор помню в цветах и запахах! Его аромат моя память держит цепко и ... безжалостно, словно долги перед кем то могущественным, а потому терпеливым.
Я помню в доме, где мы жили, в одной из квартир жил дед Захар. Был ли он хорошим, или был он плохим, я сейчас не могу сказать. Был я тогда совсем маленьким и еще не ходил в школу; был очень маленьким, но говорить, соображать и  запоминать уже мог! И вот, однажды, когда не было дома родителей и я один гулял во дворе нашего дома, этот дед Захар с очень жёстким и суровым лицом, поймав меня за правое ухо, зло «предупредил» меня о том, что моему отцу нужно давно отрезать уши; сегодня придут цыгане и отрежут ему одно ухо! Он это говорил с таким наслаждением не разжимая зубов. Чувствовалось, что в его душе праздник на уровне «Первого Мая»! От моего страха, жуткого и парализующего, он получал удовольствие! Радость появилась на его лице. А какая моя могла быть реакция? У меня – ребенка того возраста? Только естественная и искреннея! Вырваться я не мог; его ручище держали менянеразгибаемыми «клещами» .
Он отпустил меня сам... когда насладился моим страхом. У меня началась первая и последняя в моей жизни полноценная истерика. Моя бабушка, Анна Семеновна, нашла меня в углу комнаты, куда я забежал; она смогла меня успокоить через 20 минут. За это время я ей заикаясь все рассказал и тихо добавил, что боюсь увидеть своего папу без уха... попросил ее позвонить и сказать папе, чтобы он  сегодня не приходил домой после работы. Я успокоился лишь тогда, когда бабушка пообещала предупредить папу и заверила меня в том, что с папой ничего не случится, потому что он сильный и был на войне. Это на меня подействовало. Я прекратил плакать и побежал играть; я захотел стать опять ребенком - забывать и заигрываться, быть веселым и счастливым, играть со своей девочкой, которую звали  Ольгой. У нас с ней была настоящая любовь; весь квартал знал об этом и уважал нас за это! Мы с ней каждый день не спеша гуляли «под ручку» вокруг дома и вели беседы. Нам нравилось быть взрослыми! Вот только фамилию ее не могу вспомнитья... а вот кличку помю – Дунюшкина.
Я всегда предпочитал играть с девочками:  они серьезные, всегда с фантазией, добрые и не шумные. А  вот когда появлялись ребята, то, почему-то, сразу начинались какие-то колкости, грубости и драки. Девочкам это не нравилось, а потому не нравилось и мне. Мне с того времени и теперь не нравится все то, что расстраивает и обижает малышей и ...девочек. Это я говорю не потому что я такой хороший, а потому, что просто тогда стал таким! Они - ребята, сделали меня таким. Это знали все; об этом говорили и моей маме, которую в шутку называли еще в те далекие Советские времена(начало 60-х), -«Губернатором». Почему? Она была участковой медицинской сестрой! Отвечала и обеспечивала свой участок здоровьем на дому с раннего утра и вечером тоже. А днем в поликлинике была «на приеме» с врачом. Поэтому она знала всех «влиятельных» людей в своем районе и всех «нуждающихся». Была посредником: к ней обращались с просьбой, а она их решала, опираясь на свои «связи»; быстро и с улыбкой. То было время, когда «влиятельные» жили в тех же районах, где и «нуждающиеся». Так вот, «все» говорили просто: «Любочка, обрати внимание! Он играет только с девочками и совсем не любит играть с мальчиками! Здесь что-то не так». Но было всё «так»; просто душа моя не принимала грубости, оскорбления, постоянное желание показать себя взрослым унижая маленьких. Они смеялись и подшучивали над девчонками, а иногда даже и не то, что за косичку дернут, а даже скажут очень обидные и унизительные слова, как «Тили-тили тесто... жених и невеста». Слова необидные, а вот говорили они как то стараясь обидеть ее и унизить меня. Это я теперь понимаю, что так они выражали свою симпатию к девочкам, а тогда это выглядело просто «хамством»!
И вот, я играю с ними – с девченками, как мне захотелось страшно пить. Побежал домой и, влетев в квартиру, я взял в кружку воду и стал пить жадно, опрокидывая на себе прохладную, чистую, без запахов водичку.. как вдруг увидел за занавеской, где обычно весит наша семейная «верхняя одежда»: длинные осенние и зимние пальто и плащи,  - сапоги и что занавеска, которая их слегка прикрывает, колышется!. Я сразу понял - пришли цыгане резать папе уши! Я испугался страшно! От охватившего мою душу кашмара, я закричал так, как хотел бы кричать во сне, - когда на меня мчался трамвай, а я не мог шевельнутся, а голос мой предательски молчал. В это время моя мама вернулась с работы и они вместе с бабушкой вбежали в квартиру – мама первая, а бабушка за ней. Она, бабушка, не могла бегать и быстро ходить. Она сильно хромала на правую ногу. Мама говорила, что еще в ее молодости (она у нее тоже была) она упала в глубокий подвал и сломала ногу; денег не было на доктора... вот она так и срослась.
Испуганно глядя в мои глаза, прижав меня к своей груди, мама старалась спокойно и тихо  говорить со мною, узнать «что случилось». Говорить я не мог... лишь, захлебываясь своими слезами, заикаясь от охватившей  меня истерики, я показывал пальцем на занавеску и шептал тихо, что бы «тот» не услышал, - «Там стоит цыган с ножом... он хочет отрезать папе уши. Я его вижу! Вот он!»  Бабушка держала себя в руках, но с тревогой в голосе тихо сказала: «Вот... видишь сама... что я говорила? Это правда!» А я всё кричал и кричал...  и не мог до них докричаться! Меня не слышали! А сапоги слышали и стали топтаться на месте, переминаясь с ноги на ногу.
Мама смотрела в ту сторону, куда я показывал. Потом и бабушка посмотрела. Они обе нервничала, при этом стараясь успокоить меня. «Там никого нет!»- сказала мама и сделала шаг для того, чтобы открыть занавеску и показать мне что действительно там никого нет. Я закричал еще сильнее и сказал чтобы мама туда не ходила, потому что он всё ещё там стоит и у него большой нож! Мама хотела сделать ещё один шаг, но я закричал еще сильнее: «Не ходи! Не ходи! Он большой и страшный!» ... и очень сильно заплакал; прижался к бабушке и хотел залесть под огромную юбку. Я так всегда делал, когда играми в прятки. Мама взяли меня на руки и мне сразу стало спокойно. Я лишь икал и вздрагивал. Когда мама проносила меня мимо занавески, я видел как она продолжала колыхаться; через нее мне был виден цыган, подпоясаннй красным поясом и со смолянисто-курчавой бородой. Прошло несколько часов; папа вернулся с работы; ему, конечно, рассказали о вселившемся в меня диком страхе. Папа решил по-своему избавить меня от этого страха... по военному! Он всегда либо молчал, либо, когда его мама донимала, решал все по военному – кавалерийским наскоком(ремнем или кулаком). Затраты минимальные, а результат – победа всегда за нами!  Он решительно, как то даже нетерпеливо,  взял меня за руку и повел к тому месту. И когда мы оказались там, то сапоги все еще стояли там же, а занавеска не колыхалась. Я сказал: «Папа, там Цыган(!) ... с ножом, он ждал тебя и хочет отрезать тебе уши. Так сказал дед Захар». Папа распахнул занавеску, - «Смотри, никого нет! А если бы был, я бы ему сам отрезал...». Он это так сказал, что я почувствовал разочарование в его голосе... он хотел победить, а враг бежал. Сказал папа это очень сильно! Его металлические зубы скрипели жутко. «Свои» ему выбил автоматом огромный немец, выбежавший из окруженного дома. Это случилось во время войны, где-то под станцией Сиверская, во време попытки прорвать блокаду Ленинграда; фашист, молодой и огромный, прикладом своего автомата легко отшвырнул папу и его «застрявший» автомат. Он хотел растрелять оглушенного моего папу, лежащего на снегу, очередью из своего немецкого автомата, но не успел...; подоспевший папин командир, Александр Самусенко, пристрелил немца и спас мне моего папу.
С яростью бойца, прыгнувшего в окопы фашистов, папа второй раз распахнул занавеску... и сапоги  и цыган  исчезли! Тогда папа спросил: «А почему ты решил что там стоит цыган и он хочет отрезать мне уши?» Я честно рассказал о чем мне говорил дед Захар: о его злых словах, о угрозе непременно отрезать уши ... а точнее-сегодня только одно. «Ну... хорошо! Иди играть... видишь, никого здесь нет и уши мои на месте», - сказал папа так, что я понял – деду Захару придется «выслушать» папу. Но запах цыгана все еще стоял в квартире и мое беспокойство за папу меня не покинуло... я не хотел отпускать его руку...
Прошло несколько месяцев. И деда Захара я увидел во дворе, лежащим в красном гробу; рядом стоял грузовик с открытым задним бортом; чуть дальше - играл духовой похоронный оркестр.  Он, дед Захар, был молчаливым, спокойным и закрытыми глазами смотрел на меня... Я почувствовал приближение страха и подбежал к маме; спросил: «Почему дед Захар здесь так лежит? Почему он такой зелёный... синий...желтый?»  Мама мне тихо шепнуло, прямо в мое ухо, что дед Захар умер. Я очень хотел понять «почему», но не понял что такое «умер». Я не понял... и у мамы спросил:  «А что это такое?». Мама, увидев в моих глазах уже ей знакомый мой страх, как бы поняла свою ошибку,  и стала мне объяснять, тщательно подбирая слова. Мой старший брат пробежал мимо, но успел меня наградить очередным своим презрением, вернее не всего меня, а только мои мозги и тупость и зато, что я еще маленький и дурак. Мама продолжала: «...  что... ну... это значит... он никогда больше не будет здесь... и его похоронят и ты больше никогда не увидишь его».
- А ты? - спросил я.
- Ты опять ничего не понял... его похоронят... закопают в землю... и всё», - закончила мама, полагая, что этими словами она исправила свою ошибку и закончила разговор.
- Как всё?... там ведь холодно зимой...», - продолжал я. А в душе была радость что не увижу это всегда злое лицо и, одновременно, жалось к нему и страх за него.
- Придет время и все мы когда-то... вот также умрем... и закопают нас... тебе будет жалко меня?» -  окончательно меня испугав, продолжила мама и сама загрустила; мне казалось, что она ждет моего ответа и я сказал: - Очень!... и заплакал. Мне стало еще страшнее и очень одиноко. Я представил как все мы в сырой и глубокой яме... и нам очень холодно... а я на плечи маме накидываю теплый бабушкин пуховый платок, но дрожь по телу не покидает ее тело... . Меня всего колотило... точно так, как до этого... когда я видел цыгана за занавеской. Моя реакция на такое объяснение заставила маму встрепенуться и прижать к себе. Но было уже поздно... я ясно видел то, что говорила мама... меня затошнило, я побледнел. И если бы не бабушка, которая быстро подошла к нам и, отрывая меня от мамы, бросив ей в лицо: «Ты что, Люба? Плетешь что не попадя...» - и увела меня к соседям.
- Не слушай ее! Иди лучше поиграй со своею Ольгой, она там одна и ждет тебя», - шепотом сказала мне бабушка и втолкнула меня в квартиру, где была не только она... и другие ребята тоже. И только мой брат оставался здесь, шныряя между музыкантами, которые вновь заиграли «похоронную классику». Звон в ушах и мурашки по телу! Вот с чем я пришел к Оле!
Машина с красным гробам... нависшая над ним «плакальщица» ... оркестр... каждый делал свое дело... то, за что кто-то заплатил. Отправились... пошли и поехали... люди с венками... сопровождающие и примкнувшие зеваки... рев... музыка... короткий шопот... тишина... итак очень долго, пока все не скрылись за углом последнего дома нашего квартала.
Деда Захара уже больше нет... У меня не было радости, у меня не было облегчения, у меня не было ничего... дед Захар умер! Но до сих пор у меня в ушах звучит та музыка, в глазах стоит красный гроб с неподвижным дедом Захаром и цыганом за занавеской...
II
Другой мой страх – связка любви и страха. Это случилось, когда я был взрослым и мне было уже 13 лет! И был настолько взрослым и самостоятельным, что мои «трудные на разрешения» родители отпускали летом с группой моих одноклассников в турпоходы и поездки. Тогда было как-то все организовано и с заботой о нас! Особенно летом! Ходили в паходы и «катили» куда-то далеко, чаще – к морю и, конечно к Черному! Ласковому, солнечному и всегда и всеми желанному!
Страна была очень большой и безопасной для путешествий по ней даже детям! Очень-очень много интересных мест, где мы, по мнению наших преподавателей, обязательно(!) должны будем побывать в своей жизни. И вот, на очередные летние каникулы мы поехали в Закарпатье. Там было действительно очень интересно: другие языки и еда другая. Часто надписи на местных языках, которые мы читать по-русски, вызывали у нас незлобный смех. Мы просто разлекались...как могли! Везде были симпатичные и необыкновенные люди! Интерс у нас был ко всему.  Мы пытались даже заучивать какие-то фразы на «их» языках, чтобы этими фразами показать родителям насколько полезна для нас прошла эта экскурсия и не напрасно потрачены их деньги.
В то лето, в той поезде и в моей группе была девочка, Таня Ховренкова,  которую я и мой друг Сашка К. очень любили и никогда не упускали шанс быть ближе к ней. На уроках она была только моей! Я с ней сидел за третье партой в среднем ряду целых 2 года! Она училась очень хорошо, лучше всех в классе! Наверное, именно за ее ум я ее полюбил! Она была лучше всех во всем и для меня, несомненно, она была самой красивой! И, возможно, на то есть у меня основание полагать, она отвечала мне взаимностью. Это не простые слова или мальчишеская самоуверенность, нет! Все учителя это видели! ... И сообщали об этом нашим мамам на родительских собраниях. И то, что на всех уроках мы с Таней сидели «так близко», вызывало у них обеспокоенность... но это на успеваемость не влияло! И потому они «терпели», а мы - «млели»! Мы действительно сидели так близко, что наши руки от локтя до плеча всегда соприкасались. Даже когда нужно было перевенуть страницу учебника, я это делал своей левой рукой, а она своей правой. Однажды мы попробовали сделать наоборот: я перевернул страничку в ее учебнике, а она, в ответ, страничку в моем. Мы так приблизились ...что чуть не поцеловались... но сдержались! И вызывали нас к доске чаще других; не потому только, что мы оба были всегда готовы ко всем урокам, а и потому, что и учителя и однокласники получали удовольствие от наблюдения за тем, как мы «разлепляемся» и «слепляемся» потом. Но, скажу честно, теперь... моя близость с Таней на этом и заканчивалась – звонок, разрыв и все! И если успевал раньше чем Саня К. схватить ее портфель, то нес его трепетно, а шли как можно медленнее... на глазах у недремлющего лучшего друга и достойного соперника. А если нет...то плелся уже я, здесь же, рядом, но уже я был «позади». Мы оба старались быть всегда и во всем с ней рядом... даже в оценках. Вот почему мы трое были «отличниками» - она по природе своей, а мы –  что бы не уступить!
Правда потом, мы оба от нее отказались... одновременно и решительно за то, что она в тайне (от нас) встречалась с нашим пионервожатым – Борисом Барсуковым. Такое нельзя было простить! Она нас поменяла на старого, на два года старше нас! Я стал ее и Борю презирать! Хотя еще долго жалел и не хотел верить разоблачающим словам друга.
Но, до этого... она была лучше всех, она была прекрана! Ради нее мы с Саней готовы были на очень многое! Так вот,  мы, как сейчас помню, шли по вечернему городу под названием Львов. Как сейчас(!) помню тот необычный город! Там были необычные здания и узкие улицы, кривые трамвайные линии! Все так красиво! И это настроило меня на лирический лад – я прикоснулся к Тане! Я, незаметно, пробрался среди ребят к ней и... прикоснулся! Не так, как я прикасался на уроках в школе! Мне этого так захотелось! Мне это было нужно...иначе мог умереть от охвативших меня чувств! Но это не осталось незаметным для ее подружек... и Таня прореагировала – демонстративно вырвала свою руку из моей... не позволила, отвергла! И еще посмотрела на меня с презрением, сверху вниз (она за это лето уже стала на 1 см выше меня).  Убитый этим отказом, я решил что смысл моей жизни утрачен. Я медленнее стал идти и отстал на несколько шагов от группы, в одиночку переживая свой крах. Не помню каким образом я оказался на трамвайных рельсах. Легко удерживая баланс, я шел по ним параллельно тротуару, по которому шла наша огромная группа из 18 человек. А дальше, согласно рассписанию движения городского транспорта города Львова, шел, а вернее мчался, несмотря на крутые повороты, хозяин этой колеи – трамвай. Сам я не знаю как и что произошло дальше.   Помню только то, что раздумывал: «Вот теперь она не моя... она отвергла меня и все это видели... я брошен... и я одинок!  Как и зачем мне с этим дальше жить? Я больше никого не хочу любить! И не надо мне больше такое советовать!», - я размышлял, ощущая свое космическое одиночество. Железный путь, по которому я шел, знал «откуда» он и «куда» дальше ему идти! Я – нет!»
Потом мне рассказывали и ругали, толкали руками и жалели...  как и что могло произойти! Я только помню одно – я... в метре от трамвайной линии... холод от от сильного верта и мимо проезжающего трамвая... я рассеян, словно еще непроснувшийся... рядом старший по группе и толпа – наша группа, в центре которой стояла она, смотрящая на меня! Не в мою сторону, а на меня! Ребята галдели! Не говорили, а обвиняли... нас! Мне показалось, что я оказался на каком-то уличном комсомольском собрании, а может быть пионерском... нет, все же комсомольском... жестком, обличающим, негодующим!  Нас клеймили и распикали за то, что всем пришлось пережить этот кашмар, обвиняя в эгоизме... оказалось мы не умеем думать ... о всех!  Я их не слушал, но слышал, чувствуя что на самом деле меня им жаль и им хочется обнять меня за плечи. Но им что то мешало и они вскоре оставили нас в покое- ее отдельно и меня от нее. Мы больше не были вместе! Все кончено!
Мне не было ни стыдно, ни горько, ни обидно. Только когда из толпы подошла ко мне моя Татьяна и сказала мне своим поставленным голосом председателя дружины... чуточку все же смягченным - «дурачок!», я понял одну истину «Все девчонки дуры!» Повернулась она и я повернулся; она пошла на тротуар и я пошел. Она шла своим путем и я уже шел своим...
III
Я, если и мучался, то не долго; мне понадобился месяц, что бы влюбиться по настоящему и в более достуйную! Мне давно очень нравилось совсем другая и не из нашего класса девчонка Ольга Ч.  Я не знаю почему, но я всегда влюбляюсь в отличниц! Они такие все необычные, умные и с ними так приятно проводить дуэль взглядом, мыслями...но не словами. У меня пропадал не только дар речи, но сама способность говорить! Это был огромный, взрослый и серьёзный роман... с моей стороны. Я ее любил очень долго - два года! Всю осень и затем зиму я влюблялсял в нее все сильнее и сильнее! При ее виде я млел! Она была хороша во всех отношениях! Ее зрелость опьяняла меня! Летом я не смог уже сдерживаться и «засветился»: бросал каждое утро в ее окно, тщательно выверенное, что бы не угодить в маму, свежайшие розы и, конечно, красные! Я вставал рано и, занимаясь для мамы пробежкой, мчался на ближайший цветочный рынок. Она жила в соседнем доме на первом этаже. Поэтому пробегая мимо, я незаметно для тех, кто уже спешил(в то время на работу не ходили, а спешили, и не приходили, а возвращались), бросал в открытую форточку розу; цепляясь за занавески, она зависала и никогда не падала; мои розы ее не будили! Они ей были «все равно» потом, когда к ней в комнату заходила ее мама  или старшая сестра Наташа, которая мне очень тоже нравилась! Так продолжалось долго и об этом знали только она и я ... и еще наши мамы. Я никому не говорил и, конечно, она тоже. Я знал, что она не была готова к моей любви! Но... цветы принимала! И вот уже на следующее летом мы поехали в Крым отдыхать, опять группой из нашей школы. В одном месте, где мы отдыхали, было особенно красивое море, а над ним -  изумрудное небо. И нельзя было понять что в чем отражается: небо в море или море в небе! Свежий горный воздух в сочетании с этим, делали нашу жизнь «Райской»! Отсутствие родителей и безграничная свобода, данная нам старшим преподавателем, друзья и  безграничная возможность созерцать ее! Подобного ощущения я никогда больше не испытывал! Мы плавали в море, загорали на пляже, при этом никогда не лежали на полотенцах, которые обычно расстилали на камешках и лежали отдыхающие. Обычно мы игра во что-то шумное, ребяческое, вели себя свободно, но достойно...! Мы прыгали в море с шумом и визгом, оповещая девчонок о своей зрелости!  Наши голоса были уже окрепшими и нам казалось, что они звучат легким красивым басом. Главной же целью было одно – привлечь внимания «своей» девочки. А зачем всех? Нужна только одна – Ольга! Почти у каждого была здесь своя «Ольга»! И вот мы были возле одной скалы, которая была словно расщепленная на две, издали похожая на «коренной» зуб. Глубокая щель между ними  уходила до самой воды. Местные ребята разбегались по первой части и  перепрыгивали через щель, делали несколько шагов по второй и, оттолкнувшись о край второй, красиво, в затяжном прижке прыгали в море! Из наших нашелся один герой – Николай, кандидат в мастера спорта по плаванию. С детства у него была повреждена связка на правой ступне, которая всегда шлепала о землю, давая нам повод шутить над ним: «Колька опять забыл и снять ласты!»
С каким уважением смотрели на прыгающих наши «Ольги»! Они не обращали внимание на ни, а смотрели! И я захотел тоже чтобы «моя» на меня так хотя бы раз посмотрела!... пусть посмотрит на меня!  Мне большего не надо! Ну, хотя бы боковым зрением! И я сделал «заявку» на прыжок с этой скалы – объявил! Она услыхала это и ... ее боковой взгляд уже был направлен на меня! Я был на правильном пути! Все ждали моего прыжка... и только мой друг Генка Безуглов  усомнился, сказав что не стоит, потому что это очень опасно; нужно очень сильно оттолкнуться от скалы чтобы перелететь острые скалы, торчащие прямо из воды. И эти нехарактерные для него и меня тёплые слова, возымели на меня действие. Я промерил и расчитал в своем «уме» силу толчка и длину полета. Мне не хватало совсем немно! Холодок пошел по спине. Я четко увидел и почувствовал приближение тех скал, торчащих из воды, к моему телу! Отмахнулся. Еще раз в уме прыгнул... и опять эти скалы! Третья попытка дала те же результаты! Я взглянул на Ольгу; она смотрела в мою сторону, но мимо меня! Я прыгаю! И решительно взял разбег ... но не добежал... я не видел площадку, на которую должен перепрыгнуть... Я опять увидел перед собою те скалы и свое тело на них! Резко остановился. Гордый мой взгляд заменил дерзкий и решительный. Совершенно непонятно было мне как это возможно после очевидного моего позора и проявленной трусости! Я ощутил ужас от возможного удара моего физического тела о скалы и нежное прикосновение ее взгляда к моему эго. Вершины скал не позволяли упасть в море, а второй, Ольги, совершить смертельную ошибку. Я прочитал в ее глазах благодарность за ...мое благоразумие! Она меня не перстала уважать или презирать! Пойми этих женщин...! И только теперь я «вспомнил» еще почему я не прыгнул... Я побежал, набрав воздух в легкие и ... не добежал... в метре от края скалы я почувствовал как огромные серые крылья, тёплые и пушистые, обхватили меня сзади и сомкнулись на моей груди! Спиной я чувствовал нечто! Я не мог ни только бежать, но даже пошевелиться! Моя попытка провалилась... но никто это не осудил! Я не завоевал ее «того» взгляда, но получил оценку своему благоразумию!
Я и теперь помню тот страх! Страх от увиденного своего разбитого тела, пронзенного острием вершин тех скал!
Миллиарды холодных острых маленьких льдинок пронизывают меня каждый раз, когда я вспоминаю тот несостоявшийся мой прыжок. И одно слово друга, - «Молодец»,  помогают мне быть благоразумным там, где это кажется невозможно!
IV
И было меня ещё одно испытание и был третий страх! Он связан с моей любимой женщиной, связан моей клятвой ей «Никогда и никому об этом не говорить». Он связан не только с честью этого человека, но, без преувеличения, и с самой ее жизнью.
Она попала в очень опасную ситуацию... по своей наивности, чистоте, молодости,  которую приняла группа молодых кавказских ребят за кокетство, а может быть даже и за разврат. Мне было страшно за нее, непонимающей и неосознающей трагичности ситуации в которой оказалась сама по причинам, о которых сказано уже. Между этим еще ребенком и раздираемой яростью и животной страстью толпой подростков, далеко не безобидных и не беззащитных. Их карманы оттопыревались лежащими в них ножами и кастетами. Страх был не перед ними, а перед самим собою – а что если и теперь не смогу защитить любимого человека... выполнить обещание, которое дал ее отцу  - заботиться и защищать ее! Оказывается есть и такой страх! Был он у меня и тогда. Был! Но тогда... я смог, я победил!   Не могу, не имею права, обещал не говорить об этом и не скажу более. Я лучше расскажу о четвёртом моем страхе.
V
Так получилось, что я, всю жизнь мечтавший уехать в Америку за своей свободой(!) и достоинством(!), прилетел вместо этого в Израиль, где как будто только меня и ждала «Вторая Персидская война»... - вторая война в Персидском заливе. Мы только-только прилетели в эту страну и не только что толком, а вообще никак не знали иврит. Иформацию, идущую четко и постоянно, вовремя и для всех из всех видов оповещения мы не понимали. Родные старались и делали все что могли, что бы мы были в курсе всего и , самое главное, в минуты и часы ракетных атак Ираком по  Израилю. Мы чувствовали их заботу и готовность помочь! Наша благодарность ним и теперь живет в наших сердцах! Без их помощи мы не могли существовать самостоятельно: найти и снять квартиру, оформлять нужные документы, ходить за продуктами и устраивать детей – кого в школу, а кого в садик, как правильно учить иврит и искать работу. Нам помогали по телефону, к нам приезжали, нам привозили, нас постоянно приглашали к себе.  Для нас они сделали словарь ключевых слов, по которым можно ориентироваться в информационном пространстве, где постоянно извещали об обстановке, давали инструкции перед, вовремя и после ракетных обстрелов иракскими ракетами с химическими ли они головками были или нет, и куда они падали. Обстрелы велись по часам: утром, «по дороге на работу» и, ближе к полночи.  Само ожидание и приближение этих часов вызывали страх, который уходил сразу, как только объявляли  о начале атаки на страну. Парадокс? Нет! Это преднамеренное действие! Это применение на практике знаний о методах и способах ведения террора против страны, которую не можешь победить в открытом бою: тероризируй, если не можешь победить!
Мы сидели поздней ночью, глядя на часы в ожидании начала очередной атаки. Такое психологическое давление не все  могли вынести. Дело не в личном мужестве! О чем вы говорите! Когда сидишь в абсолютно герметически закрытой(заклееннной тобою) комнате в противогазе и через запотевшие стекла видишь противогаз на лице жены, противогаз на лице старшего сына, которому пошёл девятый год и даже «детский» противогаз на лице у младшего сына, которому пошёл только третий год, но уже знающий «Садама Хусейна», как причину по которой мы не спим, но знающий вой сирена и что делать в этом случае...! А сирены звучат везде: - по радио, за окном, за стеной! Тяжелые уханья... непонятно... то ли наши бьют, то ли по нам,  то ли это разрывы ракет, то ли это стреляет «Патриот», защищающий нас ценой наших ушных перепонок и оконных стекол.  Сирены... взрывы... залпы... дребезжание стекол и эти детские глаза на против! И ты, мужчина, сидящий и не способный даже сделать что то во спасение их... . Бездействие и ожидание порождают страх! Взгляды жены и детей пробуждают муки совести – зачем ты привез всех их сюда, под эти ракеты? Ты привез! Поэтому(!) они это сейчас испытывают! Какими они вырастут, если переживут и «пронесут» это? И чувствуешь, как с каждой сиреной  страхи перед внутренним твоим и над тобою судом становятся все беспощаднее; как страх перед неменуемой встречей вновь с неспособностью защитить тех, кто верит и любит тебя, настигает вновь. И слезы тебя душат, и хочется кричать во весь голос! Заданный тебе в лицо вопрос младшим сыном, сидящим напротив в «детском», но настоящем противогазе: «Папа, а почему Садам нас хочет убить?» Кто сможет ответить на такой вопрос? Ты не знаешь? Я не смог!  Но если ты думаешь что знаешь, как, например, - «Нас всегда, везде и все хотят ...» , - сказать не сможешь... твои слезы задавят твою глотку... а слезы мужские лишат еще и голоса!
Вот я и думаю - мы взрослеем и вместе с нами и наши страхи!
«Страх перед проступком
низким и недостойным есть мужество.»
(Бенджамин Джонсон,
английский поэт и драматург)

*************