Москвичонок. Глава 14

Глава 14.
ЛИПЕЦКОЕ "МОТАНИЕ"

После Вениного конфуза в пятом классе, когда за прогулы его оставили на
 второй год, он дал твердое обещание маме и вернувшемуся из заключения отцу, что подобное не повториться. И слово сдержал, закончив повторный пятый и шестой классы даже без троек.
– Мам, как ты думаешь, смогу ли я на каникулах заработать себе на велосипед?
Он мечтал о нем, не подростковом, а взрослом, гоночном с изогнутым в виде бараньих рогов рулем.
– Интересно, каким образом? Тебе же еще и четырнадцати нет. В таком возрасте на работу еще не берут. Закон запрещает.
– А таким, – сказал он и запнулся, начав лихорадочно соображать, каким. – Ну, хотя бы на вокзале носильщиком. Я здоровый.
–  Так они тебя к пассажирам и подпустили.
– Тогда в нашем пресненском гастрономе буду помогать разгружать машину с продуктами.
– Ага. До первого милиционера.
Не будь закона, запрещавшего детский труд, Венька нашел бы способ подзаработать. К примеру, начал бы разносить за плату утреннюю или вечернюю почту. Ан, нет! Эксплуатация! Судить ребят за проступки и сажать в колонию можно. Но вот дать право на работу, разумеется, при возрастных ограничениях, – никак нельзя.
– Мам!.. А может, дядя Коля для меня что-нибудь придумает.
Венька так загорелся мыслью о велосипеде, что ни о чем другом более, и думать не мог.
«Коля? Это мысль, – сообразила мама. – Как же я об этом раньше не подумала? Ведь если ему удастся определить к себе парня, многое решается само по себе. Он и под присмотром будет, и как деньги зарабатываются, почувствует».
Николай Николаевич Ефремов, давний мамин друг еще по мариупольской пионерской юности, работал начальником Липецкой геологоразведочной партии и был, пожалуй, единственным, кто не отвернулся от них после ареста отца, помогая то деньгами, то продуктами.
– Какой ты у меня головастый, – улыбнулась она, нежно притянув к себе сына. – В воскресенье позвоню ему домой. Возможно, он найдет способ обойти закон.
Звонить, однако, не пришлось. Ефремов позвонил сам, сообщив, что он будет в Москве на каком-то совещании и при первой возможности обязательно к ним забежит.
Обратно к себе в Липецк он уезжал вместе с Венькой, определив его на лето вторым рабочим к геодезисту с латышской фамилией Приекс. Главной Венькиной рабочей обязанностью было помогать геодезисту в составлении топографической карты района, то есть стоять с рейкой, пока он с помощью теодолита или нивелира наносил координаты топографических отметок. Но не только. В его обязанность входила установка на местности триангуляционных вышек. Это была, пожалуй, самая трудоемкая часть работы, которую он делал вместе с таким же, как и он, пареньком Володькой Егоровым, только годом старше. Они их мастерили на месте из столбов, предварительно завезенных на коняге, запряженном в телегу.
Полевой сезон у российских геологов короток, как, впрочем, и российское лето. Поэтому они работали почти весь световой день, отрываясь ненадолго, чтобы пообедать. Бегали с рейками, пилили, рубили, строгали, подвозили столбы.
Жили они втроем в большой палатке, еду готовили с вечера на керогазе, чтобы утром лишь разогреть и не затягивать с работой. А еще их с Володькой, по очереди, обязанностью был уход за мерином, которого надо было запрягать и распрягать, поить, подкармливать сеном, путать передние ноги перед ночной пастьбой, чтобы поутру не бегать в поисках тягловой силы.
Вене, городскому мальчишке, все здесь было в диковину. Прежде видевший земные просторы лишь под крылом самолета, он с любопытством неофита таращился на все то, что, по мнению деревенского жителя, не заслуживало никакого внимания. Работая в поле, он впервые увидел, как растет то, из чего потом делают хлеб, каковы на вкус пшеничные зернышки, которые выщелущивал, растирая дозревающие колоски ладонями. Здесь он впервые услышал переливчатый щебет порхающих в высоте жаворонков. Задерживаясь у пруда, да что там, у каждой большой лужи, он с интересом наблюдал за тамошней жизнью, за снующими водомерками, за всякими жучками-плавунцами, вертячками, стрекозами, сидящими на вершинках травинок, высматривающих своими громадными выпуклыми глазами добычу. И лишь нетерпеливый крик начальника: «Вениамин, работа стоит», – выводил его из ступора.
Обязанности рабочих при геодезисте только издали могут показаться легкими. На деле, даже таскать рейку утомительно, а если к этому прибавить еще и установку триангуляционной вышки, которую вначале надо было сколотить из подготовленных соответствующим образом бревен, а затем поднять, то за день ребята ухайдакивались так, что всех сил оставалось лишь на ужин. Поэтому спать ложились рано, с первой звездой. Единственный вечер, когда можно было посидеть у костра, был субботний. Начальник с полдня отправлялся на выходной в город навестить семью, и ребята могли собой распоряжаться, как вздумается.
И вот, в один таких июльских субботних вечеров они, переделав все дела и отдохнув перед костром у палатки, разбитой на окраине небольшого поселка, решили поглазеть на тамошние «мотания» (местное липецкое название деревенской гульбы за околицей) с песнями и танцами под гармошку. Площадка, где проводились «мотания» и откуда неслись звуки гармошки, фальшиво аккомпанирующей нестройным женским голосам с завываниями и топаньем каблуков о гулкую утрамбованную землю, находилась неподалеку от какой-то полуразвалившейся сельскохозяйственной постройки, не то для хранения сена, не то для чего-то еще.
Пылавший на краю площадки костер непрерывно выхватывал отсветами своих языков накрашенные женские лица, по большей части неестественно белые, с такими же неестественной розовости щеками, красным ртом и угольной чернотой глаз.
Мужиков было двое: безногий гармонист, да пьяненький, без правой руки танцор, то и дело пытающийся облапить то одну, то другую из стоящих у костра многочисленных девиц.
– Вов, – спросил Венька у своего напарника, немного знакомого с обстановкой, поскольку работал в поле с Приексом второй сезон, – отчего у всех девок такие рожи?
– Они их малюют мелом и толченым кирпичом, глаза жженым углем подводят или химическим карандашом, а губы – черт знает чем. Мне сестра объяснила, чем нынче бабы себе глянец на морде наводят.
Они молча стояли чуть в стороне, наблюдая за этой сельской феерией: за нетрезвым танцором, распевавшим матерные частушки, за девицами, хихикающими с нарочитой стыдливостью от дурных слов. Как вдруг две из них, будто сговорившись, бросились к ним и, цепко ухватив за руки, потащили танцевать. Венька не сопротивлялся, пытаясь в отсветах языков пламени разглядеть лицо партнерши. Но безрезультатно. Она, будто нарочно, всякий раз подставлялась ему профилем и одновременно прижималась, да так, что через рубашку чувствовалось ее разгоряченное тело. А потом вдруг, запев под гармонь что-то типа «Полюбила парня я...», выскочила с ним из круга и, затащив за овин, повалила на кучу старого сена.
Венька не мог понять чувств, внезапно его охвативших. Он никогда не испытывал подобного. Сердце начало гулко биться, кажется, вот-вот вырвется из груди, мышцы напряглись. Он инстинктивно выгнулся, когда она, расстегнув рубашку и стащив с него штаны, стала облизывать губами грудь, живот, постепенно опускаясь лицом к вставшему колом члену. Потом вдруг вскочила и, завывая, по животному, села на него, подергиваясь в исступлении. Что-то горячее начало обволакивать Веньку внизу, потом в нем все закружилось, закончившись болезненно-облегчительной истомой.
Ему стало ужасно противно за себя, за то, что с ним произошло. Он вырвался из цепких объятий довольно хохочущей девицы, старше его лет на пятнадцать, и на ходу застегивая штаны, бросился домой к спасительной палатке, провожаемый вдогонку смешливым голоском: «Малец, ты куда, давай еще побалуемся».
Пулей залетев в палатку, Венька сходу завалился на тюфяк, переживая свой, как ему казалось, позор. Его охватил стыд за то, что поддался этой наглой и непотребной девке, за то, что вообще пошел на гулянку, вместо того, чтобы почитать на досуге при свете керосиновой лампы книжку, которую захватил из дома. На душе было ужасно мерзко. Тело казалось липким, отвратительно пахнувшим, будто извалянным в нечистой яме. Ужасно хотелось от всего этого отмыться. Но за водой надо было идти на край поселка, где пиликала гармошка и топтались девки, а заготовленного загодя ведра только и хватало для завтрака и чтоб умыться.
Володька ввалился в палатку чуть ли не с первыми петухами и, растолкав заснувшего было Веню, с улыбкой на всю рожу от уха до уха, спросил.
– Ты чего убежал? Не понравилось, как тебя кривая Верка огуляла? Так там других баб по этому делу выбирай, не хочу.
Веня, толком не соображая, что к чему, буркнул в ответ непонятное, демонстративно повернулся боком к хохочущему партнеру, предпочитая не отвечать на язвительные вопросы. А утром решительно потребовал, чтобы ничего из вчерашнего не долетело до ушей Приекса. Он не то чтобы боялся. Ему не хотелось, чтобы с ним произошедшее каким-то образом стало известно дяде Коле Ефремову, а потом, не дай бог, маме.
Володька слово сдержал. Но до Приекса приключившееся с Венькой все же долетело из уст тех же девиц, многие из которых, в том числе и ненавистная ему кривая Верка, работали на расположенной в трех километрах от поселка угольной шахте.
– Мальчик, – орали они, проходя по утрам на смену или возвращаясь с нее, – ты чего затаился? Приходи вечор на круг!
Приекс, когда услышал подобное приглашение, только участливо улыбнулся. Он-то, в отличие от паренька, лишенного девственности почти тридцатилетней бабой, видел за распущенностью перестарки-развратницы трагедию огромного большинства русских женщин, вынужденных коротать век в одиночестве. Понимал, что брезгливость, испытываемая пареньком, возрастная, и вскоре забудется, а если произошедшее и будет вспоминаться, то лишь как эпизод.
На велосипед Венька заработал. Денег хватило бы и на новый гоночный, но он уважил мамину просьбу, согласившись на обычный, чтоб на оставшиеся купить что-то из одежды братьям. И тем не менее, он, счастливый, выписывал колесами на асфальте замысловатые финты, всякий раз, при случае, подчеркивая, что велик куплен за его кровные. Правда, времени, чтобы погонять на нем вволю, у него почти не оставалось. Все занимало время: школа, которую он после возвращения отца не пропускал, трехразовые в неделю занятия боксом, регулярные походы в консерваторию, Пушкинский музей и Третьяковку и, конечно, чтение книжек. Так что во дворе он почти не появлялся, постепенно и уже окончательно отдаляясь от своих дворовых приятелей, да и школьных тоже.
Но недолго музыка играла. Вся Венькина примерность оборвалась концом первого полугодия восьмого класса, который он закончил отличником с одной четверкой в дневнике. Исчезла после кола за сочинение по «Горю от ума». Он перестал ходить в школу, и его вновь оставили на второй год. В конце концов, к вящему огорчению родителей, окончательно махнувших на него рукой, он бросил школу и пошел «в люди» искать работу.
Среднюю школу Эвен заканчивал вечером, как, впрочем, и Московский университет. Но эти сюжеты – уже для других рассказов, о его взрослой жизни.
– Ну, как насытился воспоминаниями? – поинтересовался у притихшего на заднем сидении Эвена сын, когда они вырулили на Кутузовский и на средней скорости без пробок покатили домой.
– Вполне. Вроде и не от чего им было там навеваться. Даже от растущих лип, ныне более похожих не на живых свидетелей прошлого, а на остаток случайно сохраненной декорации от давно сыгранного и невозвратного, как время, спектакля. А вот, поди, ж ты, стоило мне прислониться к коре одной из них, как воспоминания о детстве сами по себе начали проявляться в моей голове, как старые фотографии, будоражить душу и сердце. Спасибо тебе, сын!