Небо в алмазах. Глава 1

… К сердцу плачущих нищих прижмёт.

На огонь, что не гаснет, укажет.

Скоро время назад пойдёт.

Расскажите об этом

Каждому  (1)

Дребезжащий звонок будильника прозвенел, как всегда, неожиданно. Роман с трудом разлепил глаза, увидел бегущего по потолку паучка и вскочил, сразу вспомнив, что сегодня важное собрание, на которое никак нельзя опоздать. Старенький диван с дерматиновой обивкой жалобно скрипнул. Роман наскоро умылся холодной водой в рукомойнике, по привычке оглядев маленькую комнатушку, в которой проживал один. Шкаф, колченогий стул, небольшой стол довершали скромную обстановку. Однако были ещё остатки лепнины по стенам, кое-где сохранившаяся позолота, отличные дубовые двери и огромное окно, из которого открывался вид на полностью облетевшие, голые деревья во дворе. Зима в этот южный город приходила медленно, но мороз по утрам уже сковывал лужи во дворе. Природа ждала снега.

Роман никому не признавался, что ему нравилось это обветшалое благородство, пейзаж в окне, даже такой холодный, декабрьский, как сейчас. Нравилось ночное постукивание веток клёна о стекло, когда деревья вовсю раскачивал ветер. Бывший господский особняк, отданный когда-то под приют для сирот, а теперь — для детей-калек и беспризорников, которых много наплодила война...

Размышлять и любоваться новоиспечённому воспитателю было, однако, некогда. Машинально включив радио на стене, он прослушал время и какие-то новости (голова была занята другим), быстро одеваясь в надежде успеть хоть что-то перехватить в столовой.

В коридорах уже было шумно, дети с каждым днём всё прибывали. Лось говорил, что их будет ещё больше. Роман отсалютовал ему издалека, как всегда, уже окружённому ребятами лет десяти-двенадцати. Старшие держались независимо, сдержанно кивая воспитателю, но Роману всегда казалось, что они просто завидуют «малышне». Роман усмехнулся. Виктор Николаевич Сорокин, или Викниксор, как прозвали его языкатые воспитанники, оправдывал свою вторую, гимназическую кличку — Лось, чем-то напоминая это благородное животное. Любимый детьми воспитатель был уже немолод, худощав и высок, светло-русые, слегка взлохмаченные волосы тронула седина. Взгляд синих глаз, вокруг которых лучиками расходились морщины, всегда казался внимательным и одухотворённым. Роман украдкой вздохнул. Если выражение «гореть на работе» и было к кому-то применимо на все сто, то это именно к старшему воспитателю.

— А теперь марш завтракать! — «грозным» голосом повелел Викниксор, галдёж стал ещё громче, но дети, одетые кто во что горазд, потянулись в столовую. Высокий крепкий парень по прозвищу Дылда дал подзатыльник какому-то пацану помельче, тот возмущённо взвизгнул. Роман нахмурился. Худой черноволосый мальчик в застиранной растянутой рубашке и не подумал выполнять требование воспитателя.

— Иди, Ян. Нужно же что-то поесть, — мягко проговорил Лось, осторожно отцепляя ручонку от своей рубашки. — Вон и Лёня уже идёт, правда?

Викниксор подмигнул подошедшему мальчишке с ярко-зелёными глазами, в наброшенной на плечи кофте, под которой не просматривалось рук. Тот передёрнул плечами:

— Держись за рубашку, пойдём.

Черноволосый поднял мутновато-белёсые глаза на приятеля и почти безошибочно ухватил его за рукав. На бледном лице его не отразилось почти ничего.

Роман поздоровался, и они оба на минуту замерли, глядя уходящим вслед.

— Не могу заставить его постричься, — словно оправдываясь, сказал Викниксор. — Здравствуй, Рома.

— Тяжело вам с ним, — посочувствовал Роман. — Стоило ли…

— Прошу, не начинай. Комиссия, конечно, не одобрит, но девать его, извини, некуда. И потом — это же совершенно несчастный ребёнок. Знаю, ты по-другому думаешь…

Роман действительно имел на сей счёт другое мнение и уже высказывался насчёт единственного слепого ребёнка в этом заведении. Который не казался ему таким уж несчастным, да и не всегда казался ребёнком. Но спорить сейчас не хотелось. Тем более что старший воспитатель заговорил о другом.

— У меня для тебя две новости, Роман Александрович, — хорошая и плохая, — проговорил Лось почему-то вполголоса. Из столовой доносился шум и смех, но здесь они были пока одни.

— Давайте сразу обе, — насторожился Роман.

— Хорошая: большое собрание сегодня отменяется и переносится. На неделю. Так что сидеть и мучиться три часа тебе не придётся, радуйся. Вторая…

— По мне, так это плохая новость, — удивлённо перебил Роман.— Вы что, отказались, Виктор Николаевич?

— Нет, не волнуйся так. Наверное, всему своё время. Ближе к Новому году, да и в горкоме, видно, ещё не решили.

Оба помолчали. Значит, назначение Викниксора новым директором откладывалось. Причины Роман не знал, но искренне надеялся, что дело не в чёртовом «происхождении». Вслух он не произнёс своих догадок, однако всё это было странно. Но додумать младший воспитатель не успел.

— …И вторая — не то чтобы очень плохая, но… неприятная, — Лось на секунду запнулся, потом продолжил. — Видишь ли, я обычно закрываю свою подсобку. Ключи есть только у меня.Так вот — вчера оттуда пропал наш подсвечник. Или ночью, или… В общем, нехорошо это.

Роман ошеломлённо молчал. Небольшой,бронзовый с позолотой подсвечник был одной из самых старинных вещей в этом доме, он помнил ещё прежних хозяев и с некоторых пор числился в собственности дома-интерната. Роман помнил этот разлапистый канделябр на две свечи в кабинете Лося. Оттуда его перенесли в подсобное помещение.

— Евлампий умрёт, если узнает. И как это им удалось? — с горечью спросил Лось.

— От них можно ожидать всего. Я найду, — мрачно заявил Роман. — Обещаю. К тому же я примерно знаю, кто может…

— Рома, — поморщившись, перебил его Викниксор. — Прошу, без лишнего шума. Не наломай дров, а? Другим я ещё не говорил.

— И не нужно.

Роман не обольщался на свой счёт, он понимал: старший воспитатель не столько по доброте душевной поделился с ним, сколько рассчитывал, вероятно, на опыт (весьма и весьма скромный) младшего, пять месяцев проработавшего помощником следователя в своём родном городе. Что ж. Это даже интересно, подумал Роман. Найти подсвечник не представлялось ему трудным, хотя вариантов, на первый взгляд, было много. «Воровство — пережиток прошлого, и ему не место в нашем обществе и в нашей школе!» — гремел на школьных собраниях Викниксор, однако этот самый пережиток был так повсеместно распространён у воспитанников, что искоренить его было тяжело. Но Лось верил, что у детей изначально не может быть дурных наклонностей, а жестокие драки, воровство и карточные игры — лишь следствие недостатка воспитания и дурной среды. Роман хмыкал и соглашался. Но так было не всегда. Он вспомнил себя в начале сентября, когда только пришёл в школу-интернат имени Достоевского.


* * *

Четыре месяца назад

Роман родился на рубеже ХХ века, в небольшом городе на севере России, и судьба его была похожа на сотни подобных судеб этого времени. Своего отца он не помнил, а с семи лет он видел рядом с собой отчима, человека немолодого, деспотичного, потомственного военного в отставке. Мать, родом из семьи священника, с мягким и спокойным характером, находилась в полном подчинении у второго мужа, и было трудно представить, что когда-то она три года обучала грамоте детей в церковно-приходской школе. Отчим, считая себя весьма просвещённым и либеральным человеком, издевательски относился к «опиуму для народа» и презирал религиозность матери. Ей давно уже пришлось убрать с глаз долой и спрятать многочисленные иконы, и одно из воспоминаний маленького Ромы было о том, как мать тихо и быстро молится, что-то шепчет, осеняя крёстным знамением притворяющегося спящим мальчика. Жили скромно, «по средствам», как выражался отчим, однако не нуждались.

Используя давние связи, отчим устроил пасынка после гимназии в юнкерское училище. Но всё уже шаталось и рушилось, грянул Октябрь, и жизнь словно разломилась пополам. Мать тяжело заболела и умерла, и это сильно изменило отчима, по-своему очень любившего жену. Он был одним из немногих в своей среде, кто сразу и безоговорочно принял советскую власть. Оставив пасынку не слишком большую сумму денег, отчим отбыл на восток страны, в качестве военного консультанта, и с тех пор от него не было никаких вестей. Свой девятнадцатый год рождения Роман встретил на квартире у троюродного дяди, один как перст. Времена настали тяжёлые, и обременённый семьёй дальний родственник настойчиво намекал, что пора и честь знать. Училище было давно брошено, а потом и закрыто новой властью. Позарившись на неплохие деньги, Роман решил пойти по стопам отчима и устроился помощником в милицию, откуда ушёл через полгода, потратив кучу нервов и научившись курить. Это время он вспоминать не любил.

Повинуясь внезапному порыву, юноша сдал документы в педучилище, благо там сейчас принимали практически всех, давали общежитие и крохотную, но всё же стипендию. Подрабатывая дворником и усиленно занимаясь, Роман радовался, что появилось хоть что-то определённое. Но молодая республика, обескровленная гражданской войной, полнилась беспризорными детьми и очень нуждалась в молодых кадрах, и Роман — снова недоучившийся — со второго курса был послан в далёкий город на юге России. Трясясь в прокуренном вагоне на верхней полке, он думал, как повернётся дальше его судьба. И решил уехать и бросить всё к чёрту, если будет совсем невмоготу.

День приезда почему-то отпечатался у него в памяти. Стоял сентябрь, самое его начало, и день был непривычно теплый для Романа, приехавшего с севера. Деревья только начинали желтеть, в воздухе летала паутина. Здание так называемой «коммуны», или просто школы-интерната, гордо носило имя Фёдора Достоевского, и лет ему, пожалуй, было немногим меньше, чем самому писателю сейчас. Роману доводилось видеть такие обветшалые, но благородные в прошлом дома, обвитые плющом стены, когда ребёнком гостил в Москве. Трёхэтажный серый дом с осыпающейся лепниной, колоннами и кое-где потрескавшимся фасадом был молчалив, как будто внимательно рассматривал появившегося во дворе человека.

— Эй, вы кто? Стойте, сюда нельзя! — звонкий голос прорезал тишину, и Роман вздрогнул от неожиданности. Из-за кустов появился тощий мальчишка лет десяти-двенадцати, в каком-то невообразимо длинном, цветастом, когда-то нарядном, а сейчас сильно потрёпанном пиджаке, надетом на зелёную жилетку, с двумя плетёными браслетами на каждой руке. Круглые карие глаза восхищённо рассматривали видавшую виды чёрную кожанку приезжего и его небольшой чемодан. Лохматые густые патлы мальчишки торчали во все стороны. Держащаяся чудом кепка и серёжка в ухе придавали ему особенно залихватский вид.

— Э-э… мальчик… Мне нужен ваш директор Евлампий Петрович, я…

— Ой, ма-амочки, это же новый воспита-атель, — почти пропел обладатель звонкого голоса и пёстрого жилета, — Кузнечик, Зануда, гляньте!

Позади Романа что-то зашуршало, и, обернувшись, Роман увидел вылезшего из кустов пацана такого же возраста, держащего на поводке большую серую кошку, которая упиралась и шипела, царапая когтями пыль. Мальчишка был лопоух и слегка косил. Кареглазый всплеснул руками и заорал так, что Роман удивился, как их не слышат все, кто есть в доме.

— Чёрт бы тебя побрал, Зануда, немедленно кончай мучать животное! Сейчас придёт Горбач, и он тебя убьёт! Но я сделаю это раньше, и ты…

— Заткнись, Мамочка, — запыхавшись, пробормотал тот. — Её нужно покормить.

— Она без тебя знает, когда ей поесть!

— Не знает! — заорал в ответ Зануда, но с видимым облегчением выпустил кошку, сплюнув на землю, вытащил из кармана самокрутку. Продолжая ругаться, они отправились к дому. Кошка возмущённо потрясла головой, пытаясь скинуть ремешок, и шмыгнула в ближайшие кусты.

— Эй, а как мне найти… — начал было позабытый Роман, но его опять перебили.

— Идёмте, я покажу, — раздался рядом спокойный голос. Светловолосый мальчик с зелёными глазами повернулся к дому и пошёл быстро, почти побежал. Полуоглохший от криков Роман, подняв саквояж и жмурясь от не по-осеннему яркого солнца, пошёл за ним. На миг он остановился, словно его толкнули в грудь, потом двинулся дальше. У шедшего впереди болтались пустые рукава там, где должны были быть руки.

На крыльце их никто не встретил, если не считать хмурого смуглого подростка с какой-то верёвочкой на шее. На верёвочке болталась странная висюлька, в форме черепка. А, может, это и был череп. «Любят они тут всякие… амулеты, или как их там называют», — мелькнуло в голове у Романа. Подросток проводил их мрачным взглядом.

— Виктор Николаевич! — крикнул тот, кого называли Кузнечиком. В конце коридора с обшарпанными стенами на зов обернулся и улыбнулся седоватый синеглазый мужчина, который проводил его к директору.

Через час Роман уже сидел в выделенной ему комнатке. Во дворе слышались шум и разговоры, среди которых опять выделялся звонкий голос неугомонного Мамочки:

— У кошки четыре ноги,

Позади у неё длинный хвост,

Но трогать её не моги

За её малый рост, малый рост! (2)

Кто-то захлопал, кто-то засвистел, закричал возмущённо. Роман рассеянно подумал, что первый раз слышит, чтобы такую ерунду пели таким отличным голосом. Он вздохнул и принялся распаковывать вещи.

Его приставили помощником к старшему воспитателю Сорокину.


* * *

Серое трёхэтажное здание стояло на окраине города. На втором этаже были комнаты воспитанников, воспитатели жили на третьем, на первом же находились столовая, учебные и детские комнаты для досуга, учительская, кабинеты директора и Викниксора. Во дворе — различные хозяйственные пристройки, баня, амбар, курятник и даже своя хлебопекарня. При интернате (бывшем доме призрения для сирот) было неплохое медотделение, или лазарет, как по старой памяти его называли. Во время войны он обслуживал раненых и до сих пор оставался на отдельном обеспечении. Сейчас, правда, весьма скудном.

В другом крыле здания, через переход, размещались младшие 5-6 лет и девочки, их было гораздо меньше. Не раз поднимался вопрос о том, чтобы покончить со старым режимом, при котором девочки и мальчики обучались раздельно, и объединить их, но воз был и ныне там: не находилось пока ни сил, ни средств.

Время, действительно, было тяжёлое, и порой не хватало многого: мыла, сахара, спичек, одежды для детей. Евлампий Петрович, в просторечии Евлампий, скорее крепкий хозяйственник, чем директор, умудрялся обеспечивать интернат самым необходимым, однако мечтал уйти на покой. Поговаривали о скорой смене директора.

Текучка кадров была ужасная, и за каждого учителя боролись.

Через неделю Роман, осознав, в какую западню он попал, написал заявление об уходе. Директор, приложив все усилия и красноречие, убедил остаться. Пообещал даже увеличить зарплату, во что верилось с трудом. Уговаривал и Лось.

Дети требовали постоянного внимания. Они дрались друг с другом, веселились и играли в карты, пели и рисовали на стенах, жаловались, болели, срывали уроки. В конце дня Роман уставал так, что падал и засыпал мгновенно, как убитый.

Только много позже он научился экономить силы.

В следующие два месяца Роман писал заявление ещё дважды, и оба раза меланхолично рвал на части.

Старшие подростки с трудом учились слушаться хмурого молодого человека с пристальным взглядом, но всё равно пока не воспринимали его как воспитателя. В основном же Роман имел дело с мальчишками 10-12 лет.

Лось говорил, что он привыкнет. Роман не верил. Привыкнуть к беспризорникам и калекам, постоянным дракам и странным «психическим»... Чего стоил один только Мамочка. На вопрос, где они подобрали это «сокровище», Лось отвечал уклончиво. Наверное, не знал и сам. Судя по всему, круглый сирота, Мамочка считался едва ли не бичом школы. Бесшабашный бродяга, он мог пропасть из интерната на несколько дней и вернуться снова. Маленький и тощий, с лохматыми нечёсаными вихрами, вечно одетый в несколько жилеток и кофт разной степени ветхости, Мамочка периодически страдал от скуки и развлекался как умел. О том, как он чуть не затопил первый этаж, устраивая соревнования лодок из дощечек, ходили легенды. В конце прошлого учебного года устроил ритуальное сжигание тетрадей и дневников, вынудив учителей с ужасом глядеть на поднимающийся до небес столб огня и дыма. Правда, всё тогда обошлось, но нервов было потрёпано немало.

Мальчишка отчего-то терпеть не мог старинные часы, стоящие в прихожей на первом этаже, и многострадальная кукушка в них уже хрипела и стонала, а стрелки часов регулярно, раз в неделю останавливались, жалобно скрипя. В конце недели, укоризненно качая головой, в доме появлялся местный часовой мастер и чинил сломанное. Роман, насмотревшись, иронически посоветовал принять часовщика на работу или выбросить часы к чёрту. Но Лось только ругал и отчитывал, но не трогал Мамочку, и это удивляло.

О том, что у Мамочки что-то не в порядке с ногами, Роман узнал случайно, когда увидел, как Мамочка споткнулся и упал на ровном месте, словно ноги подогнулись. Воспитатель стал наблюдать и заметил: бегает-бегает, потом сядет и сидит долго, будто бы отдыхает, а встаёт с трудом. Роман пристал с расспросами к Викниксору, и тот нехотя объяснил, что, по-хорошему, мальчишке нужно бы не бегать, а ходить с палочкой или сидеть в коляске. Но заставить его обследоваться никто был не в состоянии. Да и колясок хватало далеко не на всех. Неходячих таскали на закорках. Представить Мамочку колясником было трудно, и Лось честно сказал, что о его ногах знают не все. «А ты внимательный", — похвалил он Романа. Писал воспитанник с ошибками, но разговаривал бойко и так складно, что учителя диву давались. «Прекрасная память», — так объяснял это Викниксор. Мамочка знал уйму всяческих песен, прибауток, сказок. Звонкий голос слышался с утра повсюду. «Тебе бы петь в школьном хоре», — заметил однажды Роман, но воспитанник, снисходительно посмотрев на него снизу вверх (как это у него получалось, непонятно), отверг это «гнусное предложение».

Для этого он был слишком занят. Умудряясь являться свидетелем всяких разборок и других интересных событий, Мамочка успевал всюду. Обострённое чувство справедливости (как выражался Лось) приводило его к неожиданным поступкам. В октябре учителям довелось пережить очередной приступ этого чувства. Неутомимый воспитанник подбил кучу учеников, среди которых было много новичков «с улицы», прекратить делать домашние задания, а потом и ходить на уроки, так как это нарушает их право на отдых. Многие с радостью присоединились к бойкоту, шляясь по двору интерната, задирая учителей и доводя их до бешенства. Помогло только вмешательство директора, который пообещал отправить явных бузотёров в колонию.

Роман принимал во всём посильное участие. «Детям в таком возрасте свойственно стаиться, — говорил ему старший воспитатель после их позднего ужина, и Роман устало кивал и слушал, потирая слипающиеся глаза. — Вот они и тянутся ко всему такому. Но мы должны дать им новое дело, которое их увлечёт».

Викниксор мечтал о детской республике.


* * *

Дрались и мутузили друг друга беспризорники часто, иногда до крови и увечий. Ссорились, нападали группками и по одному. Случалось, Роман разнимал несколько драк в неделю.

Один такой день он запомнил навсегда.

Выходя во двор, чтобы найти одного из воспитанников, Роман услышал визги, хохот и крики.

— Обманули дурака на четыре кулака, на четыре дула, чтоб тебя раздуло! Ха-ха! Сынок буржуйский, ага! — надрывался торжествующий голос, и Роман узнал Дылду и трёх его дружков, среди которых можно было заметить косоглазого Зануду и длиннолицего Коня.

Неподалёку стоял Лёня-Кузнечик, морщась и сдерживая слёзы, а Горбач стирал каким-то грязным платком кровь с его щеки и лба и прикладывал к ним листок подорожника. Брюки на одном колене Лёньки были порваны.

— Дурак ты, Сёма, и не лечишься, — проговорил черноглазый Арсен, горбатый мальчик с чёрными густыми волосами и такими же густыми кудрявыми ресницами.

— А ну, стойте!— рявкнул Роман.

Он поспешил к ним… и едва не споткнулся о почти невидимую верёвочку, протянутую между деревьями.

— Осторожнее, Роман Александрович, — проговорил неожиданно появившийся из дома Лось. — это у них такое развлечение. Сколько раз я говорил тебе, Семён: оставь его в покое.

Голос воспитателя звучал строго и осуждающе.

— А чего я? Он сам виноват, смотреть надо было под ноги! — крикнул Дылда.

Белобрысый голубоглазый Дылда, крепкий, здоровый и рослый для своих одиннадцати, обиженно насупился. Остальные тоже примолкли.

— Он сказал: «Тебя ждёт Ло… Виктор Николаевич», и Кузнечик побежал, споткнулся и упал, — сообщил Горбач.

— Пойдём, Лёня, — проговорил старший воспитатель, бросив на Дылду недовольный взгляд. Он положив руку Кузнечику на плечо. — Больно?

Кузнечик помотал свето-русой головой и отвернулся. Всё-таки заплакал. От обиды, не от боли, — почему-то подумал Роман.

— Травят они их, Яна и Лёньку, не пойму почему. Особенно этот Семён старается, — сказал Лось устало, когда ссадины была промыты и смазаны, а Кузнечик отпущен.

— А почему они его буржуйским сынком назвали? — поинтересовался Роман.

— Его maman за границу укатила, во Францию. Они её видели, заходила перед отъездом два года назад. Обещала помогать, и точно — раза два присылала кое-что, по мелочи, — сказал Лось, и Роман отчётливо услышал неприязнь в голосе.

— А Сёма?

— Этот давно уже тут, с шести. Мать из многодетных была, умерла, детей какой-то дальний родственник забрал. Тот всех прокормить не мог, конечно, младшего сюда поместил. Или он сам сбежал — сказать по правде, не знаю, Рома. Я ведь два года только здесь.

Роман задумался. С первого этажа был слышна суета: звали на обед.


* * *

…Вечером этого же дня на пустыре за домом, где валялся всякий строительный мусор и старые доски, разворачивались совсем другие события.

— О, глядите-ка, вот он! — хриплым голосом произнёс парень в порванной и зашитой крест-накрест рубахе. На попорченном оспой лице появилась хищная улыбка.

— Кто? — здоровенный бугай оторвался от раскуривания дешёвой папироски.

— Кто-кто, конь в пальто! Тупой ты, Кабан, как валенок. Не узнаёшь, что ли, безрукого, что письма Ведьмачехе таскает? От него.

— А… Ты о Ведьме, что ль, Уж?

Хриплоголосый с досадой сплюнул.

— С тобой говорить нужно гороху наевшись. Эй, Фишка, сбегай за папироской, кончаются. А вон и второй появился, безглазый, хе-хе. Ща мы с ними покалякаем…

Кузнечик, с пластырем на щеке, остановился, растерянно глядя на надвигающегося на него здоровяка.

— Ян…

— Люди Упыря, — сказал тот, прислушиваясь. — Надо сматываться.

— Наверно, поздно…

Уж, хлопнув руками о колени, захохотал, аж согнулся. Здоровяк растянулся в ухмылке, больно схватил железными пальцами Кузнечика за плечи.

— Чует кошка, чьё мясо съела. Это ведь ты записочки таскал, на пару с дружком своим, зуб даю! И сейчас небось несёшь что-то, ага?

— Мы вас не трогаем, идите своей дорогой, — неожиданно громко произнёс Слепой.

От удивления Уж на секунду замолчал:

— А тебя, шмакодявка, никто не спрашивает! Кабан, обыщи-ка его.

Тот обшарил карманы штанов и старой куртки Кузнечика.

— Вроде ничего, Уж.

— Пойдёте с нами, пусть Упырь сам кумекает.

— Это почему?! — Лёнька попытался вывернуться, но куда там! — Слепой, беги к нашим или зови…

— Эй, ку-уда «беги»? — Уж ухватил за шею слепца. Но тут же отдёрнул руку, зашипев:

— Куса-аться?! Вот с…сука… — полилась брань, Слепой вырвался, но тут же получил затрещину от Кабана, отлетел в сторону, упал, размазывая кровь из носа по лицу. Тут же вскочил снова.

— Кузя…

Извернувшись, Кузнечик врезал Ужу ногой в живот, тот было согнулся, но тут же, с силой ударив в голову, толкнул его на землю. В глазах у Лёньки потемнело и поплыло, он почувствовал вкус крови на губах. Звуки отдалились и будто замерли…

— Не трожь его! — обернувшись на друга, Слепой пропустил мощный удар и покатился на землю. Тяжело поднялся.

— Тащи этого!

— А ну прекратить драку! Отпусти его, быстро!

— Эй, шухер, Ральф! — на пустырь выскочил вертлявый Фишка.

— А мне плевать! — бешено выкрикнул Уж, засучивая рукава.

Его раздражало, что противник поднимался. Хотя давно должен был лежать пластом, как этот самый Кузнечик. Изворотливый Уж был силён и ловок, умел хитро уходить от наказаний, за что и получил прозвище. Дрался жестоко, его боялись даже больше, чем Кабана.

Напарник выпустил Лёньку, отбегая в сторону. Кабану не хотелось связываться с этим новичком-воспитателем, по общему мнению каким-то психованным и так не похожим на добряка Лося.

Но двоих было уже не остановить.

Слепой мельком глянул на с трудом приходящего в себя Кузнечика и глубоко вздохнул. Будто раскручивал в себе какую-то пружину. Увернулся от удара и нанёс свой, меткий, в шею. Словно пелена застлала глаза Ужа. Он замер, что-то выхватив из кармана. Щелчок.

— Посмотрим, как ты против пера-то… — хрипло пробормотал Уж.

Роман, пытающийся привести в чувство Лёньку, узнал звук, вскочил и похолодел. Ничего ещё не кончилось, всё только начиналось.

— Стоять! — рявкнул воспитатель.

— Уйди, халдей, не мешай, — медленно проговорил Уж. Слепой же, казалось, вообще не обратил на Романа никакого внимания.

Они бросились друг на друга одновременно — бандит с ножом, слепой мальчишка — просто так.

Роман почувствовал вдруг, как закружилась голова и заложило уши, что-то тоненько зазвенело: «Ззз…. Зззз…»

Дальше началось то, что Роман не видел ещё никогда. Вернее, видел, но давно, в синематографе, в котором был всего три раза в жизни. Слепец летал и бил, как маленький чёрт, молниеносными, точными, жалящими ударами, чёрные волосы взлетали и опадали ему на плечи. Это был весёлый и жуткий танец, в нём чудилось хищное, не человеческое. Роман замер, чувствуя, как мороз пробегает по коже. Что это, как?!

Уж не мог ничего сделать. Отступал и уворачивался. Падал в пыль, потеряв нож, выбитый из руки одним ударом…

Он же убьёт его. Убьёт.

Понимание пришло внезапно. Они будут драться до конца, до смерти, чьей-нибудь. Нужно остановить.

Всё было как во сне. Или наоборот, он словно очнулся от сна. Преодолевая странный шум в ушах, Роман ринулся вперёд. Он не помнил, что кричал им, то ли «стойте, уроды!», то ли что-то ещё, очень грубое. Стремительным движением ворвался между ними и двинул локтем вбок — Уж схватился за челюсть, отскочил в сторону и закричал. Тело будто само вспомнило позабытые навыки давней военной школы, мельком удивился Роман, получив сильный удар в скулу, развернулся — и схватил Слепого за руку. Краем уха он слышал тонкий визг тщедушного Фишки, словно на одной ноте, хриплую ругань Ужа, топот ног…

Шипение «уйди» сквозь зубы, яростное, как у рассерженной кошки. Зелёные огоньки в слепых глазах. Слепых? Да он видит. Роман покачнулся — так сильно закружилась голова, но не выпустил худой, странно горячей руки. Они свалились на землю. Последнее, что он увидел и запомнил, были именно эти очень светлые глаза, и в них — нет, не злость, не гнев или страх, а изумление. Такое потрясение на лице человека Роман видел впервые в жизни.

Дальнейшее происходило как в тумане. Должно быть, здорово приложился о землю. Прошло, кажется, уже какое-то время, так как вокруг были люди, крики…

С трудом поднявшись на ставших ватными ногах, он потирал скулу и чувствовал, как болят ушибленные бок и нога. Перемазанный в пыли и крови Слепой, дрожа, сидел у стены. Щепка, Лось, другие учителя, сбежавшиеся воспитанники, Дылда со своими приятелями... Держащийся за щеку Уж (Кабана нигде не было видно). Последним заявился Мамочка, бежал, едва не спотыкаясь. Весь двор огласил его возмущённый и расстроенный крик, ведь он пропустил всё интересное, попав к самому концу. Горе Мамочки было безмерным.


* * *

Поздно вечером, сидя в своей комнатушке и держа в руке незажжённую самокрутку, Роман писал заявление об уходе, ожидая вызова к директору. К чёртовой матери, думал он. Всё равно выгонят, рано или поздно.

Однако Евлампий не вызвал его. Ни поздно вечером, ни рано утром. Не появлялся и Лось. «Не хочет иметь со мной дело», — горько думал Роман. Ну что ж, тем лучше. Он уже знал, что воспитанник Ян с серьёзным вывихом отправлен в лазарет при интернате, или, как его тут называли дети, Могильник. С Ужом вопрос был решён окончательно и бесповоротно: его убирали из школы как «сформированный бандитский элемент». Роман, в недолгую бытность помощником следователя насмотревшись на этих «элементов», скептически ухмылялся: вряд ли это произойдёт. Уж был не один такой, да и его могут вернуть обратно. Сославшись на то, что подросток никого не убил и его нужно перевоспитывать, раз они детское учреждение…

Слепого же Лось отстоит, Роман был уверен.

Саму драку Роман почему-то помнил смутно. Он порывался рассказать Лосю в первые минуты всё, и получалось сумбурно, что-то очень важное постоянно ускользало из памяти, и Роман уже не помнил что. К тому же его останавливал сумрачно-строгий взгляд старшего воспитателя, который его слушал и словно не слышал. Роман понимал Викниксора, даже удивлялся его сдержанности. Как же — слепой сиротка сидел с вывихнутой рукой, воспитанник Пантелеев получил лёгкое сотрясение мозга, у Ужа был выбит зуб. Хотя, как пренебрежительно отозвался Мамочка, орал он так, как будто ему выбили три (потом Мамочка так всем и рассказывал). И во всём этом был замешан непутёвый воспитатель Роман Александрович, взятый, можно сказать, на поруки и никак не оправдавший доверия, ввязавшись в драку, хотя Лось многократно призывал его действовать словом, а не кулаками.

К вечеру второго дня старший воспитатель попросил Романа зайти к нему в кабинет.

Лось сидел на продавленном диване, разглядывая кучу листов в клетку и в линейку, с нарисованными на них животными, домами и людьми, раскладывал их в разные стопки. Он любил это всё: когда дети рисовали, лепили из пластилина, сооружали скворечники, полочки или просто поделки из сучьев и веточек. Особенно радовался рисункам. Роман некстати вспомнил, что недавно Викниксор восторгался рисунком странного, круторогого и тонконогого быка, которого нарисовал мальчик из младшей группы, с огромным родимым пятном во всю щёку. «Прекрасно же, посмотри!» — глаза восхищённо горели. Лось поощрял стихи, песенки, даже рисунки на стенах, отстаивал их право рисовать там. Он их понимал… А может, так просто казалось.

Роман вздохнул. Вчера он передал секретарю заявление об уходе, и Сорокин, конечно, должен был об этом знать. Зачем тогда это приглашение? Прощальный визит, так сказать, напутствие старшего коллеги? Роман думал, что был готов ко всему, но как оказалось, просчитался.

— Директор уезжает в командировку, — сухо произнёс Лось.

— Евлампий? — глупо спросил Роман.

— Евлампий Петрович. На время своего отсутствия он поручил мне… — Лось сделал паузу. — ...поскольку увольнять тебя он передумал (по моей, кстати, просьбе), а нужно же тебя где-то пристроить… сообщить тебе, что отныне ты являешься младшим воспитателем, а не только моим помощником. В группе будут те, кого ты в основном знаешь: Ян, Лёня (прекрасный, кстати, мальчик), Иван, пожалуй, ещё два брата-близнеца, Арсен, и, возможно, другие, новенькие. Неплохие дети, тебе повезло.

Роман слушал молча, остолбенев, не зная, что ему делать — радоваться, ругаться или смеяться. Он без году неделя тут, и вдруг…

— Прославился ты после вчерашнего, да уж. Хотя я даже могу сказать тебе спасибо. Предотвратил убийство.

— Я не хотел так, — пробормотал Роман. — Но по-другому было нельзя. Вы бы видели, как они дрались, особенно этот ваш…

— Ян бывает агрессивен, но это не от хорошей жизни, ты же должен понимать. Итак, — сказал он, меняя тему, — с завтрашнего дня приступаешь к своим обязанностям.

— И Мамочка у меня будет?! — ужаснулся он.

— Будет, куда денется, — улыбаясь, проговорил Лось.

— Но он же ходячий кошмар, это…

— Согласен. Но и к нему можно найти подход.

— Хотел бы посмотреть на человека, который сможет его найти!

— Вот и будешь искать.

— Я не педагог, — угрюмо прошептал Роман.

Лось кивнул и внезапно сказал:

— Я тоже.

— Вы… что тоже?

— Не педагог по первому образованию. Философский факультет, преподавал два года, после революции бросил. Когда жена… умерла, пошёл на заочные педагогические курсы — что это такое, ты знаешь…

— Послушайте, — перебил его Роман, — но раз вы по образованию философ, почему не уплыли на этом… как его… пароходе (3)

— Боже мой, Рома, какой примитивизм! Кто хотел, тот уехал. Или уплыл, как ты говоришь. Кто посчитал себя тут лишним, или не смог принять случившееся. Я хотел быть нужным здесь, поэтому остался. Тем более что те философы — настоящие, а я так… гм… в общем, можно сказать, правильно сменил профессию.

— Понятно.

— Ничего тебе, я вижу, не понятно! — Лось, раздражённо чиркнув спичкой, закурил. Курил он редко, и никогда — при детях. Роман уважал такую щепетильность, но не разделял. В конце концов, кого здесь стесняться-то?

— …Работал в другом детском доме, понял, что именно это, а не пыльная философия, — моё. Тебе сколько лет?

— Двадцать шесть, — мрачно ответил Роман.— Будет через пару месяцев.

— Вот. А мне — 53. Будет через полгода, — в тон ему ответил старший воспитатель.— Почему же ты такой пессимист, в отличие от меня, например?

— Я давно хотел сказать вам… — Роман собрался с духом. — Вы — идеалист, Виктор Николаевич. Эти дети… они дикие, обведут вас вокруг пальца, вы не поймёте. Позавчера они обокрали ночную сиделку у тёти одного из учителей. Халдеев, как они говорят. И Упырь. С ним надо что-то делать. Он ненавидит вас, а Цыган, наоборот…

Лось поморщился и перебил его:

— Я не слепой, вижу то, что ты хочешь мне сказать. Я против войны с детьми, иначе мы так и останемся для них халдеями.

— Я не говорю о войне, только…

— Выслушай же до конца. Сложно с тобой, — Лось вздохнул.

— Не хотел ругать тебя, но, видно, придётся, — тон старшего воспитателя стал холодным, а взгляд — внимательным и строгим. Роман внутренне съёжился. Он не знал, как это удаётся Викниксору: не кричит, говорит спокойно, но смотрит так, что чувствуешь себя нашкодившим мальчишкой.

— Во-первых, не становись никогда ни на чью сторону. Подросткам свойственно стаиться, у них возраст такой. И ещё… — Лось замолчал на минуту, потом продолжил:

— Никогда, Рома, слышишь, НИКОГДА не называй здешних детей уродами и ещё как-нибудь… как ты вчера им кричал. Даже Фишка или Уж, и те обидятся.

Наверное, на лице Романа отразилось истинное отношение к мнению Ужа или Фишки насчёт своей особы. Лось грустно усмехнулся, взгляд его затуманился.

— Запомни, дети не бывают плохими. И даже этот Упырь, как его тут называют, — просто несчастный и больной ребёнок (да-да, не кривись). А когда у нас в школе-интернате будет республика, со своими справедливыми законами, гимном, газетой, органами управления, и всем найдётся дело. Ты, может быть, знаешь или слышал, конечно, об идеях Сен-Симона и Фурье… О настоящем социализме.

— А, утопия, — Роман пожал плечами, ему стало скучно. Политика действительно никогда его особо не интересовала, он был к ней равнодушен. Не это казалось главным в жизни. Для комсомола уже не подходил возрастом, а в партию вступать не собирался.

— А тебе, я смотрю, на это наплевать, — усмехнулся Лось, иронично глядя на коллегу.

— Мысли-то можно было не читать, — пробурчал Роман. — Кстати, я хоть полный примитив, как вы тут считаете…

— Не считаю, — вставил Лось, махнув рукой.

— …но заметил, что вождь у нас уже другой, — Роман показал на стену напротив. — Евлампий вон давно портрет сменил.

— Евлампий может вешать себе кого угодно, — резковато ответил старший воспитатель. — Я не тороплюсь.

— Рискуете, наверное, — Роман щёлкнул зажигалкой — подарком на прежней работе, поднёс и Лосю, тот закурил и пожал плечами.

— Не знаю. Мне, в общем-то… — он замолчал.

— Плевать? — подсказал Роман. Оба рассмеялись.

— Когда-нибудь, Рома… Сейчас тяжело жить, верно, голодно, много трудностей и тягот, но когда-нибудь, верю в это, — «мы отдохнём, мы ещё увидим небо в алмазах, увидим, как все наши страдания потонут в милосердии» (4). Правда, не скоро это будет… Помнишь, кто сказал-то?

— Извините, не читал всего Достоевского, — пробурчал Роман.

— Я тоже, — усмехнулся Викниксор. — Я тоже. Хотя это Чехов.

Роман смутился.

— Ну, вы, может быть, и увидите. А лично я годик поработаю и… — Роман махнул рукой с зажатой самокруткой. В комнате было уже порядочно накурено. — Не для меня это.

— Не зарекайся. Будешь ещё чаю? — Лось наполнил обе чашки, чиркнул спичкой и закурил.

— Уже без сахарина, извини. Может, завтра подвезут.

При слове «сахарин» Роман снова вспомнил о Слаёнове и Упыре и уже открыл было рот, чтобы спросить, что же делать с этим мерзким воспитанником. Но Лось неожиданно сказал, внимательно глядя на него усталыми синими глазами:

— Ты всё-таки сходи, проведай его. В больницу.

Местный лазарет Викниксор называл по-интеллигентски «больницей».

Роман понял его безошибочно. Не об Уже речь шла, конечно. И не о Кузнечике-Пантелееве.

— Я… Хорошо, Виктор Николаевич.

Он пообещал ему. На том и расстались.


* * *

Худенький слепой мальчик, сидевший перед ним за столом в Могильнике (так воспитанники называли больницу), никак не походил на того дерущегося «самурая» из фильма, который Роман когда-то давно видел в синематографе в своём родном городе. На старой, рвущейся плёнке, без звука, но запомнившегося подростку надолго.

Ян был спокоен и безучастен. Он никак не отреагировал на приход воспитателя, едва не сломавшего ему руку. От этого безразличия впору было взорваться, но Роман уже знал, что тот может быть другим. Волосы по случаю помещения в больницу были промыты, но не пострижены и отросли ещё больше, свисая длинными прядями до плеч, как у дьячка или какого-нибудь дореволюционного интеллигента. Воспитатель подвинул ему чашку пустого, без сахарину, чаю и положил рядом пару леденцов. Щедрое лакомство по нынешним временам, мечта многих детей, но Слепой даже не пошевелился. Роман вздохнул, поискал и достал две сушки.

— Рука как, уже не болит? — спросил Роман, не зная, что сказать ещё. Читать нравоучения он не собирался. Чувствовал, что бесполезно.

— Нет. Спасибо. — произнёс слепец и схватил тонкой рукой сушку, вгрызся в неё. Роман достал ещё одну.

Всё-таки нужно было что-то сказать ещё. Роман с трудом представлял себе, о чём этот молчун может разговаривать с Лосем. Или Лось разговаривает за двоих?

— Ты вёл себя отвратительно. Но и я не должен был… — произнёс воспитатель со вздохом.

Слепой, отодвинув свисающие пряди, поднял на него белёсые глаза, уставившись ими куда-то в область шеи Романа. По спине молодого человека пробежал холодок. Нет, всё-таки хорошо, что Лось разрешает этому носить длинные волосы… Чтобы отвлечься от немигающих глаз, Роман стал смотреть на руки воспитанника, которые будто жили своей жизнью. Сейчас они задумчиво теребили бахрому свисающей со стола старой скатерти.

— На нас напали, — хмуро произнёс Слепой, беря вторую сушку. — Да, вы не должны были.

Роман удивлённо воззрился на него.

— Вы не должны были схватить меня за руку, — пояснил тот.

— Я, кажется, извинился, — сухо заметил Роман.

В лице Слепого что-то дрогнуло, впервые с начала разговора.

— Вы не должны были схватить, потому что не могли этого сделать, — Слепой поднял глаза выше, почти поймав его взгляд.

Роман поперхнулся.

Психический. Определённо психический и, кажется, опасный. Неужели Лось этого не видит?

— Да у тебя, братец, мания величия! — воскликнул воспитатель. — Что ж, по-твоему, я совершенно…

Роман чуть не сказал «не умею драться», но вовремя спохватился, что это будет непедагогично, и спрашивать, где сам слепец так научился биться — тоже. Поэтому закончил по-другому:

— …совершенно не должен вмешиваться, если мои воспитанники друг друга лупят?

Слепой фыркнул и снова опустил голову, словно воспитатель его в чём-то разочаровал. Тот вздохнул с облегчением и решил попрощаться.

Может, когда-нибудь, подумал Роман, он и найдёт подход к этому странному существу. Но не сейчас. Воспитатель отложил этот знаменательный день на будущее.

Внутри у него шевелилось какое-то неуловимое, как тень, воспоминание. Роман не мог понять, о чём. Словно тревожный и странный сон, навсегда растворившийся утром.

 

1) Слова из композиции группы «Пикник» «Азбука Морзе»

2) Цитата из книги Г. Белых, Л. Пантелеева «Республика ШКИД»

3) «Философский пароход» — собирательное название для двух рейсов немецких пассажирских судов в 1922 г., доставивших из Петрограда в Германию более 160 высланных из Советской России представителей интеллигенции, включая многих известных философов и мыслителей. Лось, как и многие в то время, идеализировал Ульянова-Ленина.

4) Цитата из пьесы А.Чехова "Дядя Ваня" ("Мы отдохнём! Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах, мы увидим, как всё зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка")