Задача

Артём с ребятами спорит по любому поводу. Я молчу и улыбаюсь. Не то чтобы сказать мне нечего. Не хочу. Или боюсь. Не считаю нужным. Да какая разница?! Главное, я могу переспорить каждого из них по отдельности и всех вместе. Но потом, – ночью, когда они спят. Я мысленно продолжаю все наши разговоры.
И в этот раз, после третьей «Балтики» по поводу последнего экзамена в зимней сессии он затянул свою волынку:
– Я считаю, что чувство стыда, как это не парадоксально звучит, как раз не постыдно! Оно даже благородно, так как иногда предохраняет от повторения неприглядных, так сказать, поступков. А вот чувство вины ужасно! Вызывает неприязнь, ненависть даже может вызвать…
– Брось, – перебивает его Миха. – Чувства вины без стыда не бывает. Накосячил, почувствовал себя виноватым, следовательно – стыдно.
– Ерунда! – Артём припечатывает слово банкой пива об стол. – Я знаю, что я виноват, если, ну, скажем, девчонку соблазнил и всё такое. Но мне ни разу не стыдно!
– Стыдно, когда видно, – острит в своей манере Антон, но его плоские шуточки остаются незамеченными.
Я как раз думаю, что нет никакой вины в том, что Антон не умеет шутить, а стыд есть. Но не его, а мой. Мне неловко, что при мне это происходит: один старается рассуждать иногда высокопарно, иногда вообще забывая русский язык, другой его нарочно подначивает, а третий вставляет свои лишние пять копеек, вот я и молчу. Моим словам тесно. Да и мне тоже. Особенно сегодня. Потому что про стыд и вину мне есть, что рассказать. Но я лишь сжимаю банку пива и не могу сделать ни глотка. Когда они перестают замечать всё вокруг и только поглощены спором, я ускользаю, с трудом сдерживаясь, чтобы не рассказать всё.
А что всё? Наверное, кому-то это покажется ерундой, а мне вот трудно с этим жить.
Я из самой обыкновенной семьи: отец инженер, где и какой, – не важно, а мать – медсестра, старшая, в кожвендиспансере. Когда я был совсем маленький, она мне рассказала про микробов и показала картинки в книжке. С тех пор у меня мизофобия. Я и учился в школе средне потому что не выходил к доске, когда меня вызывали. Не мог взять в руки мел после Сеньки Гузмана, который жрал сопли, и после Сашки Смирнова, который не мыл руки после сортира. Я и всех остальных подозревал в нечистоплотности. Даже учителя. У меня всегда с собой была куча карандашей, линеек и ручек на случай, если кто спросит лишнюю. Дарил без разговоров. И никогда не брал обратно.
И надо же было такому случиться, что, когда я учился в седьмом, у нас появились новые соседи по лестничной площадке. Мамаша с больным сыном – моим ровесником. Родичи с ней подружились. Конечно, мать ходила туда делать уколы, а мне велено было стать товарищем пацану, который не мог выходить из дома из-за чего, я старался не знать, не помнить, а лучше, чтобы этого вообще не было.
Меня тошнило, когда я переступил порог их квартиры в первый раз. И, самое ужасное, я желал парню смерти как можно скорее, раз уж всё равно это неизбежно, чтобы только не ходить туда, не видеть это и не находиться там, где чудовища со страшных картинок покрывали всё пространство, по моему мнению. И никакие уверения матери, что болезнь соседа незаразна, не могли убедить меня в безопасности.
А парень тогда улыбнулся, не поздоровался, а сразу спросил:
– В шахматы будешь?
– Буду, – буркнул я с перепугу.
И после этого не смог убежать сразу. А пришлось подсесть к нему поближе.
– Разыграем? – он схватил чёрную и белую пешки, и у меня потемнело в глазах.
– Ты обычно какими играешь? – с трудом проглотив комок в горле, прохрипел я.
– Ну-у, чёрными. Вообще разыгрывают, – он неловко пожал плечами.
– Так играй чёрными. Можешь даже ходить первым. Давай так и сделаем, – ¬ чёрные начинают! – выдохнул я.
Он засмеялся:
– А что?! Давай.
Играть я не умел, но как ходят фигуры знал. В этот раз мне было ещё сложней. Потому что я всё время пытался не убивать ту фигуру, которую он трогал, и конечно проиграл. Правда, не только из-за этого.
– Ты мало играешь, наверное, – в его голосе не было радости победителя, лишь чуть-чуть сожаления. Вероятно, от того, что противник достался ему хреновый.
– Да я вообще не умею, если честно, – признался я.
– Так давай научу! – обрадовался он.
А я опять сглотнул ком. Мгновенно представив, как это будет выглядеть, и что мой сегодняшний визит уже точно не последний, и что ходить я теперь сюда буду пока один из нас не умрёт.
Довольно скоро от шахмат мы перешли к математике. И это было здорово, потому что математику я любил, а решать задачи можно своей ручкой и в своей тетради, сидя не так близко друг к другу.
Впрочем, я иногда забывал обо всём в процессе поиска решения, а потом дома стирал руки в кровь мочалкой, вспомнив, что хватал его учебник или карандаш.
Он был очень сообразительный и часто решал задачи намного быстрее меня. Однажды он сказал, что его мечта – кружок математики. И я пошёл. Там был конкурс. Вероятно, после тренировок с соседом я весьма поднаторел, и меня взяли.
Все домашние задания мы решали вместе. Потом я принёс ему олимпиадные задачи, и он был счастлив. Я, надо сказать, тоже. Во-первых, в шахматы мы теперь играли не каждый день, а во-вторых, мне и правда нравилась эта возня.
Через год нам в кружке сказали, что лучшие попадут в спецкласс. Но для этого нужно было не только победить на городском туре олимпиады, но и решить некоторые очень сложные задачи. Кружковцы бились, как могли, но усилия казались тщетными. Только я приносил каждый раз почти все решения. И молчал. Не говорил про соседа. И разумеется про то, что мы с ним всё это решаем вдвоём. А зачем, думал я, ему всё равно нельзя ходить в общую школу. А знаниями я поделюсь. Чего уж теперь? Я почти привык. Я даже уговаривал себя, что давно уже заболел бы, если бы трогать его тетради и вообще находиться рядом было опасно. Но это без толку, если честно. Тошнота, несмотря ни на что, не отступала, когда я был в его комнате.
Наконец выдали последнюю, совсем зубодробительную, порцию задач. Итоговую. И я пришёл к соседу. Его мать сказала, что сегодня ему нездоровится, и к сожалению, она не может меня пустить. Это был удар ниже пояса. Решения нужно сдать через день! От этого зависит поступление в лучший мат класс лучшей мат школы! Я переписал задания и добавил от себя несколько строк: «Задачи должны быть сданы, если хочешь продолжать изучать со мной математику» и, улыбнувшись сказал его матери:
– Отдайте ему. Это его поддержит.
Она взяла мою записку и печально улыбнулась.
Конечно я и сам бился с ними, с этими заданиями, как мог. И решил много! Кроме одной задачи. Но требовалось – всё!
Через день, перед тем как идти в кружок, я снова ломился к соседу. Дверь открыл какой-то дядька.
– Тебе чего?
Я назвался.
– А?! Друг твой в больнице. И мать с ним. Вот это просили тебе передать.
И он протянул мне измятую исписанную тетрадь.
Я взял с некоторым содроганием. Я даже не спросил, что с ним. С другом. Я сжимал тетрадь, и меня раздирали пополам брезгливость и любопытство. Подавляя рвоту, я начал листать страницы. Он решил всё, и я сдал задачи.
Через месяц только я узнал, что, закрыв тетрадь, он только и успел попросить мать передать мне это. И впал в кому.

Я иду по морозной улице. До дверей клиники ещё пара кварталов. Я успеваю. Хорошо, что «Балтики» выпил мало. Почти полную банку швыряю в урну.
Он лежит всё в той же позе, обвитый проводами, капельницами и дышит как Дарт Вейдер.
Я уже не раз просил у него прощения. Несколько лет. Никакого толку. Повторять не за чем, – ни мне не легче, ни ему. Я открываю конспект:
– Так. На чём остановились? Дифференциальные уравнения высших порядков…

14.10.16