Переплетчик

Вспомнить больше. Закрыто. Память капризная стерва. Живет по своим правилам. Просыпается, когда не зовешь, покидает тебя в разгар экзамена. Все, что я написала ниже, выглядит плоско и сухо. Чувствую это. Рваные воспоминания, как пленка тонкого льда на озере. Все гораздо глубже.

Переплетчик.

18.45
Сейчас повернется ключ в двери и на пороге появится мама.
Она не улыбается. Почти никогда.
К ее приходу все готово. Пыль ушла, ужин готов. Уроки сделаны.
Ждать похвалы не стоит. Ее не будет. Жалость сжимает сердце. Почти всегда она садится на табуретку и тихо плачет. В то время еще не умели диагностировать отсутствие функции щитовидной железы. Никто не понимал причины ее слез. Устало идет в кухню и через некоторое время зовет меня к столу.

В сумках, что она принесла, лежит новая книга. Завтра после школы я прочту ее всю. Буду глотать жадными кусками и абзацами. Иногда перечитывая, иногда скользя по диагонали. Меня раздражали в детстве описания природы. Не нравились. Настал день, когда прочитала про шепот природы и туман мглистых гор. Дрожь восхищения. Средиземноморье ожило благодаря его создателю. Он крут. Не только Хоббитами и орками, он недосягаем описаниями окружающего совершенства.

Книги, что я проглотила, мама унесет завтра обратно на работу. В библиотеку. Это ежедневный труд я смогу оценить в полной мере только сейчас. Как и любой ребенок, жертвенность взрослого принимала, как должное. В переполненном транспорте. В сумке, в оттянутой руке. В любое время года.
Зная, что это очень важно. Она приносила книги.
Выписывались журналы. Мурзилка. Веселые картинки. Пионер. Юный натуралист.
Каждый год журналы собирали в стопки. Мы относили их домой к старшему маминому брату.

Он аккуратно сшивал их и делал идеальный твердый переплет. Получалась толстая книга с журналами. Их можно было пролистывать снова и снова. И они выглядели старинными фолиантами.
Дядя подбирал обложку обязательно темно-вишневого цвета или ночного изумруда.
И только однажды Пионеру повезло. В мастерскую завезли лазурного оттенка бирюзовый «дерьмантин», как дядя говорил. Том получился божественно-светлый и яркий.
Мама сказала, что теперь эта книга испортит весь вид на полке. Будет выделяться, как бальное платье на пионерской линейке…
А мы с дядей переглянулись и заговорщицки подмигнули друг другу. Он звал меня Толстая. Потому что я болела все время, почти ничего не ела и была скорее внучкой Кощея, чем приличных людей.
Он был высоким, с густыми черными волосами, вьющимися крупными волнами. Мог до греческих календ рассказывать истории. Когда рассказывал их, то от него шло тепло. Как будто пришел в дом большой теплый ветер. Воздух обволакивает со всех сторон.

И пил.
Беспробудно.
До последней капли в доме.
Долго сидел на кухне один и почти не ел. Мама с бабушкой всегда много и вкусно готовили к его приходу. Но лишь ковырял вилкой в тарелке и рассказывал свои истории.

Меня выгоняли в свою комнату. Можно было лишь слышать обрывки фраз.
Бабушка иногда шепотом говорила, но всегда кулаком потрясала над моей головой:
- Никто не должен знать! Слышишь? Никто.
Я молча впитывала ужасы взрослой жизни.
Выходило так, что мы все девки рода «нашего» и левой пятки его не стоим. Он уже читать умел в три года и стихи сочинял в пять. Вышивал гладью без единого узелка, и лицевая сторона не отличалась от изнанки. Ну тут правда. Была у меня подушечка его исполнения. Эрмитаж увидел бы и рыдал.
А вязал на спицах так, что получалось одно, а за петельку потянешь и вывернется совсем другое. (Здесь раздается всхлип Гудини).
До тридцати лет не пил. Спортом занимался, а потом это…
Это подразумевалось, что по глупости от ума большого начудил и попал в места не столь отдаленные.
Я все допытывалась.
- Украл?
- Нет, что ты что ты.
- Хулиганил?
- Тих был, читать любил.
- Так и не поняла, что ж такого могло произойти?
В ответ мне наливали суп или отправляли гулять.
Он пришел в метель. Без шапки и без шарфа. Неуклюже отряхнул снег с волос и снял пальто. Черное, с большими накладными карманами.
- Такие дела, Толстая,- и потерял сознание. Я стояла и смотрела на него несколько секунд. Бабушка вышла с кухни, охнула и начала растирать его щеки и целовать лицо. Он очнулся и ушел в ванную. Долго слышался плеск воды.
А из сумки… торчал корешок книги. Бабушка спешно суетилась на кухне, развешивала пальто на батарее, чтобы просохло. Получше. А я взяла книгу и открыла.
Внутри были тончайшие маревые листы бумаги. Длинные и узкие. Прозрачные, как шифоновые оборки медузы.

Потом я узнала, что так выглядит папиросная бумага.
Быстро юркнула в комнату. Спряталась за шторой. Включила торшер и начала читать. Книга была написана от руки. С трудом удавалось различать слова.
Так в мою жизнь вошел Булгаков. Мастер и Маргарита.
Самиздат.
И тайна.
От меня так тщательно скрывались все взрослые события, что получился очень передовой октябренок и затем пионерка.
И я долгие годы не задумывалась о том, о чем сейчас пишу. Серьезно. Понадобились много времени, чтобы понять, что рассказывать можно. О том, что болит и радостно. О событиях и впечатлениях.

Четко в детстве была выбита программа прямо на сердце: никому никогда ничего не говорить!
Шахова не даст соврать. Она со мной училась в педагогическом. Кто что знал? О моей жизни. Никто. Поверьте. Почти ничего.
Бабушка уверена, что такой навык может и не добавляет тем для бесед, но однажды спасает жизнь.

В то время, это имело смысл. А в наше? Если о серьезном?
Наступила весна и мы пошли с мамой навестить дядю. В его квартире лежали стопки уже готовых книг и искалеченные издания, ждущие его заботливые руки.
Мне нравились страницы почти истлевшие. Он заботливо проклеивал их каким-то особенным шелковым пергаментом. Они получали легкий налет инея и прочность.
Сами страницы могли рассыпаться в прах, но его добротный переплет переживет третью ядерную.
Однажды, я уже была довольно подурневшим подростком, он подшутил. Глазами показал на один крупный альбом.
А сам увел маму пить чай на кухню.
Она ему бы голову оторвала. Я уверена. Если бы узнала.
Картинки были вызывающе откровенные.

Закрыть рот не получалось. Прикрыв его руками, уставилась на фотографии.
Покраснела. Побагровела. В газах потемнело. Задышала. Вспотела. Захлопнула альбом.
Ушла из комнаты.
Дядя усмехнулся и сказал:
- Большие башни, да?
- Ага, маяки особенно,- сглотнув, ответила я.
- Альбом по архитектуре?- спросила ни о чем не догадывающаяся мама.
- Ага,- хором ответили мы и засмеялись.

Хулиганил. А может, развлекался. Хотел таким образом отличаться от правильных сестер.
Не думаю, что меня это травмировало. Но пришло понимание, что взрослый мир полон тайн и запретов.

Плавного рассказа не получается по причине того, что воспоминания детские обрывочны. Бабушки уже давно нет. А мама и тетя уходят от разговоров. Вижу их уловки насквозь.
Мама вздыхает по телефону и долго молчит. Потом говорит, что в детстве он изумительно вышивал гладью и до тридцати лет не пил. Совсем. Вообще. Даже по праздникам. А потом вспоминает что-то и уводит разговор в одну только ей интересную сторону.

Тихо провожу пальцем по тонкой тетрадке за две копейки в косую линейку. Его каллиграфическим почерком переписаны стихи Высоцкого. Аккуратно строка к строке.
На полях крошечные пометки.
Думаю сколько книг, текстов, рукописей, дипломных трудов прошло через его руки.
Книга, как женщина. Он понимал ее. Трогательно поглаживал старый переплет, снимал его с помощью тонкого темного лезвия. Нежно расшнуровывал страницы и заново собирал в крепкий добротный том. Всегда старался сохранить самобытность. Гладил утюгом, просушивая сырые листы.

Скольких людей он знал? И о которых не рассказывал.
Кто они его заказчики? Приносившие водку вместо оплаты… Зная его слабость и уважая его профессиональную силу.

Дядю убили в Рождество. Много лет назад.
В подъезде дома, где он жил и работал.
За что и кто никто не знает.
Мама уверена, что умерший в святой день обязательно попадает в рай.
Иллюстрация Ольги Меньшиковой