Посреди океана. Глава 44

На "Лазурите" главным из искусств является кино.
Полюбившийся фильм могут закручивать в салоне по десять раз, пока не выучат все
реплики наизусть. Потом для разнообразия могут пустить киноплёнку и задом наперёд.

Инга кино не очень-то любила. На первом месте были книги, где собственное
воображение раскручивает перед мысленным взором свои фильмы.
В детстве она иногда ходила в кино и по телевизору смотрела кое-что. Любимым
фильмом у неё был "Человек-амфибия". Конечно же, из-за Ихтиандра. Сколько слёз
было пролито над его горькой судьбой после просмотра фильма уже над книгой!

Ещё запомнился фильм "Старшая сестра". Инга посмотрела его из-за названия. Потому
что сама была старшей сестрой. Фильм немножко странный, и главная героиня тоже
странноватая. Вообще после просмотра этого фильма  непонятное чувство осталось.
Вроде ничего там особенного не происходило. И сама старшая сестра и младшая не
особо понравились. Но осталась какая-то недосказанность. Словно бы намеревались
поведать о многом, но утаили. Или наоборот, о многом было сказано, но как-то
потаённо получилось.
Что там такое происходило, толком уже и не помнилось.
Только одна фраза накрепко засела в мозгах, которую главная героиня повторяла на
все лады, готовясь к спектаклю, где у неё была всего одна фраза: "Доброе слово
и кошке приятно".
Много раз по-разному повторённая, эта фраза впечаталась в память навсегда.
Если доброе слово И кошке приятно, значит, подразумевается, что человеку-то уж
и подавно. Мало того, что приятно, оно жизненно необходимо.
Отчего же тогда люди этого не понимают? Отчего же они кошке могут говорить без
конца добрые слова, а друг другу ни разу? Именно доброе слово, а не лестное, не
комплименты какие-нибудь...

Инга вот даже вспомнить не может, чтобы её отец с матерью говорили бы друг другу
добрые слова. Ни между собой, ни с детьми. Считалось, если говорить что-то
хорошее, доброе - это баловать. А ругаться и орать - это воспитывать. Баловать -
плохо. Воспитывать - хорошо.
А то, что доброе слово не только кошке приятно, это вообще никому не понятно.
Это молотокдаже как бы постыдное что-то.

Здесь, в море, вспоминается такое, что на берегу виделось незначительным, и
никогда там память даже и не потревожило бы.
Такие, кажется, несущественные мелочи всплывают ни с того, ни с сего.

Как-то на полдороге из института домой оторвалась вдруг подошва. Туфли итальянские
были, тёткой привезенные оттуда. Странно, обувь их вроде бы модная и красивая, но
словно бы запрограмирована на определённый, не очень долгий срок ношения. С одной
парой случился казус, в один момент отвалились оба каблука. Одновременно два, как
будто они договорились между собой, если отрываться, то только вместе.
И в этот раз Инга шла, хлопая подошвой. Хорошо хоть только одной, а не двумя сразу.
Она шла и думала, скорее бы уж дома оказаться, полностью сосредоточив внимание на
своей голодной обуви, которая раззявила рот, прося каши.
"Тут ложкой каши не отделаешься, - думала она. - Целую кастрюлю наверное сожрать
готова. А интересно, какой каши она просит? Рисовой, манной или гречневой? Лично
я выбрала бы на её месте гречневую. Что ей по вкусу,этой обувке, определить
затруднительно. Хотя, если вникнуть в проблему глубже... Туфли итальянские. А
итальянцы, как известно, любят макароны. Вот туфли эти, значит, не каши просят
по-русски, а макарошек по-итальянски. Тьфу, какие только глупости в голову лезут!
Гвоздей им надо с клеевой подливкой, а не макароны..."

Естественно, сосредоточившись на своих глубинных мыслях, Инга не глазела по сторонам.
Но тут её окликнули:

- Девушка!

Она оглянулась на зов.
В сторонке, рядом с мотоциклом, стоял парень в шлеме.
Не хотелось шлепать к нему с хлопающей подошвой. Но она подошла.

- У меня, - сказал он, - есть десять копеек. Но жалко бросать их. Давайте я лучше
их вам отдам, а мне нужны две копейки.

- Зачем мне ваши десять копеек, - испугалась Инга и,поспешно открыв кошелек,
протянула парню две копейки.

- Вот спасибо. Хорошая ты девушка, - сказал он и улыбнулся то ли смущённо, то
ли благодарно.

А она пошла дальше, на время забыв об оторванной подошве.
Как-то хорошо стало на душе. Приятно, что её назвали хорошей девушкой.
Что там две копейки? Чепуха. Сама знает, как это, когда надо позвонить, а этой
несчастной двушки как назло не оказывается, хоть у прохожих проси.
Потом снова просящая каши обувка напомнила о себе. Но это событие не казалось
теперь таким уж тоскливым.

Вот, кажется, добрые слова совсем ничего не стоят.
Но почему же людям так трудно их произносить? А злые слова - запросто, их никто
не экономит...

Вот такие береговые мелочи вспоминаются вдруг здесь.
А  говорится, "большое видится на расстоянии". Но, может, из подобных мелочей
и состоит это большое?

                МАТРОС ОФИЦИАНТ-УБОРЩИК.

В обед по салону разгуливали разговоры о том, что многие матросы, подобно Анзору,
подали заявления на списывание; что мойву нашу приняли на базе по семь рублей за
тонну; что "горим" мы капитально, а капитан упёрся и никого не желает списывать;
что врача до обеда два раза вызывали на мостик. Наверное начальство решало судьбу
токаря, у которого зрение всё ухудшалось: зрачки расширились, и вблизи он ничего
не видел.

- Румын, ты слышал, что все с "Лазурита" списываются? - спросил Чёрный у
тралмастера. - Кто же здесь работать-то будет?

- Да вот, Инга.

- Одна?

- С Анютой, - уверенно заявил Румын. И обратившись ко мне, добавил: - Берите
делов свои руки и не наступайте на грабли. То есть, швабры. Только, Инг, вы много
не работайте, не надо, - в голосе его прозвучали заботливые нотки. - Поберегите себя,
послушайте дядю.

- Ладно, - согласилась я. - А ты послушай тётю. Собираясь прыгать с парашютом,
не забудь парашют.

- Не забуду, - заверил меня он.

- Главное, за кольцо дёрнуть не забыть, - напомнил Чёрный.

- За какое кольцо? - поинтересовались подошедшие в этот момент Коряга и Вова
Большой.

- Парашютное, - коротко пояснил Румын.

- А я подумал обручальное, - разочарованно протянул лебёдчик, усаживаясь за стол.
А затем спросил, насмешливо глядя на парочку новоявленных парашютистов: - Вы где
летать-то собрались?

- А это уже наше дело, - напустив на себя таинственный вид, ответил Чёрный.

- А вы умеете? - чистосердечно не поверил Вова Большой.

- Тут дело такое: захотим, раскроем свой талант, захотим, в землю зароем, - сказал
тралмастер с видом не менее загадочным, чем у приятеля.

- В море утопим, - поправил его Чёрный.

- Или в море утопим, - согласился Румын.

- О чём это они? - спросил меня Вова Большой, простодушно лупая своими круглыми
синими глазами.

- О том, что, покидая борт "Лазурита", необходимо убедиться в наличии трапа, шлюпки
и спасательных жилетов, - перевела я ему с образного языка на общедоступный.

- А-а, понял, - протянул он.
Однако, судя по всему, не очень-то он понял.

Может, перевод мой был неудачный, может, неполный.
Но углубляться в разъяснительную работу мне было некогда, так как с другого стола
уже взывали ко мне, требуя второго.
Да и Румын с Чёрным уже удалялись, пообедав.

Отчалив от стола добытчиков, я увлеклась обслуживанием двух других столов и чуть
не уронила чайник от изумления, услышав вдруг неожиданно ласковый голос Вовы Большого, пропевший на весь салон:

- Ингочка, ласточка, будь так добра, принеси мне, пожалуйста, второго!

Это было так непривычно, так неслыханно вежливо, что, уронив на стол
рыбообработчиков пустой чайник, я стремглав понеслась выполнять Вовин заказ.
И так старалась, так спешила, что, подбегая к столу добычи с порцией второго, чуть
не растянулась. И лишь каким-то чудом умудрилась удержать равновесие.

- Я люблю балет. Так что можешь продолжать, - снисходительно сказал мне Коряга.

Наверное я покраснела, потому что мне вдруг сделалось жарко от одной только мысли,
как выглядел со стороны мой акробатический этюд с тарелкой в руках.

- Видишь, я чуть наизнанку не вывернулась от старания, - шутливым тоном
пробормотала я, подавая Вове второе.

- Видишь, - тоном победителя воскликнул он, повернувшись к лебедчику. - А ты
говорил! Я у тебя её отбью.

- Учти, я ревнивый, - понарошку пригрозил ему Коряга и добавил, обращаясь ко
мне: - Вот олух! Воображает, что ты в него влюбишься.

- Это называется чудом любви, - улыбаясь во весь рот, заявил Вова. - Если я не
нравлюсь девушке сегодня, то могу подождать до завтра,

- Инга, посмотри на меня, - балагуря, обратился ко мне Коряга. - Тебе не кажется,
что я стал похож на лютика, который забыли поливать?

- Скорее на анютины глазки, - сказала я, намекая на его предполагаемое увлечение
Анютой.

- Странно, - он недоверчиво пожал плечами.

- Вот и поговорим о любви со всеми её странностями, - снова влез Вова Большой.

У меня уже в башке закипать начало от их умничанья.
И я поспешила к другому столику, так как на дальнейшие театральные фокусы возле
добытчиков больше не было времени, потому что с другого конца салона звучали
призывные голоса новоприбывших на обед.


После обеда я опять занялась писаниной, потому что слишком много накопилось
недоработок. Как-то маловато времени остаётся на мой основной труд в перерывах
между неосновным, уборщицко-официантским.


На полдник была мойва жареная.
И всё было бы нормально, если бы не этот противный Тявкала.
Прицепился, почему такая вредная, да почему такая вредная?.. А что я такого ему
вредного сделала, ума не приложу?

Он подошёл к посудомоечному окошку и, поглядывая на меня, громко заговорил с
Анютой, опять же заведя ту же пластинку, почему это Инга такая вредная?

- Ты проявишь наши фотографии? - спросила она, в свою очередь.

- Для тебя, Анечка, обязательно. А для этой -никогда! - заявил он, продолжая
взглядом следить за мной. Узкие щелки его глаз горели непонятной ненавистью,
стремящейся вырваться наружу. - Я к её фотографии ещё тело голое приделаю. Там
у меня есть в загашнике, с сиськами такими толстыми.

Я сделала вид, что не слышала ничего, да и вообще не обращаю на них никакого
внимания.
Анька же с такой готовностью, с такой умильностью на роже закивала ему, а потом
заржала, как лошадь. Дура!
А этот противный Тявкала аж захрюкал от удовольствия.
Его толстая нижняя губа оттопырилась, выглядывая из шалаша обвислых усов.
Затем из глубины его толстого живота вырвался утробный смех, отдалённо
напоминавший совиное уханье.
После того, как веселье этих двоих немножко улеглось, Фотограф продолжал сыпать
в мой адрес свои "комплименты".

- Я знаю, она раз уже разводилась. У неё уже пацану три годика.

"И почему пацану? И почему три годика? Откуда такие подробности?" - гадала я.

- А что, скажешь не так? - оскалился он, подходя ко мне. - Скажешь, я не прав?
С мужем развелась. И пацану твоему три года. Это ж видно по тебе.

- Не так, - огрызнулась я. - У меня три пацана, каждому по три годика, и все от
разных мужей.

- А что, всё может быть, - не унимался этот толстомордый. - От такой, как ты,
всё можно ожидать.

- Вот именно, - поддакнула я ему с плохо скрываемым издевательством. - Я и
говорю откровенно, что трижды вдова. Все три мужа повесились. Ищу четвёртого.

- У тебя склочный характер. Как ты только живёшь с таким характером? - закудахтал
он.

Но я больше ничего не ответила. Отвечать было глупо. Этот тип только того и ждал.
Развлечение себе нашёл.

И хотя я не подавала виду, но настроение у меня было испорчено.
Конечно, я понимала, что из-за этого болвана не стоило так расстраиваться. Но тем
не менее расстроилась.

Наконец полдник подошёл к концу.
В салоне ел рыбу и попивал чаёк только один боцман, когда я позволила себе
присесть у иллюминатора, с тоской уставясь на море.

- Ты чего это загрустила? - спросил боцман.

- Да нет, я не загрустила.

- Не грусти, у тебя ещё всё впереди, - неуклюже утешил он. И, уходя, добавил: -
Ты, между прочим, здесь в почёте, молдаванка.

Я не совсем поняла, что он хотел этим сказать, но как-то незаметно кривая моего
настроения поползла вверх.

Убрав со столов, я поспешила подмести палубу салона, так как в семнадцать часов
здесь должно было начаться профсоюзное собрание.
Уже стали подходить люди, когда прибежал Вася-добытчик и попросил, чтобы я
подождала их бригаду на полдник, потому что они отдают трал и задерживаются
из-за этого.

- Ну конечно! Что за разговор! Обязательно подожду, - заверила я. - Хорошо, что
пришёл предупредить, а то бы остались голодными. С камбуза уже все смылись.

Собрание началось, когда пришла бригада.
Добытчики быстро поели и снова побежали к своему тралу.
Вася, как лебёдчик, пришёл последний.
Я поставила перед ним целую миску рыбы.

- Это всё мне? - спросил он, улыбаясь. И поднял на меня удивленные глаза.

- Тебе, - сказала я. - Кому же ещё? Все уже поели.

Вспомнилось, что Вася мне как-то приснился. Я так и не разгадала, к чему бы это?
У него славное, доброе лицо. Хорошая, милая улыбка. И глаза синие, ласковые.
Он был такой красивый в эту минуту! Да он, вообще, парень красивый.

Тем временем в салоне набилось полно народу.
Третий штурман излагал повестку собрания.
После ухода Васи я тоже было хотела остаться послушать. Но рядом со мной тут же
уселся Тявкала.

- Можно возле тебя пришвартоваться? -  с ядовитой церемонностью спросил он.

- Говорят, для этого нужно отдать концы! - ответила я.

Рядом сидящие захихикали. Впереди сидящие стали оборачиваться. Оратор и президиум
возмущенно уставились в мою сторону.
От греха подальше я решила уйти. И, покинув салон, обходными путями зашла в свою
каюту, где нашла Анюту, которая опять заучивала что-то из Маяковского.

Мы с ней взяли книжки и пошли на шлюпочную палубу.
Там, по правому борту, усевшись на ящиках как можно дальше друг от друга, так как
Анюте нужно было читать вслух, уткнулись каждая в свою книжку.

Я взяла рассказы Паустовского. Но раскрыла книгу не сразу.
Сначала сидела и просто глядела на море, по которому солнце разбрасывало скупые
блики. Ленивый ветерок понизу гонял барашки волн, а поверху - стада облаков.

В голове моей копошились разные, не очень весёлые мысли.

Тяжело вздохнув, я развернула книгу, и она раскрылась на странице, которую кто-то
заложил маленьким жёлтым кленовым листком.
Было так удивительно увидеть здесь, сейчас, обыкновенный сухой лист.
Истончившаяся, ясно-жёлтая плоть, скреплённая оранжевыми выпуклыми прожилками,
которые исходили на нет к резным краям листа и утолщались возле короткой крепкой
ножки, была хрупка и нежна.
Кто-то читал эту книгу осенью в парке. Кто? Это неважно.
Судьба затесавшегося сюда кленового листа меня занимала больше. Здесь, в море,
онказался таким красивым, таким необыкновенным... потому что был единственным.
Там, на берегу, их много, они все похожи, на них не обращаешь внимания.
А здесь внимательно разглядываю каждую жилку. Любуюсь, восхищаюсь безупречной
красотой этого маленького чуда природы.

Вспомнился дом, дворик... Чуть поодаль крыльца ветер сгоняет на обочину тротуара
гроздья тополиной ваты. В серебристой дрожи вытянулись вдоль шоссе шеренги тополей.
По соседству с ними - пятиэтажные строения. Пройти дальше, к зданию поликлиники...
Там, у самого входа, громоздятся пышные клёны, трепещущие резными листьями.
Чуть подует лёгкий ветерок, и клёны принимаются радостно ему аплодировать.
Ветерок ласковый, пересыпанный солнечным теплом, слабый.
И кленовые листья-ладошки шелестят сдержанно, словно для приличия, как воспитанная
публика на скучном концерте.
Вдруг из двора поликлиники выехал большой фургон. Шофер лихо рванул и задел низко
свесившиеся кленовые ветви.
Фургон умчался, а к моим ногам с жалобным треском падает беспомощно-большая разлапистая ветка. И вслед за нею на землю дождём просыпаются листья, те самые
зелёные ладошки, минуту назад рукоплескавшие ветру.
Асфальт у моих ног устилался зеленым ковром. Один очень крупный лист распластанно,
медленно летит прямо на меня. Невольно подставила ему свою ладонь, и он
осторожно падает на сомкнутые пальцы.
На моей ладони лежит другая - кленовая, зелёная, с тоненькими салатными
прожилками. Поперек всего листа тянулась, оставляя за собой мокрый след, крупная
капля воды.
Вот она доползла до самого кончика резного угла и застыла дрожащей жемчужной
слезой. Казалось, лист плакал.
"Наверное ему обидно умирать до срока," - подумала я тогда.
И сердце моё болезненно сжалось.
Какими далёкими и недостижимыми виделись отсюда берег, дома, деревья, зелень.
Здесь всё представляется иным. Лучше или хуже, трудно сказать.
Но всё как будто бы сон, как будто нереальность. Всё по-другому... И люди тоже.

На душу легла печаль. Оно и без того было невесело, а теперь уж и вообще...
Пытаясь отвлечься от своих грустных мысленных картин, я принялась было читать,
но глаза бегали по строчкам сами по себе, а мысли в голове крутились сами по себе.
Смысл прочитанного ускользал и, перестав обманывать себя книгой, я отдалась
вольной воле своих размышлений.

Лица, образы, картины, ассоциации - береговые и морские - беспорядочно мельтешили
в голове и отзывались в сердце щемящим чувством. Непонятная печаль обволакивала
душу, когда я касалась мыслями своей жизни и своего будущего. Я пыталась
представить, каким оно будет, и не могла. Даже мечтания мои не были облечены
во что-то определенное. Всё было неясно и бесформенно. Моего будущего как бы не
существовало. И от этой беспомощной неопределенности сердце болезненно сжималось.

Не умея увидеть своего собственного будущего, я попыталась примерить на себя чужие
судьбы, чужие жизни: услышанные, увиденные, прочитанные...

Вспомнилась почему-то история, рассказанная как-то Анзором, про одну морячку,
некую Валю.
Когда она пошла в море, ей было лет тридцать. А может, больше, но выглядела на
тридцать. Весь рейс держалась, молодец. Так охарактеризовал рассказчик.
А под конец рейса сорвалась. Обманул её один. Золотые горы наобещал. А за месяц
перед приходом поругался с Валей. Специально поругался, чтобы не жениться. Он
ведь ей жениться обещал. Ну она и сорвалась. Пить начала, по рукам пошла.

В прошлом рейсе Анзор видел её. На "Козенков" шлюпку отправляли за фильмами.
И там она официанткой была.
"Ну как, Валя, замуж не собираешься?" - "Да кому я теперь нужна? Давай лучше
замажем!"

- Знаете, - рассуждал Анзор, - в море людей разные причины приводят. У каждого
своё. У всех своя нужда. Но не все это понимают. Многие считают так: раз она в
море пошла, значит, ей на берегу уже делать нечего. Им бы всем только обмануть
женщину. А каждый человек на что-то надеется, во что-то верит. А если раз обманули,
другой... И всё, человек теряет всякую надежду и никому уже не верит.
Эта Валя потом такая отчаянная стала! Первого помощника как-то проучила в одном
рейсе. Очень уж он дотошный был, скотина. Так уже за моральным обликом экипажа
следил! Короче, эта Валя залезла к нему в койку в чём мать родила. И давай
обнимать-целовать старика. А дружок её в это время зашёл. Дружок, моторист один,
специально так с ним договорились. В общем, этот конфликт еле удалось замять.
Она, конечно, здорово проучила помполита. Так ему и надо. Дурак был, каких мало.
Всюду подсматривал, подслушивал, вынюхивал. А потом измывался над всеми, как
мог. Но ведь не каждая бы так сделать смогла! Вот вы бы так сделали? Инга?..
Анюта?.. Нет, конечно.

Сейчас, разумеется, не сделали бы так. А там, кто его знает? Мы ещё толком не
знаем, на что способны в будущем. Какая дальше жизнь будет и к чему она приведёт?
Она, Валя эта, тоже не сразу такой отчаянной стала.
Какой она была в свои девятнадцать-двадцать лет?

Так я сидела думку гадала до тех пор, пока не озябла.