Москвичонок. Глава 11

Глава 11.
БЕКШТЕЙН

Музыку Венька любил. Но только слушать. Никогда не выдергивал вилку из розетки, даже, когда делал уроки.
– Не надо. С музыкой мне легче запоминается, – отвечал он обычно на вопрос, не мешает ли она ему заучивать стишок или решать задачки по арифметике. – Пусть тихонько звучит.
Но учиться играть самому, о чем грезила его мать, видевшая сына скрипачом или пианистом (как выйдет) и пытавшаяся воззвать к его самолюбию подковырками, вроде: «Неужели тебе не хочется научиться играть на фортепьяно как Сафроницкий, которого ты сейчас слушаешь, или кишка тонка?», – никак не хотел. Но, тем не менее, пришлось.
Почувствовав, что прямым наскоком сына не взять, что он вопреки ее желанию ни под каким видом в музыкальную школу записываться не хочет, она решила изменить тактику и не мытьем так катаньем убедить его в том, что каждый интеллигентный человек должен уметь играть на инструменте. Венька слышал, как она уговаривала отца купить пианино: «Пусть лучше на фортепиано бренчит, чем слоняется по улице неизвестно где. Я и место для него в комнате определила».
И папа сдался. Купил не пианино, а рояль – маленький, кабинетный, всемирно известной фирмы «Бекштейн». Купил на какой-то железнодорожной станции под Минском у солдат, которым ничего нельзя было провозить из немецкого барахла, и от которого они избавлялись, возвращаясь с победой домой. Купил задешево, всего за четыре тысячи дореформенных рублей.
– Лучше бы машину купил, опеля «Кадета» или, еще лучше, «Адмирала», – пенял отцу Венька, ставя в пример соседа по дому, разжившегося маленьким немецким автомобильчиком, на котором с форсом выезжал с семейством на выходной покататься.
Рояль спокойно разместился в комнате, даже ее украсил. И Веньке пришлось подчиниться. Регулярно по два часа три раза в неделю он садился за инструмент и под руководством нанятой его мамой учительницы с примечательным именем Муза, то есть Музы Михайловны, начинал с проигрыша гамм, а потом всего того, что требовал курс обучения.
Занимаясь с учительницей музыкой, Венька безбожно филонил: домашние задания делал лишь бы как, да и то после материнских напоминаний. И, тем не менее, благодаря упорству Музы, граничащим с упорством голодного хищника, преследующего жертву, кое-какие успехи в Венькином обучении игре на фортепиано просматривались. Уже после первого года занятий он начал бегло играть простенькие пьесы с листа.
Занятия с Музой продолжались три года, до самого ареста Вениного отца, после чего прекратились – не стало денег оплачивать учебу. Венька было обрадовался, но не тут-то было. Перед уходом Муза порекомендовала его матери подать документы сына в Центральную музыкальную школу при Московской консерватории, добавив: «Ему вполне по способностям там учиться».
И стать бы Веньке музыкантом, смирившись с судьбой под материнским напором. Он прекрасно сдал экзамен, сыграв и спев на нем знаменитую, но в то время не очень одобряемую песню Никиты Богословского «Шаланды, полные кефали», даже был отмечен комиссией. И был принят. По крайней мере, его фамилия находилась среди зачисленных. Однако, к великому маминому негодованию, к началу занятий ее из списка по чьему-то велению вычеркнули. Побороть же допущенную по отношению к ее сыну дирекцией школы явную несправедливость жене осужденного было не под силу.
В отличие от мамы, прилюдно костерившей всякими словами эту чертову жизнь, сломавшую карьеру сына, Венька, наоборот, ничего кроме облегчения не испытывал, окончательно забросив инструмент. Более того, он, на правах старшего сына, стал настаивать на продаже рояля. Резоны к этому были. Денег не хватало даже на то, чтобы элементарно поесть. Бывали дни, когда они ложились спать голодными.
Мать этому долго сопротивлялась. Еще бы, рушилась ее мечта – сделать сына профессиональным музыкантом.
– Если бы ты хоть раз услышал, как твоя бабушка играла на скрипке, – повторяла она ему не однажды, – ты бы перестал наплевательски относиться к своему обучению музыке и, стиснув зубы, продолжал бы играть, сопротивляясь обстоятельствам.
Веня не слышал, как играла его бабушка. Никогда не видел в ее руках инструмента, поскольку, по рассказу мамы, его украли вместе с остальным багажом при их переезде из Кокчетава в Мариуполь, сразу после окончания Гражданской войны.
Но, когда примерно через полгода после ареста отца мать в очередной раз вынудили уйти с работы без выходного пособия, к тому же не заплатив причитавшегося, а купить продукты было не на что, она сдалась, уступив дорогущий инструмент за гроши, какому-то перекупщику. Получив от продажи деньги, мама устроила для сыновей праздник еды, купив каждому вдосталь того, чего он больше всего любит.
История с роялем имела неожиданное продолжение. Где-то в конце пятидесятых годов Вениамин с приятелем оказался в гостях у одного из молодых преподавателей библиотечного института.
Войдя в комнату, он обратил внимание на стоящий в углу маленький рояль, сразу показавшийся ему удивительно знакомым. «Если на стенке окажется закраска, – подумалось ему, – значит, бывший мой». Подойдя к инструменту, он как бы невзначай погладил рукой по прямой боковой стенке, нащупав шероховатость давнишнего черного мазка, на месте процарапанного кем-то из завистливых соседей нехорошего трехбуквенного слова. «Точно мой, не давший нам околеть с голодухи во время отцовской отсидки», – подумал он. Теперь он жалел о том, что не получил музыкального образования, которое никаким боком не усложнило бы его дальнейшую жизнь, наоборот, украсило. Но тогда, по малости лет, ему думалось по-другому. К тому же, какая учеба музыке, когда в доме шаром покати, а помощи со стороны никакой!
Все друзья, знакомые и немногочисленная мамина родня сразу, как по команде, отвернулись от Эвенов, как от прокаженных. Даже отвечать на звонки перестали. С отцовскими же родственниками – двумя оставшимися в живых после войны братьями и сестрой, жившими за границей, – никакой связи, у них, естественно, не было.
Все это быстро пронеслось в его памяти. Ему вдруг стало душно, захотелось выйти на улицу, чтобы продышаться и там как-то унять бурю внезапных чувств. Но хозяин, сев за рояль, начал играть что-то из Рахманинова, и его отпустило. Нахлынувшая было к себе жалость, отступила, и он трезво рассудил, что инструмент попал в хорошие руки, что именно здесь самое ему место.