Матильда и белая эмиграция. ч. 8

Матильда и «белая» эмиграция.

(Окончание. Предыдущая глава:http://www.proza.ru/2017/11/10/503)


Следует заканчивать этот, несколько затянувшийся, разговор о Матильде Кшесинской и ее великокняжеском окружении.
Характерно, что несколько уважаемых мной товарищей говорили, что само упоминание о Матильде (в свете, раздутой бывшей украинской прокуроршей вокруг ее имени и интрижки с Николаем Вторым, истерии), вызывает у них почти физиологическое отвращение.
Поэтому постараюсь в этой главе говорить не столько о самой Кшесинской и ее жизни в эмиграции, сколько о самой «белой» эмиграции «первой волны», ее нравов, обычаев и особенностей жизни за рубежами Родины.

Матильда, вместе с в.к. Андреем Владимировичем, прибыв в эмиграцию, вполне комфортно устроилась на своей роскошной вилле в Кап-д'Ай, на Лазурном берегу Франции, неподалеку от Монако.
Начались «великосветские» встречи и рауты в теплой великокняжеской компании:

 «Одна из первых, кого мы встретили после возвращения, была Великая Княгиня Анастасия Михайловна, в то время вдовствующая Великая Герцогиня Мекленбург-Шверинская. Она жила на своей вилле «Фантазия», в Эзе, недалеко от нас… Она любила жить и умела наслаждаться жизнью, была всегда милой и любезной…
Здесь мы встретили снова Великого Князя Бориса Владимировича и Зину. Выехав за границу, они в Генуе поженились и временно жили в Ницце.
В Болье жил князь Гавриил Константинович, который сразу после переворота женился на Нине Нестеровской, 9 (22) апреля 1917 года», - вспоминала Кшесинская.
«Какова была наша радость, когда мы здесь совершенно неожиданно встретились с Великим Князем Дмитрием Павловичем, который также тут обедал со своими друзьями…
Он бросился в мои объятия и стал меня целовать, совершенно не обращая внимания на окружающую публику. Он прекрасно выглядел, был очень элегантен...»
 
Как видим, особой нужды в деньгах (а ведь надо было и самим жить,  и на что-то содержать свою роскошную виллу, и целый штат прислуги при ней) Матильда и в.к. Андрей Владимирович не испытывали:

«Мне было в то время сорок восемь лет, но я была полна сил и могла бы с успехом танцевать. Я была очень польщена его предложением, но отклонила его. С тех пор как Императорские театры перестали существовать, я не хотела больше выступать…»
Куда больше Кшесинскую заботило юридическое оформление их сожительство с в.к. Андреем Владимировичем и будущее сына Владимира, т.к. мать в.к. Андрея, в.к. Мария Павловна (старшая) была категорически против их женитьбы.
   После своего прибытия в эмиграцию, великая княгиня Мария Павловна (старшая) 1920 год провела в маленьком курортном городке Контрексвиль в Вогезских горах на востоке Франции.
Она не особо нуждалась в средствах, поскольку англичанин Альберт Стоппард ухитрился вывезти из России драгоценности как самой великой княгини, так и её детей Кирилла, Андрея и Бориса.
   К этому времени в.к. Мария Павловна уже чувствовала себя неважно, а в августе 1920 года ей стало совсем плохо. Утром 24 августа (6 сентября) 1920 года она скончалась.


После смерти матери Андрея Владимировича, в.к. Марии Павловны (Старшей), которая и слышать не хотела о браке своего сына с балериной, им удалось решить эту проблему:

«Мы часто обсуждали с Андреем вопрос о нашем браке. Мы думали не только о собственном счастье, но и главным образом о положении Вовы, который в силу нашего брака становился бы законным сыном Андрея.
Ведь до сих пор его положение было неопределенным и очень трудным. Однако мы решили ни в коем случае не вступать в брак без разрешения Главы Императорского Дома Великого Князя Кирилла Владимировича, ибо в противном случае наш брак был бы, с точки зрения Учреждения об Императорской фамилии, незаконным, и мы, мой сын и я, лишались бы права на фамилию и титул.

Андрей поехал к своему брату в Канны, где он тогда проживал, чтобы испросить у него официального разрешения на брак…
Кирилл Владимирович сразу же дал свое согласие, даровав мне мою настоящую родовую фамилию Красинских, которую уже носил мой сын, и нам обоим, моему сыну и мне, княжеский титул. Он просил Андрея сразу же после свадьбы привезти нас к нему, чтобы представить меня и Вову своей супруге.
Для свадьбы мы выбрали день 17 (30) января 1921 года и решили венчаться в Каннской Русской церкви…»

   Подчеркнем, что Кшесинская в это время все еще  была католичкой. 
Кроме свидетелей и сына Вовы в церкви никого не было. Из церкви Матильда с Андреем и Вовой поехали в отель, где жил великий князь Кирилл Владимирович с супругой Викторией Фёдоровной…
  Великокняжеская чета приняла Матильду как жену, а Вову как сына Андрея.
С этого дня сын Матильды Вова сменил отчество Сергеевич на Андреевич. Причём это было лишь пустой формальностью.
Молодого человека всерьёз никто не воспринимал, и везде его называли просто Вовой.
Секретарь «царя» Кирилла Граф отмечает, что в конце 1930-х годов светлейший князь Красинский-Романов представлялся просто Вова.


Итак: «все чинно-благородно», а княжеские звания и фамилии великий князь Кирилл Владимирович своим приближенным раздавал запросто.


Но надо прямо сказать, что его авторитет в эмигрантских кругах, в связи со знаменитым краснобантным «хождением» Кирилла Владимировича по Петрограду в Феврале 1917 года, к мятежной Думе, во главе своего флотского Гвардейского экипажа, был сильно «подмочен», и очень многие влиятельные монархисты не признавали за ним прав на российский престол.
Как только он попробовал всерьез вмешаться в их фамильные дела, то был вежливо, но твердо «послан»  Романовыми.

«Несколько лет спустя, в 1935 году, Великий Князь Кирилл Владимирович, дабы упорядочить вопрос о морганатических браках, состоявшихся после переворота, решил даровать супругам членов Императорского Дома, вступивших в морганатический брак, и детям, от таких браков родившимся, титул и фамилию Светлейших Князей Романовских, к которой каждый должен был добавить вторую фамилию по своему выбору. В качестве второй фамилии я и мой сын сохранили фамилию Красинских.
Но большинство не пожелало подчиниться этому указу, предпочитая продолжать именовать себя Романовыми».

Как проходила жизнь «императора Всероссийского» Кирилла Владимировича, в его резиденции в Сен-Бриаке, с юмором  рассказал великий князь Александр Михайлович: «…он «возомнил» себя царём, это правда. Даже изображает из себя царя. Подписывает высочайшие указы, раздаёт монаршие благодарения, повышает в чинах и выступает с посланиями своим сторонникам, где даёт им руководство к действию.
   Его жизнь — это нескончаемые страдания, потому что быть царём, вопреки, мягко говоря, не в меру радужным представлениям, — это то же самое, что пребывать в кошмаре наяву, ведь надо править империей, которой уже нет, когда твои подданные водят парижские такси, работают официантами в Берлине, танцуют в бродвейских кинотеатрах, подрабатывают в массовках в Голливуде, разгружают уголь в Мотевидео или умирают за добрый старый Китай в жалких трущобах Шанхая. Управление многоязыкой Австро-Венгерской империей белых дней было синекурой в сравнении с нынешней задачей великого князя Кирилла.
   В этих условиях свою державность ему приходится утверждать исключительно по почте.
Не то чтобы он верил во всесилие пера, просто ничего другого у него нет.
   Каждое утро у порога импровизированного императорского дворца появляется дюжий, загорелый сен-бриакский почтальон, отдувающийся и согнувшийся под тяжестью пачек писем, на которых наклеены марки чуть не всех стран на свете. Зарубежные представители теневого российского императора ежедневно снабжают его сведениями о моральном и материальном состоянии его далёких подданных, хотя они с готовностью бы признали, что лишь некоему сверх-Моисею под силу разрешить беспросветно запутанные проблемы русских изгнанников.
   Он сидит и читает. Предмет его чтения — урок географии и изучение психологии человеческой зависимости.
   Русские, русские и снова русские… Русские по всему миру! Мечтательные мудрецы и чудаки с прожектами, несчастные герои и беззастенчивые трусы, кандидаты в зал Славы и полностью готовые пациенты доктора Зигмунда Фрейда.
   Похоже, что красные агитаторы, действующие на Балканах, достигли значительных успехов в работе среди русских беженцев в Югославии и что только «личное послание его величества» может спасти положение в столь опасный момент…
   
   У него нет времени на долгие размышления, потому что из Нью-Йорка пришло письмо с пометой «чрезвычайно важно».
Кризис занятости в Соединённых Штатах не ослабевает, и «несколько слов монаршего участия были бы с благодарностью восприняты обедневшей русской колонией в Гарлеме».
   Гарлем. Джаз. Костюмы в крупную клетку и кричащие галстуки. Синтетический джин и синтетический порок. И русские, ожидающие нескольких слов монаршего участия! Какая нелепость, какая трагическая и безграничная нелепость.
   Следующее письмо переносит его в Китай. Военачальники Маньчжурии не оставляют попыток привлечь на службу бывших русских офицеров, и последние обращают взоры к Сен-Бриаку в надежде на совет и наставление…
   Вспомнить ту кучку казаков, которые только что обосновались на границе между Боливией и Парагваем и теперь обязаны выбирать: вернуться в Европу или сражаться за совершенно чуждое дело.
   Вспомнить того храброго генерала в Индии, что гадает, «достойно и почётно» ли для бывшего командующего Императорской армией защищать раджу от его восставших подданных.
   Вспомнить ещё того блестящего кавалериста в Чили — если и был на свете беззаветный роялист, то это он, — который вдруг обнаружил социалистические тенденции в политике правительства, которому служит…
   Теперь — пачка жалоб. Прошедшие восемнадцать лет так и не смогли повлиять на их авторов. Их часы остановились 31 июля 1914-го.
   Бывший член Московской судебной палаты — он по сю пору подписывается полным титулом, хотя сейчас и чернорабочий на фабрике в Канаде — хочет, чтобы в Сен-Бриаке чётко осознавали, что один молодой русский, занятый в монреальской пекарне, — это очень опасный радикал, которого не следует пускать в Россию, когда восстановят монархию.
 Бывший гвардейский капитан — ныне мойщик посуды в столовой самообслуживания где-то на Среднем Западе — глубоко уязвлён тем, что его не упомянули в последнем «высочайшем указе о повышениях».
Он уверен, что по возрасту и заслугам он достоин полковничьего чина. «Я узнал, — добавляет он с нескрываемым возмущением, — что несколько моих знакомых уже произведены в полковники. Хотя покинули Россию всего лишь лейтенантами».
Гори всё огнём, он желает, чтобы великий князь Кирилл «повысил его в чине», даже если ему уже никогда не суждено надеть полковничьи погоны и получить «жалованье», причитающееся ему с семнадцатого года».(В.К. Алексей Михайлович. Воспоминания. С 213-416).


Из того, что еще заслуживает упоминания, отметим перемену Матильдой своего вероисповедания.
53 года она была ревностной католичкой (что сама неоднократно подчеркивала в своих мемуарах), а спустя 4 года после оформления долгожданного брака, решается вдруг перейти в православие:
«В ноябре 1925 года я приняла православие, на Пасху следующего года впервые говела и причащалась вместе с Андреем и Вовой. Я была счастлива. Хотя по рождению я была католичкою, православная вера мне всегда была близка, так как я не только часто посещала русские храмы, но и училась Закону Божьему…»

Как ранее уже говорилось, в. к. Андрей Владимирович и Матильда Кшесинская покинули Новороссийск вместе с великим князем Борисом Владимировичем. В.к. Андрей и Матильда остановились на вилле «Ялам» на Лазурном Берегу.
Эта вилла ещё до революции была куплена Матильдой за 180 тысяч франков. Однако тогда Кшесинской показалось мало двухэтажного дома, и рядом она возвела ещё один двухэтажный особняк…


Со временем перед Кшесинской тоже встал вопрос и о том, «как снискать хлеб свой насущный»:
«С первого дня нашей эмигрантской жизни вопрос о хлебе насущном нас очень тревожил. Мы все выехали совершенно нищими, потеряв в России все, что имели.
Первое время, заложив мою виллу, мы могли немного обернуться. После кончины Великой Княгини Марии Павловны Андрей получил, и то с большим опозданием из-за всевозможных процедур, свою долю драгоценностей, но благоприятное время для ликвидации камней было упущено, и вырученная сумма оказалась гораздо ниже прежней оценки, и из этого пришлось еще выплатить наследственную пошлину.
У Андрея была надежда ликвидировать свое недвижимое имущество, находившееся на территории Польши, но при определении новой границы эта часть Польши отошла к СССР. Таким образом, рухнула и эта надежда.

Рассчитывать было больше не на что, и я решила открыть в Париже студию танцев, чтобы попытаться этим способом обеспечить нам всем кусок хлеба. Что я умела хорошо танцевать, я знала, но сумею ли я преподавать танцы другим, я совершенно не знала и даже несколько сомневалась в этом. Но выбора не было, надо было на это решиться….»

В своих воспоминаниях Кшесинская не особенно «распространятся» о деталях своего финансового положения, порой откровенно «давя на жалость» как в вышеприведенном отрывке, рассказывая чуть ли не о жизни в нищете.
Это мифическое «безденежье», однако, совсем не мешало им жить в своей вилле «на широкую ногу», принимать гостей, и вовсю «гульбанить» с ними, прожигая деньги в казино Монте-Карло.
Вот как она вспоминает о «тяжкой» жизни в.к. Дмитрия Павловича (одного из убийц Распутина) в то время:

«Великий Князь Дмитрий Павлович очень часто бывал у меня в Кап-д'Ай. Наша давнишняя дружба все более крепла, и мы чаще стали встречаться, правда, в совершенно иных условиях. Он приезжал на юг обыкновенно к весеннему сезону или осенью и жил у знакомых. Раз он приехал погостить у меня несколько дней. Он тогда жил в Каннах, на вилле известного богача сэра Мортимера Девиса, жена которого была известная красавица.
Его слуга надеялся, что Великий Князь у меня отдохнет, так как в Каннах он каждый вечер выезжал и почти что не спал совсем. Как раз в это время у меня на вилле жили князь Эристов, князь Никита Трубецкой и полковник Кульнев. По вечерам, после обеда, мы ездили в Монте-Карло, в Спортинг-Клуб.
Мы с Андреем возвращались рано, а Дмитрий Павлович с моими гостями оставались иногда до утра.
Так Дмитрий Павлович и не отдохнул у меня, как надеялся его слуга…

Несколько лет спустя, 8 (21) ноября 1926 года, Дмитрий Павлович женился в Биаррице на мисс Одри Эммери, очаровательной, красивой американке, которую мы все сердечно полюбили. Мы с ней познакомились вскоре после их свадьбы в Монте-Карло, в «Отель де Пари», где они тогда жили. В следующий сезон они наняли себе виллу в Каннах, где мы у них часто бывали к обеду».

Отметим, что Дмитрий Павлович так «уставал» от игры в казино Монте-Карло, что никак не мог как следует выспаться из-за этого «увлечения».
Интересно, что и сама Матильда тоже любила в эмиграции поиграть «на рулетке» в Монте-Карло:
«По поводу моего переезда в Париж многие со злорадством утверждали, что я проиграла в Монте-Карло все свое состояние. Одно верно, и я это не отрицаю, я всю жизнь любила играть, но никогда не играла крупно, в особенности в казино, даже и ранее, когда я обладала средствами и могла себе это позволить.
Как все игроки, я проиграла, но это были сравнительно пустяки и далеко не те миллионы, как хотели утверждать и каких у меня и не было».
Как бы там ни было, но для того, чтобы проиграть в казино даже те «сравнительные пустяки», о которых вспоминает Матильда, надо было их иметь, верно?!

Огромная масса наших белоэмигрантов жила тогда во Франции и других странах Западной Европы буквально «впроголодь» и мечтать не могла о том, чтобы страдать бессонницей от азартных игр в дорогих курортных казино.

Ну и несколько слов о том, как вели себя Матильда и ее близкие во время гитлеровской оккупации Франции (1940-1944 годы).
Лучше всего об этом сказано в книге историка Александра Борисовича Широкорада "Судьба династии":
"Чем занимались Кшесинская и её сын в 1941–1944 годах во Франции, неизвестно. В воспоминаниях она молчит об этом, в других источниках я тоже ничего не нашел.

Во всяком случае, если бы кто из её семейства показал бы хоть кукиш немцам, Матильда расписала бы это на десяти страницах.
   Большую часть времени в 1941–1944 годах Кшесинская и её семья провели на вилле «Молитор» в Париже. Там они 24 июня 1944 года увидели дивизию Леклерка, входившую в оставленную немцами столицу…"

 Интересно, что единственный сын М. Кшесинской, Вова, к моменту оккупации Франции был уже взрослым человеком и даже немного "баловался политикой".
В своих «Воспоминаниях» Кшесинская ничего не пишет о том, чем занимались в.к.Андрей Владимирович и их сын Вова в 30-40-е годы.
Вот, что рассказывает об этом А.Б. Широкорад:
"С момента прибытия в Италию в марте 1920 года ни Матильда, ни Андрей не работали.
Кшесинская писала: «Поначалу, заложив мою виллу, мы кое-как сводили концы с концами. После смерти великой княгини Марии Павловны Андрей получил свою долю драгоценностей, но с большой задержкой из-за каких-то формальностей, поэтому подходящий момент для того, чтобы обратить драгоценности в деньги, был упущен, а полученная сумма была гораздо меньше оценочной стоимости. Кроме того, нужно было ещё заплатить налог на наследство.
   Андрей надеялся продать свою недвижимость, находящуюся в Польше, но после установления новой границы та часть польской территории отошла к СССР, и его надежды рухнули».
   Стоп!
Тут-то и проявился во всей красе русский патриотизм православной княжны Марии, жены брата самого императора Кирилла.
Ведь на дворе не осень 1939 года! Согласно Рижскому договору 1921 года, унизительному для РСФСР, к Польше отошли западные части Белоруссии и Украины, граница проходила в 30 км от Минска. Так какая же «часть польской территории отошла к СССР»?
Может быть панна Матильда считала, что граница Польши должна совпадать с границей Великого княжества Литовского времен князя Витовта — со Смоленском, Киевом и Одессой?...
   Великий князь Андрей Владимирович был глуповат и, что ещё хуже, постоянно увлекался какими-то прожектами.
Поэтому братец-император (имеется в виду в.к. Кирилл Владимирович, провозгласивший себя "императором" - мой коммент.)использовал его в основном в качестве свадебного генерала.
Так, в ноябре 1924 года Кирилл издал рескрипт о созыве «Совещания по вопросам об устроении императорской России». Председателем совещания император назначил Андрея. Задачей оного совещания была выработка то ли законов, то ли программ «кирилловцев». Совещание проработало 7 лет и в 1932 года было упразднено самим Кириллом. При этом не было выработано даже хоть каких-то промежуточных документов.
   Затем Андрей увлёкся самозванкой Анастасией (Шануковской). Фактически он признал её дочерью Николая II. Император Кирилл был страшно разгневан и по канцелярии прислал Андрею гневное письмо.
   Увы, Андрей не унялся, а вляпался в новую афёру с царским серебром. Дело в том, что столовое серебро из Ливадийского дворца каким-то образом попало в руки Врангеля и было вывезено из Крыма в ноябре 1920 года.
Позже руководство Общественного союза заложило в банке это серебро, но некий Шишкин пообещал Андрею вернуть его императорской фамилии. Шишкин оказался жуликом, пытавшимся захватить царские драгоценности...
Затем к Андрею обратился представитель американской «кинофирмы» с предложением подобрать несколько членов «императорского дома» и вместе с ними отправиться в Голливуд на съёмки фильма о Романовых. Там они должны были хорошо заработать в качестве консультантов и даже киноактеров.
Андрей предложил сниматься дочери Кирилла Владимировича Кире. Кирилл пришёл в ярость и устроил большой скандал...


Между тем и сын Вова тоже ударился в политику. Его не интересовали ни балет, ни театр в целом, ни наука, ни бизнес. Как уже говорилось, Вова стал одним из основателей одиозного «Союза младороссов».
   А.Б. Широкорад рассказывает:
"Начало войны Андрей, Матильда и Вова встретили в Париже. «Вскоре над нами снова нависла угроза войны, и всех охватила паника, — пишет Матильда. — Люди стали разъезжаться по домам. Мы тоже решили вернуться в Париж, и 25 августа уехали в переполненном поезде. На станциях мы наблюдали дикие сцены, когда вагоны буквально брали штурмом...
С началом наступления немцев на Западном фронте Андрей и Матильда решили поехать на курорт в Биарриц к великому князю Борису Владимировичу и его жене Зине. Курорт этот находился на атлантическом побережье всего в 15–20 километрах от границы с нейтральной Испанией...
   Через три дня, после  приезда семейства Матильды в Биарриц, немцы заняли Париж, а 22 июня маршал Петэн подписал акт о капитуляции.
27 июня немцы вступили в Биарриц».

   Таким образом, у Андрея Владимировича и Матильды было две недели, чтобы переправиться в Испанию, а оттуда пароходом — на все четыре стороны, хоть в Северную, хоть в Южную Америку.
Однако они не стали этого делать, предпочтя неизвестности эмиграции комфортную и тихую жизнь в оккупированной Франции, на собственной вилле. 

"Писать о деятельности Вовы в руководстве младороссов Матильда не хочет и выворачивается как может: «Утром он [Вова] пошёл в церковь в Клиши, которую очень любил, а потом отправился к другу в Везине, куда его пригласили на целый день. Не успел он выйти из дома, как к нам явилась немецкая полиция, чтобы его арестовать. Я объяснила, что сына не будет весь день, и полицейские ушли. Однако один из них снова вернулся и сказал, что на следующий день Вове нужно быть на площади Бово, где, как мы узнали, находилось одно из отделений гестапо…
 Ни прятаться, ни убегать Вова не собирался, чтобы не подвергать нас риску, так как в этом случае явиться в гестапо приказали бы уже нам.
   На следующий день, рано утром, Вова сам пошёл в гестапо. Предчувствуя самое худшее, мы долго смотрели ему вслед, осеняя крёстным знамением, пока он не скрылся за воротами нашей виллы «Молитор»».
   Вова был арестован вместе с другими активистами партии младороссов. Немцы не очень чётко представляли её платформу и решили на всякий случай подстраховаться. Вова Красинский был помещён в концлагерь «Сталаг-122» под Компьеном.
Там он получил № 119 и по иронии судьбы просидел ровно 119 дней.
   С 1 августа 1941 года родители получили разрешение навещать Вову в «Сталаг-122».
Матильда писала:
«В один из приездов в Компьен мы познакомились с комендантом лагеря гауптманом Нахтигалем, офицером старой немецкой армии. К нацистской партии он не принадлежал. Он хорошо относился к заключённым и по мере сил стремился облегчить их положение, а нескольким человекам даже спас жизнь.
Все заключенные его любили. Иногда он устраивал нам свидания с сыном у себя в кабинете и давал возможность спокойно поговорить».
   Вскоре немцы разобрались с младороссами и отправили их по домам. 20 октября Вова уже был в Париже".

Видите, какие хорошие гауптманы были комендантами лагерей в солнечной Франции?!
Гауптмана Нахтигаля все (!) заключенные его лагеря просто любили(!!!), а он "спасал им жизни" (уж не от своего ли нацистского руководства?!)

А.Б. Широкорад так завершает свой рассказ о семействе М. Кшесинской:
" Матильда Кшесинская скончалась в Париже 6 декабря 1971 года, немного не дожив до своего столетнего юбилея. Она была похоронена в одной могиле с мужем на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа под Парижем.
 Через три года умер её сын Владимир. Насколько известно, он не имел детей.
В эмигрантских кругах распространялись слухи о насильственной смерти Владимира, ставшей следствием его связей с масонами. Владимир был похоронен в одной могиле с матерью и великим князем Андреем Владимировичем.
   Возвращение на родину праха генерала Антона Деникина и философа Ивана Ильина побудило отечественных любителей пиара поднять вопрос о перезахоронении праха Матильды Кшесинской в Троице-Сергиевой лавре.
В качестве предлога говорили, что, мол, её могила на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа входит в число выморочных могил, за которые давно никто не вносит плату, и они подлежат освобождению.
   И вот президент Путин 25 декабря 2007 года раскошелился на 700 тысяч евро в год на содержание кладбища Сен-Женевьев-де-Буа.
Замечу, что помимо эмигрантов первой волны на нём захоронены и десятки «власовцев» и членов формирований СС, воевавших против Красной армии в годы Великой Отечественной войны…"



Давайте посмотрим, какие же заботы и проблемы испытывали наши «рядовые» белоэмигранты, о нуждах и проблемах которых Кшесинская в своих обширных воспоминаниях рассказывать не стала.

Я уже упоминал об очень интересной книге воспоминаний русского писателя Романа Борисовича Гуля «Я унёс Россию. Апология русской эмиграции».
Он прожил в эмиграции более 67 лет (с начала 1919 до лета 1986 года), встречался (и дружил) со многими известнейшими эмигрантами, от Керенского и Милюкова до Бурцева, А. Толстого и Г. Иванова.
Роман Гуль был добровольцем, участником корниловского «Ледяного похода» и, разумеется,  яростным (как тогда было принято говорить «махровым») антисоветчиком и ненавистником всего Советского Союза.
Так что в объективности его свидетельств о реалиях эмигрантской жизни у нас нет оснований.
В отличие от ОЧЕНЬ многих белоэмигрантов (вспомним, к примеру, С. Эфрона, мужа М. Цветаевой, певицу Н. Плевицкую, ее мужа корниловца, генерал-майора Н. Скоблина и пр.), Р.Б. Гуль не стал  «агентом НКВД» и своим белоэмигрантским убеждениям не изменял.
Хотя бы за это его можно уважать.

В его, малоизвестных у нас, воспоминаниях есть  много интересных примеров эмигрантской жизни, которые мы постараемся вспомнить и проанализировать, рассказывая об этом.

Начнем с рассказа о том, как и почему  Роман Гуль возненавидел Россию.
Он очень подробно об этом вспоминает:

«В Киеве в ноябре 1918 года меня и брата, как офицеров, призвал в войска гетман Скоропадский, весьма не блестящая фигура гражданской войны.
Мы должны были защищать Киев от наступающего Петлюры. Защита была беспомощна и трагична, ибо в Киеве царило полное разложение всех и вся, и в этом развале некоторые наши “начальники” просто смылись. А под Киевом бессмысленно гибла брошенная туда военная молодежь, такие же, как я и брат.
Я и брат уцелели. Но попали к петлюровцам в плен, и нас (около трех тысяч человек), обезоружив, заключили под стражу в Педагогический музей на Владимирской. Арестованные заняли в музее все залы, комнаты, проходы, лестницы…»

Итак, в конце 1918 года Р. Гуля и его брата мобилизовали в войска «нэзалэжной» Украины, которой тогда правил немецкий ставленник «гетьман» Скоропадский (бывший флигель-адъютант и генерал-лейтенант царской армии, кстати). 
Воевать жовто-блакитное войско Скоропадского ни с кем совершенно не желало, и попросту разбегалось «по хатам», во главе со своими полководцами, драпанувшими в первых рядах.
 
О «бессмысленной гибели» брошенных под Киевом юнкеров Александр Вертинский написал тогда свою знаменитую песню «Мальчики»:
«Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в вечный покой.

    Осторожные зрители молча кутались в шубы,
    И какая-то женщина с искаженным лицом
    Целовала покойника в посиневшие губы
    И швырнула в священника обручальным кольцом».
…
Оставшиеся в живых (в том числе и Р. Гуль с братом Сергеем), были захвачены в плен ПЕТЛЮРОВЦАМИ и посажены ими в Педагогический музей, ожидать своей участи, которая могла быть очень горькой:

«Скажу главное: живы мы остались исключительно благодаря немцам. Они ввели в Педагогический музей свой караул под командой решительного лейтенанта.
И немцы стали рядом с петлюровцами в папахах с нашитыми желто-блакитными кусками материи».
Тут надо подчеркнуть один важный момент.
Дело происходит в декабре 1918 года.
А месяцем раньше, в ноябре 1918 года в Германии началась революция и она  потерпела поражение в Первой мировой войне.
Её войска на Украине постепенно революционизировались, разлагались, и довольно спешно выводились на территорию Германии. Однако и оставшаяся в Киеве  кучка солдат во главе с германским лейтенантом оказалась сильнее петлюровского войска:

«Этот решительный лейтенант и предупредил резню нас, когда в настежь распахнутые двери музея, с красными бантами на папахах, на шинелях, даже на винтовках, ворвалась какая-то солдатская банда.
Впереди с маузером в вытянутой руке, с выбившимися лохмами волос из-под папахи, весь ограначенный и совершенно озверелый, какой-то унтер. За ним, щелкая затворами винтовок, — толпа солдатни: типичная обольшевиченная банда».

Характерно, что для многих белоэмигрантов ЛЮБАЯ разнузданная группа солдат в то время, отчего-то считалась «большевистской».
Хотя, на деле, огромное число их считали себя тогда петлюровцами (как и было в данном случае), анархистами, «зелеными» и т.д. на деле являясь обычными  бандами, собравшимися для грабежей, разбоя и убийств, разумеется без всякой «политической подкладки».

Характерно,  что в данном случае, Роман Гуль пытается переложить вину за попытку расстрела пленных «гетьманцев»  с петлюровцев на большевиков (которых в то время в Киеве вовсе еще не было):
 «Конечно, перестрелять нас хотел не Петлюра, он сам был во власти охлоса. Из-за этого и погиб.
В 20-х годах он бежал с обольшевиченной Украины и стал эмигрантом в Париже, а в 1926 году на бульваре Сан-Мишель его в упор застрелил еврей Шварцбарт, мстя за еврейские погромы, чинившиеся тем же охлосом, который ворвался и в музей перестрелять и переколоть — “гетьманпев”. То есть — нас».

Понятно, что «ослепленный» ненавистью к большевикам, Р. Гуль не захотел назвать вещи своими именами: переколоть и перестрелять всех пленных «гетьманцев» захотели вовсе не большевики, и не какой-то загадочный «охлос», как он пишет, а «сичевые стрельцы», бойцы победоносного (тогда на Украине) петлюровского войска.
И им не удалось этого сделать только из-за решительности германского лейтенанта:

«Но немецкий лейтенант с криками “хальт!” бросился тогда наперерез им. За ним — баварцы-солдаты с винтовками наизготовку. И этим предупрежден наш массовый расстрел в музее.
Я и брат лежим на полу в громадном зале № 8. Все тут лежат вплотную друг к дружке, как огурцы. Ходить можно только перешагивая через тела. Но если резня не удалась, то вскоре ночью музей задрожал и затрясся от взрыва адской машины, брошенной в вестибюль. Все окна вышиблены, а стеклянный купол в большой аудитории рухнул на спящих, ранив больше двухсот человек. Их куда-то увезли…
В музее случайно узнал и о гибели моего командира полка Василия Лавровича Симановского.
Его самосудом растоптала на улице родных Кобеляк банда какого-то атамана. За что? За то, что был полковник царской армии. Вот все его преступление».

Как видим его командира полка, в родных Кобеляках, тоже растерзали вовсе не большевики, а какие-то местные бандиты, скорее всего не русской национальности(если уж об этом говорить).
Однако, в душе Романа Гуля, в это время, и проснулась ненависть именно ко  ВСЕЙ России:
 
«Я лежу на полу зала № 8 и чувствую, как я чудовищно устал от всей этой всероссийской “кровавой колошматины и человекоубоины”. Я скажу сейчас очень непопулярные вещи. Но непопулярности не боюсь.
 В те дни я возненавидел всю Россию, от кремлевских псевдонимов до холуев-солдат, весь народ, допустивший в стране всю эту кровавую мерзость. Я чувствовал всем существом, что в такой России у меня места нет».
 
Важно подчеркнуть, что из белой, корниловской армии доброволец Роман Гуль ушел после того, как стал свидетелем массового расстрела белогвардейцами крестьян в селе Лежанка:
«Расстрелы же добровольцами крестьян в селе Лежанка мне были непереносимы, из-за них все во мне восставало, и я в них не участвовал, ибо политически считал самоубийственными, а душевно во мне невмещаемыми.
Не за свое же “имение” я буду кого-то там расстреливать? Я не последователь “классовой борьбы”, этой “школы озверенья”, по слову Н.К.Михайловского».

Именно после этого расстрела Р. Гуль и покинул Добровольческую армию, переехав на Украину:
«Украина тогда была некой восставшей не то Мексикой, не то Македонией. Большие города и железнодорожные узлы заняты немцами. А по селам и весям шарят и шалят банды атаманов. Откуда-то с Запада идет Петлюра. А с севера вот-вот навалятся большевики.
 
В эмиграции, в Берлине, в 20-х годах Алексей Толстой мне показывал фотографию, которой он очень дорожил: сфотографирован каким-то уездным фотографом ражий детина, довольно обезьянообразный, с головы до ног увешанный арсеналом оружия.
Детина сидит “развалемшись” в глубоком кресле на фоне дешевых декораций, а рядом — круглый стол, на котором — отрубленная человечья голова.
И детина дико-напряженно уставился в объектив фотографического аппарата.
Это — атаман Ангел. Толстой над этой фотографией дико хохотал, просто ржал.
Я никак не мог разделить его веселья, но это была сфотографирована действительная Украина 1918 года».

(Помните «батьку Ангела» из знаменитого советского сериала «Адъютант его превосходительства»?!
В исполнении А. Папанова тот «батька», путавший «эксперимент» с «экскрементами»  был комичен, и почти обаятелен, чего не скажешь о его реальном прототипе, фотографировавшимся с отрубленной головой человека.
Можно ли было, из-за этого «обезьянообразного» подонка  неизвестной национальности,  возненавидеть ВСЮ Россию и ВЕСЬ ее народ?!
Ответ – очевиден, а вот Роман Гуль (и далеко не только он один) смогли это сделать, и, к сожалению, сохранили эту ненависть на многие  десятилетия…).

В качестве резюме к вышеприведенному рассказу Романа Гуля, отметим:
Он был захвачен в плен (и чуть было не убит в плену) украинскими националистами («петлюровцами»).
Именно украинские националисты в Кобеляках растерзали его бывшего командира полка В.Л. Симановского.
Однако возненавидел он, отчего-то вовсе не их, а ВСЮ Россию и весь ее народ (как он сам пишет).

А вот о Петлюре (и его смерти) Гуль отзывается даже с некоторым сочувствием, дескать застрелил его «еврей Шварцбарт» за погромы, которые ведь творил не Петлюра лично, а некий «охлос», неизвестно кому подчинявшийся, и не имевший никакой национальной принадлежности, видимо.
Характерно и то, что в своих объемных мемуарах Р.Б. Гуль, рассказавший о многих десятках политических деятелей и своих знакомых, порой самых малозначимых и никчемных, умудрился вообще ни разу не вспомнить  о петлюровских преемниках – бандеровцах и их лидере С. Бандере.

Ну да ладно, вернемся к отъезду Р. Гуля (и тысяч других бывших офицеров-«гетьманцев») с территории Украины.
Это сделала германская армия, которая, несмотря на поражение в войне и революцию в своей стране, частично сохранила остатки дисциплины,  и смогла  организовать вывоз, некогда союзных им «гетьманцев»,  в Германию:

«Но вот внезапно пришла и наша судьба. 30 декабря 1918 года в зал № 8 вошел сам командир Осадного корпуса полковник Е.Коновалец с комендантом музея. Коновалец невысокий, худой, невзрачный. Сделали перекличку, и комендант объявил, что сегодня ночью нас — полуголых, полуголодных, вшивых — под конвоем вывозят... в Германию…
Но — да, ночью вывозят — под немецким и украинским конвоем.
Позднее я узнал от сопровождавшего нас лейтенанта, что нашей судьбой обеспокоился какой-то видный немецкий генерал и настоял перед Украинской директорией на нашем вывозе в Германию. Он, конечно, спас души наши! И я жалею, что запамятовал его фамилию…

Темные, скотские вагоны нашего поезда, где мы вповалку лежим на соломе, медленно ползут по Украине под беспрерывные то пулеметные очереди, то одиночные винтовочные выстрелы. У двух станций — Казатин и Голубы (граница тогдашней Украины) на поезд пытались напасть какие-то банды.
Но Бог миловал. Лейтенант был человек решительный, и мы пересекли у Голуб границу Украины.
А 3 января 1919 года пересекли и границу Германии. Поезд стал у первой немецкой станции — Просткен…
Совершеннейшая тишина. Ни одного выстрела. И первое ощущение: “какое отдохновение!”. Этим с 3 января 1919 года и началась моя — эмиграция».

Отметим, что даже на воинский эшелон под германским конвоем (!) какие-то банды на тогдашней Украине дважды пытались напасть (для его разграбления). Получив от  немцев отпор, они «смывались», поджидая более легкую добычу.

В отличие от М. Кшесинской, братья Роман и Сергей Гуль действительно прибыли в эмиграцию с «пустыми карманами».
После того, как они некоторое время пожили в транзитных лагерях Германии и категорически отказались возвращаться в Россию для участия в Гражданской войне на стороне «белых» армий, перед ними встал вопрос их жизни и трудоустройства на немецкой земле.
А это было совсем не простым делом.
Приходилось соглашаться на самую простую, низкооплачиваемую и «грязную» работу: чернорабочих, сезонных сельскохозяйственных работников, на лесоповале, в шахте  и т.д.

«В эмиграции Сережа наотрез отказался идти работать — как работало множество русских эмигрантов — шофером такси, официантом в ресторане и прочее.
“Чтобы мне какая-нибудь сволочь давала на чай?! Да пропади они пропадом! (Сережа выразился, конечно, резче и нецензурно).
 Я лучше всю жизнь чернорабочим буду!”

Это было, разумеется, барство. Но своеобразное.
И Сережа работал на лесоповале, в глубине — в шахтах, на какой-то каменоломне. И был доволен…», - вспоминает Роман Гуль о своем брате.

Что ж, таким братом можно гордиться!

Как видим, вовсе не все эмигранты, даже оказавшись в отчаянном «финансовом» положении, довольствовались ролью «обслуги», предпочитая там «добывать хлеб в поте лица своего».
С другой стороны, «голод не тетка», как известно, и очень многие белоэмигранты, чтобы выжить, хватались за любую, самую грязную и непрестижную и лакейскую  работу.


Рекомендую прочитать интереснейшую автобиографическую повесть Джорджа Оруэлла «Фунты лиха в Париже и Лондоне», изданную в 1933 году. (У нас Оруэлл в годы «перестройки» был широко «распиарен» за его произведения в жанре антиутопии: «1984» и «Скотный двор»).
 
На мой взгляд, его «Фунты лиха», где он описывает свою реальную жизнь, а не сочиняет фантастические «антиутопии» намного более интересны и поучительны.
Условия его жизни и быта  в Париже типичны для многих десятков тысяч наших белоэмигрантов, не успевших прихватить с собой чемодан с фамильными бриллиантами, и картины Рембрандта (как это, к примеру, сделал Феликс Юсупов) и «натурально» бедствовавших на чужбине.
Абсолютное большинство из них не оставило никаких воспоминаний о своей жизни и поэтому свидетельства Дж. Оруэлла об этом крайне интересны.

Итак, вот что он пишет о нравах своего парижского квартала:
«Париж, улица дю Кокдор, семь утра. С улицы залп пронзительных бешеных воплей – хозяйка маленькой гостиницы напротив, мадам Монс вылезла на тротуар сделать внушение кому-то из верхних постояльцев. У мадам деревянные сабо на босу ногу, седые волосы растрепаны.
Мадам Монс: «Чертова шлюха! Сколько твердить, чтоб клопов не давила на обоях? Купила, что ли, мой отель?
А за окно, как люди, кидать не можешь? Ну и потаскуха!»
Квартирантка с четвертого этажа: «Да заткнись, сволочь старая!»

Рисую эту сценку лишь с целью как-то передать дух улицы дю Кокдор… утро редко проходило без таких взрывов.
Атмосфера вечных скандалов, заунывного речитатива лоточников, визга детей, гоняющих ошметок апельсиновой корки по булыжнику, ночного шумного пения и едкой вони мусорных баков.
Улица очень узкая – ущелье в массе громоздящихся, жутковато нависающих кривых облезлых домов, будто застывших при обвале. Сплошь гостиницы, все до крыш набиты постояльцами, в основном арабами, итальянцами, поляками…
В субботу вечером примерно треть мужчин квартала перепивалась. Велись сражения из-за женщин; арабские чернорабочие, гнездившиеся по углам самым убогим, выясняли свои таинственные распри с помощью стульев, а подчас и револьверов. Полицейские патрули ночью улицу обходили только парами. Место, что называется, сомнительное.
Тем не менее среди грохота и смрада жили также обычные добропорядочные французы: прачки, лавочники, прочие пекари-аптекари, умевшие, сидя по тихим норкам, скапливать неплохой капиталец.
Вполне типичная парижская трущоба.

Моя гостиница называлась «Отелем де Труа Муано» («Трех воробьев»). Ветхий, мрачный пятиэтажный муравейник, мелко порубленный дощатыми перегородками на сорок комнатушек. В номерах грязь вековая, так как горничных не водилось, а мадам Ф., нашей хозяйке, подметать было некогда.
По хлипким, спичечной толщины стенам многослойно наляпаны розовые обои, предназначенные маскировать щели и, отклеиваясь, давать приют бесчисленным клопам. Их вереницы, днем маршировавшие под потолком будто на строевых учениях, ночами алчно устремлялись вниз, так что часок-другой поспишь и вскочишь, творя лютые массовые казни.
Если клопы слишком уж допекли, жжешь серу, изгоняя насекомых за переборку, в ответ на что сосед устраивает серное возжигание в своем номере и перегоняет клопов обратно...
Стоило житье от тридцати до полусотни франков в неделю.
Состав народонаселения переменчивый, по преимуществу из иностранцев, являвшихся часто без багажа, квартировавших неделю, затем снова исчезавших. Кого тут только не было – сапожники, землекопы, строители, каменотесы, старьевщики, студенты, проститутки.
Встречались фантастические бедняки…
Был номер, что сдавался сразу двоим жильцам – служившему днем и работавшему в ночную смену.
Был также номер, где на единственной кровати спали вдовец и две его чахоточные взрослые дочери».


Стоимость жилья в таком клоповнике, как видим, была немалой.
Как известно, все познается в сравнении. Самому  Оруэллу приходилось там довольно туго:
«Нужно было научиться жить на шесть франков в день, а это поначалу не позволяет слишком отвлекаться. Тогда и начался мой личный опыт убогой бедности, ибо шесть франков в день если не пропасть нищеты, то вполне ощутимое вступление в ее пределы. Шесть франков – шиллинг, с этой малостью знающий человек в Париже держится. Но дело хитрое…

Выясняется крайняя ненадежность шести франков в день. Подлые бедствия то и дело лишают пропитания. Истратив последние восемьдесят сантимов на кружку молока, кипятишь его над спиртовкой, во время этой процедуры замечаешь ползущего по рукаву клопа, щелкаешь ногтем – хоп! насекомое падает прямо в молоко…
И череда подобных бедствий бесконечна, являясь частью берущей за горло нужды.
Открываешь, что такое – быть голодным. С комком хлеба и маргарина на дне желудка ходишь, глазеешь на витрины… От вида всей этой массы съестного переполняешься сопливой жалостью к себе.
Роятся планы схватить батон и сожрать на бегу, до того как поймают; не решаешься исключительно из трусости…
Открываешь неотделимую от бедности хандру; тянутся дни, когда дел никаких, а сам ты, вялый, недокормленный, ко всему безразличен… Экспериментально устанавливаешь, что после недели на хлебе и маргарине мужчина больше не мужчина, только брюхо с какими-то деталями».

Когда у него закончились и эти деньги, Оруэлл вспомнил о своем русском знакомом-эмигранте:
«Я оказался с тридцатью сантимами и без крошки табака. Полтора дня я не ел, не курил, а затем, призванный голоданием к решительности, сложил наличное имущество для срочной сдачи в ломбард…
Найти работу стало совершенно необходимо, и тут мне вспомнился один русский приятель, официант по имени Борис, который, вероятно, мог бы помочь…

Оригинальную личность Бориса, долгое время ближайшего моего сотоварища, надо вкратце обрисовать. Это был крупный, явной военной стати красавец лет тридцати пяти, правда, из-за болезни, от длительного постельного режима чудовищно растолстевший.
Как у всех русских беженцев, за плечами жизнь, полная приключений. Родители, расстрелянные в Революцию, были из богачей, сам Борис всю войну прослужил офицером Второго сибирского полка, лучшего, по его словам, отряда российской армии.
В эмиграции работал сначала на фабрике по производству щеток, затем рыночным грузчиком, потом мойщиком посуды и дорос, наконец, до официанта…

Революция оставила Борису только его медали и пакет полковых фотографий – их он сохранил даже тогда, когда буквально все ушло в ломбард. Чуть ли не каждый день снимки раскладывались на кровати и комментировались:
– Voila, mon ami!  Вот взгляни-ка, это я во главе моей роты. Молодцы ребята, богатыри, а? Не то что крысята-французики. В двадцать лет капитан – неплохо? Да, капитан Второго сибирского, а отец-то был полковником.
Вот, мой друг!, жизнь это взлеты и падения! Капитан русской армии и вдруг, бац! революция – все прахом, ни гроша.
В шестнадцатом году неделю снимал люкс в «Отеле Эдуард VII», в двадцатом туда попросился ночным сторожем.
Побывал сторожем, уборщиком, кладовщиком, плонжером, и смотрителем клозета. И сам давал лакеям чаевые, и принимал с поклоном…

Натура Бориса поражала странной двойственностью. Он постоянно тосковал о доблестной армейской службе, но в то же время, потрудившись официантом, вполне усвоил соответственные идеалы.
Хотя никогда не умел накопить даже тысячи франков, свято верил в возможность завести собственный ресторан и разбогатеть.
Все официанты, как я потом обнаружил, так думают и говорят, это их примиряет со своим лакейским положением. Борис охотно, ярко рассказывал о работе в отелях...
Борис мне нравился, и мы прекрасно проводили время, играя в шахматы, беседуя о героизме и чаевых. Борис советовал мне пойти в официанты. «Поживешь наконец по-человечески, – уговаривал он. – Когда имеешь место, сотню в день и симпатичную подружку, так очень славно.
К писательству, говоришь, тянет? Сочинять это трепотня. Писателю один путь в люди выйти – жениться на дочке издателя. А вот официант из тебя получился бы отменный, только усы сбрить. У тебя главное, что нужно официанту, – ростом высок и по-английски говоришь…
Ты, mon ami, если совсем прижмет, сразу ко мне – устрою запросто».

Не представляя, чем буду питаться, чем платить за жилье, я вспомнил приглашение Бориса и решил навестить его немедленно.
Вряд ли меня так просто, как он обещал, возьмут официантом, но мыть посуду я, наверное, сгожусь, эту работу он, конечно, раздобудет. Летом, говорил мне Борис, найти место плонжера – только спросить. Было великим облегчением вспомнить, что есть хотя бы один дельный друг, способный оказать покровительство».

(Упомянутый Оруэллом «плонжер» - это мойщик грязной посуды, туалетов и полов, самая низшая и грязная должность в ресторанной иерархии).

Как видим, Джордж Оруэлл описывает своего русского друга (бывшего офицера-эмигранта) с изрядной симпатией.

Об их жизни в Париже 20-х годов, типичной для огромного большинства наших белоэмигрантов, мы и поговорим в следующей главе.


(На фото: Матильда в эмиграции)