Бывшая муза

Я смотрела на ее сухие руки, пергаментно серые, с чернильными прожилками вен и длинными лакированными ногтями, делавшими и без того тонкую руку в контрасте с ярким глянцем лака визуально еще более изможденной и безжизненной.
Все в ней было будто бы столкновением контрастных черт: ее волосы, жидкие и бесцветные, свернутые упругими кольцами и зафиксированные лаком, смотрелись искусственно, будто новые локоны старой куклы; кожа шеи, лишь подчеркиваемая сверкающими камнями безупречной огранки на вычурной цепочке. Все в этой женщине вычурно, ненатурально. Она словно и не заметила, как состарилась. Одевалась и вела себя так, будто в душе ей – всегда двадцать, будто под ее балконом и у ее дверей до сих пор в нерешительности топчутся с букетами роз безнадежно влюбленные студенты.

Она не хранила свою красоту бережно – она страстно и остервенело подчеркивала ее, высасывая из нее все соки в попытке задержать неотвратимо наступающее увядание. Она мумифицировала свою красоту. И, не веря в её уход, все еще старалась казаться себе прекрасной.

В полутемной комнате, обставленной старой вычурной мебелью, уже частично выцветшей и из бледно-розовой ставшей пепельно-серой, с дешевыми картинами в золоченых рамах не было ни одного зеркала. Странно. Или же эта женщина боится их? Боится в своем отражении не узнать двадцатилетнюю красавицу?..
 
-Итак, Надежда Ивановна…-нерешительно начала я, кода хозяйка квартиры задернула бархатные шторы и опустилась в кресло передо мной, не предложив мне сесть.

-Просто Надежда,-хрипло рассмеялась она.-Я же не старуха какая-нибудь…

Помедлив секунду, я осторожно присела на краешек дивана. Женщина покусала тонкие, сухие губы, подведенные яркой помадой, но промолчала. Ее маленькие выцветшие глаза в пергаменте морщинистой кожи сузились. Не от презрения к молодой журналистке, нет. Она щурилась в попытке разглядеть меня получше. Светским львицам и сердцеедкам очки носить не полагается.

-Я пишу статью о Павле Равнинном, писателе и поэте, творившем в нашем городе.-настраиваясь на рабочий лад, я старалась не разглядывать сидевшую передо мной женщину и уткнулась глазами в пустую страницу блокнота.- Моя статья будет посвящена его юбилею. И я хотела бы задать вам пару вопросов о Павле Вячеславовиче – ведь вы были близко знакомы...

Вздох. Поднимаю глаза – во взгляде женщины промелькнула какая-то едва уловимая искорка.

-Павел… Да, он…- с легким смешком, будто пытаясь припомнить Равнинного среди прочих кавалеров своей молодости, замялась она. Но я по лицу видела, как ее заставило волноваться его имя. Как разгладило морщины, наполнило жизнью и красками глаза.

-Писал о вас,-подсказала я.

-Ах да,- всплеснула руками Надежда Ивановна, притворно смеясь. Фальшивый смех вышел грубоватым и хриплым, как кашель.- Я была его музой…

Муза… Сколько гордости, страсти в этом слове.

-Он говорил, что я дарю ему вдохновение,- с улыбкой, все меньше похожей на старческую, говорила она. Хриплый шепот звучал страстно.- Он упивался мной. Воспевал меня.
 
Снова смотрю на руки. Пальцы в массивных золотых перстнях. Безымянный же девственно чист. Она так и не вышла замуж.

- Он… - начинаю осторожно, будто по тонкому льду иду. - …Любил вас?

Смеется, радостно как-то, легко.

-Разумеется. Цветы дарил, стихи… Помните «Сирену»?

Я не знала этот стих. Он принадлежал периоду раннего творчества Павла Равнинного, великого, без сомнения, прозаика, малоизвестного в кругах поэтов.
Секунду моя собеседница медлила, но не слишком долго. Строки уже были готовы сорваться с ее губ, напрасно она пыталась их сдержать, делая вид, что пытается припомнить.

-Легка, подвижна, словно тень, как шторм, темны ее глаза…-Томно продекламировала женщина и засмеялась.- Это про меня. Писал меня, как художник, в каждом своем произведении видел мой образ. Наглядеться не мог.

Записываю, довожу карандаш до конца строки и задумчиво прикусываю кончик, вспоминая, какой вопрос у меня дальше по плану статьи. Не поднимая глаз на собеседницу, ставлю черту в начале нового абзаца:

-А вы его любили?

Вопрос повисает в воздухе. Отрываюсь от записей и смотрю на Надежду Ивановну. Мы встретились глазами, и сразу отвернулась, не в состоянии выдержать взгляд этих бесцветных, когда-то разбивавших сердца глаз. Лицо моей собеседницы изменилось. Из моложавой женщины она вдруг снова превратилась в мумифицированную старуху, ярко накрашенную, с фальшивыми локонами и лакированными ногтями.

-Нет, конечно.

Нервный смешок.

-Любить… Кого? – брезгливо, будто вспоминая четырнадцатилетнего гимназиста, таскавшего ей одуванчики под дверь.- Павла? За что?! Он ведь просто художник. Он писал с меня. Все его работы, все его стихи, повести – все я, только я. Ведь я – его Муза. Без меня всего этого не было бы.

Молчу. Пишу.
Карандаш летает по дешевой шероховатой бумаге, будто шепотом повторяя мои строки.

Да, она не вышла замуж. Она считала, что слишком хороша для этого. Это не для нее – ведь она Муза поэта, недоступная, легкая сирена, неуловимая в морской пене. Чарующее видение.

-Я ведь была важнее. Я – не его строки, я – воплощение красоты, о которой он писал,- продолжает она. – Не минутное увлечение. Я – его страсть, мечта, недостижимая и далекая.

-Вы считаете, что известность Павла – по большей части ваша заслуга?

Усмехается моей наивности.

-Естественно. Кого видел читатель за его строками? Тщедушного студента в очках, трясущегося над бумагой? Нет… Статную красавицу, стройную, изящную, прекрасную, как сон. Видел меня и только меня!
Восторг звучит в этих словах. Как много раз, должно быть, она сама любовалась созданным поэтом образом, будто глядясь в зеркало. Восхищалась, как точно он передал её красоту на бумаге. И до сих пор, наверное, перечитывает с упоением. Но никогда и ни за что не признается в этом.

В прихожей тикают часы. Неотвратимо двигают вперед время, которое Надежда отчаянно пытается удержать с тех пор, как оно начало похищать с каждой минутой ее красоту.

-Он все писал, писал свои стишки, подбрасывал в конверте мне под дверь. А я смеялась ему в лицо. Но он продолжал писать, будто это могло помочь ему, будто это было для него как дыхание – хоть через строки на бумаге смотреть в меня, любоваться мной…

Молча строчу. Уже представляю себе статью: бывшая муза великого поэта, спустя годы, признается в своей любви к нему. Над заголовком надо еще поработать, однако сюжет намечается неплохой.

-…А потом письма его приходили все реже, - тихо, скрывая грусть и обиду за искусственным смешком, вспоминает бывшая муза.- А ведь я видела, что он уже не тот хлипкий мальчишка. Это был мужчина, серьезный и умный. Писал о политике. Об истории. В газетах начали появляться его очерки...

-И он перестал оказывать вам знаки внимания?-в азарте и предвкушении интересной статьи я забылась и начала подгонять Надежду Ивановну. Ее глаза потемнели, голос дрогнул.

-Он встретил девушку. Не Музу, а просто девушку, земную, а не эфирную, вполне реальную и доступную. Женился на ней...

-А вы?

Моя собеседница отрешенно оглядывает свою когда-то помпезную комнату, вычурную и фальшивую, как театральные декорации. В ее темных глазах блестит влага.

-Что?

Она будто забыла о моем присутствии и говорила сама с собой, о личном, забыв об образе, о своем внешнем виде, и только сейчас снова заметила меня.

-Вы так и не вышли замуж?-уже осторожнее уточняю я.

-Замуж...-снова фальшивый смех, надтреснутый, как старая фарфоровая чашка.- Милая, Музы не выходят замуж. Муза существует лишь тогда, когда ее воспевает поэт...

Обычная женщина, ничего в ней нет особенного. Что только Павел Вячеславович смог в ней увидеть? Просто легкомысленная и ветреная кокетка, избалованная любовью поэта. Живет ли она, молодая и прекрасная, на страницах его ранних произведений? Возможно, если их кто-то перечитывает иногда, от скуки. Павел Равнинный ведь прославился своей публицистикой, а не любовной лирикой...

Когда я прощалась с Надеждой, она, не вставая с кресла, по правилам гостеприимства предложила мне чаю, заранее надеясь на отказ. Я не разочаровала ее. Атмосфера квартиры бывшей музы давила на меня, и я надеялась быстрее уйти.

Хозяйка не вышла проводить меня. Убирая в стоящую на тумбе в прихожей сумку блокнот, я слышала, как она встала и поставила пластинку с тихой фортепианной музыкой. Что-то вдруг толкнулось у меня в груди. Я поняла, что она пытается скрыть за звучанием старого инструмента сдавленные всхлипы.

Выйдя за дверь, я еще немного постояла на лестнице, задумчиво теребя замок на сумке.

Нажала кнопку лифта. Слушала тихое гудение в шахте. На подоконнике лестничной площадки дымился в пепельнице из консервной банки окурок. За мутным от грязи стеклом бесшумно падал снег.

Справившись наконец с застежкой, я на ощупь нашла блокнот, раскрыла его на середине и вырвала исписанную карандашом страницу. Медленно разорвав ее на четыре части, я смяла их в руке и бросила в пепельницу.

Уже спустившись на этаж вниз, я услышала, как подъехал и раскрыл двери перед пустотой вызванный мною лифт.