Что есть... моя жизнь?

« ... и стоим молча или ... говорим о том, как грустно жить на этом свете».
Моя жизнь (Чехов)

I
Карета скорой помощи... Такая мысль промелькнула в моей голове когда везли меня из одного госпиталя в другой. Было даже смешно от этой мысли. «Это» мы до сих пор называем «Каретой». Почему? Да потому, что в самом слове «карета» слышится ну какой-то Комфорт, какое-то уважение к тому кто в этой карете находится. Я же находился в карете скорой помощи 21 века и эта самая карета везла меня по знаменитым американским дорогам. Я не знаю кто сказал что они гладкие... Мне казалось, что я ощущаю себя опять на родине и меня везут не в чём-нибудь, а в какой-то бричке; запряженной тощими лошадями. Такие я видел в фильмах про партизан. Меня швыряло и подбрасывало... Хотя ехали относительно медленно и по достаточно спокойной дороге, была глубокая ночь. Это дороги на Staten Island (стейтен Айленд - один из знаменитых районов Нью-Йорка, называемый «Спальней Нью-Йорка»).
- Может быть спать и хорошо здесь, - подумал я, - но ехать по дорогам «спальни» - очень сильное испытание даже для мужественных людей.
Карета ехала не спеша, как будто специально притормаживая на каждом перекрестке. Мой сопровождающий взял телефон и по привычке настроился на углублённое общение с ним, время от времени посматривая на меня. Но, видимо, болевые гримасы на моём лице и моя мужественная борьба с болями, всё же заставило его смотреть на меня гораздо чаще и продолжительнее чем в свой телефон. Буквально каждый камешек на дороге, а мне казалось что ими усеяна вся дорога в «Мой Рай», попадал под колеса моей кареты, не вызывая, а просто стимулируя без того жуткую боль, царившую в набухшей моей брюшине. Было очень больно! Так больно, что даже не понимал как я еще жив и как она может быть еще сильнее; не понимал как такой путь может закончится моим спасением.
Везут во имя спасения, а в голове стучит совсем иное... И это спасение было недосягаемым... хотя и другой вариант мне казался уже так же спасительным.
- Это просто испытание! Нужно пройти! Но нигде не сказано, что его нужно проходить молча..., - думал я.  И я не молчал... . Наконец, но не мой, а того отпущенного времени на эту дорогу, карета притормозила и я своей головой, точнее ее затылочной частью, почувствовал конец этой части своего спасения. Меня выкатили из машины, встряхнули(ой!мама!) чтобы вышли колеса и покатили. Я очень хотел и надеялся на то, что сейчас уже(!) закончатся мои эти испытания, а с ними и эти реальные и запредельно-болезненные муки. Но я ошибся. Маленькие колёса носило скрипя и  повизгивая; их лихорадило; теперь уже они натыкались на камушки. Каждая встреча с ними вызывала ещё большие и разнообразнее болевые ощущения нежели те, там - в самой карете во время езды. Но у всего есть свой конец. И у этого пути, к моему счастью, тоже!  И вот, эти же самые колесики заскользили! Я почувствовал это и понял, что колеса перестали дребезжать потому, что мы все-таки добрались до самого госпиталя и я уже в его коридоре.
Колёса заскользили! Я не успел зафиксировать переход моих страданий в полет своей души, освобождающейся от мук физического тела. У меня не было в тот момент мыслей,  но было ощущение нирванного восприятия окружающей реальности.
Я открыл глаза от ощущения сильного холода. Не было страха и не было паники.  Холод исходил не из моего тела, а из вне и обволакивал меня. Очень яркий свет...всё было прозрачным, словно сделанное из голубоватого льда. Без суеты двигалась масса людей в халатах и колпаках; у каждого были бумаги в руках... У каждого! Они перемещались как трамваи по рельсам - не сталкиваясь, не глядя друг на друга, но пропуская друг друга, останавливаясь или на ходу отмечая в своих бумагах что-то важное; кто-то останавливался возле меня, как бы вдруг, словно наткнувшись, задав одни и те же вопросы (имя,фамилия, дату рождения) и бросив печальный взгляд на меня, опускал глаза в свои бумаги, освобождая место другому «трамваю». И все это происходило как в сериалах о госпиталях - без суеты, но очень динамично. Огромное колличество серьезных и знающих свое дело людей были заняты своим, а вернее моим делом. И их было множество - людей в белых халатах и синей спецодежде.
Я догадался довольно быстро о том, что уже нахожусь в операционной комнате... . До этих событий со мной, я работал в Бруклинском госпитале и не один раз регулировал температуру в операционных комнатах; одна забота – обеспечить очень низкую температуру, 64F или 62F( это в Цельсиях   15!) . И так продолжалось довольно долго: проходили и подходили, спрашивали и бросали свои огорченные взгляды мне в лицо; удалялись одни и вновь появлялись, но уже другие. Догадаться о своём состоянии мне не составило труда... Прежде чем попасть в эту операционную комнату, я прошел встречу с врачами в другом отделении этого госпиталя. Именно с врачами... потому, что их много было. Они приходили и уходили, а мои боли оставались со мною. Когда моя жена Эсточка привезла меня в госпиталь, то довольно быстро взяли меня, уложили в кровать и откатили в приемную, где лёжа под какой-то стеной в корридоре начались мои встречи с врачами и медсёстрами. Они как-то по-домашнему и не спеша спрашивали меня о моих ощущениях, чётко и конкретно фиксируя ответы на компьютере. Я назвал эти встречи «Заполнением форм». Видимо, их так много и все они очень важны в их работе; всё фиксировалось по деловому и четко; у каждого своя форма или своя часть этой великой и могучей формы. Я быстро устал и моя дорогая жена перехватила сначало у меня, а вскоре и у них инициативу. За меня отвечала на их вопросы, а на каждый их вопрос умудрялась задать десяток своих. Каждый раз заполнение переходило в беседу и я «мирно» отключался.
Не знаю что меня больше мучило: толи чудовищные боли, толи бесконечное заполнение форм. Иногда я все же подавал признаки своего присутствия и робко просил помочь мне избавиться от боли. Но... беседы, деловые и обстоятельные между ними и моей женой продолжались без какой-либо реакции. А я оставался один на один со своими уже полностью захватившими мое тело болями.  И когда уходил один и долго не приходил другой халат, моя жена добивалась того,  что бы непременно еще кто-то участвовал в моем спасении. И они приходили, вновь заполняли или просто обещали еще кого-то прислать на консультацию-осмотр. Я довольно быстро окончательно потерял способность сооброжать и всякое желание отвечать. За все и во всем продолжала отвечать за меня моя Эсточка! Ко мне обращались лишь тогда, когда доходили до пункта определения уровня боли по шкале от 1 до 10.  Ответ мой был очевиден, но это не освобождало меня от его повторения через несколько десятков минут вновь и вновь. Халаты следили и консультировались за динамикой развития моей неопознанной проблемы, а я был настолько «статичен» в своих болях, что более походил на метлу, которой что-то подмели и отставили в углу до следующего раза. Единственное подтверждение моего присутствия было то, что я продолжал ненавязчиво, что бы не потревожить кого-либо, шепотом просить обезболивающее. Но их не давали и терпеливо объясняли (и справедливо) правило - пока они не узнают что происходит со мною и во мне, они не имеют права ничего давать! Мне понятны их правила, но моя боль была мне намного ближе, конкретнее, понятнее своей нестерпимостью. В какой-то момент меня это настолько расстроило, что я попросил меня отвезти домой, приврав что болей стало меньше, по их шкале между 2 и 3. И меня отвезли... на очередное сканирование и затем положили в коридоре до получения ответа.
Всего то навсего прошло 78 минут ... и наступило начало моего спасения–дали(!) ... немного обезболивающего!!!  Я почувствовал не просто «какое-то» облегчение, а конкретное, «настоящее блаженство»! Под влиянием отступившей от меня боли, я ещё раз робко спросил у  Эсточки как скоро мы можем уехать домой? Она так же не знала, но в ее глазах я не увидел оптимизма. Через некоторое время появилась женщина в Белом халате с фонендоскопом между грудями. Ах эти широко ... раскрытые глаза!  А ее губы... жесткие и тонкие! И ее тон! Судьи Советской России 30-Х годов; она не сообщала, она произносила обвинительную речь, словно подрожая Андрею Януарьевичу Вышинскому, оглашающим свое прокурорское обвинение против меня... нас, в совершении преступления против человечества; тоном недопускающим сомнения, но полностью и во всем тебя обвинящим, жестко, резко и очень аргументированно икатегорично. В чем? В том, что мы «...даже не понимаем насколько серьезно моё положение!» лично я сразу осознал свою вселенскую вину ... за все, что происходило до этого и происходит теперь  в этом мире и за его пределами; расскаялся... . Сила вины и пробудившаяся совесть на мгновения меня освободили от моих невыносимых болей.
Ну вот, мои мысли опять вернули меня в операционную комнату. Ко мне подошел очередной «трамвай» со странной, по причине большого колличества плешивен, бородой. Он посмотрел на меня более внимательнее и более продолжительнее, чем предыдущие. Убедился в том, что «я» - это действительно я. Представился моим анестезиологом. Мне стало приятнее и даже спокойнее после этого; я начал ощущать приближение начала. Как я люблю «канун»! Это такое замечательное и такое непродолжительное время(всего сутки), которое вызывает тонкое звучание внутренних струн тем, что он непосредственно предшествует какому-либо для меня знаменательному дню! ... Понял я, что уже скоро... . А он, взглянул еще раз мне в глаза после того, как заглянул в свои бумаги, уже не так весело и уже не с «такой» улыбкой, спросил или есть у меня аллергия? А на что? ... Он  тихо пошутил, а я, то ли не понял, то ли не захотел воспринимать эту шутку, сейчас не вспомню, просто повернул голову и взглянул на потолок, где было тихо, спокойно и не ходили трамваи и не мелькали из тени.
Появился смуглого цвета человек; он не выглядел трамваем; перемещался хаотично и всем улыбался. Я его принял за доброе облако, принесшее свежесть и аромат; лично мне – надежду, которую принесла его улыбка. Мой анастезиолог-трамвай так обрадовался его появлению, как радуется только что «освободившийся», глотнув так долго желанного воздуха свободы. И он обрел свободу... от неловкости, охватившей его после его же шутки; представил «смуглого» как моего хирурга. Мой хирург...! Вестник начала избавления!
Явившаяся передо мною чистая детская улыбка, как-то сразу остановила поток моих мыслей. Это были даже не мысли, а скорее их суета, внутренний разговор, который шёл во мне общим гомоном, ввиде неясного шума из множества голосов на  рынке в выходной день. Но суть, т.е. самое главное и очень существенное в этом «базаре» была! Паралельно с этими событиями сотоялся разговор ... между МНОЮ и ... МНОЮ... и ...во МНЕ!
II
Ненавязчиво и быстро прошла демонстрация никчемных событий в моей жизни ... даже не прошла, а пролесталась не читанная книга моего бытия. А моя жизнь... как незначащая абсолютно ничего для НЕГО с моими жизненными делами и философскими мыслями. Анализ жизни проскочил(!) не в картинках, а в общем ощущении...сразу и всего!
Наш разговор не затянулся; сразу была дана оценка и разрешение на «дальнейший путь»... потом, после операции.
Что было-закончено, то закончено! Продолжение - начало новой еще не начавшейся жизни... в «Четвертом Сезоне и уже в следующем классе...». Понять мне это было нельзя ... тогда, но теперь после «случайной» встречи, произошедшей через шесть месяцев после «разговора» с  обладателем знаний таинств чисел, понимаю и...начинаю «Новую жизнь» уже теперь - в этой!
То, что я осознал и почувствовал, увидел и принял во множестве свои пустоты: пустоты своей жизни и бессмыслицу мыслей... теперь уже не имеет значения.
А пока... вернусь к тому, что было сразу после «разговора», что наполняло меня, с чем я оказался наедине. Возникшее состояние... именно состояние, оно не было раскаянием! И не было просто тяжелым сознанием! Это было «ощущение» встречи со всезнающим и определяющим, неизбежным и единственным, прямым и без посредников... не было страха, не было озноба, не было ничего из известного мне. Просто ... что-то «впитывалось» моим телом ...  и затем, уплывало куда-то... из меня... от меня; при этом не вытекало не истощая, а освобождая место для других, уже идущих ко мне!
Неизведанная мною бесконечная честность заполняла мои мысли и все тело. Я  могу сказать, что все то, «что я думал», «что говорил», «что слышал» и «что отвечал» - не имеет никакого значения  теперь для меня, это пройдено и экзамен окончен. Для кого он может иметь значение? Для того, кто учится! Моя миссия узнать и научить... собрать семена и разбросать!
Было слово!...И было дело! Был разговор и наступившее освобождение. Был выбор и Он его сделал!
Вечное и очень личное, «изводящее» каждого из нас – право выбора! Нам его дали для строительства «своего» счастья и поиска своей любви!
Что это было со мною?! С кем был я?! ... что теперь? Все бред?  Выдумка? Игра воображения?  Кто знает? Может быть... может быть ...  Что может быть? А может быть все, что может быть и не более того!!!
Но из всего, могу лишь сказать себе, что я понял(!) простую и известную истину, замазанную и зализанную пустыми «повторяшками», претендующими на ЧТО-«ТО»... , - какой я - зависит от меня. И главное – я такой, какой выбираю путь! Но цель моего пути - не мною определена... и это осталась нераскрытым мне и теперь. Смысл (или цель), есть у всего и всякого! И в этом непостижимость... - раскрытие для себя нашего единства!
Разговор наш продолжался столько, на сколько хватило моей искренности. Единожды возникшая мысль о попытке оправдания, привела к «замиранию» диалога. Была пауза. Одна! Всего одна пауза!  Данная как шанс возврата к диалогу. Был ли это диалог? Конечно же нет! Было размеренное течение совести и я, стоящий на ее берегу.
И глубочайшее раскаяние!
Именно раскаяние!
Но ни как не сожаление и не отчаяние!
И уж точно не мольбой наполнялось мое «Я»!
Трамвайное движение в опреционной прекратилось!
И возник свет и стало никак!
III
Не было ничего! Не было физического тела и не было ничего, что наполняло бы меня. Было ощущение своего взгляда на самого себя; он был выше привычного ракурса; будто под головой у меня была не одна нормальная, а две или даже три огромные подушки. Настроение было улыбаться и я улыбался! Желание было видеть – и я смотрел на всё вокруг! А оно, «это вокруг», было прозрачным, светлым и приветливым! Мимо проходили или даже скорее проплывали прозрачные создания в виде врачей и медсестер. Опять врачи и опять медсестры! Все они шли как ходят туристы в центре города на Time Square -  кто-то слева направо и кто-то справа налево. Внешне праздно, но в действительности каждый со своей целью.
Среди толпы я узнал фигуру своего старшего сына. Это был мой Эничка! Он, точно! Поровнявшись с моим телом, он как бы невзначай повернул голову и улыбнулся мне. Приветливое и знакое, спокойное и уверенное:«Хай, папа!» - тихое, но очень четко уловиное моими уши, а может быть скорее вошедшее в мое сознание и заполнило моё всё. Он пошёл дальше. А я ему(!) всё ещё улыбался. Лишь теперь я почувствовал свою улыбку и не растянутыми губами до ушей, а нарастающей радостью за то, что он здесь, со мною и для меня!
Что-то слева от меня было и «оно» давало знать о своем присутствии тенью, падающей на меня. И более того, послышался голос, взывающий ко мне: «Начинай двигаться... Начинай двигаться...». И был он и не мужским, и не женским. А может и не слова это были вообще, а внедренное понимание того, что нужно было делать?  Моя попытка шевельнуть ногой успешно провалилась... И на 2-й, и на 3-й и на ...7 разы. Признание своей немощьности не только не растроило меня, а даже позабавило. Я услышал голос, который нельзя было узнать, но мне так хотелось чтобы он был голосом мамы... Он был пропитан нежностью, терпением и уверенностью в меня; этот голос продолжал терпеливо направлять мои действия. Но у меня ничего не получалось. И тогда голос объяснил как включить в работу силу мысли. Он просто сказал, чтобы я дал сам себе команду поднять и опустить ногу. И я это сделал! И все пошло!Стало получаться! Я будто писал программу управления своим телом для себя самого. Поднялась левая нога; опустилась левая нога! Она легко и без моих усилий ходила вверх и зафиксировав положение вверху, опускалась вниз! Свое «самопрограммирование» я продолжал подобно ребёнку, который понял принцип новой игры и тут же увлёкся ей: правая пошла вверх... правая опустилась... . Я стал проделывать много раз и вот, уже без повторения команды, она заработала! Я почувствовал как ко мне возвращается ощущение своего тела и управляемость им в том объеме, в котором «писал» программу. И вот, уже мои ноги и руки вместе и поврозь поднимались и опускалисью, а потом стали кончиками пальцев крутить круги! Легко и быстро! Я мог делать всё своим телом; стоило только «написать» программу... а через несколько минут и этого было не нужно, - стоило только подумать и тело выполняло мои желания так, будто бы его тренировали многие годы!... хотя так и было до... .  Но... этот же голос меня остановил... не окриком или жесткостью в нем, а с нежностью и с любовью! И я, словно ребенок, которого только - только научили делать первые шаги, остановили, а он, еще не способный самостоятельно стоять без опоры, повис на нежной шали, опаясавшей его грудь и уходящей из под мышек вверх туда, где сильные и надежные руки поддерживают его в этом мире.
Вокруг все шевелилось и разговаривало громко! В американских госпиталях персоналу принято говорить громко. Меня, и всех нас «оттуда» это очень коробит и раздражает до сих пор. Но оказалось, что это делается специально. По- нашему, это грубо и неуважительно... ведь вокруг больные, а по-американски, как и пить воду со льдом и ходить на следующий день после любой операции, -необходимость! Почему? Что бы пациенты не погружались в состояние немощности и оторванности от обычной жизни! Громкие голоса и смех настойчиво вырывали меня из собственных тяжелых послеоперационных мыслей.
Вдруг я поймал себя на том, что я всё понимаю и всех!
-На каком языке все вокруг говорят?  – следующая мысль.
- Какая-то нелепость! Ведь я в американском госпитале! - сказал себе почти вслух.
Я не поверил сначало в то, что я все понимаю; но я понимал одновременно всех говорящих...! А их много, очень много! Я улавливал чистую и четкую речь на русском языке! Шла не «мысленная» передача информации, а обычная – речевая. Меня это удивило и озадачило. Я сконцентрировал свое вниманиесь и слух. И в один миг мое понимание разлетелось вдребезги, как разбивается хрустальный бокал о каменный пол.
Пока я лежал и просто созерцал мир в который я только что вернулся, то слышал языки ... именно языки! Затем, следующим этапом, - смешивание слов на русском языке с «Нью – Йоркским» английским.  В моих ушах звучал синхронный перевод... но кто это делал? Я точно знал, - здесь и сейчас нет русскоязычного персонала.  А речь была... ! Я стал догадываться о том, что идет игра и она заключается в том, что когда я не прислушиваюсь, то я слышу русскую речь, но стоит заострить внимание - английскую. Бред? Последствие анастезии или уже влитого в меня неведомо сколько морфина?
Я так и не узнал что это было. Но точно помню, что тот же голос и ритм речи не менялся с изменением языка. Ничего подобного никогда не замечал за собой, не слышал и не читал о таком... .
Меня по-прежнему ничто не настораживало и не раздражало; даже яркий свет был мягким. Всё вокруг оставалось прозрачным и даже слегка голубоватым. Мимо все также проходили безликие и полупрозрачные образы; их множество походило на невероятную картину: будто я в своей кровати нахожусь в самом центре Times square! Я их вижу, а они меня - нет! А может быть они - прохожие, просто принимали и это за шоу или за норму в «таком» городе? Ну и что... лежит себе человек в кровати ... и что здесь необычного? Мне было так забавно, как Старику Хоттабычу на футболе. В отличии от него, я не стал хулиганить; лишь тихо лежал и смотрел на всех. Радостно было мне...! И вот в толпе промелькнула знакомое лицо в белом халате. В том лице я скорее почувствовал, чем узнал своего хирурга. Он не останавливаясь повернул голову и бросил фразу: «Ну, что?  Уже двигается?!» Необычность была в том, что он - мой хирург, похоже с каких-то карибских островов,  но не в этом необычность, конечно! А в языке, на котором он сказал... . По его акценту я уже давно понял, что английский не его родной. Во время наших встречь  он говорил конечно же только на английском, а вот сейчас... он так чётко сказал, а я так четко понял его, что не было сомнения в том, на каком языке он это произнес!
В какой-то момент все изменилось. Я вновь почувствовал тепло и свет, но теперь уже справа от меня. Слегка повернув голову, увидел профиль своей жены – Эстер, сидящей словно на своем дне рождения – улыбаясь и поглядывая на меня и на проходящие халаты, словно ожидая от них комплименты в свою сторону по поводу того, как она «здорово сегодня выглядит!»  Ее руки лежали на моей правой. На самом деле она была счастлива и счастлива тому, что я «вернулся» и уже шевелю ногами и руками. Я нагло(!) всматрелся в нее и очень скоро убедился в ее физическом присутствии. Во мне смешались удивление и радость, а потому и спросил... глупость: «Это ты? А там вот, Эничка прошел? Он здесь?»
Она улыбнулась и ответила одним «Да» на все мои вопросы. И тут же добавила: «Он здесь! И хочет поговорить с твоим врачом». Следующий мой вопрос прозвучал очень странно для нее:
- Мы с тобой вдвоём сейчас? Как давно ты со мною? И все время только ты рядом?
Подтвердив все это, Эсточка продолжала мило и искренно улыбаться.  Ее улыбка возродила во мне давно забытое ощущение себя «маминьким сыночком» и моя несколько подзобытая нежность к ней тронула мое сердце.  Так как на меня сейчас смотрела жена, смотрят и улыбаются только младенцам!  Удивительное ощущение охватывает нас, когда на себе чувствуем подобный взгляд! И так, она мне сказала :
- Мы вдвоём и больше никого нет... .
И я, как бы для снятия сомнений, спросил о том, кто слева от меня. Ответ:
-Никого нет и не было. А почему спрашиваешь»? – дал мне сигнал о том, что пора контролировать свои вопросы.
Улыбка на её лице говорила о том, что мои вопросы  ее не удивили и не насторожили. Она знала  что операция длилась 6 часов, а под наркозом был всего... 12 часов! Эсточка продолжала улыбаться улыбкой матери, склонившей голову над головой любимого первенца, который вчера «слегка» перепил и «немного» нашкодил.
Когда Эстер сказала что никого не было и нет,  я почувствовал что кого-то действительно... не стало!
Но было...была...был! Я и сейчас слышу этот голос, а точнее-помню!
- Хорошо!Значит я уже в норме?- спросил я у жены. И в это время взгляд упал на огромные часы, висевшие на стене. Они показывали 7:00. И я спросил у своей жены:
- Сейчас 7:00 утра?
Она также мило улыбнулась и с пониманием того, что это нормально для меня быть «ненормальным» сейчас...  ответила:
- Нет. Сейчас 7:00 вечера».
7:00 вечера... А я помню что все началось в 7:00 утра... . Так поздно... так долго... ! Словно услышав меня, жена сказала:
- Да! Операция длилась очень долго. Но всё обошлось. И все говорят что ты необыкновенно счастливый и удачливый человек. А еще доктор сказал, что у тебя очень сильный организм!
То, что я удачливый и счастливый, я уже понял - мимо меня проплывали уже настоящие люди в белом и зеленом, голубом и даже розовом... я ощутил себя «здесь!»
Стало ли мне от этого хорошо или плохо?  Сразу не понял, но почувствовал нарастающую тяжесть во всем своем теле. Я не понимал отчего «мой» прозрачно-голубой мир стал покидать меня... мне стало жаль...  но «старый» мир, контрастный и так хорошо узнаваемый, заполнял только что освободившееся место в ... моем сознании, я ощущал погружение в него.
Для меня и в моем сознании зазвучал вопрос:
- Что важнее? Что я вернулся в этот мир?... или то, что этот мир вернул меня в себя...?
Ясности у меня не было и не было ответа! Намного важнее ощущение, возникшее во мне и пережитое мною – разочарование!  Я не смог понять в чем? ... я не смог понять почему? Но оно было! И было оно «во мне» ... !
Таким явился я в этот мой «новый-старый» мир – разачарованным собою!

IV
Колодезным сквозняком неумолимо вытягивала мою душу из глубины небытия, стало темно и сыро; меня несло сквозь туман и сырость к светлому. Она, моя душа, пробуждалась от анастезиологического сна с большим нежеланием, точнее сказать - с абсолютным отсутствие такового и даже более того - сильным противостоянием. Разочарование и горечь, жажда остановить это и даже вернуть себя, охватила меня. Серое мое осознание не покидало меня. Я был всё ещё в густом и сыром тумане, физически окутывающим меня; ощутил влажность, облепившей меня простыни; ломило в ушах от нежелания открыть глаза. Но возникшая боль в груди известила мой разум об окончательном единение моего сознания с моим физическим телом. Стыковка прошла не очень ... успешно. Боли вызвали тревогу и предчувствие того, что неминуемо сейчас произойдет что-то очень нехорошее со мной.
Неизбежность! Именно осознание этого включило логику и ощущение единства с вечностью.
Время на часах было 4 часа 7 минут утра. В это время очень часто и происходят «переходы»... Я, неготовый к своему переходу здесь и теперь, вдруг почувствовал свободу от своего эго и борьбы за выживание любой ценой, c использованием «любой соломинки». И только для того, чтобы не закричать или не позвонить в колокольчик, заботливо приготовленный любимым, мирно и крепко спящим человеком в комнате рядом, на подобный случай, я просто начал дышать... не так как обычно мы дышим; я и без этого, как оказалось, дышал, а по отработанной и уже проверенной мною системе: медленный очень глубокий вдох до полного насыщения лёгких воздухом и расширением их «дополнительным» вдохом! Далее я сделал короткую паузу; приложил дополнительные усилия и сделал еще один «суппер вдох»; еще одна пауза, еще одно усилие и еще одна дополнительное порция воздуха вошла в меня. Она была очень незначительной по величине, но спасительной! И последовал выдох - не столько медленный, сколько контролируемый. После третьего «супер вдоха» я забыл о своей боли в груди! То ли боль ушла, то ли ощущение ее. Облегчение и возникший спортивный азарт захватили мое сознание; моя природная педантичность взяла на себя бразды правления и я продолжал дышать; уже на «седьмом» дыхании я почувствовал как абсолютное спокойствие и отсутствие боли в грудной клетке, позволили моей душе освободиться от суеты и тревоги. Физическое тело слегка приподнялось и, идеальной горизонтальной линией, зависло над постелью, образовав тонел, заполненный сухим и чистым, нежным и прозрачным облаком любви. Почему любви? Не знаю!!! «Почему» не знаю, но ощущение любви я знаю и это было оно!
Выразить по земному исчислению время моего  такого состоянии не могу или невозможно, а потому лишь ограничусь тем, что скажу – Несколько минут в нежном и чистом облаке любви!
Было легко и свободно! Оно, облоко, не было пустым. Оно было – свободным! ... этим наполнило и меня! Частью «этого» была память, вернее не память, а вновь пережитое в реальном времени и ощущениях счастье. А когда мы по настоящему счастливы? В детстве! ... Мое далекое детство...!
Счастье не приходит! Оно понимается и принимается потом... когда уже его уже нет. Это повзрослев и очень изрядно, мы говорим о том нашем счастливом времени и нас там. А тогда мы жили и не знали о своем счастье ничего, просто жили! Через год... 10 лет... 50 лет или ... в конце пути оно приходит к нам и говорит:
– Я у тебя была!... но ты не открыл двери.. или я была, а ты и не заметил.
Конечно, иной возразит мне и это здорово! Ведь у каждого оно «очень свое»! Мой отец, Марк Семенович Райберг,  был счастлив когда после немецкого артиллерийского обстрела приносил с Пулковских высот в квартиру на Васильевском острове тогда блокадного Ленинграда, где уже не поднимался с кровати по причине немощности (слабости) его полуживой младший брат Володя... и такой же мамой - Софьей Александровной, вырванные разрывами снарядов из земли мороженную капусту, которую не успели собрать осенью... .
В моей голове прокрутилась то, что мне казалось я уже видел в каком-то сне, - улица, на которой я вырос, наш двор, который объединял три дома деревьями и клумбами: с цветами и укропом, петрушкой и помидорами, огурцами и редиской. И всего этого было так много и было все таким огромным, что мы бегали не прижимаясь к земле, спрячась от грозных хозяев. Наши дворы существовали как один объединённый! Поэтому все мы дружили.
Мы - «детвора» этих домов, всегда дружили! У нас не было никаких проблем... кроме одной – любовь! Наше постоянное и нормальное состояние было находиться в непрерывной влюбленности и страданиях от нее! Мы все кого-то любили и нас кто-то любил; мы все страдали от этого и сами заставляли страдать! Царила всеобщая неразделенная любовь или видимость ее неразделенности?!  И все это было окутано «страшными тайнами»... Мы влюблялись и любили, в нас влюблялись и нас любили!  Такая вот тайна была у нас! Интересно то, что все мы знали - мы все «влюбленные»! Наверняка, у девчонок тоже это было; ну а как же!
Этот вирус не распространялся в нашей среде, а жил в нас и питался нами! Наш двор был идеальной средой для его обитания!
Смешно говоришь об интригах в 5 или даже 6 лет. Но они были! И какие! Даже и тогда, когда мы стали совсем взрослыми и нам было кому 10, а кому-то даже 11 лет! Самая большая интрига была в том, что одна из девочек наших дворов по имени Татьяна Михайличенко занималась в балетной школе. И все мы и наши родители называли ее «балериной». Ну, конечно! - эта балерина была моей! Так думал я и другие! Оспаривал это лишь мой старший брат, Юрий...  Возможно, именно тогда в нем родилась и на всю жизнь сохранилась «особая нежность» ко мне. Я ее ощущал на себе не только едкими словами, но и его кулаками и даже кое-чем еще... . Но не об этом хочется вспоминать, нет! А о них всех! Но прежде всего о Татьяне! Потому что она была «моей» и мне хочется об этом говоринить!
Она нравилась всем! Но ... она предпочла меня! А как я об этом знал? Потому что она меня всегда выбирала партнером в танцах. Всегда и сразу и во всех танцах!... пока ее семья не переехала куда-то далеко-далеко... в Украину.
С ней мы танцевали много, разучивая разные танцы. Но все началось с одного, название которого помню и теперь! Остальные, честно сказать, - просто не помню. И так, это был танец под названием «Падеграс». Само это название, грациозное и таинственное, Татьяна  произносила так гордо и величественно, что мы не осмеливались спросить что это значит?, а лишь переглядывались и значительно кивали головой в знак признания неоспоримого его величия.  У меня был шикарный и самый подходящий костюм для этого – вельветовый «красный в темный мелкий горошек» костюм, состоящий из коротких шорт и полу жакета. Это теперь я знаю, что это русский бальный танец, а тогда мы были уверены в том, что это итальянский! Татьяна научила нас быть красивыми с женщинами, гордыми и стройными. «Без это не может быть «падеграса»!- говорила она, - А девочки не смогут выглядеть элегантными женщинами». И все мы старались и были красивыми! Татьяна задавала ритм и создавала настроение. Помню эти наши «мягкие шаги с приседаниями»... ощущение ее, Татьяны, нежности и зрелости... – они до сего времени бударажат меня!
Татьяна! Она так любила танцевать и себя в танце, что никогда не ходила; она даже по дороге в школу и из неё, с портфелем в руках танцевала! В ней сразу угадывалась настоящая и великолепная балерина! Она не только сама любила танцевать; любовь к танцам терпеливо прививала и нам - всем сразу и навсегда! Ее красата и нежность втягивали в занятия танцами даже отпетых хулиганов из соседнего двора и, если не танцевать, то хотя бы быть зрителями этих занятий. И так было через день! Она «приносила» какие-то новые танцы, более похожие на балет... Но, я помню лишь «падеграс»! Какой танец! Какая страсть и нежность! Нас было 5 пар! Мы слушали нашего учителя с уважением и страсть! В ней мы признавали богиню красоты - Афродиту! Этот строгий учитель, «почему-то», всегда ставил меня в пример всем мальчикам, чем, собственно лично мне она подтверждала существование в ней взаимности ко мне. Об одном жалею, что я её так и не поцеловал... но тогда это и не нужно было, ведь я держал ее за руку! А это куда сильнее! Ну, а все девочки, конечно же, хотели танцевать со мной. И не потому что я был такой красивый, а потому что когда они были в паре со мною, то чувствовали себя совершенными и не менее талантливыми, чем наша балерина - учитель! Так мы протанцевали всё лето!
Танцевали на асфальте, который был для нас тогда паркетом! Мы танцевали очень долго, до тех пор, пока кого-то из нас первого родители не начинал звать домой. Как там нам было уютно! Нам казалось, нет , мы были уверены в том, что никто не видит и не слышит нас и не знают чем мы занимаемся. Иногда проходили взрослые и тогда мы переставали двигаться; нам казалось, что они не только не догадываются чем мы занимаемся, но и проходя между нами, не обращали на нас внимания, не замечая наши танцы и не реагируя на наше существование. Так это продолжалось два лета! И вот пришло это самое «однажды»... .  За несколько дней до 1 сентября нашу балерину увезли так далеко, что нам казалось в другую страну и в другое время. Но она успела устроить концерт для всех наших 3 домов. Приходили родители всех участников и даже просто любопытные. Не знаю кого было больше, но зрителей было много! И всем было интересно и весело! Особенно искренно и продолжительно радовались родители! Как счастливы и горды они были ... «своим» или «своей»! Даже те, которые полагали, что их «оболтусы» не могут танцевать, оказывались бесконечно гордыми за них и ... за себя!  Но всё же, если сказать честно, то не все участвовали в концерте. Только самые смелые, т.е. самые влюбленные! Потому что девочки все хотели участвовать, а вот ребята ... а как  без партнера? Вот они и использовали свою «силу» на уговоры мальчишек участвовать в концерте. Эту проверку на «силу любви» не все проходили. Я проходил всегда! Я не давал повода усомниться в силе и искренности любви и преданности искусству! Не приходили «занятые». Мы понимали, - они просто трусили. Но не всегда такое предательство «убивало» любовь... их прощали за обещание «больше так не делать никогда!» Обычно на следующий день, а вернее вечер, происходили разборки; и конечно девочки очень строго и серьёзно говорили своим «бывшим» партнером по танцам как они их очень сильно подвели. И вот произошла та самая большая беда в наш двор - Татьяну Михайличенко увезли! Балерина уехала и наши танцы прекратились. Потому что ей не было замены! Такую нельзя заменить никем! Конечно было ещё одна и звали ее Римма Прасолова . Она тоже ходила в балетную школу; но она было уже не из нашего двора. И ее успел полюбить мой брат. Тяга к искусству в нас победила и мы все же обратились к ней с просьбой заниматься с нами, но она нам отказала. Сказала, что не учит маленьких детей. И она была права. Уй было на год больше чем нам! И ей было уже «аж» ... лет! Этот отказ не убил у нас любовь к танцам. Мы просто перестали танцевать «Падеграс» на асфальте.
Прошло так много времени! Но мне никогда не хотелось увидеть всех тех, кого любил раньше, очарованием которых живу и теперь! Я не хочу ощутить то, что выразил Михаил Юрьевич Лермонтов в своей прозе  «Вадим»: « ...очарование разлетелось, как дым; настоящее отравило прелесть минувшего;...»

*************