День Победы

Когда началась самая ужасная, страшная, жестокая война, мне было 5 лет. Война оставила в моей памяти такой глубокий след, что все происходящее до нее стерлось из памяти. Помню только обрывочные картины, не связанные общей канвой. Мама рассказывала такую легенду, которая вполне могла быть былью. Я родился очень спокойным, тихим, ничего не вякал, а только смотрел на окружающий мир. Мы жили в одноэтажном доме в Кременчуге. Однажды мама меня запеленала в тугой кулек, как было принято в то время, и уложила на кровать. Кровать с пружинным матрасом, который был выгнут дугой вершиной к потолку. Меня положили на вершину. Мама что-то делала и вышла во двор. В это время туда вошли «цыгане шумною толпой». Они подошли к маме, стали чего-то наперебой галдеть, а часть забралась внутрь дома. Мама с криками стала их выгонять, цыганские детишки шарили по дому, на крик подбежали соседи, и вскоре цыгане удалились, унося с собой все, что им понравилось и удалось схватить. Тут мама и обнаружила, что меня на кровати нет.
— Цыгане! — завопила она и кинулась на улицу, но их и след простыл. Мама забилась в истерике и кинулась в милицию. Милиция уже была в курсе похождения табора цыган, который расположился на берегу Днепра и делал набеги на город. Но детей до этого они не воровали, это был уже сверхординарный случай. Вместе с мамой милиционеры кинулись к нашему дому, с ними была розыскная собака. Собаке дали понюхать какую-то мою вещь и скомандовали: «Ищи!» Собака грустно посмотрела на всех, два раза тявкнула и полезла под кровать. Милиционеры заглянули туда и начали дико хохотать. На полу лежал плотно запеленутый кулек, оказавшийся пропавшим ребенком, то есть я скатился по матрасу к стене и провалился в щель между кроватью и стеной. Упав на пол, я не издал ни звука, не издавал я ни звука и лежа на полу. Милиционеры удалились. Мама радостно смирилась с утратой вещей, так как сыночек не пострадал. Правда, она была озадачена и огорчена моим индифферентным отношением к внешним воздействиям и решила, что я если не дебил, то идиот уж точно. Однако врач, к которому вскоре обратилась мама, обследовал меня (а это был знаменитый в Кременчуге детский врач) и не нашел существенных отклонений.
— Спите спокойно, мамочка, и радуйтесь, что у вас такой здоровый и спокойный дуся. Он будет, ломир зайн и азохен вей, вам на радость. Отдайте его учиться играть на скрипочке, когда ему будет 4 рок. Он будет вам как Ойстрах.
В то время в Кременчуге гастролировал Додик Ойстрах, и все мечтали учить детей играть на скрипочке.

Меня таки записали в музыкальную школу, и если бы не война…

Но тут грянула война, и было уже не до грибов.

Сознательная оставшаяся в памяти жизнь началась с первых бомбежек. Немцы бомбили днем и ночью по расписанию, в одно и то же время. Мы выходили из дома и прятались в отрытом во дворе рве, называли его «щель». Там собирался весь двор.

Отчетливо и ярко помню взрывы, прожекторы, стрельбу зениток, потом бегство к станции по городу, среди разрывов. Потом эшелон с беженцами, то есть с нами, обстрел поезда немецкими самолетами, долгие стоянки эшелона на грязных от нечистот полустанках, голод и многое ужасное. После нескольких месяцев скитаний мы оказались в ауле Узун-Агач под Алма-Атой, а затем в 1942 году перебрались в Алма-Ату. Я уже неоднократно отмечал, какой это красивый, приветливый, изобильный город, расположенный в предгорьях Алатау.

Недавно отмечали ленинградский День Победы — день освобождения Ленинграда от блокады. Ни с чем не сравнить и никак не описать те страдания, которые выпали на долю ленинградцев-блокадников, и тот героизм, который они проявили вопреки бездарному сталинскому руководству. Д. Гранин приводит такой фактический материал о голоде, холоде, страданиях, о жажде выжить, чтобы помочь выжить другим, который проникает до глубины души. Современные молодые люди не могут даже представить себе, как все было. Очень страдали дети, беспомощные и беззащитные. Сами они ничего не могли предпринять и были полностью во власти жестоких обстоятельств.
Тем, кто эвакуировался, пришлось, конечно, легче, хотя и им досталось. Нам, я считаю, повезло, что мы поехали в Казахстан, в благодатную Алма-Ату. Помню, что хлеба не хватало, его получали по карточкам, но он был! Вдоволь было фруктов (в сезон). Вдоль улиц росли яблони, мы, детишки, рвали и съедали яблоки незрелыми. В городе было много одноэтажных домов, во дворах яблоневые, вишневые, черешневые и другие деревья. Мы, пацаны, были форменной бандой, делали набеги на сады. Хозяева не очень зверствовали, даже когда ловили нас, то надирали уши как-то беззлобно. Они просили: «Только не ломайте ветки!», даже вывешивали такие плакатики, так как некоторые озорники ленились срывать фрукты, а просто обламывали ветки с фруктами, а то и деревья целиком. Сажали картошку, мы ее тоже подворовывали, варили и запекали на углях и ели с кожурой. В предгорье, которое начиналось непосредственно у города, были кусты барбариса, шиповника — мы собирали их плоды и уплетали. Правда, после барбариса рот был в жуткой оскомине, но это не останавливало. Еще мы любили набирать корни солодки. Солодка — это трава с толстыми белесыми корнями. Корни очищались от земли, их грызли и сосали. Они были очень сладкие, со своеобразным вкусом. Как мы узнали потом, они вообще очень полезные.

Кроме того, мы, пацаны, были охотниками. У каждого своя рогатка, которую мастерили себе сам. Мы охотились из рогаток на птиц. Особенно страдали воробьи. Некоторые ребята, посмелее, охотились на цыплят.
Трофеи мы общипывали, нанизывали на палочку и жарили на углях наподобие шашлыка. Конечно, жареный воробей мяса не давал, но косточки сосать было очень вкусно (да простит меня Создатель!). Помню, я очень любил плоды шелковника — деревья росли на улицах.

Все сказанное иллюстрирует то, что наше положение было несравненно лучше, чем в других частях страны и, тем более, чем в блокадном Ленинграде. Мы жили впроголодь, но не умирали от голода, а в смысле фруктов и витаминов положение было даже лучше, чем у многих питерцев в наше время.

Я очень благодарен этой стране и считаю ее своей второй малой родиной.
Настало время, когда мне надо было идти в первый класс. Недалеко от дома, а вернее, барака, куда нас поместили, была двухэтажная средняя школа № 40. Наш дом-барак имел форму буквы П, левая сторона представляла собой забор из досок, там было какое-то предприятие. Мы, пацаны, раздвигали доски и проникали на территорию. Там стояли грузовики, тракторы и какие-то другие установки, часть из них была в полуразобранном состоянии. Нам было интересно лазать и разведывать, трогать и отвинчивать. Работники шугали нас, мы убегали через щели в заборе. Иногда кого-нибудь ловили, но жестоких мер не принимали: выводили на улицу Фурманова через ворота, дав пинка со звуковым сопровождением. Говорили, что в доме этого предприятия жил Троцкий, когда его выслал сюда Сталин. Я не знал, кто это, но слышал от мамы, что после революции (мама была комсомолка из первых) все знали только Ленина и Троцкого, а когда Ленин умер, Троцкий скурвился и его выгнали. Тогда и стали говорить о Сталине.

Перекладина и правая сторона буквы П была бараком, а открытая сторона выходила на Сенную улицу, которая шла перпендикулярно улице Фурманова и одним концом упиралась в эту улицу, а другим — в площадь Коминтерна. На ней стояли деревянные трибуны, там проходили праздничные демонстрации и парады. От нашего барака до площади было очень близко. В бараке жили как местные, так и эвакуированные, которых было большинство. Вдоль Сенной улицы шел арык, по обоим берегам которого росли густые кусты. Воды в нем не было (в войну арыки не чистили), и между кустами можно было прятаться, собираться кучками. Там бывало много подозрительных (я, конечно, тогда этого не понимал) личностей — парней, молодых мужчин и девушек. Они, не таясь, обсуждали свои дела и планы. Много уделялось внимания вопросам добычи денег и вещей. Одевались они прилично и выглядели вполне респектабельно (по тогдашним понятиям). Парни носили челку и маленькую кепочку-восьмиклинку. Они делали так называемые «куклы» — свертки и пачки денег. Они нас принимали за своих и охотно нам все показывали. Я много раз видел, как они делали денежную «куклу» — нарезали листы из газет по форме денежной купюры, сверху клали купюру, связывали и проигрывали какие-то ситуации-спектакли, в результате которых завладевали имуществом и деньгами «лохов». Лохи приезжали на базар (колхозный рынок) со своими товарами, и наши герои-артисты гастролировали на базаре. Руководил этим собранием симпатичный мужичок лет 30 с длинными височками и усиками. Одевался он шикарно: цветная рубашка, костюм с платочком в кармане пиджака и кепочка на кудрявой голове. Его все слушались, некоторые исчезали — говорили, что их «замели», появлялись новые. Они нам, пацанам, очень нравились веселым характером и угощениями. Давали иногда леденец, а иногда пирожок с картофелем. Видимо, они готовили себе новобранцев, что, впрочем, и происходило.
Я считал их героями и только потом понял, что они были жулики, мошенники, может быть, даже воришки, но не грабители, бандиты, убийцы. Они были в душе и по сути артистами, разыгрывали хорошо срежиссированные и отрепетированные спектакли, в финале которых завладевали богатствами наивных колхозников, чабанов. Я мог бы быть одним из них (меня воспитывала улица), но, на мое счастье, я был мал, а после окончания войны мы переехали в благополучное место, где не было «малины».
В одном из отсеков барака жила тетя Клара, у нее было четверо дочерей. Старшей, Лизе, лет 16, затем шла моя ровесница Бетя и еще две малолетки. Я, естественно, играл в основном с Бетей, иногда дрались. Лиза встречалась с какими-то парнями. Тетя Клара поручила нам с Бетей наблюдать за Лизой и докладывать ей. Однажды мы узрели, что Лиза целовалась с парнишкой. Мы добросовестно доложили об этом тете Кларе. Она родом из Одессы, говорила шумно и смачно. Она была возмущена. Когда появилась Лиза, на нее обрушился град ударов с криками и воплями, тетя Клара трепала бедную Лизу за волосы, веником била по ногам. Мы с Бетей были ошарашены. Через пару дней Лиза поймала нас (поодиночке) и задала сильную трепку. Помню, что у меня был разбит нос, Бетьке досталось еще больше. Лиза называла нас предателями и ищейками. Наверное, она осталась при плохом мнении обо мне.

Мы с Бетькой сообразили, что сделали подлость, и никогда ничего больше тете Кларе не выдавали.

В бараке обитал со своей мамой один парнишка, Володя, лет 14–15. Он уже принимал участие в спектаклях «труппы» мошенников. Почему-то мы с ним подружились. Он опекал меня и даже защищал, когда ко мне приставали старшие хулиганистые мальчишки. Володя любил голубей. На крыше барака он смастерил голубятню, я помогал ему (а скорее мешал). Голубятня — это сложное сооружение. Она должна содержать помещение, где голуби живут, ночуют, прячутся от дождя и снега, веранду, закрытую сеткой, где голуби дышат свежим воздухом, площадку, с которой голуби взлетают и куда садятся. Голубятня должна быть защищена от возможности проникновения в нее кошек — хищных и жестоких врагов голубей. И обязательно должна хорошо запираться.

Сначала мы с Володей, скорее, он, купили дешевых голубей. На покупку голубей мама давала мне рубль.

Мама целый день работала — шила военные гимнастерки. Старшая сестра училась в восьмом классе и жила своей жизнью. Папа был на фронте. Весь день я находился с бабушкой — папиной мамой. Она была немощна, едва ходила. Я был предоставлен сам себе целый день.

Володя в голубях разбирался и обучал этому искусству меня. Голуби живут семейными парами — голубь и голубка. Они любят быть вдвоем и часто целуются. По уму все голуби почти одинаковые, а вот по внешнему виду различаются на простых, красивых, очень красивых.

Критерии красоты голубей следующие:
- величина,
- длина спины,
- положение крыльев,
- положение хвоста и шейки,
- величина клюва,
- оперение,
- цвет и общий вид.
Цена голубя зависит от параметров красоты.
Голуби ценятся средней и большой величины, а голубки — малой величины и хрупкого вида. Чем меньше длина спины, то есть расстояние от шейки до хвоста, тем ценнее голубь. Лучшие экземпляры имеют длину спинки в величину диаметра двух пальцев. Если крылья голубя прилегают к его телу, это простые голуби. У ценных голубей крылья висят, концы должны волочиться по полу, а хвост и шейка стоять торчком, вертикально. Наклонные хвост и шейка не ценятся. Большой длинный клюв — признак плебейства. У благородного голубя маленький клювик, в который с трудом входит горошек. Гладкое оперение не ценится. Ценится оперение с кудряшками, особенно котируются «лохмачи» — у них лапки покрыты кудряшками. Сизый или коричневый цвета — это тривиально. Ценный голубь имеет белый цвет, дымчатый, голубоватый, розоватый, или белые или светло-серые с черными или коричневыми пятнами. Общий вид у голубя должен быть благороден и аристократичен.

Цена голубя колебалась от 20 копеек до 2 рублей.

Ценилась также привязанность голубя к своему дому, то есть голубь должен всегда садиться на свою голубятню, а также способность голубя найти свой дом, если его отвезти далеко и выпустить.

Голуби летают стаями, стаю надо поднять в воздух криками, взмахами рук, свистом. Стая взлетает и дружной кучкой кружит над своей голубятней. Обычно стая слушается вожака. Когда вожак садится, вся стая приземляется на крышу. Бывает, что какой-нибудь голубь отстает от стаи, он заблудился и летит неизвестно куда. Такой голубь называется «осадка», то есть его можно посадить на свою крышу, поймать, и тогда он становится твоим. Это установлено неписаным законом голубятников. Для осадки срочно поднимают в небо стаю. Заблудившийся голубь, как правило, пристает к стае и садится вместе с ней на крышу. Тогда голубятник должен поймать его. С этой целью он насыпает корм для голубей, берет длинный шест, на конце которого укреплена затягивающаяся петля, и осторожно шестом подводит петлю под ножку осадки. Затем петлю затягивает, и голубь твой. Пойманного голубя надо приучить к новому месту. Для этого ему перевязывают перья на крыльях, выпускают на крышу со своими голубями. Голубь улететь не может и живет в голубятне, выходит на крышу. Так проходит неделя, другая, после чего крылья развязывают. К этому времени голубь привык к стае и к месту, возможно, женился и уже никуда не улетит. Иногда вместо перевязки перьев их просто выдергивают из крыльев. Тогда голубь живет, не летая, пока не отрастут новые перья. Это более надежный способ, так как голубь сначала учится снова летать.

Конечно, несмотря на все старания, голубь может улететь.

Голубятники общаются между собой, хозяин улетевшего осадка узнает, кто осадил голубя. Тогда он имеет право выкупить осадку. А тот, кто осадил, обязан ему ее продать. Цена назначается не произвольно, а в зависимости от критериев, ранее упомянутых. Таким образом, цены установлены содружеством голубятников.

Если голубятник отказывается вернуть (продать) осадку хозяину, то спор решается дракой до первой крови в присутствии секундантов голубятников. Однако драк почти не бывает — все делается по-честному.

Голубятники устраивают состязание на приз. Приз образуется вкладами каждого участника, например, собирается 10 голубятников, каждый вносит, допустим, по 50 копеек. Значит, приз составляет 5 рублей (!). Это были очень большие деньги! Каждый участник берет своего голубя — участника соревнования, и все идут к одному и тому же месту. Мы ходили к оперному театру на проспект Калинина — алма-атинский Невский проспект. Он был километрах в 5–6 от нашего барака. Там все участники одновременно выпускают своих голубей. Голубь должен вернуться к своей голубятне. Обычно соревнующиеся находятся вблизи друг к другу. Судейская комиссия из авторитетных голубятников ведет наблюдение. Выигрывает тот голубь, который первым прилетит домой. Иногда голубь вообще не возвращался — его кто-то «осадил».
У нас был один пожилой, мощный, но не ценный голубь, он часто побеждал, и деньги шли Володе. Иногда мы прикупали новых голубей.

Однажды Володю «замели», и он «присел» на 2 года. Я по малости лет не справлялся с содержанием голубятни, привлек новых людей, которые в конце концов растащили голубей к себе. Больше заниматься голубями мне не пришлось.

В первый класс я пошел в 1944 году. Тогда школы разделили на мужские и женские, так я 10 лет учился в мужской школе. Девочки для нас стали экзотическими, неземными существами. Мы сторонились их.

Между тем, шла война. Я, конечно, не понимал всего ужаса, происходившего на фронте. В Алма-Ате находился глубокий тыл, не было светомаскировки, как в Кременчуге, не было бомбежек, ночных воздушных боев. Войну я ощущал косвенно. Иногда кто-то громко кричал и плакал. Мы знали, что это пришла похоронка. Однажды почтальон принес письмо нам. Я взял его и, когда пришла мама, отдал ей. Мама прочла его и впала в жуткое состояние. Она рыдала, кричала, падала и вставала, никого не видела. Оказалось, что это письмо из освобожденного от фашистов Кременчуга. Знакомые писали, что мамину маму, мою бабушку, мамину сестру и ее дочь Симу немцы закопали живьем в могилу. Собственно, немцы руководили, а исполняли украинские фашисты, зверствовавшие хуже немцев.

Бабушка была из крестьянской семьи, она жила под Кременчугом в селе Семеновка (как я помню), у нее была корова. Она не хотела бросать хозяйство и отказалась эвакуироваться с нами, оставшись с дочкой и внучкой. Тогда никто из нас не знал об «окончательном решении еврейского вопроса».

После этого случая я приходящие письма, даже от папы сначала отдавал сестре Фане, она их прочитывала, после чего мы отдавали их маме. Мы боялись огорчать маму жестокими известиями.

В городе появилось много изувеченных, без руки, без ноги, на костылях. Появились люди без обеих ног. Они мастерили деревянную платформочку, ставили ее на 4 шариковых подшипника, привязывали себя к ней ремнем. В руках они держали деревянные калабашки с ручками. Этими калабашками они отталкивались от земли и таким образом передвигались. Подшипники издавали характерный шум. Мы, пацаны, тоже использовали подшипники для постройки самокатов. Самокаты мы мастерили сами. Брали доску, из нее распиливали нужные куски: доска-руль — на ней сверху была прибита палка-руль, а снизу установлен в прорези подшипник. Из двух кусков сколачивали конструкцию в виде буквы Г. К одному концу приделывали подшипник, а другой конец должен быть вертикальным. На руле и вертикальном куске из гвоздей делали петли и соединяли эти части толстой проволокой. Самокат готов. Мы гоняли на них со страшной скоростью. Почему-то милиция не любила самокатчиков. Они вылавливали нас и при нас же разбивали самокаты. Но ловить нас им удавалось редко – мы развивали большую скорость.

Иногда ночью наш двор подвергался облаве. Приезжала милиция и устраивала обыски. Помню, что милиционеры входили к нам, поверхностно шарили по углам, поднимали матрацы и удалялись. Причина этих облав мне непонятна до сих пор.

Мы, пацаны, разделились как бы на две группы: одна, у которых отцы погибли, и другая, у которых отцы живы. У тех, кто остался без отца, было какое-то неосознанное, как бы это сказать, преимущество. Их больше выделяли и больше жалели.

В школу надо было подготовиться. Во-первых, должна быть чистая одежда. Учителя говорили нам: неважно, что одежда старая и залатанная, главное, чтобы она была чистой и не рваной. В школе нельзя находиться без обуви. Мы же, начиная с мая и по ноябрь, бегали по пыли и месили грязь босиком. Сандалий и ботинок почти ни у кого не было, а когда наступали холода, то надевали либо валенки, либо сшитые на вате матерчатые сапоги. На валенки и эти ватные сапоги надевали галоши, их склеивали из резины от автомобильных камер. Помню, в школу почти все ходили босиком. Перед входом мы вытирали ноги и надевали матерчатые тапочки. Такие тапочки мне сшила мама из обрезков ткани от гимнастерок. Из этих же обрезков мама сшила сумку-портфель. Учебники выдавали в школе. Они были большей частью рваные, без обложек. Учебник выдавали на несколько ребят один. Тетрадей не было, вернее, это была экзотика. В 1 классе у меня была только одна тетрадь, которую презентовала мне сестра-девятиклассница. А так мама делала тетради сама. Она приносила желтую грубую бумагу, в которую запаковывали гимнастерки, и из нее сшивала тетрадь. Она получалась очень хорошая, мне даже завидовали, так как у других детей тетради делались из газет.

С собой в школу мы носили в отдельном мешочке чернильницу-непроливайку. При аккуратном обращении чернила из нее действительно не проливались, но если мешочком болтать, крутить и трясти, то чернила разбрызгивались. Мешочки были испачканы, капли чернил виднелись на одежде каждого ученика. Писали мы ручками с металлическим пером. Перо надо было периодически макать в чернильницу. Если на перо сильно нажать, то на бумаге образовывалась клякса. За кляксу снижали оценку.
В школе мне очень нравилось, класс был большой, наверное, ребят 50. В 1 и 2 классе мы располагались в химическом кабинете. По стенам стояли шкафы с бутылками, склянками, колбами. В склянках были какие-то реактивы, емкости подписаны химическими формулами.

На уроке незаметно от учительницы можно было залезть в шкаф и там проводить время. К нам относились хорошо. В большую перемену мы шли в столовую. Там кормили супом с саго. Саго — это такие крахмалистые шарики величиной с горошину. Ничего более вкусного, чем такой суп, я в жизни не помню.

Раза 2–3 в неделю к нам в класс приносили пончики — жареные шарики из теста. Пончики хрустели на зубах и были очень вкусные.

Правда, учительница иногда говорила нам, что мы плохо себя вели и что она отдаст пончики четвертому классу, который она вела в следующую смену. Нам было очень обидно. Правда, это стало известно родителям, и учительницу нам заменили. Сейчас-то я понимаю, что эта несчастная женщина просто обкрадывала нас. Бог ее простит! Конечно, знаний за первые два года я почти не набрался. Читать я и так умел, научился считать.

К весне первого класса стало как-то веселее, что ли. Люди казались более улыбчивыми. Наши били немцев и освободили свои земли. Я очень радовался, хотел, чтобы мы убили всех немцев. Мы, пацаны, считали, что наши войдут в Германию и убьют всех фашистов. Это было справедливо. Ненависть к немцам жила во мне очень долго, даже когда я работал в ГДР и у меня появились друзья-немцы. До сих пор я не изжил своего негатива к немцам. Хотя умом ценю немецкую нацию, но осадок в душе не изжить.

Наступила весна. Первый класс подходил к концу. Мы уже бегали в одних рубашках и босиком, когда наши взяли Берлин. Мы очень радовались. Однажды ранним утром в нашем большом безалаберном дворе раздался истошный крик, даже вопль. Он был пронзительным и громким. Мы, пережившие бомбежки и артобстрелы, интуитивно были всегда готовы выбегать из дома и прятаться, услыхав пугающий шум. От этого истошного звука мама, бабушка, тетя Маня (папина сестра), Фаня и я выскочили во двор. В центре двора стояла тетя Клара в одной сорочке на лямочках и издавала резкий звук. Мы разобрали: «Победа! Победааа! Победааа!» Из квартир выбегали люди. Вскоре двор заполнился. Все что-то кричали, говорили, танцевали, плакали, пели. Радость людей была безграничной. В каждой семье кого-то убило. Но теперь Победа, и кто остался жив, будут жить счастливо. Теперь начнется новая счастливая жизнь. Папа вернется домой, все будут счастливы, настанет изобилие, мне купят велосипед. Я мечтал о велосипеде, или велике.

Мой двоюродный брат Павлик еще в 1943 году вернулся с фронта без ноги. Он был радистом-наводчиком для артиллерии, то есть корректировал огонь. Пробирался в расположение немцев с рацией и оттуда уточнял координаты обстрела. Осколком от снаряда ему оторвало ногу ниже колена. После боя его положили в кузов полуторки, которая собирала раненых. Кузов заполнили до краев и всех отвезли в госпиталь. После госпиталя он приехал в Алма-Ату к своей маме — тете Соне, сестре моей мамы. Павлик заимел велосипед и передвигался на нем, крутя педали одной ногой. На педали была скоба, позволяющая крутить без перерыва. К велосипеду прикрепили костыль. Когда Павлик слезал с велика, он брал костыль и ходил с ним. Он часто приезжал к нам, вернее, к моей сестре, которую любил очень. Когда приезжал, то разрешал мне брать велик. Я наловчился ездить на нем «под рамой», так как был еще очень мал. Я мечтал иметь свой небольшой велик. Надо сказать, что он у меня так никогда и не появился.

На улицах стало много народа. Все было сумбурно, радостно. Увидев военного в форме, толпа бросалась к нему и начинала «качать», то есть подбрасывать и ловить. Все обнимались и целовались, многие были навеселе. Пацаны сказали, что ожидается салют, так как на площади Коминтерна (рядом с нашим двором) появились пушки. Мы побежали на площадь. Там действительно устанавливали рядами пушки. Наверно, собрали все имеющиеся в Алма-Ате и окрестностях орудия, в том числе и старые. Мы ждали вечера. Когда стало темнеть, все вышли на улицу и стали ждать салюта. Стемнело. Над площадью появилась красная ракета, и вдруг раздался первый залп. Он был оглушительный. Земля заколебалась под ногами, стекла в наших домах лопались и вылетали, небо озарилось яркими мерцающими и гаснущими звездами. Следом раздался новый залп. Моя бабушка, в сознании которой глубоко засела война, с криками «гвалд!» бросилась на землю и куда-то поползла. Мы с трудом ее успокоили. Она думала, что началась новая война. Почему-то все говорили, что теперь мы победим весь мир и возьмем Нью-Йорк. Неизвестно почему, но все считали, что взятие Нью-Йорка станет окончательной победой над капитализмом.

Салют продолжался долго. Некоторые дома растрескались — они были построены из самана. Саман — это глина, перемешанная с соломой, заложенная в деревянные формы в виде крупных кирпичей, которые высушиваются на солнце.

На следующий день вставляли стекла, пили, пели, продолжали праздник. Мне кажется, что никогда больше я не видел такого всеобщего воодушевления и счастья. День Победы запомнился навсегда. Теперь мы стали ждать возвращения папы. Летом начали приходить эшелоны с военными. На перрон вокзала никого не впускали. Поезд прибывал на вокзал. Люди стояли за решетчатым забором на привокзальной площади. Смотрели, как из вагонов высыпают солдаты, офицеры. Затем ворота, ведущие от перрона в город, открывали, и фронтовики выходили в город. От ворот образовывалась улица, по краям которой стояли люди и всматривались в проходящих по улице солдат. Все искали своих. Мы понимали, что папа должен приехать, но никто не знал, когда. Так люди ходили встречать эшелоны каждый день. Когда узнавали своего, бросались к нему, вешались на шею, целовали, плакали, уводили домой. Однажды так мы встретили папу. Он показался мне несколько чужим. Я некоторое время привыкал к нему и стеснялся. Папа привез трофеи: цейсовский бинокль и желтые очки-консервы для мотоциклиста. Очки были пластиковые, и вскоре мы с пацанами порвали их, а бинокль некоторое время был у меня, потом исчез, не помню куда.

Началась новая жизнь, жизнь после Победы. Казалось, что счастье ждет нас впереди. Действительно, появились продукты, отменили карточки и так далее.

Много позднее мы поняли, что у нас был шанс стать передовой, процветающей страной, в которой люди могли бы жить свободно, счастливо и богато. Мы могли бы дружить с Америкой, с Европой, со всем миром. Но сталинщина, идея абсурдного социализма и коммунизма при жестком тоталитаризме привели страну к тому, что мы сейчас имеем, и к той жизни, которую мы сейчас имеем. СССР, Россия проиграли 20 век. Начало 21-го не принесло ничего хорошего. Неужели Россия проиграет и XXI век? Это будет уже слишком. Так можно проиграть все. Останется только воспоминание о Великой Победе и о тех жертвах и страданиях, которые вынес народ-победитель.