Оглушающая тишина

Сердце человека бьется в ритме той музыки, которую он слушает.
В каком ритме бьется мое сердце?

...Я вышла из трамвая и двинулась в сторону проспекта. Нужно было дойти до парка, а затем свернуть к универу. Времени у меня еще было много, картонный стаканчик с недопитым кофе грел озябшие пальцы, и потому я шла медленнее, выбиваясь из общего ритма улицы, оглядываясь по сторонам. Здесь всегда царило оживленное движение, несмотря на то, что наш город не очень большой. Тут жизнь не замирала никогда - в толпе людей, среди ярких вывесок и редкими рядами высаженых деревьев, которые за время существования проспекта обкарнывались тысячи раз, так что теперь их толстые стволы венчало нечто убогое, жалко пушистое вместо раскидистой кроны.

Мне казалось таким обидным, что они, будучи частью самой развитой части города, превращены людьми в убогих уродцев. Мама объяснила мне, что это нужно для того, чтобы ветви не загромождали улицу и не засыпали ее обильной листвой, но я каждый раз чувствовала в себе прилив жалости, проходя вдоль этого парада карликов. Там, на окраинах, деревья сплетались в живую паутину среди частных секторов, дворы и дворики зеленели каждую весну, когда над мусорными баками и серыми пыльными раздолбаными дорожками, не знавшими асфальта, распускалась сирень.

Чарующая, дикая прелесть милого захолустья, где деревья росли так, как им удобно, упираясь ветвями в оконные рамы, словно пытаясь их выломать, обхватывая толщей ствола железные прутья оградок. Сколько же в них силы, которая копится с годами, спокойной и взвешенной, сколько упорства... И все же меньше, чем в человеке, который годами подпирает, подвязывает и спиливает ветви и стволы только затем, чтобы дерево росло так, как он этого хочет.
Возможно, люди делают такое не только с деревьями.

Кто-то оттолкнул меня плечом, стремительно несясь вперед, сердито отмахнувшись, видимо, от невозможности еще как-то выразить свое нервное негодование.

В толпе чувствуешь себя всегда более одиноким, особенно в будни. В выходной, когда улицы полны детьми и родителями, парочками и компаниями хороших друзей, ты видишь среди людей множество улыбок, каждая из которых заставляет невольно улыбнуться в ответ. Просто так, потому что кому-то сейчас хорошо.
В рабочие же дни жизнь проспекта складывается из множества маленьких жизней, цель каждой из которых – дойти как можно быстрее. Всем куда-то нужно, все двигаются будто по согласию странным в своей равномерности потоком, который несет всех и разом. Нет и следа той вальяжной неспешности, которая царит здесь в конце недели.

Кто-то тронул меня за локоть. Я обернулась.

-Простите,- улыбнулась девочка лет 16-ти.- Я кричала, вы не слышали... У вас тут выпало...

Она протянула мне комочек проводов, который я идентифицировала как наушники-вкладыши. Виновато улыбнувшись, я выставила вперед руки и повела ими из стороны в сторону, отказываясь от протянутой находки. Я зажала ладонями сначала уши, а потом рот.

Девочка смутилась и шарахнулась от меня.

-Ясно, я... простите...

Она стремительно растворилась в толпе.

Меня толкнули еще пару раз, пока я стояла, тормозя общее движение, но уже через минуту я снова отдалась потоку. Кофе уже остывал, но от него еще шел пар, и я сделала пару глотков. Ведь в принципе, ничего необычного не произошло. Просто мелочь.

Меня зовут Елена.
Я глухонемая.

***

Я сижу на краю кровати в клетчатых пижамных штанах и футболке с мордочкой кота. Мне десять. Я учусь в четвертом классе. Почти закончила. Летом мне исполнится одиннадцать, а осенью я перейду в среднюю школу, пятый класс. Начнется новая, загадочная подростковая жизнь.
Женщина протягивает мне листок и карандаш. Она шевелит губами, но я не понимаю, почему она не говорит ни слова при этом. В ушах как будто звенит. Я еще не умею читать по губам. Я еще не знаю, что совсем недавно слышала свой голос в последний раз.

Она широко открывает рот, держа меня за плечо и не давая отвернуться. Я не понимаю ее. Я не хочу это понимать.

Губы, узкие,ярко-красные, смыкаются и размыкаются, обнажая ровные и красивые белые зубы. Она будто жестикулирует ртом, медленно меняя форму красного контура, то растягивая его, то вытягивая трубочкой, то смыкая правильной окружностью. Мне смешно. Я готова биться в истерике. Зачем она это делает? Так смешно, право, смотреть на чужие губы, которые выгибаются и выворачиваются настолько сильно, не издавая при этом не звука. Будто обезьяна в зоопарке строит рожи, не меняя выражения глаз.

Она тычет пальцем в блокнот, повторяя губами одни и те же движения. Я, ничего не понимая и не слыша из-за странного звона в ушах, выедающего плешь в коре головного мозга, опускаю отсутствующий взгляд.
«Прочти, пожалуйста, вслух. Мы должны понять, можешь ли ты говорить»- страшная надпись. Приговор.

Я медленно начинаю понимать.
Как сказать ей? Как я вообще могу что-то сказать кому-то? Зачем?! От мира осталась одна картинка. Я не слышу свой голос, я не услышу больше голоса своей мамы, никогда не смогу слушать музыку, вставать по будильнику, разговаривать по телефону...

Я поднимаю на нее полные слез глаза. В носу защипало, в горле тяжелый ком, глаза будто туманом затянуло. Я пытаюсь напрячь горло, издать вибрацию голосовыми связками, или как это делается. И в ужасе понимаю, что раньше я никогда не задумывалась об этом. Я говорила, и это было в порядке вещей. Теперь же я не могу. Я не понимаю. Я не знаю, как.
Я чувствую, как в горле будто наждачной бумагой провели – я пыталась прогнать воздух через гортань, чтобы издать хоть какой-то звук, но знаю, что ничего не выходит.

Паника. Я задыхаюсь. Я пытаюсь вдохнуть глубже и еще раз с силой пытаюсь заставить связки вибрировать. Снова провал.

Я дышу всё быстрее и быстрее, пока не осознаю, что все мои попытки заключаются в резких выдохах. Сдаюсь. Захлебываюсь вдохом и трясусь в беззвучном плаче.

***

Я ехала на заднем сиденье, за креслом водителя. Междугородняя трасса, все спокойно и тихо. Я так и не поняла, почему папа выкрутил руль и слетел с дороги. Потом мне сказали, что какая-то дамочка объезжала фуру по встречке, не посмотрев по сторонам. Она отделалась легким испугом. Вылетев прямо на нас, она, вместо того, чтобы вернуться в свой ряд, попыталась остановиться у обочины. У нашей обочины. То есть она просто переехала дорогу перед нами остановилась.

Папа старался избежать аварии, объехать, остановиться, но от этого неожиданного маневра он увернулся буквально чудом. После чего улетел в кювет боком, в абсолютно неуправляемой машине, которую сильно занесло вправо.

Удар пришелся на пассажирское кресло.

Я знаю это сейчас, в малейших подробностях. Я собирала информацию в газетах и форумах, читала документы, которые составляла полиция уже после аварии. А тогда я просто почувствовала, что машину уносит вправо, ее капот пытается развернуться влево, цепляясь колесами за трассу, а потом – свободное падение, удар о переднее сиденье, меня отбрасывает на спинку кресла и в глазах резко темнеет. Затылок пульсирует. По виску течет что-то вязко-теплое. В ушах звон...
И на всю жизнь этот звон. Звон вечной тишины.

Отец три года пролежал в коме. Я приходила к нему, брала за руку и просто сидела рядом, закрыв глаза. В эти моменты я чувствовала, чт во всем мире есть только эта холодная рука, эта пульсирующая синяя линия на ней, в которую чуть выше локтя введена игла.

Через три года, осенью, в октябре, в солнечный и теплый не по-осеннему день, мама подписала заявление об отключении папы от аппарата жизнеобеспечения.

В тот день я сидела в ее комнате на кровати, закрыв глаза, и держала ее за запястье. И для меня ничего больше не существовало, ведь мой мир теперь ограничен только цветом и тенью, и, закрывая глаза, я могу держаться за мир только осязанием.
Но я чувствовала, как дрожат ее плечи. Знаю, она ни разу не всхлипнула, но я понимала, что она плачет.

***

Спустя неделю в центре я уже умею читать по губам гласные буквы, если их не утрируют. С согласными сложнее, пока мне необходимо сверять то, что женщина с красными губами произносит, с тем, что записано на отданной мне бумаге. Сама же я не расстаюсь с карандашом. Я не умею объясняться жестами, и люди не понимают меня. Да я и сама не понимаю никаких жестов, кроме разве что самых примитивных, общеизвестных, вроде «привет», «я голодна» и «окей».

Мама говорит, врачи слышали, как я пару раз кричала во сне. Но я не верю. Может, мое тело и помнит, как это делать, но мозг забыл. Как будто отвечающий за речь кусок вырезали. Теперь там пусто, и эхом звенит тишина.
Постоянно.
Я живу в полной тишине.
Это сводит с ума.

Я часами сижу на кровати и смотрю в окно. Отсюда видно серый кусок грязного неба, мокрую ветку и открывающую и закрывающую клюв птицу. Я и до этого никогда не слышала чириканье сквозь стекло. Если в палате при этом никого нет, я почти чувствую себя нормальной.
Тогда я кладу руку на прикроватную тумбочку и стучу по ней. Чувствую, как пальцы ударяются безвольно о деревянную поверхность, и вспоминаю, что отныне никаких других ощущений у меня быть не может. Теперь только осязание. Я могу чувствовать вибрацию наушника, держа его в руках, но только так я могу понять, что окружающие слышат музыку. Я калека. Инвалид.

Мне всегда казалось, что инвалиды – это люди, у которых нет ног или рук, или же те, кто не могут ходить, будучи прикованными к инвалидным креслам. Слепые тоже инвалиды – они не могут передвигаться самостоятельно, только с сопровождением или ориентируясь на звуки. О, теперь я понимаю, что для меня слепота – один из страшнейших недугов. Когда мир постепенно превращается в немое кино и ты забываешь, что раньше мог вообще что-то слышать, потеря зрения равна потере жизни. Ты остаешься телом без пространства, сознанием, запертом в темном ящике без голоса и возможности понимать, что происходит вокруг. Но тогда мне не казалось это таким страшным, как потеря конечности или просто возможности ходить. Про глухонемых же я никогда даже не задумывалась. Какой дикостью показалось мне, когда врач объяснила мне, что оглохнуть навсегда можно и от простого гриппа или менингита, болезни, от которой никто не застрахован. И что стоит ей дать осложнение – ты становишься изувеченным. Потерять навсегда слух куда легче, чем зрение, или возможность свободно передвигаться, или даже конечность.

Но мое новое положение в обществе открыло мне другую сторону жизни. Сторону, о которой, как правило, никто не задумывается.
В центре я познакомилась с мотоциклистом, которому на тот момент было 26. Авария на ночном перекрестке, обычное дело. Он был на шестнадцать лет меня старше. И постепенно учился ходить заново. Я с завистью смотрела, как он, преодолевая боль, делает свои заветные ежедневные три шага от кровати к окну, опираясь на костыли. Воля к жизни, к нормальной, социальной жизни пела в каждой натянутой жилке, каждом напряженном мускуле. Тогда я отдала бы ноги за возможность слышать. Мне казалось, что ноги можно вернуть...

Позже, будучи студентом, я познакомилась с милой девушкой в инвалидной коляске с врожденным параличом. Верите ли, что эти люди полны воли к жизни при полном осознании своей беспомощности, что их уверенности в своих силах и способности преодолевать любые трудности позавидует любой здоровый человек? Тогда я уже не называла людей «нормальными», только «здоровыми». Слово «нормальный» для меня означает теперь только «без дефектов, отклонений от нормы», и я почти полностью избавилась от этого слова, превратившегося в оскорбление.
Люди с врожденными болезнями, которых я знаю, а подобных знакомств, поверьте, у меня немало, никогда не упивались собственными проблемами или своей беспомощностью, что здоровые делают почти все время. Хотя подъем по обычной лестнице в три ступеньки для них невероятно сложен, они никогда не воспримут это как издевательство или насмешку. Они не просят о помощи, не просят поблажек, не терпят жалости к себе, и это всегда удивляло и восхищало меня, пробуждая уважение. Будучи именно калекой, а не неизлечимо больной, я не понимала их жизнерадостности и дружелюбия ко всем и вся. Но я всегда готова была перед ними преклоняться.

Люди с ограниченными возможностями, к которым я теперь тоже относилась, хотя и не свыклась с этой мыслью до конца – это люди, с рождения преодолевающие трудности. Каждый шаг в этом обществе для них невероятно сложен, но никто никогда не останавливается. Одна вещь заставляет их делать невозможное каждый день. Та же, что объединяет меня с ними. Желание жить. Жить как все.

***

Меня отправили домой. Я еду с мамой в автобусе по незнакомому тихому городу. Картинка за окнами мне знакома, но я все еще не понимаю, почему все вдруг так изменилось.
Отвернувшись от окна, я замечаю, что она что-то говорит, глядя на меня. Мне вдруг стало странно холодно, будто она предала меня. Мамино лицо вдруг разглаживается и становится похожим на кукольное, абсолютно без выражения. Но у нее блестят глаза. Теперь ей надо привыкнуть обращать мое внимание на себя перед тем, как говорить.

Мне предстоит научиться жить в этом мире. Понять, что не так со мной или другими людьми. Что значит быть "нормальным", лучшим, плохим, хорошим, особенным. А пока я просто десятилетняя девочка на заднем сидении автобуса у окна, которая боится новой жизни, боится одиночества и этой воцарившейся вокруг абсолютной тишины.