Карточки с выставки. Часть 1. Граф

И все опять нахлынуло на Игоря, все горе, о котором он старался не думать, от которого как мог, отгораживался, как только к ним домой пришли люди. И сели, заполнив все места, за длинным, как базарный прилавок, столом.
Стиснув зубы, чтобы не зарыдать, он выбрался из-за стола, уставленного бутылками и тарелками с кутьей, и выбежал вон.
После тесноты квартиры двор – с трех сторон замкнутый корпусами жилых домов – показался ему огромным, а солнце было таким ярким, что слепило глаза. Из открытых окон квартиры доносились голоса гостей. Кто-то затянул песню «То не ветер ветку клонит», а, может, ему показалось: эту песню любила петь мама, и ее голос непрестанно звучал в его голове. Игорь всхлипнул.
Не зная, куда пойти, он присел под старой ивой, служившей убежищем детям нескольких поколений. Уронил голову на руки, создав мнимую слепоту, как это делают страусы. Тут и появился Граф. За его спиной висела гитара,  с которой он не расставался, а на груди у него болтался фотоаппарат в чехле. Вообще-то этого насмешливого мальчишку из соседнего дома звали Стасом, но у своей фамилии Графов, он отбросил окончание, чтобы слить себя с графом Монте-Кристо. Граф был старше Игоря на два года. Он водился с хулиганистыми ребятами с Набережной. Мог переплыть судоходную реку и здорово играл на гитаре. Все это было невидимой, но крепкой преградой для того, чтобы их разъединять
– Привет, – подошел он к Игорю. –  У вас гудят?         
– Да, – посмотрел Игорь на Графа покрасневшими глазами. – Сорок дней, как мама умерла…
– Извини, – опустил Граф руку на плечо Игоря.  – Мне жаль, очень жаль, брат.
– Ты когда-нибудь фотографировал? – спросил он.
В глазах Графа читалось немного презрительное выражение. Но спросил он доброжелательно, так что нельзя было на него обижаться, да и не хотелось.
– Нет, – переглотнул ком в горле Игорь.
– Хочешь попробовать?
Игорь кивнул.
– Держи!
Граф снял с шеи «Зенит» и протянул его Игорю. От чехла фотоаппарата приятно пахло новой кожей.
– Смотреть надо вот сюда...
Игорь посмотрел в глазок: мир расплывался, будто сквозь слезы.         
– Ух, ты! – вымучил он улыбку, чтобы не быть неблагодарным.
– Ах, да... Фокус! – спохватился Граф. –  Смотри, как это делается… Поворачивай это кольцо, пока не появится резкость. Понял? Давай!
Граф снял гитару и, встав возле ивы, принял театральную позу.
Поворачивая кольцо фокусировки, Игорь собрал размытый  мир – Графа, иву, двор, – в четкую картину и нажал на спуск.            
– Молоток! – взял у него фотоаппарат Граф. – Ну, мне пора. Бегу на репетицию. Держи кардан... Прорвемся!
И крепко пожав руку Игоря, быстро пошел со двора, подметая клешами опавшие листья. 

                Кеша         
 С того дня они подружились. И случалось, вместе ходили в порт фотографировать корабли. Но однажды Граф решил увековечить Кешу.
Кеша долго не протянет, – сказал он Игорю. –  Он даун. И у него что-то неладно с сердцем. Короче, сам-то он растет, а сердце – нет. Так моей матери насплетничала знакомая врачиха.
И они направились на пляж реки, где возводил свои города Кеша. Но вместо замков, как принято строить на пляжах, он строил корабли. Каждый его корабль имел свою оснастку. И все вместе, непохожие друг на друга, они составляли город, улицы которого он выкладывал камешками.
– На пляж Кеша ходит каждый день к восьми часам утра, – рассказывал Граф. – И кто-нибудь его обязательно спросит: «Куда это ты, Кеша, с утречка?». А Кеша и рад, что его спросили: «Та-а, на работу…» – и широко так улыбается. Ну, и люди тоже улыбаются. Раз уж Кеша ходит на работу, чего нам-то, мол, унывать!
– А вот и он, – увидели они Кешу с парапета Набережной. 
Но Кеша был не один  – вокруг него бесновалась шпана из враждебного района. 
– Что происходит? – прищурился Граф, хотя было ясно, что хулиганы из бараков рабочей окраины топчут Кешин город.
Сам Кеша, рослый, ясноглазый, стоял поодаль в своей неизменной кепке с длинным, как у бейсболки, козырьком и растерянно улыбался.
Вдруг самый низкорослый среди вандалов подбежал к нему и саданул его под дых. Кеша согнулся. Сявка осмелел и под гогот дружков стал избивать Кешу, подскакивая и постанывая. Кеша упал на колени, продолжая улыбаться…
– Ах, гады, – процедил Граф. – Подержи-ка! – Отдал он Игорю фотоаппарат.
Внешне Граф был спокоен, но внутри него клокотала лава.
– Их пятеро, –  сказал Игорь. –  Я с тобой!
–  Оставайся тут, – властно сказал Граф.
И по каменным ступеням Набережной сбежал на пляж. Сунув два пальца в рот, он свистнул. Все как один, повернули к нему головы. Граф сделал неприличный жест. Схватил камень и швырнул в кодлу, целясь в шишкаря, которого он вычислил по манере держаться и сплевывать сквозь щель в зубах. Вожак невозмутимо наклонил голову, и камень просвистел рядом с ним. А потом Граф побежал, спотыкаясь о камни. И зареченские хулиганы, забыв про Кешу, с гиканьем бросилась вдогонку за ним.
...Вернулся Граф минут через тридцать. Он прижимал ко рту скомканный носовой платок, красный от крови.
– Пришлось помахаться, – осклабился он разбитыми губами. – Зато буду ходить по последней моде! – оторвал он ворот у своей рубашки, болтавшийся на нитках. – Ну, что, двинули?
Они спустились на пляж. Кеша копался в песке, восстанавливая свой город. На той стороне реки, на причале, белела яхта «Надежда», принадлежавшая местному университету. Граф ополоснул лицо в реке. Его нижняя губа распухла, как от укуса пчелы, но кровь больше не текла.          
– Привет, Кеша! – сплюнул он сгусток крови. – А ты все строишь?
– Надо, надо, – срезал лопаткой одну сторону песчаного овала Кеша: получилась корма.
И они увидели, что Кеша постарел. Виски у него серебрились, как у старика, хотя ему не было и двадцати. А, может, его волосы просто выгорели на солнце.          
– Ну-ка, Кеша, глянь-ка на меня, – взвел фотоаппарат Граф.
–  Та-а, зачем?  –  зарделся Кеша.
Улыбка у него была чистая, ясная. Граф нажал на спуск.
– А что? Слабо построить «Титаник»? – вдруг предложил он, положив фотоаппарат на плоский валун. –  Большой океанский корабль, а?
Лицо у него опухло. Правый глаз заплыл.
– Та-а... – смущенно улыбнулся Кеша, стараясь не показать виду, что ему очень хочется построить «Титаник».
И они стали строить. Кеша был на седьмом небе от счастья.  Бегал к реке, черпал ведерком воду и семенил обратно – смачивать сухой песок, а песка требовалось много. Потому что корабль все рос. И вширь, и ввысь. И эту высь они довели до логического конца, увенчав радиомачту «Титаника» белым птичьим пером.
Через три месяца Кеша умер.

                Сквайр
   В день похорон Кеши выпал первый снег, засыпав мерзлую землю белым пушистым ковром. И Графу взбрела в голову мысль – вылепить Кешу из снега в том месте, где он строил свой город. Игорь поддержал идею. И снежное изображение Кеши взошло на круглый ледяной цоколь, улыбаясь застывшей улыбкой. Но скульптура простояла недолго. На следующий день, когда Игорь и Граф пришли посмотреть на свое творение, оно лежало на берегу бесформенной массой, изуродованной ногами, изъеденной мочой. 
К тому времени Графу исполнилось шестнадцать. И он достиг той границы, когда интересы меняются, когда не тянет больше фотографировать в порту корабли, созерцать морские пейзажи. Граф возмужал. Он играл на гитаре в ансамбле «Океанские странники», слушал рок и кадрил девчонок. Но дружба их не распалась. 
Однажды они навестили Сквайра, известного среди тинэйджеров фарцовщика. Сквайр оказался тощим субъектом с унылым носом и сальными волосами до плеч.
– А сопляка, зачем притащил? – спросил он Графа, обгладывая куриную ногу. – Я с детишками в карты не играю.          
– Мы пришли не играть, – указал Граф на свой  «Зенит». –  Ты что, забыл, о чем, мы договаривались? Так что выплюнь кость изо рта, и познакомься с моим другом как надо.
Сквайр разинул от удивления рот. И отерев пальцы о замшевые штанины, протянул Игорю руку:
–  Трубачев.
Ладонь у него была холодная, как рыбий хвост.               
–  Вот и славненько, – сказал Граф. –  А это плата, – отдал он Сквайру колоду карт с голыми красотками.
– Вроде полная, – стасовал карты Сквайр, неприятно оживившись.         
– А то. Дрочи, только не ослепни.
– Не хами! – надулся Сквайр. – Ты не дома!
– Вот, Игорь, – обернулся Граф. – Наглядный урок на тему: чем мертв человек, лишенный чувства юмора.   Ладно, Васек, показывай свои сокровища, – усмехнулся Граф в сторону.
И они прошли в комнату, где у стены, обклеенной плакатами рок-звезд, стоял кованый сундук с висячим замком, а рядом с ним – стереофоническая «Эстония», мечта меломана.
– Отвернитесь! – метнул на них подозрительный взгляд Сквайр, достав из кармана залоснившихся штанов ключи.   
– Эх! – воскликнул Граф. – Видела бы тебя сейчас создательница светлого образа! Как ее славный пионер Васек Трубачев превратился в старуху-процентщицу… Да ты не боись. Не ограбим! Я сегодня топор забыл…             
– Достали уже, с этой Осеевой, – пробурчал Сквайр, гремя связкой ключей. – Не напиши она своего дурацкого Васька, меня бы, может, Джоном или Полом назвали…
– Ну не скажи. Твои родители знали, что делали, когда дали тебе имя главного пионера страны. Ибо Ваську Трубачеву – прямая магистраль в комсомольцы. А это уже плацдарм для дальнейшего продвижения в стройные ряды партии. Но ты их разочаровал...
Сквайр откинул крышку сундука и, воровато оглядываясь, достал из его недр четыре альбома – The Beatles, Led Zeppelin и The Doors.
– Не хило, – заметил Граф, рассматривая фирменные «пласты». –  Попробуем что-нибудь выжать…
 И он сфотографировал обложки пластинок, преподав Игорю урок: как находить оптимальное расстояние для съемки, равномерно освещать оригинал, избегать бликов. В тот же день Граф пригласил Игоря в гости, чтобы показать другу процесс фотопечати.   

Уроки Графа

Граф жил в доме сталинской постройки. Когда Игорь зашел в парадную и стал подниматься по широкой каменной лестнице, он услышал музыку, доносившуюся из квартиры его друга.      
– Познакомься, это Игорь Красильников, – сказал Граф вбежавшей в прихожую девочке лет четырнадцати с прозрачной кожей и синевой под глазами.
– Люси, – сказала девочка, не поднимая своих нарядных ресниц. На ней была белая майка с надписью «Love Me Do». Под майкой круглились груди.  А черные ее волосы были забраны в «пальму» над тонкой шеей.
– Гений чистой красоты, – усмехнулся Граф, покосившись на сестру. – Но та еще штучка!
Выяснилось, что она учится в музыкальной школе. И только что играла на пианино блюз.
– А вы, Игорь, кем хотели бы стать, когда вырастите? – спросила она. 
– Моряком, – сказал он, не зная, куда деть руки, торчавшие из коротких рукавов его потасканного пальто, похожего на бушлат. – Или фотографом, – добавил он от смущения.
– А какой у вас фотоаппарат? – не унималась Люси.         
Лицо Игоря залила краска: фотоаппарата у него не было. Но спас Граф, урезонив не в меру любопытную сестру и, вся воздушно-легкая, она, надув губки, упорхнула.         
– Ну что, пройдемте в помещение, – сказал Граф, повесив «бушлат» Игоря на вешалку.
В комнате Графа было темно, горел только красный фонарь на письменном столе, где стоял фотоувеличитель. Граф подошел к столу и щелкнул выключателем, и внизу, на белом листе бумаги, приколотом кнопками, появился прямоугольник света.
– Приступим? – сказал Граф, потирая руки.
И в красном свете фонаря разлил по стаканам домашнее вино из оплетенной бутыли. Они выпили. И началось священнодействие: на квадратике бумаги, погруженном в ванночку с проявителем, чудесным образом стали проступать битлы, гуськом переходящие «зебру» в Лондоне. Потом появилась Люси с наклоненным над клавиатурой лицом, будто газель, пьющую воду. Стали печатать битлов. Джон. Пол. Ринго. Джордж. Друзей удивило, что Джордж – совсем мальчишка с оттопыренными  ушами.
– А ты похож на него! – говорит Граф. – Слушай, а давай сделаем твой портрет? Под Харрисона! Вот будет хохма, если кто-нибудь поведется, а?
И загоревшись идеей, Граф объявляет перекур.
Он открывает платяной шкаф и предлагает Игорю надеть белую рубашку, повязывает ему на шею узкий черный галстук из гардероба своего отца. Потом Игорь надевает темный пиджак Графа с начищенной до сияния домодельной электрогитарой на лацкане. Граф берет гребенку  и пытается причесать его «под Харрисона», но это невозможно – в школе их заставляют носить прическу полубокс.
– Что за школа, чпоксель-ексель? Стригут, как баранов,  – ворчит Граф. – Но уши твои мы не станем приклеивать скотчем… Ну, вроде, все. Теперь сложи руки крестом, и посмотри на меня чуть-чуть свысока! Во, хорошо!
И он фотографирует Игоря на фоне побеленной стены.
–  И еще раз… Отлично, парень!
Проявив пленку, они выходят на балкон.
– Сервис! – закуривает сигарету Граф, гремя спичечной коробкой. 
Во дворе, залитом лунным светом, ни души. Спит заснеженная ива. Мерцают в безднах вселенной звезды. Слышно, как в соседней комнате родители Графа смотрят по телевизору программу «Время».       
– Эх, мне бы гитару «Фендер», – нарушает тишину Граф, сыпля искрами. –  Чувихи кипятком писают, когда видят длинноволосого парня с гитарой и в ковбойских джинсах. Мне б только вырваться из школы, и уж я развернусь. Сколочу группу. Буду играть рок! Ну, а ты чтобы хотел?
– Ну, фотоаппарат, джинсы, мало ли...
– Молоток! А что для этого нужно? Верно, бабки! Много и сразу. Ладно. Пошли продолжать...
Фотопленка готова. И Граф делает несколько отпечатков, выбрав лучший негатив.            
– Вот самый классный! – выуживает он пинцетом один из портретов Игоря. – Что скажешь?
Но фотография, выбранная Графом, не нравится Игорю: лицо у него вышло напряженное и тревожное, ему недостает естественности, и от этого вид какой-то дурацкий, будто он изумлен. Игорь выбирает другую фотографию на контрастной бумаге без полутонов, где его внешний вид соответствует тому, каким его представляют.
– Хозяин-барин, – бурчит Граф. – Но себе я оставляю именно эту. 

Джинсы

После того вечера, проведенного у Графа, Игорь стал мечтать о фотоаппарате. Но отец привел в дом мачеху. И его жизнь круто изменилась.
Когда была жива мама, она осторожно выспрашивала, какой подарок он хотел бы получить на день рождения? Так ему подарили кляссер для почтовых марок. А на тринадцатилетие  – модель брига. Но тогда он не знал, что лучший подарок – это фотокамера. Правда, они жили бедно. Но скажи он маме о своей мечте, она бы что-нибудь придумала.
Мачеха была не такой. Пилила отца, если он что-нибудь покупал Игорю. И отец, в угоду ей, стал притворяться, будто у него никогда не было сына.          
Чувствуя себя лишним, Игорь стал уходить из дома, слонялся по пирсам.
В тот вечер он опять был в порту. Дул норд с дождем. Временами дождь переходил в мокрый снег. Смеркалось, и по ту сторону залива, на косе, зажглись в домах огоньки. Сгорбившись, Игорь сидел на кнехте. И когда он увидел Графа, то сжался еще больше, надеясь, что тот пробежит мимо, не заметит его. Но Граф был зоркий.
Игорь не знал, что в тот день его мачеха клепала на него директору школы: мол, пасынок связался с хулиганом по прозвищу Граф и совсем отбился от дома. Просила принять самые строгие меры. Это была ложь! И Граф прямо заявил об этом дерику, бывшему начальнику исправительно-трудовой колонии, когда тот вызвал его на ковер. Граф видел, что Игорю живется нелегко. Не потому, что он был беден, как церковная мышь, и никогда не имел денег даже на кино, а потому, что он был неприкаянный. Возможно, рассуждал Граф, отец его любит, и наверняка любит, да что толку…
– Вот ты где! – подошел Граф к другу. – Погнали в «Лагуну», погреемся. Я продрог до костей, пока тебя искал!   
Игорь заартачился. Но Граф цацкаться не стал и почти силой затащил его в заведение, пользующееся дурной славой.
В ярко освещенном кафе пахло сложным запахом жареного мяса, табака и пива; приглушенно звучал блюз. За столиком в углу обедали три докера, сосредоточенно жуя челюстями. Выбрав столик у окна, Граф повесил свою холщовую торбу с оттрафареченнным пацификом на стул и уверенно пошел к бару, где работала Наташа, красивая блондинка, похожая на актрису Ирину Мирошниченко.
– Привет, Натали! – сказал он, подойдя к стойке. – Нам бы похавать чего-нибудь. Ну и это… портвешка бы для сугрева…         
– Тебе налью, а твоему дружку – нет. Малой еще. Пельмени будете? 
– Конечно! Может, в кино сегодня сходим, а? Мужчина и женщина, называется. Говорят, классный фильмец!         
– Валя! Две порции пельменей! – крикнула в кухню Наташа, наливая вино в стакан. –  Граф, не борзей. Ты же знаешь, я замужем.
– А что такого? Я ведь в кино тебя приглашаю, а не в койку... Слушай, плескани Игорьку тоже. Замерз пацан на ветру, а?
– Сказала – нет, значит – нет.       
– Ладно. Тогда мне еще стакашку, – выпил залпом портвейн Граф. 
–  Ну и змей же ты, Граф. У тебя что, денег много?         
–  А то.
–   Ох, Граф, доиграешься…  Все, это последняя!
Взяв стакан с вином и приборы, завернутые в салфетки, Граф вернулся к столику, где, затравленно озираясь, сидел Игорь, повесив свой бушлат на спинку стула. Из широкого ворота его свитера торчала тонкая  шея.
–   Полируй! – сел за столик Граф, убрав под стол свою торбу.
–   А ты?
–   Пей, давай. Я уже накатил.      
Игорь взял стакан и отпил глоток. Из кухни вышла повариха и поставила на стойку две тарелки, исходящие паром.
– Мальчики! Пельмени! – крикнула Наташа.         
Граф поднялся из-за стола и пошел к стойке. Игорь быстро допил свое вино.      
– Ну, что? Приступим к трапезе? – вернулся Граф с тарелками.      
От запахов пищи и выпитого портвейна у Игоря кружилась голова. Но голод был не так мучителен, как стыд. Ему было стыдно от того, что Граф нашел его в порту в собачью погоду. И, похоже, он узнал о его жизни.
– Граф, у меня денег нет,  – сказал Игорь. – Но я отдам, – добавил он, покраснев как бурак.
– Брось, Игорь, я угощаю. Смотри!      
И  Граф вытащил из кармана джинсов пачку червонцев.         
– Видел? Больше не увидишь, –  спрятал он в карман деньги. – Так что хряпай. И радуйся жизни…
Друзья набросились на еду.
– А тебе неинтересно, с откуда я накрошил такую кучу капусты? – спросил Граф, провожая взглядом докеров, идущих к выходу.
– И с откуда? – свел брови к переносью Игорь, чтобы удержать взглядом лицо Графа, куда-то поплывшее...
– Та-а поиграли у Сквайра… Я выиграл стольник. Он открыл свой треклятый сундук, достал, что постарее, гнусавого Пресли. И опять попал. Видел бы ты его! Трясется, как этот... Ну, короче, он решил отыграть. И выставил Белый альбом, недавно раскрытый. Я опять выиграл. Элвиса я толкнул одному дяде за четыре пять… А битлов, естественно, оставил себе. Сквайр сейчас бегает по городу, хочет меня убить…
Граф вытер салфеткой губы.         
– Доел? Молодец. Я что хотел сказать? Ах, да… Наш дерек тебя сегодня в школе искал, а тебя нет. Он поднял кипиш. Отрастили, мол, патлы, понимаешь, мешковину напялили, это он про мои волосы и джинсы, ну и за курево чуть не втер мне в табло: я в клозете курил, когда он  туда забежал.  Короче, потащил меня в свой кабинет. А там твоя мачеха. «Где, мол, твой дружок?» – спрашивает. Я: «Какой дружок? У меня их много» Она: «А то ты не знаешь какой?». Я типа вспомнил: «А, дружок! Так он же всегда со мной». Мачеха твоя покраснела, и стала еще красивей, а дерек как заорет: «Пошел вон! И если, мол, не подстрижешься, пеняй на себя!». Как на врага народа, короче.  Да за что же он меня так ненавидит, думаю? Потом дошло: да я же для него и есть враг. А мачеха твоя рада радешенька: «По ним колония плачет!»  Ты что, и впрямь ее так достал?   
– Это она меня достала. Кто она мне, мать? Воспитывать? Чужая тетка мне не указ.
–  Во-во. Ну, а батя твой? Он-то, почему не приструнит ее? Вроде мужик нормальный. Боится что ли ее?
–  Батя, – шмыгнул носом Игорь, вспомнив маму, и отвернулся,  чтоб Граф не увидел, что он разнюнился. 
–  Вона как! Слушай, я, верно, многого не понимаю, но сдается мне, что твоего отца поглотила твоя мачеха, как кит Иону…       
– Иону? – нахмурился Игорь, глаза у него были как у мороженого судака. – Кто это?
– Да был один чувак, – откинулся Граф на спинку стула. – Звали его Иона. Короче, он не захотел выполнять то, что поручил ему Бог. И решил смыться на корабле. А моряки того корабля, на котором плыл пассажиром Иона, попали в страшный шторм. Чтобы облегчить корабль, они стали рубить мачты, выбрасывать за борт груз из трюмов, а там Иона. Они схватили его: «Кто ты, факин, такой?» Иона признался. Моряки решили, что это он навлек на них беду. И кинули его за борт. И шторм утих.  А Иону проглотил кит. В брюхе у кита он промаялся три дня и три ночи как за кошмарный сон. И Бог его простил.  Типа: живи, мол, Иона, но больше не греши. И кит выплюнул его на сушу…          
– То кит, мачеха не выплюнет, – вздохнул Игорь. –  Крепко вцепилась.         
– Понимаю. Красивые женщины часто питаются терпеливыми мужьями, как говаривал Ги де Мопассан. Я, например, никогда не женюсь. Ну, его к черту... Ладно, пошли отсюда. Наташка уже косяка давит, да и курить хочется…            
Выйдя из «Лагуны», Граф закурил сигарету, встав спиной к ветру. На его руке болталась торба. Двинулись дальше, мимо фонарей Набережной, убегающих вдаль до самого моста.         
– А родители твои как, что ты куришь? – спросил Игорь, потому что молчать сделалось неловко.
– Ну как… Борются. Мама вот книжку мне на днях принесла. «Никотин-убийца» называется. Бестселлер некоего Сергея Воробья. Короче, чувак пишет, что в детстве он любил пускать мыльные пузыри из дедовой трубки. Прибежит из садика и скорей к трубке, выдувать мыльные пузыри. А в этих пузырях колбасились человечки, потому что многолетние залежи, черт знает чего в трубке его дедушки, вызывали у него глюки. Пузыри лопались. Человечки исчезали. Он смеялся. А прикол в том, что эти сизо-радужные  пузыри казались ему реальней, чем садик, где его била воспитательница. Ну, а я стал курить только со второго класса...
– А отец?
– Что отец? Он у нас парторг на оборонном заводе. Короче, человек системы, а это прямая дорога к нехорошим привычкам. На своем почтовом «ящике» он штудирует черные списки рок-групп, клеймит позором хаос капиталистического товаропроизводства, а когда поддаст, то просит меня, чтоб я врубил ему «Желтую подлодку». И ему по барабану, что эта песня битлов была гимном парижских студентов, восставших за мир и правду. А? Каково ему? Ох, елы-палы, он же мне сегодня штаны американские притащил. Зацени…
И Граф вытащил из торбы  джинсы фирмы Wrangler...
– Ух, ты! – ахнул Игорь. – Настоящие!
– А то. Распределяли среди передовых коммунистов. Но мне они маловаты. А тебе будут в самый раз.
– И сколько? – голос у Игоря дрогнул.
– Что «сколько»? Стоят что ли?
– Ну да.
Граф почесал репу.
– Короче, зарплата рабочего порта.
И вдруг неожиданно для самого себя сунул джинсы Игорю:
– Держи, чувак. Дарю!
– Нет, зачем? – спрятал руки за спину Игорь, ей-богу, как малое дите, которому втюхивают ядовитую пилюлю: 
– Предложи Сквайру. Он точно купит...
– Он-то купит! И еще наварит, –  вдруг обозлился за свой купеческий жест Граф. У Сквайра папаша дипломат. Не то в Сингапуре. Не то в Зимбабве… Понял? Так что отпрыск его получает из-за бугра не только пласты, но и шмотки. Ну, что ты за чудик такой! Бляха муха! – хлопнул он Игоря по костлявому плечу. – Ему дарят фирменные портки, понимаешь, а он как этот... Ведь я могу передумать. Мне двести рябчиков не помешают. Держи, говорю! И все чувихи твои!
– Нет, зачем, нет…
И тут произошло то, чего Граф не ожидал. Игорь вдруг попятился, прямо, как от нечистой силы, и разве что не побежал.
– Ну и черт с тобой! Горемыка! – крикнул Граф в спину удаляющегося друга, одетого в свой неизменный бушлат, из которого он давно вырос.
– Видел бы ты, сегодня свою мачеху, как она крутила задом в новой норковой шубе!» – пробормотал Граф, закуривая новую сигарету. – Эх, жизнь бекова! – в сердцах сплюнул он.

Прощание

Шли, летели дни. Наступило лето. Игорь отбыл на косу к бабушке по матери, где намеревался прожить до осени. Провожал его отец.
Когда паром, идущий до косы, отчалил и, набирая скорость, вошел в залив, перед глазами Игоря стала разворачиваться панорама порта с лесом стрелок грузовых кранов. На дальнем причале стоял синий корабль «Волк Арктики». Оттуда доносились удары по железу. С писком метались чайки, хватая на лету кусочки хлеба, которые бросал им Игорь с верхней палубы. Отец  смеялся, как мальчишка, что-то выкрикивал, но глаза у него были грустными.   
Прибыли на косу. Автобус до поселка, где жила  бабушка, отходил через полчаса. Отец купил в киоске бутылку пива, а Игорю – мороженое. Игорь молча поглощал мороженое, отец потягивал «Жигулевское». На той стороне залива, на доке, было написано красными буквами: «Тихий ход».
–  Сын, то, что я должен тебе сказать, касается наших семейных неурядиц, – вдруг сказал отец, нарушив молчание. – Я не хочу, чтобы у тебя создалось впечатление, что я променял тебя на женщину, что мой поступок неоправдан... 
Голос у отца был неестественный, будто он проговаривал заранее выученный текст.
–  Да все нормально, пап, –  сказал Игорь.
–  Да нет, сынок, –  крякнул отец. – Все вышло не так, как я думал. Эльза Ивановна, твоя мачеха, повела себя неправильно. Да и я, как тот Иона, – тихо пробормотал он.
Игорь был настороже и старался избегать, какой бы то ни было реакции на его слова, но при слове «Иона» он заволновался.
– Почему как Иона?  – спросил он. – Ты читал библию?
– Нет, библию я не читал, – загадочно сказал отец. – Я получил письмо. И я хотел найти этого «Монте-Кристо», так он подписался, и начистить ему морду. Но, знаешь, там была правда… И теперь все будет иначе, сынок. В профкоме я стою на очереди на квартиру. Высотный дом уже строится. И года через два его сдадут в эксплуатацию. У тебя будет отдельная комната, сын... 
Отец  отпил из бутылки.
Игорь молчал. Вспомнилось, как он бродил по улицам в желтых пятнах фонарей, когда пацаны расходились по домам, а он домой не стремился. Не хотелось видеть мачеху, отца. И вообще он не нуждался в чьих-то советах, а уж тем более в советах и указаниях чужой тетки. В ту осень часто лили дожди. И он перестал бояться шквалов. Научился драться.
–  Лучшая защита – это нападение, – учил его Граф приемам самбо. – Бей всегда первым! А главное: если ввязался в драку, то побеждай!
Уроки Графа пригодились. Но дрался Игорь как-то обреченно, обескураживая противников равнодушием к боли. Хотя на самом деле было ему и больно, и страшно. Но что-то лопалось в нем, подобно натянутой струне, когда хулиганы из враждебных районов требовали, чтобы он очистил карманы от мелочи. Что-то в нем происходило отчаянное и страшное. И он готов был идти до последнего! А для этого годились любые средства. От камня до солдатского ремня с железной пряжкой. Этот ремень он стал носить для самообороны, но в первую очередь  – для внутренней уверенности в своих силах.
Однажды он подрался в школе. Была большая перемена, и Граф с приятелями вышли на улицу покурить. А во дворе школы, осатанев от безделья,  отиралась шпана. Выбрав своей жертвой Игоря, один из хулиганов по кличке Куса, стал наносить ему легкие, но чувствительные удары, то по плечу, то в живот. 
– Брось, братан, чего к мальцу привязался, – мягко сказал Граф, увидев в глазах Игоря знакомую ему обреченность. – Он не курит…
И ударом ногтя выбил из своей пачки сигарету, предложил ее Кусе. Тот не отреагировал и ударил Игоря ладонью по щеке. Не сильно ударил, но унизительно. Игорь взорвался. И покалечил бы Кусу, но его оттащили от него.  Хулиганы решили, что этот псих может дать по башке хоть колом, хоть кирпичом. И больше не трогали его. Но после этого случая в школу зачастила инспекторша из детской комнаты милиции.
–  Человека чуть не убил. Так он и нас поубивает в один прекрасный день, – шипела мачеха отцу.
А Игорь лежал в своем  закуте с учебником математики на груди и мечтал о лете, мысленно отправляясь к морю, на косу. Но когда он подсчитывал дни, месяцы, то ему казалось, что лето никогда не наступит. Таким долгим был туда путь. И давило даже не это, а то, что завтра тягомотина начнется сначала и будет продолжаться столь же зловеще и бесконечно, как бесконечны все эти дни, оставшиеся до лета. Казалось, что печаль навечно поселилась в его сердце.   
А на другой день его чихвостили на родительском комитете вместе с его одноклассником Женькой Суржанским. Педагоги характеризовали их, как двоечников и нарушителей дисциплины. Дяди и тети из комитета покачивали головами. Женька, попривыкший к таким прожаркам, ковырял пальцем дырку от гвоздя в крышке учительского стола, отколупывая кусочки зеленой краски, под слоем которой лежал слой синей. Получался остров. Невольно следя взглядом за его ногтем с траурной каймой, Игорь мысленно включился в этот процесс, порожденный тоской. И новый шквал нотаций обрушился на их стриженые головы, вернув их на землю. Было решено: взять их под жесткий контроль. Не только в школе, но и вне стен ее.
С того дня пара-тройка отцов семейств и тучная женщина с выпуклыми глазами стали наведываться домой к Игорю с проверками. Гости рассаживались на стульях, обитых зеленым потертым плюшем, и начинался допрос. Проработки в школе – это одно, а дома на глазах у мачехи и отца, совсем иное: пытка более мучительная, более постыдная, чему не подобрать слово.
Так было и в тот вечер, когда незваные гости во главе с инспекторшей из детской комнаты милиции застали Игоря в компании пацанов, сидевших под грибком с гитарой, и увели его домой под конвоем. Видя такое дело, пацаны, возмущенные беспределом, не преминули устроить под окнами Красильниковых спектакль, хотя Граф был против этой затеи, понимая, что Игорю это может выйти боком, но…
– Игорь! – хриплыми, что называется, пропитыми голосами, стали орать во дворе пацаны. – Ау! Выходи! Скачок пузырь притаранил!..
– Ох, ох, – качала головой красивая инспекторша. – Значит, пузыри пьешь?
– Игорюня! – завывал Витька Скачок. – Да где ты есть! Мы уже  бухаем…
Не выдержав уличного ора, отец Игоря вышел на балкон и крикнул вниз, чтобы ребята прекратили ломать комедь.
– Зачем над Игорем измываетесь? – гаркнул Граф. – Побойтесь бога! Он же ваш сын!
– Я тебе сейчас покажу и бога, и черта! – взбеленился отец Игоря. – Кто это такой умный?
– Ладно, дядя Ваня, – засмеялись внизу. – Мы пошутили! Больше не будем!

Все косы твои, все бантики,
                Все прядь золотых волос, –

ударил по струнам гитары Граф.

На блузке литые кантики
  Да милый курносый нос, –

Заблеял, подпевая ему, Витька Скачок, начисто лишенный слуха, но стараясь петь жалостливо и с душой. «Вот же гады…», – оскалился в улыбке Игорь, озираясь, будто загнанный под красные флажки волчонок. Но тут прыснула в кулак и мачеха, сидевшая на диване: уж больно трогательно гундосили песню о прошедшей любви пацаны.
– Плакать надо, а не смеяться, – осуждающе покосилась на крупные колени мачехи тучная женщина с толстыми кривыми ногами. – Что будем делать, товарищи?
И пытка продолжилась, но Игорь вдруг понял, что с этой минуты он больше никому не позволит унижать себя и увидел внутренним взором модель брига. На его борту мама написала химическим карандашом за неделю до своей смерти: «Помоги себе сам, сынок, и небеса помогут тебе». Буквы получились не ровными. Мама, наверно, плакала в тот момент... 
– Игорь, к тебе обращаются!..
Он вскинул голову, и на минуту все оцепенело живой картиной. Отец стоял, прислонившись к стене, смотрел на мачеху; мачеха невозмутимо наблюдала за расправой, совершавшейся над пасынком. И чуть позже все опять пришло в движение. Инспекторша застрочила протокол. Заерзали на скрипучих стульях плотные дяди. Не понимая, почему ему внушают, что он подонок, Игорь двинулся с места, сорвал с крючка свой бушлат. И выбежал вон... 
– Молоток! – сказал Граф, сидевший с гитарой в окружении пацанов. 
Кто-то сунул Игорю бутылку вина. Игорь отпил глоток плодово-ягодной бормотухи. Граф поднялся, закинул гитару за спину и взял со скамьи свою торбу с пластинками:
 – Пойдем, поможешь мне в одном деле, – обратился он к Игорю.
И они с Графом идут в общагу к любителю рока во враждебный район, где Графу без охраны не обойтись.
– А это тебе за работу, сопряженную с риском, – говорит Граф, когда через пару часов они выходят из общежития; и сует в карман пальто Игоря мятые рубли, которые заплатил клиент за перезапись с пластинок. Игорь отказывается от денег, полагая, что он охраняет друга не ради бабок. Но Граф кричит:
– Отныне ты мой компаньон! Понял? Так что, бери и не парься! Копи на фотоаппарат...
Граф еще несколько раз отстегивал ему «охранные». Когда Игорь ходил с ним на «пятак» в Приморский парк, где неформалы обменивали и продавали пластинки, и где, чуя деньги, не дремали гопники.  Но Игорь деньги не копил, а проедал.
Так пролетела зима.
...Подошел автобус. Шофер, лысый, усатый кавказец в клетчатой рубахе, зашел в диспетчерскую. Отец стал шарить по своим карманам. Игорь подумал, что он ищет письмо от «Монте-Кристо» (он не сомневался, что это послание написал Граф), но отец вытащил бумажник.
– Здесь пятьдесят, – отсчитал он купюры. – Вам с бабушкой на житье-бытье.
– Спасибо,  – взял деньги Игорь.
– Порядок на корабле,  – улыбнулся отец.
И открытая улыбка отца действует на Игоря так заразительно, что он тоже начинает улыбаться, мгновенно забыв о плохом, и они глядят друг на друга, как, наверно, никогда еще не глядели и как уже не будут больше глядеть никогда.   
Вернулся шофер.
– Бывай, сынок, –  поцеловал отец Игоря.
– Пока, папа.
Игорь зашел в автобус, сел на сиденье. И почувствовал себя свободным. Перед тем, как автобус развернулся на площади и выехал на шоссе, он увидел залив в белых барашках волн и отца. Опустив голову, отец шел к месту, откуда ходил паром. Игорь простил ему все.

Домик у моря

Домик бабушки стоял на гребне дюны. Ветра обдували его железную крышу, бревенчатые стены. Казалось, он был создан вместе с этим краем: синяя полоса моря, дорожка, бегущая вверх от маленькой пристани. Позади дома – яблоневый сад, а дальше  – лес.
Бабушка жила в доме одна. Дед Игоря со стороны матери был рыбаком. Он утонул во время шторма. Или, как говорила бабушка, не любившая слово «умер»: ушел в одинокое плавание. Игорю было тогда шесть лет и его не затронуло общее горе. Ему всегда казалось, что дед,  на самом деле ушел в море, живет себе где-нибудь на острове и попивает винцо из яблок, собственного изготовления. Он любил деда. И часто думал о нем.
...Увидев Игоря, бабушка, Татьяна Кирилловна, с черным платком на плечах,  всплеснула руками:               
–  Горюша приехал! Вырос-то как, боже мой...
На цепи радостно повизгивал косматый и добродушный пес Пират. Вставал на задние лапы, пытаясь лизнуть Игоря в лицо. Подбежал Санек, рыжий котяра с порванными в драках ушами, потерся о ногу Игоря. Все здесь было, как всегда, родное, ясное.   
– Бабуль, это тебе, – достал из рюкзака какую-то коробочку внук.
–  Мне? Да милый ты мой…
–  Да ты открой, сундучок-то, бабушка!
Татьяне Кирилловне никак не удавалось подцепить изуродованным артритом пальцем крышку сундучка. Игорь радостно ждал. Сундучок он смастерил в школе на уроках труда. На крышку изделия он прикрепил якорь, вырезанный из латуни. А внутрь положил самое дорогое, что у него было: брошь мамы с зеленым камнем, похожим на глаз.
Наконец крышка поддалась, и бабушка, вынув брошку покойной дочери, прижала ее к сердцу. На ее бледно-голубые глаза навернулись слезы. А Игорь уже окидывал двор ревнивым взглядом: что здесь изменилось, пока его не было? Флюгер в виде протрубившего ангела мертво указывал на West. Валялась в траве килем вверх тяжелая дедова лодка.
Сели обедать. Татьяна Кирилловна не знала, чем бы еще накормить внука, хотя Игорь уже съел тарелку блинов, обильно политых маслом. Налив ему в кружку морса из черной смородины, она осторожно стала расспрашивать его, как ему живется в городе. Но внук погрустнел. И она сменила тему. Однако мало-помалу выяснилось, что Горюша расположился в кладовой. Чтоб меньше было неудобств, пояснил внук, так как они живут в тесноте, и от этого происходят всяческие ссоры. А когда к отцу с мачехой приходят гости, он с вечера ложится спать на кухне. А потом, после ухода гостей, переходит в свой угол, перетащив свою постель на раскладушку. Одно время он пробовал спать на кухне, но там всякие запахи, пахнет сигаретами, которые курит мачеха, виднеются в полумраке стулья и стол, и все это – вызывает грустные воспоминания. А в кладовке ему спокойнее. Правда, зимой там промерзает угол, рассказывал внук. И по утрам ему не хочется просыпаться от пестрых снов.
Тут Игорь осекся, увидев, что бабушка прижала конец своего платка к глазам. Сообразив, что сболтнул лишнее, он стал уверять ее, что в кладовке стоит электрический обогреватель, и, когда бывает холодновато, он его включает. Но врать ее внук не умел!
Теперь, слава Богу, стояло лето! И Горюша, городской картофельный росток, преображался на глазах. Лицо его покрылось загаром, и в его глазах появились веселые огоньки, какие, бывало, плясали в глазах у его деда, когда тот возвращался домой с уловом. Да и она, пережив зиму с горем пополам – одна хворь отцепится, другая прицепится – будто сбросила годы, увидев внука не во сне, а наяву.
После завтрака Игорь поливал огород, что-нибудь мастерил в сарае, где был дедов верстак. И уходил  удить  рыбу со свай старого моста. Мост, вдающийся в море, напоминал ему хребет дракона. Того самого дракона, которого победила веселая девушка-великанша, дочь местного рыбака, насыпав из камней и песка спасительный вал, чтобы отгородить заливом часть моря. И дракон, повелитель ветров, издох от собственной ярости, лишившись возможности топить суда в заливе, защищенном косой.
Теперь сказки о морских драконах, которые рассказывала ему бабушка в детстве на сон грядущий, остались в прошлом. Но церемониал подготовки ко сну оставался все таким же. Бабушка закрывала ставни на окнах, запирала изнутри наружные двери, задергивала занавески на стекле. И когда все меры безопасности были приняты, то Игорю казалось, что машина времени его перенесла в детство. Где он опять утопал в упругой массе перины, от которой веяло жаром. Мерцала в углу лампада, освещая лик Богородицы; а справа высился на диване профиль бабушки с белыми волосами пророчицы; доносилось ее бормотание – уже неясное повторение одного и того же, как часто бывает со стариками, которым давно неуютно жить в настоящем, и они ищут утешения в воспоминаниях о прошлом. Это возвращало ему маму, такой, какой она была  –  ласковая, любящая. И он не торопился провалиться в глубины сна, чтобы поскорей убежать от окружающей его яви, как этого хотелось ему в городе. Но старался подольше держаться на поверхности, чтобы удержать еще на мгновение ту безмятежную пору, которая так быстро подошла к своему концу.
И вот еще одно утро...
– Отдать швартов! – врывается в комнату бабушка, распахнув двери в июльское утро. И целует его, будто он вернулся из путешествия в дальние страны. На завтрак – яичница, краюха хлеба и стакан чая. И начинается день. Один из тех летних дней, чьи часы и минуты сливаются воедино в блаженстве, тянутся вереницей мелочей, которые потом он будет вспоминать с грустью, а, взрослея, с ностальгией.
Можно пойти в поход по берегу моря в сторону Литвы, где сохранились казематы германской береговой батареи, настоящий рай для черных археологов! Или уйти в лес – собирать ягоды. Да мало ли интереснейших дел, когда ты свободен, как ветер, и словно играешь все в новые и новые игры. И тебя не терзают разные вопросы, которые лезли в голову в городе: «Да кто же я такой?». На косе все было понятно и ясно. Как шелест травы, растущей на дюнах, или – как море.
Игорь  мог часами  смотреть на море, разбивающееся о берег темно-синей полосой на множество извивающихся щупалец. В этом созерцании была упоительная безмятежность, постепенно стиравшая грани между миром и ним. Он забывал о себе, и ему радостно было о себе забывать, как бывало в раннем детстве, когда он вечером погружался в сон. Но теперь – после города, драк, фарцовки, домашних скандалов и ссор, – это забвение становилось даже приятней, оно растворяло в себе его тревоги, и все делалось в нем летучим и легким, словно тени от облаков.
– Бабуль, не теряй меня! Пойду в лес, подстрелю куропатку нам на ужин! –  решает он.   
– Ни пуха, ни пера!  – не возражает насчет куропатки бабушка, понимая, что это игра.
«Спаси, спаси его Бог!», – думает она о внуке, провожая его взглядом. И ей до смерти становится грустно, что она еле перемогла эту зиму. Близок конец –   вот, что понимала она. И пугалась. Не за себя – за Горюшу... С чем останется? Ни кола, ни двора. Отец, конечно, не бросит, но там верховодит мачеха. Страшно думать об этом было. Но своими тяжелыми мыслями внука она не тревожила. Твердо решила дом на Горюшу отписать. Пока ноги худо-бедно держат. Пусть у него будет хоть такое пристанище.
Она вспомнила, как давеча внук сказал ей, что он хотел бы стать рыбаком, как дед.
– Да рыбаком-то, милый мой, можно и без образования, – сказала она вслух, заново вспоминая тот разговор. А внуку учиться надо. Вон, какой башковитый. Что не спроси, все объяснит. Был бы отец нормальным, давно бы ему фотоаппарат купил. «Бабушка, у него денег нету!»  – защищал его Горюша. Да как это нету? Оба работают, и нету денег. Ох, ох...
–  Сколько же фотоаппарат-то этот стоит? –  однажды закинула удочку она, поняв сердцем, что внук спит и видит фотоаппарат.         
– Дорого, – буркнул Горюша, почуяв неладное: мол, чего доброго, бабка удумает экономить на пенсии, чтоб купить ему фотоаппарат.
Татьяна Кирилловна зашла в избу. И достав из комода сундучок с якорем на крышке, положила в него десятку – к тем деньгам, которые Горюше дал отец.  А в это время Игорь лежал  в дюнах и смотрел на вечерние облака. Небеса сияли. И это свечение отзывалась в его сердце тихим счастьем, таким же неведомым, как рокот моря, или шум слепого дождя, внезапно налетевшего... 
Но вот закатный свет уже лежит только на кронах сосен, вверху. Начинает темнеть. И душевный покой уходит.  Каждую секунду что-то может произойти, тем более что лес, до сих пор цепеневший в неподвижности, начинает пробуждаться к ночной жизни: вскрикивает в листве птица, сухо шелестит камыш, пропуская, может, кабана. «Бабка плоха, – думает Игорь, вспомнив, как часто она держится за сердце, хватая ртом воздух. – Может, помереть». И тогда он останется один.
________

На другой день Игорь пошел в поселок. И его приняли  подсобным рабочим на рыбное предприятие. Через месяц в совхозной бухгалтерии ему выплатили шестьдесят рублей. Бабушка добавила недостающие для покупки фотоаппарата деньги. И бревенчатый домик у моря; черный крест на морском обрыве с именами погибших рыбаков; мост, похожий на останки дракона; доброе лицо самой бабушки – обрели вечность, запечатленные Игорем на квадратиках фотобумаги, которые он тогда не закрепил, как следует, и они со временем поблекли, потемнели.

                (продолжение см. Часть 2. Шрайбикус )