Имя Господне призову

        "ИМЯ ГОСПОДНЕ ПРИЗОВУ", или
ВОЗВРАЩЕНИЕ
(Биографическая повесть)
               
Предисловие
Это рассказ о том, как мы и наши родители жили в годы безбожия, как Господь взыскал наши души и привел в Церковь Православную. Это попытка осмысления жизни обездоленного, насильственно оторванного от Бога поколения наших родителей, которое оказалось в духовном плане в самом бедственном положении: родившись в годы революции, именно оно подвергалось самому жесткому и настойчивому давлению безбожной пропаганды с ранних лет. Материализм овладел сознанием людей очень             прочно и не давал прислушиваться к неосознанному зову Божию, который все-таки звучал в душах тех людей, кто не потерял совести, чуткости сердца и тянулся к добру и свету. Таким людям было особенно трудно жить в эпоху семидесятилетнего "вавилонского пленения", так как они не могли идти против своей совести и жить по тем постулатам, которые диктовали официальные власти, но и утешения в Боге не могли найти -- и в силу своего ложного материалистического мировоззрения, воспитанного с детства советской школой (многие мои сверстники и люди более молодые, как это ни грустно, до сих пор не могут его преодолеть), и в силу того, что Слово Божие было тщательно спрятано от людей.

Но Господь не оставлял и нас своим попечением. Божий Промысл продолжал действовать и в поколении наших отцов, и в послевоенном поколении нас, их детей, и в жизни каждого отдельного человека -- независимо от того, знаем мы об этом или не знаем, верим или не верим в это.

Наше поколение -- поколение детей "ровесников революции", постепенно ломало свое косное сознание, привыкшее воспринимать только видимый мир: уже в немолодом возрасте приходило к Богу; это были девяностые годы прошедшего столетия, когда начали открываться храмы.
Наши отцы в это время были уже в преклонном возрасте, больные, слабые. Им не довелось испытать счастья постепенного богопознания и вхождения в жизнь Православной Церкви: этот труд им был уже не по силам.

Мы тоже медленно и мучительно осваиваем науку духовной жизни и молимся за своих ушедших родителей, надеясь на неизреченное милосердие Божие и к ним, и к нам, их детям, и к будущим поколениям России, нашим потомкам.
Пусть мои скромные записки будут маленьким историческим свидетельством жизни простого, ничем не примечательного человека в ту недавно прошедшую эпоху, о которой потом, по мере все большего отдаления от нее, будут споры, разговоры, которую будут исследовать  историки по оставшимся документам. Документы писались для властей, литература, искусство, кино проходили через "внутреннюю" и внешнюю цензуру, а что  творилось тогда в душах людей, можно узнать постфактум только из их личных откровений. Они и являются истинными историческими свидетельствами.

Я не могу молчать, потому что меня переполняет чувство благодарности Богу за то, что Он есть, за то, что Он открылся моей душе, за то, что я узнала, сколь много милости Он изливает на человека в течение всей его жизни.
"Что воздам Господеви о всех, яже воздаде ми (за все, что даровал Он мне)? Чашу спасения прииму и имя Господне призову" (Пс. 115,3,4).

Он ничего не требует от человека взамен, Он только хочет, "чтобы ум наш и сердце жили Богом; чтобы Бог стал нашей жизнью"1, чтобы мы, Его дети, жили с именем Бога на устах, чтобы мы Его не забывали, Он хочет от нас любви, а нам отдает всего Себя, и наша любовь Ему нужна для нашего же спасения.
Я приступаю к этому труду с чувством безмерной любви и благодарности и к своим земным родителям за то, что они своей жизнью, своим отношением к нам, их детям, и ко всем людям учили нас любить, уважать, ценить, благодарить.
Преодолевая душевный трепет перед непомерной задачей проникновения в тайну чужой жизни (пусть и близких родных), прошу помощи у Бога на этот труд, который властно требует своего воплощения.
                Автор
               








I  ЧАСТЬ


"ВСЕ ЭТО БЫЛО, БЫЛО, БЫЛО..."

                Все это было, было, было,
                Свершился дней круговорот.
                Какая боль, какая сила
                Тебя, прошедшее, вернет?
                Александр Блок

               
               






1 глава. ПРОШЛОЕ               
               
"ДУХ ХОЧЕТ ВЕЧНОСТИ"
                Дух хочет    вечности. Материя же знает лишь временное.
                Николай Бердяев
Почему прошлое так тяготеет над нами? Мы все буквально больны прошлым. Мы любим его, лелеем больше, чем настоящее.
Ностальгия по прошлому -- это, наверно, неверие в вечную жизнь. Мы держимся за дорогое прошлое, плохо веря в то, что все прекрасное, что было в нашей жизни, не умерло и не только повторится, но и приобретет другие, лучшие, неведомые нам черты. С некоторых пор я крепко уверовала в то, что мое дорогое прошлое не исчезло бесследно, а ушло в вечность. Иначе зачем же оно было? Чтобы оставить в душе тоску и сожаление о мимолетности всего земного?

Истинно прекрасные мгновения жизни, дарованные свыше, не могут исчезнуть бесследно, ведь у Бога смерти нет. Какое-то внутреннее чувство безошибочно подсказывает, что все лучшие мгновения нашей земной жизни имеют проекцию Там, в будущей жизни, где мы поймем  смысл всех наших страданий на земле и их спасительную пользу для нас.

Господь обещал нам встречу с нашими дорогими усопшими; и все то, что было несовершенно, неполно в этой жизни, будет иметь продолжение в вечности, только в преображенном виде. Мы не можем не верить обетованию Божию.
Может быть, мы хватаемся за прошлое потому, что  инстинктивно сопротивляемся смерти, лелея в душе наше дорогое прошлое, не давая ему исчезнуть насовсем? Сопротивление смерти заложено в нас Богом, это несомненно свидетельствует нам о том, что душа наша вечна и она "знает" об этом лучше, чем наш разум.
               

СТАРЫЙ ВОКЗАЛ
...Вот он, старый железнодорожный вокзал, по которому в детстве я ходила чуть ли не  каждый день, а в юности, когда мы жили уже в другой части города, я часто уезжала и приезжала, потому что училась в Москве, и каждый раз поднималась и спускалась по этим до мельчайшей выбоинки знакомым ступенькам.   
А теперь, уже много лет, у меня нет необходимости приходить на вокзал и подниматься на  мост через железную дорогу: уже давно никуда не езжу, и учеба, и работа остались позади, так что я почти и забыла о существовании железнодорожного вокзала в нашем маленьком провинциальном городке. Это место осталось для меня в прошлом. Но вот недавно я открыла для себя новую радость: встречать дочку с поздней электрички (у меня их три, и все учатся в Москве, но не всегда удается приезжать домой вместе, поэтому встречаю то одну, то другую).

Какое-то особое, трудновыразимое чувство охватывает, когда стоишь на мосту в ожидании поезда и смотришь, и смотришь то в одну сторону, то в другую, куда убегают, извиваясь змейками, теряясь в темноте, рельсы, и манят в далекую даль. Дорога удивительным образом действует на человека: пробуждает неудержимое желание сесть в поезд и умчаться... Куда? Зачем? За новизной, за новыми впечатлениями. Всегда кажется, что где-то там, в дальней дали, тебя ждет что-то неизведанное, интересное, чего еще не познала всегда жаждущая нового душа.
Мне легко погасить это безотчетное чувство, потому что я никуда не еду -- я жду... Я встречаю. В ожидании есть тоже своя прелесть: предчувствие свидания, взаимной радости.
Стрелки больших вокзальных часов движутся слишком медленно, минуты тянутся неправдоподобно долго. Уже объявлено прибытие  тверской электрички из Москвы, остается уже две минуты, но поезда все нет; эти минуты тянутся, как вечность. Зрение напряженно пытается выхватить из темноты два приближающихся огня вдали, но их все нет и нет. Ах, вот они, наконец-то; два мощных светящихся "глаза" все ближе, ближе... Состав, как гусеница, извивается своим длинным "телом" и медленно "подползает" к перрону. Сердце радостно трепещет: вот сейчас откроются двери вагонов, и из них вырвутся толпы пассажиров, заполнив всю платформу. И в этой толпе я буду напряженно искать глазами одну-единственную, родную фигурку дочери, идущей своей характерной стремительной походкой. Она поднимет голову, увидит меня на мосту (почувствует, что я здесь) и радостно махнет мне рукой, потом быстро взбежит по ступенькам моста, бурей налетит на меня, прижмется щекой к щеке, скороговоркой попеняет мне, что я пришла одна "в такую поздноту", а сама рада. Мы не виделись целую неделю, а кажется -- вечность, соскучились друг по другу.
Электричка давно подошла, толпа пассажиров редеет, а моей дочки - моей Ласточки, кажется, нет... Точно, -- нет. Значит, буду ждать следующую электричку.
А я даже и рада, что придется еще ждать, ходить по мосту в одну и в другую сторону, мерить его шагами. Рада, потому что у меня есть тайная цель: я хочу соприкоснуться со своим прошлым...
Там, за железнодорожным мостом, находится улица моего детства. Я не была в той стороне, наверно, лет пятьдесят. Моя нога не ступала на ту половину моста, которая ведет на окраину города, находящуюся по другую сторону железнодорожного полотна. И вот сейчас, в ожидании поезда, я снова мерю шагами этот знакомый с раннего детства мост: двадцать пять шагов в сторону центра города, пятьдесят шагов -- в противоположную сторону.
И стоит мне только сделать шаг в ту, противоположную, сторону, как в душе мгновенно воскресает прошлое. Независимо от меня, откуда-то из "кладовых" души поднимается целый калейдоскоп картин, ощущений, чувств. Словно кто-то вытягивает из прошлого все, что было когда-то давно, в моем раннем детстве (а может, в другой жизни?), и оно подступает ко мне, обступает меня, погружает в мир давно пережитого, забытого, но в то же время незабвенного, дорогого ушедшего.
Как оно льнет к сердцу! А может, оно исходит из сердца, из самых его глубин? Кто же или что воззвало его оттуда? Эта дорога, которая ведет туда, на улицу моего детства, эти всего несколько шагов, ведущих в ту сторону?
Делаю "эксперимент": поворачиваюсь в сторону центра города и мерю шагами эту часть моста -- прошлое медленно уходит, оставляет меня; поворачиваюсь в сторону улицы моего детства, переступаю невидимую черту, отделяющую одну часть моста от другой, -- снова прошлое воскресает, охватывает мое сердце, сознание, ищет выхода. Эти воспоминания лежат где-то в самых глубоких тайниках души: там бесценные, дорогие образы моего детства, и они воскресают, стоит мне только повернуться лицом в ту сторону, где это было. Так давно было, что кажется, было ли?! Или это только сон, навеянный откуда-то, неизвестно откуда?  Почему же тогда они воскресают от самого легкого прикосновения: стоит мне  только повернуться спиной к Привокзальной площади и сделать шаг-другой в "ту сторону", сторону моего детства...
Я хожу, как маятник, по мосту в ожидании электрички: туда -- сюда... туда -- сюда... И вот опять -- стоит мне только пойти туда, куда уже много десятков лет не хожу, как всплывают воспоминания. К сердцу приливает теплая волна -- воскресают в душе образы детства: старый бабушкин дом, в котором прошло мое раннее детство, утопающий то в пышной зелени, то в снегу; молодые, счастливые лица родителей, сестры-девчонки, все наше милое-милое житие-бытие на этой окраине... Там прошла целая жизнь под названием Детство. Потом было отрочество, юность, молодость... пришла старость... Когда же была зрелость? А зрелость так и не настала. Старишься, а все чувствуешь себя глупым, наивным ребенком, которому нужна твердая рука, поддержка и опора. Наверно, так и должно быть: ведь я человек, поэтому немощна. У меня есть Отец Небесный, который всегда рядом. Как хорошо, что я теперь чувствую это. И я счастлива!
"Без мене не можете творити ничесоже", -- сказал Он нам, своим немощным детям. А мы? А мы всю жизнь стремились утверждать свою самость. И думали, что так и надо. А как  только начинаешь утверждать свою самость, впадаешь в грехи. Предать себя безраздельно и всю свою жизнь в руки Божии -- этому нужно еще научиться. К сожалению, очень поздно узнала я эту величайшую мудрость жизни. Благодарю Тебя, Господи, что хоть поздно, но сподобил меня понять это. Все в Твоей руке, Господи! Значит, так надо.

...А вот и опять объявляют прибытие поезда из Москвы. Спешу к той части моста, куда ведет лестница с перрона. Из поздней электрички высыпают на платформу пассажиры, толпа их пореже, чем из предыдущей электрички. Сразу выхватываю взглядом в толпе милую, до боли родную фигурку дочери. И она увидела меня, стоящую на мосту, улыбается, машет рукой... Налетела на меня радостным вихрем, прижимается горячей щекой к моей щеке, целует,  мягко укоряет за то, что я так поздно пришла одна на вокзал, а сама безумно рада, соскучилась. А что я могу сказать? Что я люблю эти ожидания на вокзале в предвкушении радости встречи... что у меня появилась маленькая тайна свидания с моим дорогим прошлым?..         

               
2 глава.
ИЛЬИНСКАЯ СЛОБОДКА
               
ПРЕДКИ
Эту окраину города, пожалуй, знают немногие жители нашего маленького городка. Она и сейчас осталась окраиной, отделенной от города железнодорожным вокзалом. Здесь не строятся многоэтажки, не растут особняки. Ряды старых домиков поредели: многие коренные жители давно получили квартиры в других районах города. Улицу можно назвать захолустьем.
Но во времена моего детства, в пятидесятых годах прошедшего столетия, Ильинская слободка была полна жизни: в палисадниках пышно цвели сирень, жасмин, черемуха, над крышами домов шумели высокие ветлы, березы, тополя, во дворах кудахтали куры, пели петухи, лаяли собаки, на скамеечках у палисадников сидели старушки в белых платочках, а по вечерам по улице, растекаясь по переулкам и дворам, возвращалось с пастбища стадо коров, и пахло парным молоком, как в деревне.
Ильинской слободку назвали по названию ближайшей деревни, что находится примерно в двух километрах от нее: деревня Ильино. Слободку основали строители Николаевской железной дороги Москва-Петербург в середине девятнадцатого столетия, и вначале здесь  жили больше железнодорожники.
Моему деду, Петухову Иосифу Николаевичу (1885-1941), приемный отец построил здесь дом перед Первой мировой войной, но молодая семья не успела в нем пожить: дом сгорел во время пожара улицы в 1918 году. Моя бабушка, Марфа Тихоновна (1884-1965), оставшись с пятерыми детишками без средств к существованию, когда мужа взяли на фронт, сдавала этот дом, а сама жила на квартире у соседей. Вернувшись с войны, муж построил другой дом, но он уже не был так великолепен, как первый: обыкновенный типовой домик в три окошка.
Бабушка Марфа в девичестве жила в деревне Давыдково, что и поныне стоит на трассе Москва-Петербург, совсем близко от Клина. Ее отец, Тихон Щадилов, когда работал в Питере кондуктором на конке (своеобразный трамвай, где тягловая сила -- лошади), обморозил ноги. Фирма, от которой он работал, не бросила его на произвол судьбы, а направила работать в казенную лавку (так назывались тогда магазины) в деревне Давыдково под Клином. Семья с троими детьми снимала квартиру, так и не успев построить свой дом: кормилец рано умер. Моя прабабушка, Аксинья Никитична  Щадилова (в девичестве Лосева), так и прожила всю жизнь на съемных квартирах.
 Бог даровал ей долгую жизнь -- девяносто шесть лет. Она была женщиной доброго, смиренного нрава, мудрого сердца. Я видела ее всего один раз, когда ей было уже за девяносто, она не вставала с постели, почти потеряла зрение, но вязала по памяти кружево, носки, помогая дочери зарабатывать на хлеб. А может, просто оттого, что не могла сидеть без дела. Незамужняя младшая дочь работала сельским библиотекарем. Библиотека располагалась в обыкновенной деревенской избе; здесь же, за стеллажами с книгами,  и жили две женщины со своим нехитрым бытом.
 Я была еще маленькой и глупой, и меня испугал вид очень древней старушки с лицом, изборожденным глубокими морщинами, с ввалившимся беззубым ртом, сильно выдающимся вперед от этого подбородком и  костлявыми руками с распухшими суставами. Я никогда не видела прежде таких старых людей. Помнится, меня поразило, как мой отец, ее младший внучек, обращался с ней благоговейно-бережно, с нежностью, что-то рассказывал, чем-то угощал, присев у ее постели.  Я не запомнила, что они говорили, но почувствовала детским сердцем, что  прабабушка добрая, хоть  вид ее меня вначале испугал.
Моя мама, вспоминая бабушку Аксинью, всегда рассказывала такой эпизод. 1941-й год, начало войны. Немцы движутся к Москве, а значит, и к нашему городу, ведь он находится на северо-западе от столицы. В это время скоропостижно скончался мой дед, Иосиф Николаевич. Моего папу вот-вот возьмут на фронт, а у мамы должна родиться моя старшая сестра. Маме самой всего двадцать лет. Ей податься некуда, когда мужа заберут на фронт: свекровь приняла ее недоброжелательно. В семье отца ей нет места: там молодая мачеха. Она грустно сидела на крылечке дома свекрови, вся в своих думах, пока родственники и муж собирались на похороны.
Бабушке Аксинье в то время было уже за восемьдесят, но она пришла пешком из деревни, невзирая на свои немощи, тревожную обстановку: "Как же Оську-то я не приду хоронить!" Она любила своего зятя, знала его с детства. Он умер внезапно от разрыва сердца в пятьдесят шесть лет; вероятно, известие о войне сыграло здесь немалую роль: страх за сыновей, которых возьмут на фронт, и вообще за судьбу родных.
А в душе моей молоденькой мамочки, конечно, пересиливали думы о собственной судьбе: "Куда я с грудным ребенком? Работы нет; ни свекрови, ни мачехе я не нужна. И почему свекровь невзлюбила меня?" И вдруг она почувствовала, как кто-то ласково погладил ее по голове: "Не грусти, дочка, все будет хорошо, а на Марфу-то ты внимания не обращай: характер у нее такой. Бывало, в девичестве, по две недели со мной не разговаривает". Бабушка Аксинья словно прочитала мысли совсем незнакомой ей девочки и не могла не утешить, не посочувствовать. От ее ласки маме стало и вправду полегче.
Об отце прабабушки Аксиньи, Лосеве Никите, знаю только то, что он ушел на Первую мировую войну псаломщиком и не вернулся. Еще один штрих из его жизни, который заставляет о нем думать как о человеке с глубокой душой: он остался вдовцом, когда Аксинье был годик, и больше не женился, а, оставив дочку на руках своих родителей, ушел странствовать по Руси. Это были шестидесятые годы девятнадцатого столетия. Можно предположить, что он ходил по святым местам.
 К сожалению, в советское время старшие мало рассказывали о своих предках, видимо, из осторожности, так как прошлое никак не вязалось с настоящей идеологией, а нам, советским школьникам, и в голову не приходило расспрашивать: прошлое нас не интересовало, взгляды наши были устремлены к "светлому будущему". А теперь уже некого спросить.
Теперь очень хочется проникнуть в эту удивительную тайну -- тайну своего рода. Ведь я имею в себе по крупице что-то от каждого своего предка -- и внешние, и внутренние черты. Как они жили, к чему стремились, что преодолевали в себе на трудном пути жизни? Их преодоления, победы и промахи -- все это во мне. Если я не сумею победить в себе какую-то отрицательную черту характера, я передам ее своим потомкам, и она пойдет по роду, то есть будет передаваться моим потомкам, пока кто-то ее не преодолеет. А если я сумею вырастить в себе хорошие качества, то они тоже пойдут "по наследству". Вот какую ответственность несет каждый в своем роду.
Наши предки знают о нас все: там, у Бога, они имеют свойство видеть все. А я пользуюсь только случайными штрихами из воспоминаний моих родителей, которые тоже знали не так уж много, опять же -- в силу того, что в советское время не принято было интересоваться тем, что было до революции, тогда "история начиналась" только после революции. Ведь все, что было до революции, неизбежно связано с Православием и другими ценностями, отличными от советских.
Мои милые предки, я испытываю к вам глубокое уважение и чувствую неразрывную родственную связь с вами, поэтому мне дороги даже те скупые сведения, которые я запомнила из рассказов своих родителей. Я должна передать их своим потомкам, чтобы они хоть что-то знали о вас.
Итак, происхождение моего деда, Петухова Иосифа Николаевича, покрыто тайной. Его жена, бабушка Марфа, никогда не рассказывала нам об этом и унесла эту тайну с собой. Он был незаконнорожденным сыном  горничной, служившей у какого-то московского барина; она сдала его в приют, чтобы скрыть свой позор. Да, тогда стыдились незаконных браков, теперь на это никто не обратил бы внимания. Из московского дома малютки его взял грудным ребенком лесник из деревни Рубчиха, которая находится недалеко от Давыдкова.
В семье лесника Петухова мой дед и вырос любимцем и баловнем. И так никто, может быть, и не знал бы о том, что он приемный сын, если бы его не разыскал старший брат, монах Троице-Сергиевой лавры, случайно узнавший о существовании на свете младшего братишки. Ося, как его называли родные, тогда был уже женат и работал официантом в ресторане "Лаура" в центре Москвы, а жена с детьми жила у свекрови в деревне Рубчихе.
Названые родители Оси взяли из дома престарелых его родную мать, чтобы ухаживать за ней, и невестка ухаживала за женщиной, которая в свое время сдала в дом малютки ее будущего мужа. Стало быть, она знала и ее имя, и фамилию, и имя монаха, но никогда об этом не говорила, сохраняя чужую тайну.
Эта история наглядно показывает и строгость нравов того времени, и неукоснительное соблюдение верующими людьми заповедей Божиих: "Почитай отца и мать твою". Без рассуждений и осуждения названые родители моего деда взяли в свой дом чужую для них женщину, почитая как родную, а молодая невестка беспрекословно ухаживала за родной матерью мужа, хоть та и отказалась от него в свое время, и хранила ее тайну до гроба. Наш родственник, монах Троице-Сергиевой лавры, имя которого мы не знаем, конечно, молится о нас, только мы не знаем, как нам молиться за безымянного родственника.
 Мои предки, бабушка и дедушка, в начале двадцатого века поселились в Клину на Ильинской слободке. Здесь и родился мой отец, Петухов Константин Иосифович, в 1918 году шестым ребенком в семье.
Мама тоже родилась и выросла на этой улице, и мое раннее детство прошло там. Потом мы жили в других районах города, в квартирах со всеми удобствами, и жизнь в стареньком, тесном бабушкином домике на окраине города словно забылась, стала перевернутой страницей нашего житья-бытья.
Но... всему свое время. Видимо, настала пора вспомнить былое, ведь это жизнь моих предков, и моя тоже... В Библии сказано: "Время разбрасывать камни, и время собирать". Настала пора собирать -- собирать по крупицам прошлое, чтобы передать своим потомкам. Зачем, может быть, скажет кто-то, что в этом ценного? Что ценного в жизни обыкновенных, ничем не примечательных людей?
Александр Ельчанинов утверждал: "...то, что совершается в сердцах, есть самое важное, что вообще происходит в жизни"1. Поэтому жизнь любого человека -- нераскрытая книга для других. Мне очень хочется, в меру моих сил и способностей, приоткрыть завесу над тайной жизни людей, у которых отняли знание о Боге, то есть истинное руководство к жизни, и оставили блуждать во тьме. Как они жили, в чем находили поддержку и опору, пищу для души, как оберегали душу от всего нечистого, как хранили совесть в тяжелые годы безбожия и с чем уходили в вечность? К этим поколениям принадлежат не только наши матери и отцы, но и мы, их дети, -- послевоенное поколение.
"Вещи и дела, аще не написаннии бывают, тьмою покрываются и гробу беспамятства предаются, написаннии же, яко одушевленнии", -- запечатлено у И.Бунина в "Жизни Арсеньева" взятое из какой-то древней рукописи изречение.
Я не хочу, чтобы жизнь моих дорогих родителей была предана "гробу беспамятства", и помоги мне, Господи, чтобы "вещи и дела", о которых я буду писать, были, "яко одушевленнии", на страницах моего скромного труда, продиктованного безграничной любовью к моим родителям.
               
КОЛЫБЕЛЬ НАШЕЙ СЕМЬИ
"Положи меня, как печать, на сердце твое",2 -- эти слова из "Песни песней" Соломона, символизирующей таинственный разговор души с Богом и дающей пример силы любви человеческой, стали мне понятны после смерти бесконечно дорогих мне людей -- моих родителей. Да, любовь, как печать, несмываемая печать, на сердце любящих до конца их жизни. И места, связанные с любимыми, несут на себе печать их присутствия, несмываемую печать. Потому-то, стоит взглянуть в ту сторону, где находятся места, связанные с их земной жизнью, как сердце слышит зов из прошлых лет и неудержимо тянется туда, к тем местам, где ступали ноги любимых, к тому, чего касались их руки, на что падал их взгляд, где, кажется нам, витает дух дорогих людей.
Ильинскую слободку можно назвать колыбелью нашей семьи: мы все вышли оттуда -- три поколения нашего рода Петуховых. Ничем она не примечательна -- такая же улица, как все обычные улицы провинциального городка средней Руси. Но это улица моих предков, моего детства -- и этим все сказано.
Воспоминание о детстве в первое мгновение ассоциируется у меня с солнечными полянами, покрытыми ковром пронзительно яркой, сочной зелени, обильно усеянными золотыми одуванчиками. Такая полянка была у пруда рядом с домом тетки Устиньи, очень интересной, забавной старушки с весьма колоритной внешностью (о ней разговор будет впереди), которая держала козу и неизменно привязывала ее на этой полянке, не давая возможности нам, детям, не только играть на ней, но и пройти мимо пруда: веревка бодливой козы-дерезы тянулась до самой воды, так что проскочить между ней и прудом было почти невозможно. Слободка представляла собой не одну прямую улицу -- дома были разбросаны так, что образовывали уютные улочки, закоулки, а на них -- маленькие полянки, на которых дети играли в "вышибалы", "городки", просто резвились.
Такой же сочной зеленью, как и поляны, были покрыты канавы, тянувшиеся по обеим сторонам улицы. Эти сточные канавы жители весной чистили -- каждый хозяин возле своего дома. Летом они зарастали травой и луговыми цветами и превращались в излюбленное место игр для детей. Например, была такая игра, связанная с канавами, -- "Стою на канавке, продаю булавки". Сказавший эту фразу стоит на дне канавы и пытается "осалить" перебегающих с одного "берега" канавки на другой. Кого осалил, тот "водит". Немудреная игра, но в детстве главное -- движение на свежем воздухе, на природе.
Ранней весной, когда только начинает таять снег, эти канавы превращались для детей в место весенней "навигации". Взрослые расчищали канавы от снега, чтобы дать ручьям свободно нестись по руслу канавы к пруду. Долго не таяли весной горы снега по обеим сторонам канав, а дети мастерили кораблики из щепок, пускали их по бурному течению ручья и бежали за ними до самого пруда, потом вылавливали из воды и снова пускали. Сколько радости, возбуждения доставляли эти весенние забавы!
 Поляны и канавы нашей улицы запомнились мне именно ранним летом в утреннем ослепительном освещении солнца; мы с сестренкой в одинаковых ситцевых платьицах, сшитых мамой, и белых панамках стоим и щуримся от ярких красок и солнца. Перед нами весь этот великолепный мир, залитый солнцем, счастьем, любовью.
Эти две маленькие девчушки в белых панамках и желтые одуванчики в лучах ослепительного утреннего солнца символизируют не только счастливую, беззаботную пору моего детства, но и счастье мира и тишины после недавно отгремевшей страшной войны и семейное счастье моих родителей, обретших это счастье ценой разлуки, горя, лишений в годы войны, преданного ожидания и молитв друг за друга.
               
"ТА" РОССИЯ...
Но перенесемся в пору детства моих родителей: в двадцатые годы двадцатого столетия. О двадцатом веке историки будут говорить и спорить долго: двадцатый век перевернул и поставил с ног на голову всю жизнь России, во всех ее аспектах. Я не историк и не буду рассуждать об этом, мне хотелось бы только привести свидетельства обычных людей о жизни в ту эпоху, в которую они жили.
Мои родители помнили жизнь в первые послереволюционные годы, слышали рассказы родителей и родных о дореволюционной эпохе. Я не буду повторять известные сведения о том, что в 1913 году Россия была мощной, процветающей экономически и политически державой -- об этом мы знаем из новых исторических источников; об упадке экономики в Первую мировую войну и полной разрухе в революцию и гражданскую войну -- это не моя задача. Но рассказать то, что слышала от очевидцев, простых русских людей, считаю своим долгом перед потомством.
Ведь главное -- это то, что происходило с душами людей. Коммунисты направили все силы на то, чтобы создать "нового человека". И они в этом преуспели: наша жизнь сейчас совсем другая, и мы другие -- другие взаимооотношения между людьми, другое мировосприятие. И это не мое субъективное мнение, внушенное мне моими родителями. О том же пишет, например, писатель священник Сергий Николаев в своих воспоминаниях о бабушке, которая говорила внуку: "Мне вас как жаль-то. Я до революции-то пожила, я-то настоящую жизнь видела"3.
Душой тонкого художника русский писатель Иван Алексеевич Бунин прозрел это будущее оскудение русской жизни еще в 1919 году, перед отъездом в эмиграцию. Вот что он писал:"Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, -- всю эту мощь, сложность, богатство, счастье..."4
В маленьком городке, где не было в революцию ни военных действий, ни больших потрясений -- просто сменилась власть, -- уклад жизни в первые годы после революции мало изменился, взаимоотношения людей оставались прежними, потому что это были люди дореволюционной эпохи, воспитанные в православной вере. И мои родители хорошо помнили жизнь своей родной Ильинской слободки в двадцатые годы. Люди были как-то ближе друг к другу, внимательнее, уважительнее: дух был совсем другой. Чем дальше от дореволюционной эпохи, тем дальше люди друг от друга. Государство, в котором провозглашалось равенство и братство, имело противоположные результаты: в атмосфере безбожия, разжигания ненависти "классов" люди все больше обособлялись, не доверяли друг другу, подсиживали брат брата, не почитали младший старшего, братства между людьми не было, хоть и называли друг друга "товарищами".
Мой отец, уже будучи пожилым человеком, удивлялся, что с ним здороваются молодые люди, годившиеся ему в сыновья и внуки, небрежным кивком головы, не раскрывая рта для приветствия. Сам он сохранял "старомодную" манеру здороваться -- почтительно приветствовать человека, открыто, дружелюбно глядя человеку в лицо, кланяясь, приподняв шляпу. Даже молодых людей называл "на вы", по имени-отчеству, пролетарского "тыканья", распространившегося в советское время почти во всех слоях населения, никак не мог принять. 
Помнится, он рассказывал, что у мужчин даже козырьки кепок были засалены от частого прикосновения рукой во время приветствия. Люди именно раскланивались друг с другом в знак уважения, почтения, желая соседу, знакомому "здравия", "доброго здоровьица". И это было не формальное приветствие -- люди радовались друг другу, интересовались друг другом. Невозможно себе представить, чтобы люди в то время здоровались, на ходу фамильярно кивнув головой, не разжимая рта, угрюмо глядя в сторону.
Люди, похоже, очень хорошо понимали значение уникального русского приветствия -- глагола здравствовать в повелительном наклонении: "Здравствуйте!"-- здравствуйте физически, духовно, пусть у вас будет все хорошо, пусть ладятся все ваши дела -- одним словом, здравствуйте во всем. Вот какое многозначное это русское слово. А какое оно звучное, красивое! В европейских языках такого слова нет, там говорят "добрый день", "доброе утро", "добрый вечер". 
Но дело не только в слове -- в отношениях русских людей действительно чувствовалось уважение друг к другу, открытость, люди были интересны друг другу. Не было той сатанинской гордости людей друг перед другом, надменности, равнодушия, что наблюдаются сейчас, после десятилетий безбожия. Оно и понятно: ведь люди ушли от Бога, обособились, замкнулись в своем ego. Невольно вспомнишь строки Пушкина: "Мы почитаем всех нулями, а единицами себя" ("Евгений Онегин"). И хоть строки эти были написаны нашим великим поэтом почти за сто лет до революции, повсеместное развитие этой сатанинской гордости в душах людей дал именно дух революции.
 Архиепископ Пражский Сергий (Королев) писал: "При грехе человек как бы боится другого человека, не ступает радостно по земле... Побеждая же грех, человек подходит легко к другому человеку и заражает его добром... Грех обкрадывает человека... Только через преодоление того, что разделяет нас, является перед нами полнота жизни"5.
Мой отец всегда сокрушался: куда девались услужливость, предупредительность, готовность уступить, помочь? Все это осталось только в манерах старых интеллигентных людей, а их, истинных интеллигентов, почти не осталось. Образованность не в счет: она не может заменить воспитанности, тонкости души.
Помнится, родители рассказывали, что соседи всегда выручали тех, у кого не было хлеба (хлеб пекли в каждом доме), молока. Сами несли, не дожидаясь, когда попросят. Семьи были большие, хозяйки сидели дома с детьми. Каждый мужчина считал своим долгом обеспечивать семью, выполнять мужскую работу. Споров и ссор между супругами, кому что делать, не было: у каждого были свои обязанности. Мужчина приходил с работы, а дома всегда тепло, уютно, печь истоплена, обед на плите, самовар шумит, и дети ухожены.
Моя мама вспоминала, что на Ильинской слободке только одна женщина ушла работать на фабрику, но она нанимала домработницу. Но так было в двадцатых годах;  чем дальше от дореволюционной эпохи, тем больше менялся уклад жизни, менялись и люди. В конце двадцатых годов началась коллективизация; крестьян, которые умело вели хозяйство, раскулачивали и ссылали в Сибирь на вымирание. Об этом уже много писалось. Нашей семьи это бедствие не коснулось, поскольку мои предки принадлежали к рабочему сословию.
В период коллективизации (конец двадцатых годов) повсеместно начался голод, хлеб давали по карточкам. Мой отец был тогда ребенком, но хорошо помнит атмосферу того времени: словно тучи сгустились над землей, мрачной и угрюмой стала жизнь, мама подолгу пропадала в очередях за хлебом. А детям всегда плохо без мамы, да еще голодно, за маму тревожно: куда она пропала? Тревога витала всюду, ее улавливали чуткие  детские души и в тревожных, непонятных разговорах взрослых, и в изменившемся укладе жизни: мама уже не пекла вкусные, душистые караваи хлеба, не было на столе неизменной кринки домашнего молока; лица взрослых угрюмые, озабоченные, исхудавшие. Не было уже той дружной соседской взаимовыручки, что раньше, потому что делиться было нечем: у каждой матери на руках куча своих голодных ребятишек.
На Ильинской слободке не было революционеров, хоть это и была рабочая окраина города. В Клину вообще отрицательно относились к революционерам, считали их бунтовщиками и смутьянами, а рассадником этой смуты был маленький фабричный городок Высоковск Клинского уезда. Выходцы оттуда и возглавили революционную власть в Клину. Клинские обыватели в душе не сочувствовали новой власти и жили, насколько это было возможно, своей прежней жизнью.
В двадцатых годах жители Ильинской слободки ходили в храм "Всех скорбящих Радость", иногда -- в Троицкий собор в центре города или в сельские храмы, на престольные праздники. Например, мамины родные, выходцы из деревни Першутино, всегда ходили на праздник Преображения Господня в Селенский храм. У моих родителей остались светлые воспоминания о том, как  бабушки водили их в церковь в дошкольные годы, но в школе детей воспитывали по-другому: строго следили за тем, чтобы дети не ходили в церковь, не отмечали православные праздники. В Рождество и Пасху пропаганду и слежку за детьми усиливали. Постепенно вредоносные антирелигиозные идеи въедались в души детей, и новое поколение росло неверующим.
Правда, нужно отметить, что христианская нравственность крепко прививалась детям их религиозными родителями. Но от поколения к поколению она ослабевала и ослабевает без Бога и без Церкви. А сейчас мы имеем то, что имеем. Все дальше и дальше мы от понятий порядочности, скромности, приветливости, услужливости, доброты, смиренности, кротости. Все больше в людях недоброжелательности, скрытой неприязни друг к другу, напористости в достижении своих целей вопреки всем: раздвигают всех локтями, хоть по трупам пойдут. Гордость, самость овладела людьми. Даже в храме замечаешь, как идут вперед во время службы, толкают других, не извиняясь, чтобы поставить свечки к иконе какого-нибудь святого: ведь он "должен и обязан мне помочь".
Вот этого "нового человека" и стремились вырастить коммунисты. Анахронизмом выглядит старичок или старушка, которые вежливо и почтительно здороваются со всеми, без различия возраста и звания, уступают всем дорогу, за все благодарят и услужливо предлагают свою помощь, когда видят, что человек в затруднении, никогда не бросят на улице фантик от конфетки, да и вкушать пищу на улице не будут, потому что считают это неприличным.
Вот такими "аристократами духа" были простые русские люди. Они были православными, ходили в церковь и держались христианского учения, которое постигали, наверно, больше из наставлений верующих родителей, из проповедей священников; вряд ли крестьяне и рабочие читали Священное Писание и духовную литературу, ведь многие были неграмотными, но понимали, что главное в жизни -- готовиться к вечной жизни. А для этого нужно жить с Богом. Дух Православия передавался из поколения в поколение.
               
СЕРДЦЕ ЗНАЕТ...
На том месте, где мы жили, уже ничего и никого нет, но образ мамы, ее совсем юное лицо с тонкими, нежными чертами, склоненное над шитьем, -- остался навсегда там, в том окне, выходящем в палисадник с сиренью. И тот дом, в котором было так много милого, дорогого...
Куда все это ушло? Неужели ушло навсегда и осталось только в моей памяти?
Сердце хочет верить, что где-то  запечатлевается все самое дорогое, осененное любовью. Где-то там, в ином бытии, и не исчезает бесследно. Не может исчезнуть! Потому что "любовь никогда не перестает" (ап. Павел).
Как здесь брезжит невидимый, едва уловимый свет Оттуда, так и Туда уходит, чтобы запечатлеться в вечности навсегда, все лучшее, дорогое, что ждет с нами встречи Там, -- чувства, дела, образы, если они имеют вечную ценность.
Может быть, кто-то скажет мне: "Все это выдумки твоего воспаленного воображения, ненужные фантазии!"
Но есть моменты в жизни у каждого человека (не поверю, что их не было), когда человек чувствует, что сердце безошибочно знает о чем-то (хоть и нет никаких доказательств), и что только ему, своему сердцу, можно верить.
В подтверждение этой мысли приведу слова величайшего ученого двадцатого столетия архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого): "Сердце есть орган высшего познания, орган общения с Богом и со всем трансцендентным миром. И оно никогда не спит... В наших душах нередко происходит великое, таинственное восприятие высшего -- не ограниченным умом, а сердцем и духом"6.
Сердце верит, что жизнь наша не заканчивается здесь, в этом тесном земном мирке, она простирается дальше. И все, что здесь происходит с нами, имеет какое-то другое, высшее значение, которого нам сейчас здесь не понять. И цену всему мы узнаем только Там. Там откроется нам высший смысл нашего земного бытия -- бытия каждого из нас, народов, наций и всего человечества.

     3 глава.  КОСТЯ
ЛИХОЙ ВОСЕМНАДЦАТЫЙ
Костя появился на свет нежеланным ребенком: доведенные до отчаяния голодом и разрухой люди в революционном 1918-м году не радовались "лишнему рту". Мать была озабочена тем, как прокормить остальных пятерых. Она оставляет младенца на руках старших дочерей, еще совсем девочек, и едет в южные губернии, чтобы выменять кое-какие вещи на крупу.
Из фильмов мы знаем, как ехали люди в поездах в эти страшные годы: в битком набитых вагонах, на крышах поездов, под постоянной угрозой налетов разбушевавшихся в эти лихие годы банд. Бедная моя бабушка! Я понимаю ее: на край света пойдешь, чтобы накормить своих голодных детей, которые тают на глазах, а накормить их нечем.
Новорожденному Косте, то есть моему отцу, суждено было выжить, хоть он и остался, едва появившись на свет, без материнского молока. Сто лет прошло с тех пор, а я пытаюсь представить и прочувствовать события тех далеких-далеких лет, когда решалась судьба моего отца -- тогда только появившегося на белый свет беспомощного крохи...
               
"ЗАЧЕМ ТЫ ПРИШЕЛ В ЭТОТ СТРАШНЫЙ МИР?"
...Пятнадцатилетняя Мария закусывает губу, чтобы не расплакаться от бессилия и отчаяния: младенец все кричит и кричит, он хочет есть, а дать ему нечего. Как он кричит! Мария закрывает ладонями уши и выбегает вон из дома, она спотыкается о холодный табурет в темноте террасы и опускается на него, потому что у самой подкашиваются ноги от голода; хочется плакать, на душе тревожно. Как-то там мама, где она сейчас, когда  приедет? Голова кружится и от голода, и от забот, которые свалились на нее, как на старшую в семье. Иногда хочется убежать от всего этого на край света... Только где он, этот "край"? Куда бежать? Кажется, и так все они и вся страна стоят на краю бездны...
Именно в лихом восемнадцатом люди узнали, что это такое, что зовется в народе лихом: прошло два месяца после воцарения новой власти в октябре семнадцатого, а в стране уже  полная неразбериха и разруха, Новый год и Рождество встречали с пустым столом и полной безнадежностью в сердце. Чего ждать, что впереди? Новый, 1918-й, не сулил ничего хорошего: царя свергли, мощной Российской империи больше не существует, у власти какие-то непонятные, случайные люди, сброд какой-то... Частную собственность ликвидировали, торговля прекратилась.
Раньше было все так просто в маленьком уездном городке: мама пошлет в булочную или в лавку к мяснику, скажешь хозяину, что тебе мама наказала купить, -- он запишет долг в книгу (папа в конце месяца рассчитается), да еще коробку конфет подарит постоянному покупателю. Ни в чем нужды не было. А какие баранки да бублики, калачи и хлебы пекли у булочника дяди Панкратия! Рассыпчатые, душистые, белые да румяные... Лом от баранок и бубликов отдавали почти даром. Все в городке знали друг друга, обманывать покупателей, наживаться на них и в голову не приходило. Оказывается, жили в земном раю, да не ценили, не понимали этого. Поняли только теперь, когда все это ушло безвозвратно... Словно кто провел черту и отделил свет, который остался в прошлом, погрузив настоящее и будущее во тьму.
Мама в восемнадцатом ждала ребенка... На нее было жалко смотреть: исхудавшая,  измученная заботами о большой семье, уже немолодая и еще больше в своем положении осунувшаяся, почерневшая. Радовалась ли она новой жизни, которая вопреки всем обстоятельствам зародилась в ней и высасывала из нее последние соки? Трудно сказать... Больше видели ее озабоченной, молчаливой, с темными кругами под глазами... Она ничего не говорила о будущем младенце, не строила планов: похоже, не было уже у нее ни на что душевных сил, думать приходилось только о конкретном сегодняшнем дне. А когда мама вернулась из роддома  после "Николы-зимнего", уже стояли настоящие никольские морозы, дров не хватало, поэтому приходилось думать не только о хлебе, но и о топливе.
Не было в доме обычной радостной суматохи вокруг новорожденного: не до него было в голоде и холоде лихого восемнадцатого. Если честно, вечно кричащий ребенок в доме, где голодно и холодно, воспринимался родными больше как помеха. А что чувствовала бедная мама? Она не жаловалась и никому ничего не говорила, только вздыхала, горестно глядя куда-то вдаль. А потом неожиданно решила: едет в южные губернии за хлебом. А грудной младенец как же?.. На все воля Божия... Ведь остальные пятеро умирают с голоду.
Уже наступил девятнадцатый год, такой же страшный, лихой... Маленькому пошел всего четвертый месяц, ему нужна мать, а что может она, Мария -- пятнадцатилетняя девчонка? Сквозь стекло терраски светит яркая мартовская луна, и Мария жадно вглядывается в завораживающую ночную синь неба с маленькими, яркими, мигающими точками звезд и голубым, сказочным лунным светом, стараясь уйти, хоть на миг, от своих тяжких дум. И это ей удается: она с трудом очнулась, когда пробежавший по спине холодок, пробравшийся под старую материнскую фуфайку, которую она накинула на себя на ходу, заставил ее вернуться к реальности. Однако нужно что-то делать...
Мария возвращается через холодные сени в избу. Малыша не слышно. "А вдруг он умер?"-- как молния пронзает девушку мысль. Иногда ей кажется, что лучше бы он умер, потому что жизнь на этом свете не сулит ему ничего хорошего. Она с опаской смотрит в ту сторону, где в люльке лежит маленький комочек -- крохотный, беззащитный, никому не нужный.  Нежеланный!
И ей стало жалко этого неведомого нового человечка, пришедшего в мир в такое неподходящее время, ее единокровного братца, который властно требует от нее, словно от матери, заботы о себе. Мария осторожно подошла к люльке, ей показалось в первое мгновение, что его смуглое личико посинело. Сердце у нее упало, она дотронулась до его носика, щечки: теплые... Живой! Девушка облегченно вздохнула. Малыш ровно дышит, посапывает; рядом лежит хлебная соска -- размоченный в воде хлебный мякиш в марле. Это, конечно, Евгения, младшая сестренка, поделилась с младшим братиком своим скудным пайком.
Мария задумчиво смотрит на малютку: кто ты? зачем пришел в этот страшный мир?
               
МАМИНА МОЛИТВА
...Марфа Тихоновна видела, что ее младший сын Костя растет каким-то необычным   мальчиком. Старшие -- дочь Евгения, сын Николай -- вступили в партию, смотрят на жизнь трезво, живут, как все. Сама Марфа Тихоновна жила своей жизнью -- по-прежнему ходила в церковь, но детям "портить жизнь" не хотела: пусть строят ее по своему усмотрению, приспосабливаются к новым условиям. А младший вызывал у нее тревогу и недовольство: растет каким-то уж слишком чувствительным, мечтательным, стихи читает или часами бродит в лесу и в поле.
Помнится, прочитал поэму Пушкина "Цыганы" и с горящими от восторга глазами приставал ко всем взрослым: "Вы только послушайте!.."И читал, читал вслух, с выражением, вдохновенно -- не остановишь. Да еще спрашивал: "Неужели вы не чувствуете, какое это чудо?! Да как вы можете не восхищаться?" Даже к соседу дяде Ване, старому железнодорожнику, бегал и ему читал, а когда на окраине улицы кочевые цыгане разбили свой табор, он к ним ходил, сидел с ними у костра и с восторгом о них рассказывал.
Напрасно ему говорили, что это уже не те цыгане, что были в пушкинские времена; он все равно к ним ходил, пока табор не ушел.
Марфа Тихоновна считала, что все это: и мечтательность, и восторженность, и стихи -- ни к чему, только помеха в жизни. А по ночам она молилась, как умела, за всех своих детей: за старшую Марию, которая давно вышла замуж и жила в другом городе, за Евгению, ставшую партийной активисткой, за Николая, студента Московского железнодорожного института, за младших -- Федора, Антонину, Валентину, и за Костю, из которого неизвестно что получится. Она многого не могла понять, уяснить себе до конца, поэтому молитва ее была больше похожа на горячечный бред; она молилась горько, бессильно, всем своим изболевшимся материнским сердцем...
...Костя проснулся внезапно, словно его кто-то разбудил; взгляд его сразу выхватил в темноте комнаты маленький огонек лампадки в углу с иконами. При дневном свете эти "картинки" в дешевых окладах, с искусственными цветами казались ему ничем не примечательными. Он равнодушно проходил мимо них. Теперь, в теплом свете лампадки, все преобразилось: мальчику показалось, что лики ожили и смотрели на него живыми, добрыми глазами, смотрели внимательно, словно заглядывали в самую глубину души. А может, так казалось оттого, что он услышал горячий шепот матери... Она разговаривала с ними! Она молилась на коленях, но даже в темноте было видно, что ее согбенная фигура вся как-то бессильно обмякла на полу, а в шепоте слышались слезы и что-то детское, беспомощное:
-- Виновата, Господи, виновата... я... я виновата!.. Детей-то, детей-то моих помилуй! Ведь как жить-то им нынче, как? Не вмени им в грех... Меня накажи, а не их. Разве я могу повлиять на них, заставить ходить в церковь, молиться? В школе их... там... учат... Не в моих это силах, Господи... А Ты не вмени им в грех-то... не вмени, прошу Тебя... Слабые мы, немощные. Страшно мне, Господи, ох как страшно! Помилуй, все равно помилуй... Евгению-то мою помилуй: ведь в партию ихнюю безбожную вступила... но она добрая, людей жалеет. Как жить-то нам, как?..
Мальчику вдруг показалось, что и он почувствовал присутствие в их комнате в эти ночные часы Кого-то очень большого, очень сильного, очень доброго, способного откликнуться на мамину молитву, Кому можно доверить все-все самое сокровенное, что не доверишь никакому человеку, -- и Он все поймет, и защитит, и простит. Почему-то в этот момент Костя горячо верил, что именно у Него нужно и должно просить прощения за все, что человек может сделать в жизни плохого. Только ему было непонятно, за что же мама так слезно просит у Него прощения. Разве она сделала что-то плохое? А его добрая сестренка Женя? Она-то куда "вступила"?
Эти недоуменные мысли промелькнули быстро в его полусонном сознании, а чувство Присутствия Кого-то большого и доброго уютно объяло все его детское существо, и мальчик незаметно снова погрузился в сон.
Днем Костя, кажется, уже и не помнил о своих ночных впечатлениях и беззаботно бегал со своими сверстниками.
               
"АРЕСТАНТИКИ"
Это слово маленький Костя впервые услышал от мамы в светлый день Святой Троицы. Мама взяла его на службу в собор Святой Живоначальной Троицы, что стоял (и теперь стоит и действует!) в самом центре города на Соборной площади. Большой, величественный собор с его высокими сводами, сверкающим позолотой иконостасом, ковровыми дорожками, ведущими от входа прямо к алтарю, запомнился мальчику на всю жизнь. И та длинная служба с зелеными березками по всему храму, разбросанной по полу душистой травой, с коленопреклоненными молящимися людьми, с пучками горящих свечей в сизом кадильном дыму, создававшим ощущение нереальности происходящего, какого-то сказочного сна... Костя устал и постоянно вертелся, мешал маме молиться; она одергивала его, сердито выговаривала шепотом:
-- Что ты все вертишься, как нехристь? Смотри, люди молятся, а ты мешаешь...
Но Костя ничего не понимал: зачем батюшка и все люди так долго стоят на коленях, почему у священника в руках свечка с цветами?.. Обо всем хотелось спросить маму, но он не решался, потому что мама будет сердиться...
Но наконец  служба закончилась, и мама повела его не домой, а совсем в другую сторону, на какую-то окраину. Тут уж ребенок совсем ничего не понял: мама сказала, что они идут... к острогу, чтобы отнести арестантикам -- мама так и сказала ласково "арестантикам"-- булочки. Хорошенький курчавый мальчик в бархатной курточке долго недоуменно молчал, но потом все-таки не выдержал и спросил маму:
-- За что же арестантам гостинцы, они ведь плохие люди?
Мамин ответ озадачил его еще больше:
-- Ох, сынок, в народе говорят: "От тюрьмы да от сумы не зарекайся! "Не наше это дело -- судить их, наше дело -- пожалеть.
Мамин ответ он по-настоящему понял и осознал только многие годы спустя, а вот обычай православных русских людей не забывать в праздник обиженных, униженных, оступившихся запомнился ему на всю оставшуюся жизнь, и он вспоминал о нем не раз в тот жестокий, беспощадный век, в который ему довелось жить.
               
"МАМА, Я ВИДЕЛ БОГА..."
Сразу за Ильинской слободкой начинался мелкий лесок, сюда ходили заготавливать тычняк, собирать хворост на растопку, пасти коз, даже грибы собирали. Уличные мальчишки любили это местечко и частенько собирались здесь посидеть у костра в летнюю   пору. Костя рос компанейским, товарищи любили его за ловкость, отвагу в уличных играх, отзывчивость и доброту.
Теплое, щедрое лето уже перевалило за середину, на огородах картошка начала созревать, да какая крупная, обильная: слегка копнешь лопатой влажную, рыхлую землю, потом потянешь за куст, а на нем, как виноградная гроздь, картошка, только гораздо крупнее. А уж мальчишкам-то радость: мама разрешает иногда подкапывать клубни, чтобы попечь на костре в лесу!
Уж как любили уличные мальчишки эти походы в свой лес! Здесь и тишина, и уединение, и свежий воздух, и какая-то лесная загадка: ведь лес словно живое существо. Словом, тянет мальчишек в лес! Хоть и неказист этот лесок на окраине слободки: нет тут ни сосен, ни елок -- один ольшаник, да все же лес.
 Мальчики нашли свою любимую полянку, набрали хвороста (хороших дров в этом лесочке не водилось), разожгли костер и уютно расселись у огня в ожидании, когда он прогорит  и даст хороший жар, чтобы печь картошку. Хворост прогорал быстро, а жару давал мало, поэтому то и дело бегали по очереди за топливом. Уходить от костра никому не хотелось, потому что пропустишь что-нибудь итересное: каждый изощрялся в захватывающих рассказах и небылицах, как у Тургенева в "Бежином луге".
Настала Костина очередь "дежурить", он нехотя встал и побрел искать сухие ветки. Как нарочно, поблизости от поляны уже ничего не попадалось. Он не заметил, как забрел довольно далеко, но шел и шел, забыв о цели: так хорошо было вокруг! Тихо шелестят листья на ольхе, иногда вспорхнет или пискнет какая-нибудь птичка, и больше почти никаких звуков. Лес живет своей, неведомой человеку жизнью! О чем-то "говорит", чем-то наполнен, а человеку нет дела до этого, он верит только в себя, живет только для себя...
Внезапно Костя остановился: он вышел на такую чудесную поляну, что застыл в изумлении. Пышные, сочные, еще не иссушенные солнцем, в самый разгар своего цветения, травы и цветы млели, источая сотни ароматов в теплый и влажный воздух, отчего он казался густым, подвижным, бархатным.
Небо, затянутое тонкими молочными облаками, сквозь которые белесым, размытым пятном светилось тусклое солнце, словно приникло к земле, приклонилось над этой сказочной поляной, стало ближе. И в этом большом, таком роскошном и таинственном мире Костя вдруг почувствовал -- как тогда, во время маминой ночной молитвы -- Присутствие Бога. Ему даже показалось, что он... видел Его: настолько реально Костя почувствовал Его Присутствие здесь, рядом, и везде, во всем. Это Присутствие обнимало его своей огромной, безмерной любовью, сообщало его сердцу такую наполненность, что казалось, будто вся его жизнь сконцентрировалась в этом одном-единственном миге.
Это было похоже на то чувство, которое он испытывал младенцем, когда мама приближалась к его кроватке: он еще не умел говорить "мама", но чувствовал ее приближение по тому ощущению безмерной любви, исходящей от нее, и появляющемуся в его сердечке чувству защищенности в этом страшном мире... От присутствия мамы сердечко малыша наполнялось чувством, которое он еще не в состоянии был определить как любвь -- он только чувствовал, что ему больше ничего не надо: мама здесь, он и мама -- это весь мир для него.
И теперь Костя весь ушел в это чувство нераздельности своей с безмерной любовью Того, Кто есть, существует везде и во всем, в том числе и в нем, маленьком мальчике Косте. Это чувство объяло его так ощутимо, реально, что когда он вернулся к действительности, не мог понять, сколько секунд или минут оно длилось. Но оно было! И запомнилось ему на всю жизнь.
Костя вернулся домой и сказал маме:
-- Мама, я видел Бога!
Марфа Тихоновна, возившаяся у плиты, вздрогнула от такого неожиданного заявления, обернулась, внимательно посмотрела на сына и махнула рукой:
-- Ну что ты мелешь? Бога никто не видел!
-- А я сегодня видел Бога, мама! -- настойчиво и твердо повторил мальчуган.
Он стоял перед ней, такой маленький и упрямый; на смуглый лоб спадают черные кудри и из-под них -- широко распахнутые голубые глаза. А что в них, в этих уж слишком серьезных глазах, даже матери непонятно!
-- Брось свои фантазии! -- отрезала Марфа Тихоновна и отвернулась от сына.
Несколько дней Костя ходил задумчивым,  словно отрешенным от окружающего мира, а потом снова стал прежним -- веселым, общительным, заводилой в уличных мальчишеских играх. По-прежнему любил стихи, стал увлекаться запрещенным Есениным, не расставался с томиком стихов любимого поэта и всегда клал его себе под подушку, словно боялся, что кто-то отнимет книжку.
Мать только качала головой, глядя на подрастающего сына: все равно он какой-то не такой, как остальные ее дети. Те деловые, хваткие к жизни, а этот...
               
НИКОЛАЙ
Сложными были отношения в семье Петуховых. Мой дед Иосиф Николаевич получил в годы Первой мировой войны образование фельдшера и служил в санитарном поезде, а вернувшись с фронта, работал директором ресторана на станции Клин, то есть, можно сказать, не забыл свою старую профессию (если читатель помнит, в молодости он работал в московском ресторане "Лаура"). Именно на работе он сошелся с буфетчицей Шурой, но свою семью не бросал. Долгие годы длилась эта мучительная связь. В 1919-м году у него родился побочный сын Борис, а в 1921-м году Марфа Тихоновна родила ему младшую дочь Валентину.
Как и почему все это было, нам, потомкам, трудно судить, но то, что мой дед мучился от такой запутанности семейной жизни, подтверждали старшие сестры моего отца, с которыми Иосиф Николаевич делился своими переживаниями. Так, своей старшей дочери Марии он говорил, что вся эта сложная ситуация унесла у него много лет жизни: "Уйду к Шуре -- Марфу жалко; уйду к Марфе -- Шуру жалко".
И правда, умер мой дед в пятьдесят шесть лет (от разрыва сердца, как тогда говорили). В это время он уже работал врачом-дерматологом в солнечногорской больнице: имея фельдшерское образование, он сдал экзамены экстерном на врача, и считался хорошим специалистом. Помнится, мой отец говорил, что Иосиф Николаевич имел феноменальную память, в чем он убеждался, когда "ради интереса" пытался "экзаменовать" своего отца: раскрывал учебник по медицине на любой странице, и Иосиф Николаевич цитировал наизусть, без запинки весь материал.
Марфа Тихоновна знала о неверности мужа, об этом ей рассказала мать буфетчицы Шуры, которая была возмущена поведением дочери. Тяжело ей было, любила она своего Осю, но не хватало у нее мужества потребовать от него ясности. А он так и жил на две семьи: заботился о Шуре с ее сыном, построил дом для нее (поскольку мать Шуры не хотела мириться с позором своей дочери и выгнала ее из дома), но и свою основную семью не бросал. Такая двойственность, естественно, не могла не отразиться на его психике: он стал раздражительным, придирчивым. Так продолжалось до тех пор, пока не подрос старший брат Николай. Он потребовал, чтобы отец выбирал между двумя семьями. И отец ушел к Шуре.
Николая знала и любила вся округа, то есть та часть города, которую называли "станционной" (улицы, прилегающие к станции). После ухода отца он взял на себя ответственность за семью: пошел работать помощником печника. Вероятно, поэтому его знали многие жители города, ведь печки были у всех. Но даже дело и не в этом, а в том, что было в нем что-то такое, что привлекало к этому юноше сердца людей: приветливость, открытость, отзывчивость, данные Богом от природы. И мать, и младшие братишки и сестренки чувствовали, что с Николаем не пропадут: он был душой семьи, наставником детям, помощником матери. Посторонние, молодежь и взрослые, тянулись к нему душой, любили, уважали,  словно умудренного жизнью, авторитетного человека.
Моя мама была совсем маленькой девочкой, когда к ним в дом пригласили печника с веселым молодым помощником Колей. И запомнился же ей этот Коля-Николай! Он месил глину, подавал кирпич мастеру и неутомимо шутил с детьми, которые стояли вокруг него, раскрыв рты. Он излучал свет, радость, доброту.   
В первый же день работы молодой помощник печника покорил сердца ребятишек и взрослых, в последующие дни, пока в доме клали печку, дети не отходили от "дяди Коли". Сердечко моей мамочки, тогда пятилетней малышки, так было переполнено впечатлением дня, что, засыпая, она спросила у своей мамы:
-- А чей этот дядя Коля?.. Я так люблю его!
-- Тетю Марфу знаешь, маму Валечки? Это ее сын, старший брат Валечки.
С младшей сестрой моего отца Валентиной мама подружилась в школьные годы, а за младшего брата Николая Костю ей суждено было выйти замуж. Но кто мог знать тогда об этом?
Взрослые, видимо, рассказали Николаю, какое впечатление он произвел на мою маму, и он стал в шутку называть ее "моя невеста", чем очень смущал девочку и заставлял краснеть.
Николай, получив рабочий стаж, пошел на рабфак, а затем поступил в Московский институт железнодорожного транспорта, на ускоренный курс обучения (два курса за один год). Но его постигла беда: на субботнике он получил травму головы, которая дала страшную болезнь саркому. Николай умер в московской больнице, и гроб с его телом встречали в Клину на железнодорожном вокзале толпы народа. Вот тогда моя мама и узнала, насколько этого человека знали и любили в родном городе. Она тоже ходила с отцом встречать его, они простояли несколько часов, до самой ночи, но не дождались, а люди стояли всю ночь. Это говорит о том, насколько сердца людей были расположены к этому, в общем-то, обыкновенному парнишке. Тело его упокоено на погосте церкви "Всех скорбящих Радость", могила не сохранилась.
Я не раз задавалась вопросом, зачем Господь отнял у моей бабушки такого хорошего сына, последнюю опору и поддержку в ее безрадостной жизни, а у моего папы -- старшего брата, умного наставника и помощника, в котором он так нуждался? Говорят, что Господь забирает человека в его лучшую пору, когда он созрел в свою меру для вечной жизни. Какая судьба могла ожидать Николая после окончания института? Стране нужны были специалисты, поэтому наиболее способные студенты учились ударными методами, к ним принадлежал и Николай. Он даже имел орден за отличную учебу, с ним он и сфотографирован в гробу. Какая будущность его ожидала? Несомненно, -- крупного  начальника и обязательно партийного. Мог бы он сохранить свою душу в таких условиях? Сомнительно. Вот Господь и забрал его, пока душа его не испортилась. Прости меня, Господи, что я пытаюсь своим ограниченным человеческим умом объяснить то, что только Бог может знать.
Марфа Тихоновна тяжело перенесла смерть сына, на которого была вся надежда в семье. После этого у нее стала трястись голова, появилась апатия ко всему. Горе ее сломило. Но, говорят, именно тогда она вернулась в лоно Церкви. Ведь было время, когда "вихри революции" помутили и ее сознание. Многих они тогда сбили с толку, но Промысел Божий действует в судьбах отдельных людей и народов и не оставляет никого. Бабушка Марфа уже до конца жизни не отходила от Церкви, была активной прихожанкой храма "Всех скорбящих Радость": входила в так называемую "двадцатку".
Однако она ушла в себя, отдалилась от детей, стала замкнутой, молчаливой, часто уходила из дома к соседкам на целый день, даже не приготовив обеда для детей. Видимо, опостылел ей родной дом после свалившегося горя, сломалась она, не смогла справиться с собой. В это время дома оставались только младшие, Костя и Валя. Валя даже вынуждена была уйти к отцу в его новую семью. Отец звал и Костю, но тот вообще не навещал отца, считая его уход предательством по отношению к матери. Иосифу Николаевичу было очень обидно, что сын игнорирует его, но таков уж характер Кости: прямой, бескомпромиссный. Он считал, что отец предал маму, всю семью, и хоть мама  рано удалилась от семьи, когда ее забота еще нужна была детям, он на нее не обижался, а на отца держал обиду за нее и не мог принимать хлеб из рук женщины, которая отняла у его матери мужа. Сестра Валентина смотрела на это проще и перешла жить к отцу, чтобы спокойно закончить школу, а потом учиться в институте.

ГОДЫ УЧЕБЫ
В четырнадцать лет, после окончания семилетки, Костя пошел работать на завод учеником слесаря. Учиться очень хотелось, но нужно было работать. А через год он все-таки пошел учиться в первое попавшееся учебное заведение -- в сельскохозяйственный техникум под городом Каширой, где жила его сестра Евгения. У Кости была явная склонность к гуманитарным наукам: истории, литературе, но некому было направить его образование.
В техникуме он учился хорошо, хоть и не любил свою будущую профессию. Ему нравился сам учебный процесс, общение с преподавателями (в то время среди преподавателей было еще много истинных интеллигентов из прошедшей, дореволюционной эпохи), студенческая жизнь с художественной самодеятельностью, интересными литературными вечерами, в которых Костя имел возможность раскрывать свои таланты чтеца и сочинителя стихов и даже -- драматического актера.  Бывало, что студенты ездили и по району с гастролями.
Костя оставался компанейским, отзывчивым человеком, поэтому его любили в студенческой среде. Времена в тридцатых годах были тоже нелегкими, всегда чувствовался недостаток питания, особенно у студентов. В комнате Кости жили самые дружные ребята: если пришла кому-то посылка, делили ее на всех, если привез что-то из дома -- тоже на всех. Презирали жадных, которые ели тайком ночью под одеялом. У Кости было преимущество в том, что недалеко жила сестра с мужем,  они щедро снабжали родственника дарами от своего хозяйства: то сала дадут, то масла, то меда, то пирогов или лепешек деревенских. Обижались даже, что Костя редко заходит к ним, считали его гордым, а ему было совестно "обирать" сестру, поэтому старался реже наведываться к ним.
Вот в эти счастливые годы учебы, студенческой дружбы, общения с преподавателями Костя узнал и темные стороны советской действительности: на глазах студентов хороших, любимых ими преподавателей арестовывали, и те исчезали бесследно. Нужно сказать, что мой отец рос в среде, в которой не было слепого очарования советской властью, народ всегда недолюбливал новую власть, относился к ней недоверчиво, поэтому эти репрессии для юноши не были каким-то ударом или разочарованием в советской власти. От властей не ждали ничего хорошего. Горько было узнавать об очередных жертвах страшной государственной машины, которая поглощала лучших людей, -- это было совершенно очевидно даже для молодых, неискушенных в жизни.
В эти страшные времена сталинских репрессий люди боялись общаться с теми, у кого в семье кого-нибудь арестовали. Несчастные во всей полноте испытывали, как они становились изгоями в обществе, от них отворачивались даже близкие друзья и родственники, потому что боялись... Не знаю, считал ли кто арестованных истинными врагами народа, скорее, такое отношение к несчастным было оправданием собственной трусости. Нужно было иметь большое мужество и крепкое чувство порядочности, чтобы не оказаться подлецом по отношению к тем, кто и так пострадал.
Студенты техникума очень любили преподавателя математики Аркадия Ивановича и его супругу Ольгу Вениаминовну, преподавателя немецкого языка, за их доброе отношение к студентам, воспитанность, деликатность. Это были истинные интеллигенты, общение с которыми обогащало личность каждого, кто умел видеть в этих людях нечто большее, чем просто преподавателя.
Однажды, теплым апрельским вечером, Костина группа шумной гурьбой возвращалась в общежитие после занятий в техникуме. Ребята весело разговаривали, делились своими планами на летние каникулы, шутили, смеялись... Настроение было весеннее, приподнятое; с поля дул ласковый весенний ветерок; думалось только о хорошем...  Вдруг Ваня Куракин тревожным голосом воскликнул:
-- Стойте, ребята! Посмотрите!
Навстречу   им по пыльной дороге двигалась какая-то странная процессия: впереди человек с заложенными назад руками, а сзади два... конвоира... Да, это точно -- конвоиры, потому что в руках у них ... винтовки, да и военная форма на них. Сразу-то издали ребята не разглядели... Но что самое страшное, чему отказывались верить глаза ребят: человек, который шел впереди -- руки за спину, -- был не кто иной, как их любимый Аркадий Иванович!
Не задумываясь, Костя крикнул, когда процессия поравнялась с ребятами:
-- Здравствуйте, Аркадий Иванович!
 Аркадий Иванович медленно поднял словно отяжелевшую от свалившейся на нее беды голову, в глазах мелькнула неожиданная радость, он хотел было приветливо махнуть рукой, но тут же получил грубый окрик:
-- Руки!
Аркадий Иванович понуро побрел дальше. Ребята не унимались, снова крикнули:
-- Аркадий Иванович! За что они вас?
Пожилой преподаватель только на миг оглянулся на ребят, словно хотел что-то сказать, но не мог...
-- До свидания, Аркадий Иванович! -- не унимались ребята.
 Видимо, им хотелось хоть как-то выразить сочувствие любимому преподавателю. Они долго смотрели ему вслед. Никому и в голову не приходило думать, что он в чем-то виноват. На следующий день студенты узнали, что и супруга его арестована.
Через несколько дней Аркадия Ивановича отпустили... Чтобы потом снова арестовать. Он пришел в комнату общежития, где жили Костя и его товарищи. Больше ему некуда было идти: служебную квартиру отобрали, имущество конфисковали, преподаватели боялись общаться с "врагом народа". Ни одной сочувствующей души...
Аркадий Иванович грузно опустился на одну из коек и молча сидел, свесив голову. Чувствовалось, что ему тяжело говорить и он не знает, о чем говорить. Но и без слов было все понятно...
-- Куда же Вы теперь, Аркадий Иванович? -- сочувственно спрашивали обступившие его ребята. Он неопределенно махнул рукой. Видимо, понимал, что на свободе он ненадолго.
               
ЖАТВА
На летней практике Костя работал помощником комбайнера. Комбайнер попался хороший, работящий, трудились без передышек, как и полагается во время страды: созревшие хлеба не ждут, их нужно убирать, пока погода позволяет. Костя хорошо заработал, никогда еще у него не было таких денег. "Вот мама обрадуется", -- думал он, когда возвращался в общежитие, чтобы собрать вещички и ехать домой.
Ехали в поезде вместе с земляком, Ваней Куракиным. За окном тянулись убранные поля, зеленые леса, перелески, откосы с отцветающими луговыми цветами, в открытые окна вагона веял теплый ветерок с запахом трав, сена... Хорошо! 
Причина для радости у Кости была не одна: и маму обрадует, и... девушке любимой купит подарок. Он никогда еще не дарил ей подарков -- не на что было. А тут -- такая возможность порадовать ее. А самое главное, конечно, соскучился он по ней, не мог на выходные приехать в страду. Но что это Ваня какой-то скучный?
-- Вань? Что с тобой, ведь домой едем? -- пытался Костя развеселить друга, -- сейчас приедем в Москву, зайдем в магазин, харчишек домой купим, подарков, а потом и на свой вокзал. Тебе-то, может, харчи не нужны, у вас в деревне свои, а у нас в городе даже хлеба белого нет. Ну чего ты, Вань?-- повторил он, глядя на кислую физиономию друга.
-- Знаешь, Костя, а ведь у меня нет ни гроша,-- вдруг грустно признался Ваня.
-- Неужто потерял, Вань?
-- Ты не поверишь, а  я ничего не заработал: комбайнер попался пьяница, пропил всю страду. Мне домой стыдно показываться, ведь в деревне знают, какие деньги на жатве зарабатывают. 
Костя, не раздумывая, полез в заветный кармашек вельветки, достал пачку денег, отделил половину и протянул другу:
-- Возьми!
-- Да ты что, Кость?-- испугался Ваня, -- ведь я с тобой никогда не рассчитаюсь!
-- И не надо, -- улыбнулся своей обаятельной улыбкой Костя,-- друг ты мне или не друг?
-- А как же ты?
-- Да посмотри, как мне повезло! -- весело хлопнул Костя по пухлой пачке денег, -- избавляться от них надо скорее!
И действительно, на всю жизнь у моего отца сохранилась "нелюбовь" к деньгам, зарплату всегда спешил отдать жене всю до копейки, словно брезговал даже держать деньги в руках, и говорить о деньгах не любил, считал это унизительным для человека.
               
                "ТЫ БЫЛ НЕОСТОРОЖЕН В СЛОВАХ..." 
Диплом защищать Косте не пришлось. Перед самой преддипломной практикой его вызвал в кабинет завуч Геннадий Алексеевич и, плотно прикрыв за ним дверь, попросил присесть. Костя видел, что завуч чем-то взволнован, медлит, не знает, с чего начать. Сердце у него тревожно забилось, он в упор смотрел на Геннадия Алексеевича и ждал. Тот прошелся несколько раз по кабинету, еще раз выглянул за дверь, опять плотно прикрыл ее и подошел к своему ученику. Прямо глядя ему в глаза сквозь очки своими по-отечески добрыми, умными глазами, он взял его за обе руки, так что Костя вынужден был приподняться со стула, и тихо сказал:      
-- Костя, уезжай отсюда! Тебе не нужно заниматься дипломом, мы дадим тебе справку, что ты прослушал курс. С ней ты сможешь поступить в любое учебное заведение.
Костя молча вопросительно смотрел на завуча.
-- Ты был неосторожен в словах, Костя, -- так же тихо продолжал Геннадий Алексеевич, -- тобою интересуются, на тебя уже собрано досье. Ты понял?-- выразительно глядя на своего ученика многозначительно спросил он.
Чего уж тут не понять! В те времена это понимал каждый. А Геннадию Алексеевичу Костя был благодарен всю жизнь: он понимал, что учитель рисковал многим, решившись предупредить его, может быть даже, -- жизнью. И  Костю он спас от многих бед, а может быть, от гибели. Да, проявление элементарной порядочности в те времена могло стоить человеку  жизни.
Как раз незадолго до этого разговора Костя получил письмо от друга, Колесова Андрея, который давно бросил учебу в техникуме и по своей природной любви к путешествиям махнул на юг. Профессия ему не нравилась, на месте не сиделось, и он исчез в неизвестном направлении. А тут вдруг объявился: пишет, что устроился в Кировокане на курсы преподавателей русского языка для армянских школ, зовет друга в Армению: "Тебе, Костя, с твоей романтической натурой, будет интересно в горах.  Зачем тебе сельское хозяйство, если ты по призванию поэт?"
Очень кстати было это письмо! Недолго думая, никому ничего не сказав, Костя уезжает на юг. Но это уже следующая страница его жизни.














 4 глава. ТОСЯ РОГОВА

ПРЕДКИ
Моя мама (1921-2009), Петухова Антонина Ивановна, в девичестве Рогова, родилась,   выросла и прожила тридцать семь лет на Ильинской слободке. Ее мать, Захарова Наталия Гавриловна (1898-1934), -- родом из деревни Першутино, которая теперь почти сливается с городом. А отец, Рогов Иван Сергеевич (1899-1953), корнями восходит к крестьянам клинских деревень  дмитровского направления: деревни Русино -- по отцовской линии и деревни Селюхино -- по материнской линии.
Пишу так подробно для своих потомков, так как они должны точно знать свои корни. А если еще глубже коснуться, -- для меня звучат как музыка старинные русские имена, названия улиц, деревень. Мне приятно их произносить: за каждым именем и названием что-то живое, одухотворенное, даже если больше ничего не сказать, кроме этих наименований.
Мама была старшей в семье, а за ней еще четверо. Была еще старшая сестра Елена, но она умерла от воспаления легких в девять лет, когда моей маме было шесть. Как вспоминала моя мама, не проходило дня, чтобы бабушка Наташа не плакала по своей дочери. Возможно, она чувствовала какую-то вину перед этим ребенком: девочка родилась вне брака. Мамин отец, Иван Сергеевич, не сразу женился на бабушке Наташе: его мать, моя прабабушка Матрена, женщина строгого нрава, не разрешила сыну жениться, когда узнала, что жених с невестой уже ждут ребенка.
Хоть и строго смотрели в то время на эти вопросы, но бабушку мою в деревне никто не осуждал и не смеялся над ней, потому что любили кроткую и тихую Наташу. К ней относились с сочувствием и не судили за грех, но сама себя она судила строго, долго мучилась и маялась. Когда девочке исполнился годик, Иван наконец получил материнское благословение на брак. На свадьбе никто не злословил, но свекровь все-таки не преминула у всех на виду вынести ребенка и подать его невесте. Люди осудили свекровь, которая не пощадила стыдливости невесты и выставила ее позор на всеобщее обозрение.
Наташа была кроткой, отзывчивой на чужое горе, ее полюбили и на Ильинской слободке. Она умерла рано, задолго до моего появления на свет Божий, но я представляю ее по рассказам родных и по характеру своей мамы, которая унаследовала от нее и скромность, и кроткий нрав, и доброту. Эти прекрасные женские черты идут от прабабушки Агафьи (родом из деревни Кононово).
У родственников не сохранилось ни одной ее фотографии, может быть, их и не было вообще (она умерла в Великую Отечественную войну), но зато до меня дошли семейные предания о ней. Бабушка Агафья двадцать лет была лежачей: у нее внезапно отнялись ноги. За ней ухаживали сначала дочери, потом снохи, когда дочери вышли замуж. Младшая дочь Анна долго отказывала женихам, говорила: "Нет, маменьку я не оставлю".
 Известно, как тяжело ухаживать за лежачими, но в этой семье никто не тяготился присутствием больной, наоборот, -- каждый, кто приходил в этот дом, чувствовал, как все кругом в горнице, где лежит бабушка Агафья, озаряется светом, на нее хочется смотреть, разговаривать с ней. Она всегда умиротворяла всех, давала мудрые советы.
Мой отец вспоминал свое знакомство с бабушкой Агафьей, когда был женихом моей мамы. Он увидел ее в первый раз и был поражен ее светлым обликом, тонким, благородным лицом. И это была простая неграмотная крестьянка! Думаю, что Агафья была просветлена светом Христовой веры и много молилась, со смирением принимая посланное ей Богом испытание, миром своей души, безграничной кротостью и любовью освещая все вокруг себя.
Когда она умерла, снохи плакали о ней, как о родной матери, и говорили, что больная была им не в тягость и пусть бы она лежала еще столько же. После ее смерти словно все рассыпалось в доме: снохи разделились, уже не жили так дружно, как при свекрови.
За мою долгую жизнь мне не раз приходилось наблюдать, что какая-то доминирующая черта характера переходит в роду из поколение в поколение, положительная или отрицательная. Поэтому делаю вывод: какую огромную ответственность несем мы все перед своими потомками, перед своим родом. Если я не потружусь изжить в себе отрицательные качества, то какой долгий резонанс будут они иметь в моем роду, какой огромный ущерб нанесут кому-то из тех, кто придет на эту землю после меня.
Каждый христианин должен честно посмотреть на себя и признаться себе в своих недостатках, чтобы потомки наши не проклинали нас за нашу беспечность и нерадивость.
А я с благодарностью вспоминаю мою прабабушку Агафью, бабушку Наталию и маму Антонину, которые сберегли в своих характерах бесценные женские качества: скромность, чуткость, жертвенность, кротость -- и передали "по наследству" моим трем дочерям.
               
БАБУШКА МАТРЕНА
...Матреша росла смышленой, вездесущей девчонкой, старалась не отставать от старших братьев и в играх, и в работе по дому, а когда мальчики пошли учиться в церковноприходскую школу, что находилась в соседнем селе Воронино при храме в честь Смоленской иконы Божией Матери, стала проситься  с ними, но отец, хоть и была Матреша его любимицей, наотрез отказал:
-- Нет! Зачем девке грамота? Замуж выйдешь, детей рожать да растить начнешь -- вот и вся "грамота". Чего ты такую даль по снегу да по морозу ходить будешь?
Матреша не смела перечить отцу, хоть и бедовая была: не принято было в христианских семьях ослушиваться родителей. Крепко сидела в народе евангельская заповедь: "Почитай отца и мать".
Очень хотелось Матреше учиться, но безропотно покорилась отцу. А дома, в крестьянском хозяйстве, дел хватало. Время летело незаметно: вот и подросла Матрена, из юркой чернявой девчонки превратилась в статную, чернобровую смугляночку. Ее нельзя было назвать красавицей в полном смысле слова, но живость характера, рассудительность и природный ум в сочетании с женским обаянием привлекали к ней взоры молодых парней из соседних деревень. Но Матрена не смела никого из них выделить: строгие тогда были нравы. Но в глубине-то души она отмечала белолицего, тихого Сергея Рогова из деревни Русино, что находилась верстах в пяти от их деревни Селюхино. Приходили к ним гулять парни и из Русина, и из Гафидова, и из Спас-Коркодина... Летом водили хороводы где-нибудь за околицей, зимой устраивали вечерки в чьей-нибудь избе, а больше виделись в церкви на праздниках.
Робкий был Сергей, никогда к ней не подходил, но ей почему-то казалось, что нравится она ему... Почему ей, боевой девчонке, пришелся по сердцу такой скромный парнишка, она не могла сказать, может, чувствовала в нем что-то основательное, серьезное?
Подумывала Матрена, что когда-то придется и ей уходить из своего родного дома, от маменьки и папеньки, но гнала эти мысли: ведь и представить страшно, что когда-никогда, а расстанется она с милым родным очагом. А сердечко, между тем, замирало, когда она ловила на себе "случайный" взгляд Сергея. На вечерках девушка усердно плела кружева, а сама исподтишка ревниво следила за Сергеем: не смотрит ли на кого, не танцует ли с кем... А если глаза их встречались -- он краснел...
Настал момент, когда отец задержал Матрешу после вечернего чая:
-- Присядь, дочка, не спеши, поговорим.
-- О чем, папенька? Посуду убрать надо... А ты говори, говори!
-- Нет, доченька, разговор-то серьезный. Присядь!
Матреша насторожилась, сердечко екнуло, села на скамейку напротив отца, неотрывно глядя ему прямо в лицо округлившимися глазами. Отец медлил, с лаской и любовью оглядел ее стройную девичью фигуру, вздохнул, в глазах на секунду мелькнула грусть... Сердце у Матреши бешено стучало. Отец поднял глаза, и в них засверкали лукавые искорки:
-- А что, Матренка, замуж тебе пора! За кого пойдешь-то?
-- За кого скажешь, папенька, -- робко ответила Матрена.
-- Да вот Прохор Евсеев -- хороший парень, работящий, видный из себя. Чем не жених?-- продолжал отец, глядя на дочь смеющимися глазами, --и у Селюниных сын -- парень хоть куда...
Матрена вся сжалась и только успевала отрицательно мотать головой в ответ на отцовы слова.
-- А вот Рогов Сергей из Русина -- хороший парень, спокойный, добрый, но только уж больно тихий...
Тут Матрена еще больше смутилась, кровь бросилась в лицо, щеки запылали, она опустила глаза и еле выдавила из себя:
-- А за Сергея Рогова пойду...
Вот как выдавали замуж мою прабабушку по материнской линии Матрену Мурашову, крестьянку деревни Селюхино Клинского уезда. Было это где-то в конце девятнадцатого столетия.
Молодые не задержались в деревне -- на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков переехали в уездный город Клин. Матрене хотелось определить детей в школу, обучить их грамоте и ремеслу. Поселились сначала на казенной квартире: Сергей устроился сторожем на станцию, и семья жила в железнодорожной будке недалеко от вокзала. Матрена держала две коровы: от одной молоко шло на семью, от другой -- продавали, и деньги откладывали на дом. Так и накопили необходимую сумму, и построили его на окраине Ильинской слободки.
Друг за другом родились детки: старшая Ольга, Сергей, Василий, Иван (мой дед), младший Дмитрий.
Матрена имела твердое намерение отдать сыновей в школу. В 1903-м году у самого железнодорожного моста построили новую школу для детей железнодорожников, но Василию и Ивану предложили ездить учиться на станцию Завидово: мол, мест в новой школе нет. Вот здесь и проявился твердый характер деревенской, неграмотной женщины Матрены: она пошла к самому начальнику станции господину Сахарову и потребовала, чтобы ее детей взяли в новую школу, которая находилась рядом с домом. И добилась-таки своего! Вот вам и безграмотный, бесправный русский народ!
Ведь это было в дореволюционной России. Откуда у простой крестьянки столько человеческого достоинства, уверенности в своем праве требовать то, что она требовала, столько самосознания? А нас убеждали, что народ до революции был забитым, темным.
 Вот как пишет русский философ Н.О. Лосский о характере русского народа: "Даже крепостное право духовно не превратило русского крестьянина в раба". Философ приводит слова А.С. Пушкина из его записок: "Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского унижения в его речи и поступи?"1
Самосознание человека зависит, конечно, не от образованности, а от чувства Бога в душе.  Простой русский человек, видимо, умел стоять перед Богом: чувствовать одну только власть над собой -- власть Бога, поэтому ему не страшны были никакие земные начальники. Он имел страх Божий, ответственность перед Богом за свою жизнь, поэтому ничего не страшился, кроме греха.
Еще один эпизод из жизни моей прабабушки Матрены, красноречиво свидетельствующий о твердости и прямоте ее характера. Она была истинной христианкой, соблюдала посты, твердо следовала евангельским заповедям, ходила на церковные службы, воспитала в детях честность, порядочность, трудолюбие.
После революции в стране началось настоящее помрачение умов: молодежь перестала ходить в церковь, слушаться старших, вступала в партию, в комсомол, жила по своему усмотрению. В двадцатых годах младший сын Матрены Дмитрий собрался жениться. У его невесты Маруси характер был боевой, деятельный, она стала партийной активисткой. Без благословения маменьки Дмитрий не мог жениться, а Матрена Павловна поставила сыну условие: благословлю, если будете, как положено христианам, венчаться в церкви.
Маруся очень любила своего жениха и сделала выбор между возлюбленным и ...партийным билетом. Так и не состоялась ее партийная карьера, о чем она со смехом рассказывала в девяностолетнем возрасте своим правнукам. Бог благословил ее за послушание счастливым супружеством, долголетием.   
Ольга вышла замуж перед Первой мировой войной и уехала с мужем в Москву. Ее муж, Егор Пономарев из деревни Спас-Коркодино, работал мастером в железнодорожном депо на Петроградском вокзале, и жили супруги между двумя вокзалами: Петроградским и Ярославским. Всю жизнь эта бездетная пара "выполняла послушание" принимать  родственников, приезжающих в Москву. Как рассказывала моя мама, дня не проходило, чтобы тетя Оля с дядей Егором были одни: у них всегда  гости, никто из земляков, посещавших столицу, не проходил мимо их дома. Заходили отдохнуть, подкрепиться. Радушная хозяйка каждый день варила большой чугунок щей, потому что знала, что кто-то обязательно постучится в их маленькую квартирку.
Причем заходили все: и близкие, и дальние родственники, и родственники родственников, и просто знакомые. Потомства им Бог не дал, но, видимо, такова была их роль в этой жизни, отведенная им Богом: послушание странноприимства. И они выполняли его безусловно, без ропота, от всей души. И моя мама пользовалась гостеприимством тети Оли, когда училась в педагогическом техникуме, и вообще тетя Оля заменяла ей мать.
Чем могу я воздать этим людям, моим родственникам, которых я никогда не видела, за хлеб и приют, оказываемые моей маме в дни ее одинокой юности? Только молитвой за них. Ведь у Бога все живы. И я, пока жива, буду молиться за вас, рабы Божии Ольга и Георгий.
 У моей мамы сохранилась фотография, которой уже сто лет; на ней запечатлены шестнадцатилетний мамин отец Иван и его брат Василий, гвардеец Балтийского флота. Мой дед -- совсем юный, с мальчишескими, шустрыми и наивными глазами, а его брат -- полный достоинства, самосознания гвардеец-матрос.
Мой дед Иван приехал в Питер работать на Путиловском заводе. Хозяин квартиры, на которой он остановился, сразу дал молодому человеку денег в долг, чтобы тот прилично оделся (ведь в столицу приехал!). Вот он и зашел в фотоателье, чтобы послать домой фотокарточку, на которой он запечатлен в "полном параде". На нем элегантный черный костюм-тройка и модные, блестящие полуботинки. Даже и не скажешь, что это "задавленный, забитый рабочий класс". Лица у братьев спокойные, безмятежные, добрые. Ничто в их облике не предвещает будущих страшных событий в России. Дата на фото -- 1916 год.
Не прижился мой дед в Питере: был выслан на родину за участие в рабочих волнениях, в которые и попал-то, вероятно, по глупости, по наивности. Он не любил об этом вспоминать и никогда не проявлял сочувствия к революционерам.
               
В РОДИТЕЛЬСКОМ ДОМЕ
Первые годы семейной жизни у Ивана с Наташей прошли в доме его родителей, на окраине Ильинской слободки. Моей маме, родившейся в 1921-м году, запомнились вечера из ее раннего детства.
...В бабушкином доме тепло и уютно от русской печки; на столе еще не убран самовар; большая четырнадцатилинейная керосиновая лампа мягко освещает стол с чайной посудой. Вся остальная изба в полумраке. Вечерний чай окончен, но никто не расходится. Наташа склонилась над шитьем, бабушка Матрена убирает посуду... За окном темно, холодно, сыро, то и дело со станции доносятся гудки паровозов, и от них на душе тревожно, зябко... Да еще большие тени от движущейся фигуры бабушки "бегают" по углам, то и дело превращаются в огромных чудовищ и пугают маленькую Тосю. Она забирается с ногами на широкую скамейку рядом с дедушкой, его тяжелая, шершавая ладонь ласково ложится на ее непокорные короткие волосики, гладит их. Дедушка сует ей в рот крепкий, как леденец, кусочек кускового сахара. У стола в свете лампы так хорошо, расходиться не хочется.
-- Наташа, спела бы что-нибудь, а! -- просит дедушка сноху.
И Наташа, опустив руки с шитьем на колени, молча устремив куда-то вдаль свои большие, по-детски чистые и чуть-чуть грустные глаза, поет свою любимую "Пряху":
В низенькой светелке огонек горит,
Молодая пряха у окна сидит...
И Тосе кажется, что это про нее, ее маму, такая прекрасная и грустная песня. И пряха прекрасная, и мама ее прекрасная, такая красивая и нежная.
 У Наташи  чудесный голос, а главное, она поет душой. Свекр ценил ее голос и исполнение русских народных песен, да и вообще любил сноху за ее кроткий нрав и доброту. Столько чувства, глубины было в Наташином исполнении знакомых ему с детства песен, что иногда -- Тося видела -- дедушка незаметно смахивал слезу. Наверно, песни эти напоминали ему родную деревню, ее поля, луга и леса. Да и бабушка слушала, хоть и не была так чувствительна, как дед. Она невольно замирала на месте с полотенцем и чашкой в руке и забывала, что нужно вытирать и убирать посуду, смотрела на сноху будто с удивлением, а потом, заметив, что дед расчувствовался, покачав головой, шла к шкафу.
Нужно отметить, что наши предки слушали русские песни не в записи, не по радио, а непосредственно в народном исполнении, и учились пению тоже непосредственно друг от друга. Не было в их исполнении невольного подражания известным артистам, потому что не слышали они их. Кто научил мою бабушку Наташу пению, не знаю.
Моя мама говорила, что не слышала больше такого проникновенного исполнения "Пряхи" ни по радио, ни на концертах. Можно, конечно, предположить, что есть в этих словах доля невольного преувеличения, но, наверное, отсутствие радио, телевидения имело свои плюсы: не лишало людей проявления самобытности.
К сожалению, никто из детей и внуков Наташи не унаследовал ее песенного дара. Она исполняла лирические народные песни, знала много стихов из классической русской литературы, хотя училась в церковноприходской школе всего два года. Стало быть, школа в то время давала то, что полезно и нужно именно для души.
Женился младший брат Ивана, Дмитрий, и в избе родителей стало тесно. Иван с Наташей стали подумывать о своем доме. Был в то время в городе известный всем жителям своей честностью и профессионализмом подрядчик, которого все звали "Пал Палыч". Стоит ему только сказать, что собираешься строить дом, какими средствами располагаешь, -- и он незамедлительно составит смету, закупит материалы и построит со своей бригадой добротный дом. И не надо самому человеку отвлекаться от основной работы или, как говорится, тянуть в две жилы, чтобы построить себе жилье. Присутствие в городе Пал Палыча или других, подобных ему специалистов, которым доверяли жители, снимало лишние проблемы в приобретении жилья. А уж накопить на строительство дома было вполне реально, даже в первые годы после революции.
Иван Рогов работал сначала помощником машиниста на железной дороге, потом слесарем на химическом комбинате. В конце двадцатых годов он построил дом на Ильинской слободке, недалеко от родителей, но не успела в него въехать молодая семья: сгорел во время пожара улицы. Через год он построил новый дом, но уже попроще прежнего, однако вполне просторный для большой семьи.

ПАСХА
Праздники Пасхи остались в далеком, далеком детстве Тоси как сон, прекрасный, сказочный сон. А потом налетели седые бури, мрачные вихри и превратили жизнь в чреду тяжелых будней с борьбой за выживание, с голодом, постоянным страхом перед власть имущими, которые диктуют всему народу, как жить, что говорить, во что верить.
В начале двадцатых годов борьба с религией еще не приняла таких масштабов, как это началось позднее. В конце двадцатых годов в Клину стали закрываться храмы, и остался только один -- кладбищенский. До поступления в школу Тосю иногда брали в храм, и она всю жизнь помнила особенный, светлый, радостный день Пасхи.
    И в старом доме у бабушки, и в новом доме, который построил папа, Пасха отмечалась так, как испокон веков отмечали этот праздник на Руси: заранее готовились, чистили, мыли дом, чтобы все сверкало к празднику, проращивали пшеницу в специальной посуде, чтобы на пасхальном столе зеленели нежные росточки, в Чистый четверг красили яйца, готовили ароматную творожную пасху, пекли душистые, пышные сдобные куличи.
 Нужно сказать, что в начале двадцатых годов в результате новой экономической политики --нэпа -- материальное положение населения стало вполне сносным. Частная торговля, разрешенная властью, делала чудеса: откуда ни возьмись на прилавках появилось изобилие продуктов. Но, как вспоминала моя мама, взрослые говорили, что до Первой мировой войны уровень жизни в России был гораздо выше. Примерно с 1925 года собственников начали репрессировать, и многие стали закрывать свою торговлю. А в конце двадцатых годов, когда началась коллективизация, продовольствия опять не хватало, и страдали от этого в первую очередь простые люди. Мамины воспоминания о Пасхе относятся к середине двадцатых годов.
 ...Мама с бабушкой неустанно хлопотали по дому всю Страстную седмицу, а в Страстную субботу бабушка завязывала в белоснежную салфетку красиво украшенный кулич с разноцветными яйцами и творожной пасхой и несла в храм для освящения. Тося, бывало, смотрит в окошко, как она, тщательно выбирая места посуше, пробирается по еще непросохшей уличной дороге, разъезженной телегами и растоптанной копытами лошадей. А вот и соседка тетя Фрося идет с узелочком в церковь, а за нею тетя Нюша, а тетя Марфа уже возвращается из церкви... Соседки приветливо раскланиваются друг с другом, что-то говорят, улыбаются. И Тося улыбается, на душе у нее хорошо: завтра Пасха -- самый большой праздник из всех праздников.
На ночную службу ходил только отец, мама оставалась с детьми. Тося засыпает с предчувствием пасхальной радости. Сверкающий чистотой дом, предпраздничная суматоха, сборы отца на ночную службу и праздничный стол в передней, к которому строго запрещено подходить до следующего утра, -- все наполняет душу радостью, счастьем. А утром только откроешь глаза -- в окна уже светит, весело и ласково, весеннее солнышко. Его лучики уже добрались до пасхального стола. Ах, какой он красивый, сразу и не поймешь, где что... Вот кулич, облитый белой сахарной глазурью, она так аппетитно стекает по румяным бокам сдобного кулича. А вот яички в корзинке: каких только цветов здесь нет! Самый красивый цвет  -- от луковой шелухи: оранжевый, золотистый, темно-пурпурный... А творожная пасха -- белая, сочная, тающая во рту, с миндалем, с изюмом... Зерна пшеницы  две недели назад посеяли, и они дали нежно-зеленые шелковистые всходы. Как красиво с ними на праздничном столе! Утром все говорят друг другу:"Христос воскресе!"-- "Воистину воскресе!"И христосуются, то есть трижды целуются. И все такие веселые, радостные.
Радость, кажется, разлита везде и во всем: в лицах людей, в сверкающем всеми цветами радуги праздничном столе, во всем доме с добела отмытыми некрашеными полами, в лучах утреннего солнца, заглядывающего в чисто вымытые окна с белоснежными накрахмаленными занавесками, в самом воздухе весеннего пасхального утра...
Только однажды бабушка взяла с собою шестилетнюю Тосю на утреннюю пасхальную службу. Ей запомнился крестный ход вокруг храма. Заливисто, весело звенели колокола, солнце ослепительно сверкало на золотых крестах, все вокруг было празднично и радостно: красные с золотом облачения служителей церкви, хоругви, иконы, нарядная весенняя одежда прихожан и лица, такие светлые, сияющие счастьем. Старенький батюшка несколько раз осенял крестом столпившихся у входа в храм прихожан и громко, ликующе произносил:
-- Христос воскресе!
И Тося кричала вместе со всеми:
-- Воистину воскресе!
 А душа просто захлебывалась от радости и ликования! Казалось, что так будет всегда: Пасха! Священная Пасха!
В 1932-м году Пасху в семье праздновали в последний раз. Грустной она была... Уже начался голод, продуктов, чтобы испечь хоть самый простой, несдобный кулич, не было. Но мама все же сумела испечь самый простенький кулич и послала Тосю к бабушке, чтобы бабушка Матрена освятила его в церкви вместе со своим куличом. Тося уже училась в школе и боялась, что ее увидит кто-нибудь из знакомых, поэтому спрятала его в сумку из плетеного камыша. А вдруг все же кто-нибудь догадается, что она прячет в сумке? И решила идти не по мосту и через Привокзальную площадь, а по безлюдному месту -- прямо по железнодорожному полотну, а потом по пустырю (бабушка тогда уже жила не на Ильинской слободке, а на улице Менделеева, недалеко от церкви "Всех скорбящих Радость", у своего младшего сына Дмитрия). Бежала во весь дух, словно кто гнался за ней, а страх в душе не оставлял. Скорей бы, скорее добежать до бабушкиного дома! И вдруг...
-- Здравствуй, соседка! Кудай-то так разогналась? -- услышала девочка сладко-ядовитый, вкрадчивый голосок самой любопытной соседки тети Груши Фокиной.
Тося растерянно приостановилась.
-- Ой, а чтой-то у тебя там в сумке?-- продолжала назойливая соседка, бесцеремонно стараясь заглянуть в сумку, -- уж не кулич ли?
-- Да, кулич! -- встрепенулась Тося, вызывающе глядя ей прямо в глаза.
Бабушка Матрена уже готова, одета и поджидает внучку, а Тося в изнеможении опустилась на стул, она еле сдерживается, чтобы не расплакаться: "Ну почему, почему я должна  таиться? Что плохого я делаю? Почему в школе за это ругают?" И еще много всяких "почему" роилось в душе, которые она сама еще не могла осмыслить, понять, но их присутствие вносило в ум и сердце смуту, тревогу, ощущение трагичности жизни от неразрешимости всех этих вопросов. Дома одна жизнь, в школе другая. Дети с ранних лет привыкли к этой двойственности и уже знали, что можно говорить в школе, а что нельзя.
Тося вспомнила, как перед праздником Пасхи классный руководитель Елена Константиновна читала стихи про то, что пасха и кулич -- "сладкий яд для маленьких ребят", а самый озорной мальчишка в классе Петька Аникин вдруг громко произнес:"Да, а сама, небось, будешь есть этот "сладкий яд", когда мать принесет из церкви кулич". Класс замер, а Елена Константиновна густо покраснела и выбежала из класса. Тося поняла, что учителям тоже приходится кривить душой, и ей стало их жалко.
               


НАДЯ НАГИБИНА
Эту девочку с милым, умным личиком и пушистыми белокурыми волосами, Надю Нагибину, Тося увидела на большой перемене, когда они, первоклашки, робко стояли в актовом зале среди шума и гама школьников. Старшеклассники толпились группами, оживленно разговаривали, ни на кого не обращая внимания, чувствовали себя как взрослые. А первоклассники жались к стеночке и во все глаза смотрели на новый, незнакомый для них мир школы.
Тося чувствовала себя потерянно в новой обстановке; глаза ее округлились, смотрели испуганно и робко, как то и дело снуют мимо вездесущие мальчишки, которые вот-вот сшибут кого-нибудь с ног, важно проходят строгие учителя, весело смеются большие девочки, распределившись стайками по всему актовому залу и в коридорах. Тосе стало грустно, хотелось убежать от этого казенного запаха свежей краски, от шума и беготни ребят, от школьного колокольчика, который звал на уроки, от строгой учительницы, называющей всех по фамилии,-- убежать домой, к маме, к своим куклам. Она боялась, что у нее потекут слезы от нестерпимой тоски, вдруг сжавшей ее сердечко. И тут она увидела в толпе ребят эту девочку. Она тоже стояла особняком, но, похоже, смотрела на окружающее с любопытством и без тени страха и робости, она вела себя довольно уверенно. Прозвенел звонок, и Надя убежала в дверь параллельного класса.
Тося видела эту девочку, когда ходила с папой за огурцами к огороднику Нагибину, и запомнила ее, потому что она показалась ей не только очень красивой, но и необыкновенно милой, доброй, что-то в ней притягивало к себе робкое Тосино сердечко. У огородника Нагибина полгорода покупали огурцы на засолку. Он был мастером своего дела: в любую погоду вырастит чудесные крепкие, сладкие огурчики в пупырышках. Настоящие "Клинские"! Был такой сорт в старину.
В те времена люди предпочитали покупать огурцы для засолки у специалистов своего дела, чем выращивать их самим. Клин славился огородниками и огурцами. Шестилетняя Тося сама напросилась пойти с папой к Нагибину. Огород его вызывал у нее любопытство, когда она ходила с родителями к бабушке в деревню и проходила мимо этого огромного участка за крепким забором, который находился на самой окраине города на пути к Першутину. А что там, за этим забором? Ей очень хотелось попасть в этот сказочный зеленый мир известного огородника.
Как только они с папой открыли калитку, сразу оказались словно в джунглях: всюду вьющаяся сочная зелень с большими листьями, желтыми цветочками и в изобилии висящими на плетнях, словно виноград, огурцами. Пахло влажной землей, ботвой, укропом, мятой... Навстречу им вышел хозяин, высокий, крепкий мужчина средних лет с бородой и усами, из-под густых черных бровей приветливо смотрели веселые, живые глаза.
-- А-а, Иван Сергеич, доброго здоровьица! -- первый подал он руку отцу, -- на засолку или свеженьких поесть? -- быстро перешел он к делу.
-- На засолку. Пока килограммов десять наберется? -- спросил отец.
-- А как же! -- с живостью ответил Нагибин, -- ищите сами, собирайте, я подойду.
Хозяин ушел по своим делам, а Тося с папой остались в чужом огороде снимать огурцы с плетней и укладывать в свой мешок.
Когда Иван Сергеевич с дочкой набрали полный мешок самых лучших, маленьких, крепеньких огурчиков, вернулся Нагибин, опять приветливо заговорил, о чем-то пошутил... От него веяло энергией, силой, но не той, что подавляет другого, а доброй силой, какая была у русских сказочных богатырей, готовых защитить слабого, помочь обездоленному.
Не успел отец расплатиться с хозяином, как вдруг из дома на крыльцо выскочила хорошенькая девочка примерно одних лет с Тосей, в светлом пышном платьице и белых носочках, с пушистыми русыми волосами, заплетенными в две косички.
-- Папа, я хотела... -- начала было весело она, но, увидев посторонних, смутилась, осеклась, быстро повернулась и убежала.
Уже тогда Тося успела заметить ее живое, симпатичное личико. Оно чем-то располагало к себе с первого взгляда, и Тося подумала, что хотела бы иметь такую подругу. Вернее, даже и не подумала, а почувствовала каким-то мимолетным, не зависящим от нее чувством. И теперь, в школе, это чувство вновь промелькнуло в ее сердце, но она, конечно, не посмела бы никогда подойти сама к незнакомой девочке: она была еще маленькой и несмелой и не умела знакомиться.
И вот через год она увидела эту девочку в таких ужасных обстоятельствах!..
В 1929-м году началось "раскулачивание": умелых, зажиточных крестьян и собственников срывали с насиженных мест вместе с семьями и ссылали в Сибирь, фактически на вымирание. Жизнь в стране сразу изменилась: началась нехватка продовольствия, а в некоторых областях и голод, в стране ввели карточную систему.
...Мама посылала Тосю в железнодорожную лавку, как старшую в семье, и девочка с удовольствием бегала, чувствуя себя взрослой, по знакомой дороге: сначала по открытому мосту, потом через перрон вокзала -- к старинному крытому мосту. Еще его называли деревянным, потому что внутри он был весь из дерева: дощатые полы, которые мыли тщательно, как дома, стены и потолок. Вечером в нем было темно и страшно, а днем многолюдно. Здесь можно было прятаться от дождя и ветра в плохую погоду. У самого выхода из крытого моста, слева, -- Круглый сад, в котором шумят старые высокие липы с птичьими гнездами, в праздники играет музыка и танцуют пары, выступают артисты эстрады. Тося любила переходить Привокзальную площадь по той стороне, где был Круглый сад, потому что весело было заглядывать в него сквозь решетку забора. Но сейчас утро, и там нет ни танцев, ни духового оркестра.
Она бежала, как всегда, беззаботно подпрыгивая, думая о чем-то своем, размахивая пустой камышовой сумкой, легко соскакивая с вымытых добела деревянных ступенек крытого моста... и вдруг остановилась как вкопанная... На Привокзальной площади творилось что-то невероятное: стоял плач, неслись неистовые рыдания и причитания, душераздирающие крики, грубые окрики. В Круглом саду стояли, сидели прямо на земле люди: мужчины и женщины разных возрастов, дети. Грубые окрики чекистов не могли перекрыть воплей арестованных.
Тося растерянно смотрела на все это, сердце ее учащенно билось от страха и ужаса, она не знала, что делать, куда бежать: обратно домой или в лавку. Наконец она набралась смелости и помчалась в лавку. Обратно она решила бежать другой дорогой -- через пустырь и железнодорожное полотно, чтобы не видеть того, что творится на Привокзальной площади, но, вспомнив мамин строгий запрет: не ходить по рельсам, она снова повернула на площадь и помчалась во весь дух к мосту, не глядя по сторонам. Но неожиданно взгляд ее выхватил в толпе несчастных знакомую фигуру... огородника Нагибина. Слишком заметной была его фигура, чтобы не увидеть ее издалека. Лицо его было бледным, но казалось спокойным... А рядом с ним... стояла она, девочка Надя! Прядки ее вьющихся волос выбились из-под большого материнского платка, которым она была перевязана крест-накрест на груди, заплаканное личико выглядело утомленным и несчастным, в больших, неподвижных глазах стояла недетская скорбь.
"Что это? -- мелькнуло у Тоси в голове, -- почему они здесь?" Сердце ее заныло от жалости и нежности к этой прекрасной девочке, попавшей в беду. Но она почему-то боялась встретиться с ней взглядом и пошла к мосту медленно, словно нехотя, не видя и не слыша вокруг ничего. Было такое чувство, что она могла бы чем-то помочь ей, но не помогла...
Дома Тося все рассказала маме, та тяжело вздохнула и ответила:
-- Нашли кого раскулачивать!
Никто тогда не мог знать, что через много лет Тося случайно услышит от одного знакомого о дальнейшей судьбе Нагибиных. В каком-то маленьком городке за Уралом он случайно встретил... клинского огородника Нагибина, который благополучно обосновался в этом местечке. Он очень обрадовался земляку, зазвал его в гости, показал свое хозяйство: прекрасный дом, большой огород.
-- Вот посмотри, это все своими руками, -- не без гордости говорил он, -- они думали сломать меня, но у меня и руки, и голова есть. Нигде не пропаду!
Нагибину, конечно, повезло, но сколько таких пропадало в те далекие жестокие годы от голода, холода и болезней под открытым небом где-нибудь в степях Казахстана!
               
СМЕРТЬ МАМЫ
Жизнь становилась все хуже и хуже. Коллективизация, раскулачивание -- все эти непривычные для слуха слова стали уже вполне понятны и маленьким детям, так как они на себе ощущали их результаты. С 1929 года введены карточки на хлеб и другие продукты. Мама часами пропадает в городе в очередях за хлебом. Дети остаются дома одни, и уже никому не хочется играть, ни маленькому Витеньке, который родился в 1927-м году, ни Мусеньке, появившейся на свет в 1929-м. Без мамы грустно, тревожно: где она, почему ее так долго нет?
Витенька родился совсем слабеньким, думали, что младенец в любой момент может отдать Богу душу, поэтому поспешили его окрестить дома. Но он неожиданно окреп после крещения, так что родители снесли его в храм на причастие -- и малыш пошел, пошел на поправку.
Этот рассказ о силе церковных таинств в жизни человека остался в семейных преданиях нашего рода. В среде православных сейчас иногда поднимается вопрос, действует ли причастие так сказать "автоматически": если причащается младенец, который еще не может относиться к этому осознанно, то есть подготовить себя духовно к принятию святых Христовых Таин? Есть мнение, что причащаться без соответствующей духовной подготовки бесполезно, так как внутри человека не происходит ничего, благодать не действует без внутренних усилий самого человека. Я не смею ни с кем спорить, а только рассказала то, что слышала от своей мамы из жизни моего дяди.
В 1934-м году Тосе было уже тринадцать лет, она помогала маме во всем, и младшие льнули к ней как к старшей. Мама опять с утра ушла в город получать хлеб по карточкам. Возвращалась она всегда к вечеру, усталая, печальная, необыкновенно нежная к детям. Как же ей было их жалко! Ведь они словно сироты без мамы, голодные, не по-детски серьезные.
А Тосино сердечко томили жалость, любовь к маме какой-то непомерной, недетской силы, и безумный страх потерять ее. Это чувство будто передавалось младшим, хоть она, как взрослая, старалась ничем его не выдавать, но все четверо, от десятилетнего Вали до четырехлетней Мусеньки стояли притихшие, прилепившись к окну, и часами смотрели на дорогу. А потом вдруг все начинали реветь в один голос. Это было уж совсем невыносимо, сердце и так разрывалось от тревоги! Тося чувствовала свою ответственность как старшая и начинала по очереди успокаивать детей, хоть и самой было впору плакать. Но они не хотели ни играть, ни слушать сказки, ни разговаривать.
В марте дни стали длиннее, чаще светило солнце, небо по-весеннему голубело, белые  снежные сугробы незаметно подтаивали за день, уменьшались, но еще ослепительно сияли белизной, так что на них было больно смотреть. Зима, похоже, не собиралась отступать: ночные морозы еще были крепкими, утром снег скрипел под ногами, как зимой.
Тося возвращалась из школы позже Вали и Тамары: у нее больше уроков, чем у младших. К обеду солнышко пригрело так, что с крыш прямо течет капель. Весна! Грачи по-весеннему хлопочут на высоких тополях у школы. А воздух, воздух -- весенний! И верхушки тополей в небе... такие весенние... Даже паровозы кричат по-весеннему... словно зовут куда-то...
Всего на несколько мгновений Тося забыла обо всем, что есть на свете печального, и отдалась чувству весны... но вдруг ее пронзила мысль: капель-то вон какая... и лужи, а мама ушла в валенках! Сердце тревожно забилось, даже тошнота подступила, но в следующее мгновение она успокоила себя мыслью: "Может, мама уже вернулась, что это я?" Хотя знала, что мама никогда так рано не возвращалась.
Но не хотелось думать о печальном. Зачем себя мучить, пугаться заранее? "Все будет хорошо, все будет хорошо, -- твердила она себе,-- сейчас приду, а мама дома".
Мамы дома не было! Она пришла около пяти часов вечера, измученная, нездоровая.  Поздним вечером у нее поднялась высокая температура. Срочно побежали к фельдшеру Александру Осиповичу, который безотказно лечил всю округу, от станционных до жителей прилегающих деревень. Он поставил диагноз: воспаление легких. Антибиотиков тогда еще не было, и лечить это заболевание было нечем, кроме аспирина, горчичников и банок.
Несколько тревожных дней и ночей провела вся семья у постели мамы. Тося едва успевала делать уроки. На ней еще лежала обязанность затопить печь, поставить на плиту тяжелые чугуны с картошкой и репой (больше нечего было есть), согреть самовар, позаботиться о маме.
В начале апреля кризис миновал, температура у мамы снизилась, но у нее очень ослабло сердце. Александр Осипович сказал, что ей нужно хорошо питаться. А где же взять продукты для мамы? Совершенно неоткуда! Мама ослабла, лежала бледная, исхудавшая. Тося сидела рядом, спиной к маме, и писала упражнение в тетради. То и дело бегала на террасу за водой для нее. Она все время просила пить, Тося согрела самовар и поставила чашки с водой на террасе, чтобы вода побыстрее охлаждалась. А мама все просила пить...
Брат Валентин тоже готовил уроки в этой комнате и сидел за столом лицом к маме. Вдруг он испуганно вскрикнул:
-- Тонь, посмотри, что с мамой?
Мама смотрела на детей странным остановившимся взглядом, рука из-под одеяла протянута к детям... Словно что-то хотела сказать, но не успела...
Кто-то привел Александра Осиповича, потом пришли отец, бабушка... Тося плохо помнила последовательность событий в этот день, потому что время словно остановилось для нее, она будто попала в какую-то другую реальность, в которой произошло это страшное, немыслимое, необъяснимое... Душа ее словно оцепенела; все что-то делали, и она делала то, что ей говорили, но словно это была не она...
На отпевании в церкви дети стояли, тесно прижавшись к старшей сестре, -- и не плакали. Как во сне, слышали, что о них говорили:
-- Глянь-ка, у детей-то ни единой слезинки!
Плакать Тося не могла, потому что в груди все окаменело, а в голове стучал вопрос: "Ну почему, почему Бог забрал у нас маму?" Кто-то плакал, кто-то сказал:
-- Счастливая ты, Наташа, на Светлой седмице умерла!
Дома отец тяжело опустился на скамейку и все повторял:
-- Ах, Наташа, Наташа, не думал я...
А кто же думал?! "Вот оно, то предчувствие!.." -- пронеслось в голове у Тоси. И та безумная жалость к маме, которая появлялась у нее, когда мама уходила надолго в город, увеличилась в сердце во сто крат. Ее детское сердечко просто разрывалось от этого чувства. Она забилась за печку и дала волю слезам...
Всю жизнь она носила в душе неизреченную любовь и  нежность к своей незабвенной мамочке и сама характером была похожа на нее. Уже в глубокой старости она говорила:
-- Мне всегда не хватало мамы.
...В доме уже хозяйничали бабушка Матрена и тетя Оля: мыли, стирали, прибирались. Тетя Оля пока поселилась у брата, и муж ее, дядя Егор, приезжал после работы из Москвы в Клин. Присутствие близких родных немного скрасило первое, самое тяжелое после похорон, время.
Но долго так продолжаться не могло, и настал момент, когда бабушка Матрена заговорила о женитьбе отца. Судили-рядили, какую жену сватать отцу: сам-то вдовец молод, красив (всего тридцать пять лет), да ребятишкам-то мать нужна, очень молодая не пойдет на пятерых-то детей. Нужно бы постарше...
               
МАЧЕХА
Евдокия, рано поседевшая сорокалетняя женщина, готова стать матерью детям, хозяйкой в доме. Муж у нее давно умер, и она пришла в дом Роговых со взрослым сыном Виктором. Обстановка в доме сразу изменилась. Дуня ничем не напоминала кроткую, ласковую Наташу; крепкой, властной рукой она взяла в свои руки хозяйство и, надо сказать, вела его умело, рачительно, заботливо. Только... все в доме изменилось, словно перевернулось с ног на голову: постоянно слышались грубые окрики, несправедливые упреки детям в нерадивости, лени. С мамой были совсем другие отношения: душевные, доверительные, ласковые, а тут дети постоянно чувствовали себя в чем-то виноватыми, а возражать не положено, иначе будешь иметь дело с отцом. Отец и выпороть может. Он сразу сказал:
-- Называть ее будете мамой. И без возражений!
Дети безоговорочно подчинились, хотя и нелегко сразу после смерти мамы назвать чужую женщину этим дорогим именем. В те времена послушание родителям считалось превыше всего. Собственный сын Евдокии рос запуганным, бесхарактерным, на все вопросы чрезмерно властной матери отвечал:
-- Как скажешь, маменька.
Даже Иван Сергеевич не раз вставал на защиту приемного сына перед его матерью. Мачеха вела дом, следила за порядком, но всю самую тяжелую работу возложила на детей. Тося и ее девятилетняя сестра Тамара стирали в корыте самое грязное и грубое белье, например, робу отца, испачканную в мазуте и саже. И притом постоянно слышали упреки, что плохо стирают или мыла много тратят. Бедные девочки стирали в кровь свои нежные пальчики.
Тяжело было девочкам ходить в лес, на окраину слободки, за тычняком и хворостом. Нагрузит мачеха целую охапку хвороста на детские спины, да еще покрикивает, в лености обвиняет, а девчушки, согнувшись в три погибели, обливаясь потом, несут их домой. Даже сводный брат Виктор, несмотря на страх перед матерью, старался им помочь: снесет побыстрее свою охапку и бежит навстречу девочкам, чтобы взять у них ношу.
Утром, перед школой, Тося, как старшая, имела постоянную обязанность принести дров и заложить в печку, чтобы мачехе оставалось только чиркнуть спичкой. Потом поставить самовар, намыть большой чугун картошки, свеклы, репы и поставить на плиту. Дуня любила утром, проводив мужа на работу, читать в постели, а Тося едва успевала все сделать и бежала в школу. Но она не жаловалась и привыкла никому ничего не говорить. И соседки, и учителя пытались узнать, как живется сиротам, но Тося чувствовала, что все это ненужные и праздные разговоры ради любопытства, поэтому на все вопросы отвечала: "Хорошо живем".
               
ПЕРВЫЕ САМОСТОЯТЕЛЬНЫЕ ШАГИ
В летние каникулы, после окончания шестого класса, директор школы, Тутилев Василий Иванович, неожиданно предложил Тосе работать воспитателем на летней детской площадке. Это было очень кстати: деньги семье, конечно, нужны. Но страшновато:
-- Я не справлюсь, Василий Иванович, -- испуганно ответила девочка директору.
-- Справишься, Тоня, -- уверенно сказал он, -- я знаю!
И слова директора, очень уважаемого и любимого учениками, помогли обрести уверенность боязливой Тосе.
Все лето она работала в паре со своей подругой Ниной. Девочки съездили в Москву, закупили настольные игры, диафильмы, мячи, прыгалки и прочее для подвижных игр и в течение целого дня занимались с детьми на территории школы, водили их в столовую обедать, на речку купаться, а вечером за ними приходили родители. Директор видел, что не ошибся, и на следующий год снова предложил девочкам работать на площадке.
Тося окрепла за лето, загорела, а еще -- поняла, что ее призвание -- педагогика. После окончания семилетки ей очень хотелось учиться в педагогическом училище на учителя начальной школы. Но мачеха категорически воспротивилась: "Это что еще за блажь такая -- учиться! Деньги зарабатывать надо!" Учение для нее, как и для некоторых людей физического труда, -- ненужная роскошь. Тося горько плакала, потому что жаждала учиться. И тут отец проявил твердость и решительно сказал:
-- Пока я жив, пусть учится!
И вот Тося едет в Москву поступать в педагогическое училище на Садово-Кудринской. Но это училище почему-то именно в том, 1935-м году, когда абитуриенты уже сдали вступительные экзамены, переименовали на дошкольное. Переходить в другое училище уже поздно, поэтому Тося так и осталась учиться на воспитателя детского сада.
Учиться все равно интересно, но годы учебы были невероятно трудными, потому что помогать девочке некому, а техникумовской стипендии хватало только на хлеб да на дорогу домой, и то не каждый выходной. Иногда, в начале месяца, можно купить и сахарку, а уж к концу месяца пила кипяток только с кусочком черного хлеба. Выручала племянницу добрая тетя Оля, которая всегда приглашала ее к себе в гости: и супом накормит, и что-нибудь перешьет из своей старой одежды, и ночевать оставит. Так и училась Тося.
Особенно трудно было зимой: одежонка-то плохая, ни обуви зимней, ни теплых чулок. Подолгу приходилось мерзнуть в ожидании трамвая по дороге из училища в общежитие. И ноги обмораживала, и щеки.
А тем временем отец поссорился с Дуней, и разошлись они. Дуне идти некуда, потому что свой дом она продала, когда вышла замуж за отца, и все деньги потратила на нужды большой семьи. Суд присудил ей комнату в доме отца. Довольно щекотливая ситуация для детей: когда каждый день сталкиваешься с женщиной, которую только вчера называли матерью, а сегодня она уже никто. Но и с этим пришлось смириться бедным детям и принять все как есть.
В доме опять хозяйничала бабушка Матрена. Тосю она любила больше всех, наверно, потому что родилась она в ее доме и росла на глазах, пока родители не переехали в свое жилье. Приедет, бывало, Тося из Москвы, а бабушка сует ей тайком какой-нибудь гостинец: пряник или конфету.
-- А все ели? -- спрашивает Тося. Бабушка сердится:
-- Тебе-то что, все  -- не все? Тебе дают и ешь!
-- Не буду! -- решительно заявляет внучка.
-- Ах вот ты какая! Я для тебя стараюсь!
-- Бабушка, не обижайся, но я одна не буду...
Подуется, подуется бабушка, а все любит Тосю больше всех. Может, потому и любит, что она такая...
Хоть и суровый у бабушки нрав, и несправедлива она порой бывает к младшим, но Тосе все равно хорошо с ней, лучше бы отец не женился. Но бабушка говорит, что ей тяжело вести хозяйство и хочется домой, к младшему сыну, -- так пусть отец опять женится... Тося чувствовала себя уже взрослой, самостоятельной и заявила, что больше уже никого матерью называть не будет. Отец согласился.
Дети жили в грустном ожидании: снова в их родной дом придет какая-то чужая женщина, будет устанавливать свои порядки, к ней нужно привыкать... Как все это выдержать бедным детским душам и не сломаться?
Наконец отец привел в дом очень некрасивую, совершенно неграмотную рязанскую девицу, характера своенравного, сварливого, зато молодую. В это время Иван начал прикладываться к спиртному, видимо, не выдержал превратностей судьбы. А Маруся с радостью его угощала, так и расположила к себе сердце одинокого молодого мужчины.
С приходом Маруси в доме совсем не стало порядка: еду она почти не готовила, а если готовила, то старших детей не приглашала к столу. Неуютно, постыло стало в доме, хуже, чем при Дуне, которая, хоть и грубовата была, но дом вела. Теперь в доме стало все кувырком. Мальчишки совсем от рук отбились, до них никому нет дела. Тося, как могла, старалась следить за младшими: перешивала старые мамины вещи (так и шить научилась сама) на детские платьица, юбочки, вязала крючком шапочки и тапочки девочкам. Сейчас трудно поверить, что такие тапочки с галошками сходили за обувь.
Бывало, истратит Тося стипендию, чтобы привезти домой продуктов из Москвы (в советское время всегда возили продукты из столицы, потому что в провинции их не было), а отцу, хоть и обещал, отдать ей нечем. На что жить целый месяц? В таких случаях опять же выручала тетя Оля: накормит.
               

5 глава.     ЛЮБОВЬ
               
СОКРОВЕННОЕ
Не с кем Тосе поговорить по душам, раскрыть свое девичье сердце. А пришла пора, когда заговорили в нем первые симпатии, заволновали его неясным томлением. Кому скажешь об этом, с кем поделишься? Не отваживалась девушка говорить о сокровенном ни бабушке, ни близкой подруге Вале Петуховой: чувствовала, что не может этим людям открыть душу. Как не хватало мамы! Она бы все поняла, как надо.         
Нравился Тосе соседский парнишка Леська Рыжов, оказывал он ей знаки внимания в общих уличных играх или когда шла с подругами в кино в железнодорожный клуб. Много ли надо тоскующей одинокой девичьей душе! Чуть-чуть внимания, ласковый взгляд -- и сердечко откликнулось, затрепетало в ожидании любви.
Но эти ожидания только волновали сердце, а ничего определенного не было. Леська вел себя странно: взглядом, мимолетным словом взволнует душу -- и больше ничего не говорит. Словно дразнит.
Тося не из тех, кто без оглядки отдается чувству, этот первый сердечный опыт многому ее научил. Сначала она молча страдала в одиночестве. Как ей нужен был тогда опытный старший друг! Но его не было. И она училась сама разбираться в себе. Выйдет, бывало, на улицу, в свой дворик, поздним весенним вечером, когда на небе загадочно мигают звезды, светит луна, -- и смотрит, смотрит, как она льет на землю свой таинственный свет. Сколько влюбленных так смотрели до нее и будут смотреть после!
Ночное небо и уединение успокаивали девичью душу, постепенно приводили в порядок мысли и чувства, в согласие -- сердце и разум. И она решила, что надо выбросить из головы Леську Рыжова: все непонятное, неясное не стоит внимания. Любовь должна быть светлой и ясной, и когда она придет, -- будет все понятно. На этом и успокоилась.
Через много-много лет, когда Тоня была уже замужем и имела троих детей, она узнала разрешение этой загадки. Оказывается, она очень нравилась Алексею Рыжову, но его мать не хотела в снохи бедную сироту. А Алексей не умел постоять за свою любовь, отсюда и его нерешительность в отношениях с девушкой. Кстати, мать долго не давала ему жениться: и та невеста не хороша, и другая. В конце концов он женился без благословения матери.
Однажды Тосе приснился очень странный сон: видит она, как в узком прогоне слободки (прогон -- узкий проход между заборами), идут знакомые ребята с улицы и на плечах несут... брата Вали Петуховой Костю. Она не видит лиц ребят, только его лицо плывет у них на плечах, возвышается над ними.
Никакого значения сну она, конечно, не придала. С Валиным братом она никогда не общалась. И он не обращал никакого внимания на девчонок. Иногда Валя зазывала Тосю к себе домой вместе делать уроки. И если они заставали в комнате Костю, он молча, не глядя на девочек, выходил из помещения: насупленный, занятый какими-то своими мыслями; из-под черных кудрей, спадающих на лоб, не видно глаз.
               
***
На первомайский праздник Костя приехал домой. Мамы дома нет: как всегда, ушла к какой-нибудь соседке. На печке в чугунках пусто. Костя не привык обижаться на маму, как его старший брат Федор, который учился в Московском институте железнодорожного транспорта и всегда предъявлял претензии к матери, если она ничего не приготовит к его приезду. Костя засучил рукава рубашки, надел фартук и начал готовить обед.
Картошка, моркошка в подполе есть, лук в корзинке на печи, крупа есть. Что еще надо для супа? Немножко подсолнечного масла... Тоже есть. "Сейчас мы сварим знатный супчик... Мама придет, а суп готов", -- бодро размышлял про себя Костя. Он с наслаждением кромсал картошку, резал тонкими ломтиками морковку, обжаривал ее с лучком. Все делал артистично, с удовольствием. В избе распространился аппетитный аромат супа.
Марфа Тихоновна уныло возвращалась в пустой дом, некогда веселый, шумный, полный молодых голосов, требующий от нее постоянных забот и хлопот. Теперь в доме никто ее не ждет:  старшие дочери вышли замуж, уехали, младшая дочка ушла к отцу в чужую семью ("ну и пусть, раз ей там лучше", -- пыталась успокоить себя Марфа Тихоновна), Федор и Костя учатся. Все в доме напоминает ей о бедах, которые свалились на нее одна за другой...
Майское солнце весело светит в окна пустого дома, в который не хочется возвращаться, играет на утоптанной дорожке двора, ведущей к крыльцу, на ступеньках чисто вымытого крылечка, на ветках сирени с набухшими почками. От этого контраста с веселым майским днем на душе у Марфы стало еще тяжелее.
Открывая калитку, она почувствовала, что из избы пахнуло жилым, живым... С порога увидела младшего сына с засученными рукавами, в фартуке.
-- Здравствуй, мам! А ты вовремя, сейчас будем суп есть.
-- А я и не думала, что ты так рано приедешь... -- начала оправдываться Марфа Тихоновна.
-- Ну что ж я безрукий, что ли, мам! -- весело перебил ее сын, -- вот я уж и картошку сварил, и селедочку разделал -- из Москвы привез. Праздник с тобой будем встречать!
-- Ну что ж, будем... -- немного повеселела мама.
"Какой это праздник! -- шевельнулось у Марфы в голове, -- ну, раз говорят, что праздник, то пусть будет праздник, а то и сын не приехал бы сегодня... Правда, только Костя приехал... но все не одна..." Марфа Тихоновна вздохнула от тяжелых дум, чокнулась с сыном стопочкой и выпила какого-то темного сладкого вина. Жгучая жидкость разлилась по жилам, слегка закружила голову... Щеки ее разгорелись, и тяжесть вроде отступила от сердца.
Калитка стукнула, шаги в сенях... Кто-то вошел. Валя, дочь! Пришла...
-- Здравствуй, мама, здравствуй, брат! Мы ненадолго, только поздороваться, -- деловито объявила Валя с порога, -- сейчас идем в клуб, там будет большой концерт Мосэстрады.
Валя, как всегда, тараторила, грассируя и словно рисуясь этим (ей все говорили, что у нее французское "р"), кокетливо встряхивая своими красивыми пышными волосами и никого не слушая.
-- Ну ты бы хоть с мамой поласковее... -- начал было брат, но осекся, увидев за спиной сестры еще кого-то, в чем-то легком, светлом, весеннем... и переменил тон:
-- А кто это "мы"?
-- Я с подругой, Тосей Роговой...
Из-за спины Вали выглянуло милое круглое девичье лицо. Косте показалось, что он видит это лицо впервые. Почему он раньше никогда не смотрел на него? Теперь он не мог отвести от него взгляда, оно притягивало к себе против его воли. На него прямо смотрели очень серьезные серые глаза, где-то в самой глубине которых словно спрятался испуг: девушка будто заранее готова на отпор, если кто-то посмеет приблизиться с пошлостью, чем-то нечистым. Но разве можно хоть словом, хоть взглядом обидеть, оскорбить такую, если во всем ее облике: в чистых глазах, в мягком овале лица, нежных, милых девичьих губках очень правильной формы -- такая чистота и невинность? "Как в ней сочетаются хрупкость, беззащитность и какая-то непонятная сила", -- мелькнуло у Кости в голове.
-- А что за концерт? -- неожиданно для самого себя весело спросил он. -- А можно я с вами, девчата?
Девочки, конечно, удивились: этот бука, старший брат Вали, который не обращал на них, как на маленьких, никакого внимания, вдруг просится с ними на концерт!
               
"ДУХОВНЫЕ ЗАПРОСЫ"
Советская власть старалась в праздники усиленно "удовлетворять духовные запросы трудящихся" и для этого не жалела средств: в клубах  и домах культуры щедро устраивала грандиозные бесплатные концерты столичных артистов.
Клуб железнодорожников -- старинное здание, построенное вместе с железнодорожным депо еще в середине девятнадцатого века, когда строилась Николаевская железная дорога, первая рельсовая дорога в России. Помещение очень удобно приспособлено для проведения досуга железнодорожников и их семей: большой кинозал, где проходили сеансы кино (кино -- это, конечно, уже в двадцатом веке) и концерты, просторное фойе, в котором танцевали не только молодые, но и взрослые и даже пожилые, ведь танцы были красивыми, требующими определенной подготовки, умения. В клубе находилась хорошая библиотека и еще несколько помещений для различных кружков.
В воскресные дни сюда приходили и семейные люди, и молодежь. В кинозале шел какой-нибудь фильм, в фойе кружились пары под патефон, где-то в уголке большого фойе располагались любители игр в шахматы, шашки, домино.
Естественно, что в советское время дореволюционный клуб использовали по тому же назначению: для проведения "культурного досуга трудящихся", много внимания уделяя развитию такого массового вида искусства, как кино. Ведь кино, снятое по заказу власти, создавало вторую, искусственную, реальность, в которую "простому советскому человеку" положено было верить, хоть он и видел, если был неглуп, что на самом деле в жизни все далеко не так. Как бы там ни было, а кино, этот новый и увлекательный вид искусства, все равно отвлекало человека от реальности с ее жизненными проблемами. Но главное даже не в этом, а в том, что происходила подмена истинных духовных ценностей на суррогат. Человеку давали "рожки" вместо истинной духовной пищи.
Культурный досуг, развитие творческих способностей трудящихся --все это само по себе совсем неплохо, если не подменяет истинных духовных ценностей, отвечающих запросам души человеческой, заложенных в нее Богом. Только Бог и все, что связано с ним, может поистине насытить душу человеческую, а это-то как раз и отняли у советского человека, убедив его в том, что Бога нет, что мы прекрасно живем и существуем и без Него. И даже очень счастливы: строим счастливое будущее и поем, а песня "нам строить и жить помогает". И каким бы чутким на фальшь ни было сердце иного человека, не очень согласного с тем, во что настойчиво велят верить, он все равно был вовлечен в эту призрачную действительность, поскольку жил в ней и не имел альтернативы. Я говорю об основной массе населения страны, к которой и принадлежали мы, а не о тех, кто никогда не отходил от Бога.
В советское время, удаляя новое поколение русских людей от Церкви с помощью школьного воспитания (не пишу -- "с помощью антирелигиозной пропаганды", потому что она действовала напрямую и грубо и, как правило, вызывала только насмешку), нового образа жизни без Церкви и советского искусства, заглушали и снижали уровень духовных запросов человеческой души, убаюкивали ее. Таким образом, семя Духа Божия, глубоко заложенное в душе каждого человека, призвание которого взрастить его в течение земной жизни, не давало всходов, заглушаемое "суррогатом духовности", то есть искусством, далеким от истинной духовности. Большую роль в этом деле, конечно же, играло кино -- самый массовый вид искусства, захватывающий умы и воображение сразу многих слоев населения и создающий искусственную реальность. Недаром вождь пролетариата возлагал такие большие надежды на этот вид искусства в своем известном, цитируемом почти во всех советских кинотеатрах, отрывке из какой-то его статьи. 
Церковные праздники заменили революционными, искусственно начиняя их революционным пафосом, который слабо отзывался в сердцах народных масс: праздников ждали просто как дополнительных выходных. И на концерты ходили, потому что больше некуда было пойти: питали душу тем, что давали.
 В тридцатых годах советских людей усиленно пичкали бесплатными концертами Мосэстрады, которая разъезжала по всей провинции и давала большие концерты, длительностью часов по пять. "Духовные запросы" рабочего класса старались удовлетворить артисты разнообразнейших жанров: певцы, пародисты, юмористы (юмор -- в строгих рамках, разрешенных властями),  декламаторы, жонглеры, акробаты и даже гипнотизеры.
Клубная работа в советское время процветала, для этого использовались  не только дореволюционные помещения, но и активно строились новые. Создавалась видимость энтузиазма народных масс, расцвета творческой деятельности трудящихся "без отрыва от производства".
Знаю, что люди старшего поколения обидятся на меня за эти слова и сочтут, может быть, издевкой с моей стороны такое неоднозначное высказывание о работе "по выявлению творческого потенциала трудящихся масс", о "развитии культурного досуга" и т. д. и т. п. Поэтому поясню еще раз, что я не осуждаю само по себе советское искусство, кино и художественную самодеятельность, а с горечью говорю о том, что советские идеологи сознательно, целенаправленно отвлекали человека от истинной духовности, которая невозможна без веры в Бога, без Церкви, без изучения Священного Писания, которое оставил нам как руководство Сам Бог.
Новое поколение людей в России (в Советском Союзе) воспитывали без Бога, делая все для того, чтобы оторвать от укорененного в сознании старых поколений православного мировоззрения, повернуть сознание молодого поколения на материалистическое восприятие мира.
"Материалист воспринимает мир через чувственный опыт (зрение, слух, обоняние, осязание), он "экстравертирован" (обращен наружу)... -- писал русский философ И.А. Ильин. --  Человеку, наряду с чувственными ощущениями, даны и другие, бесконечно более благородные, утонченные и значительные источники опыта.
Судьба каждого отдельного человека, целых поколений и национальных культур зависит от того, живут ли люди этим опытом, умеют ли ценить, развивать и творчески пользоваться источниками его...
У материалиста, как и у всякого человека, имеются не только телесные состояния, но и душевные, которые дают ему нечувственный опыт. Неумно и вредно закрывать глаза на это разнообразие и богатство опыта...
Весь современный духовный кризис, переживаемый человечеством, объясняется тем, что человечество вот уже в течение нескольких поколений пренебрегает источниками этого опыта и отвыкло, отучилось пользоваться ими; ослепленное успехами естествознания и техники, охладевшее к религиозным глубинам жизни, оно доверилось всецело чувственным ощущениям и вырастающей из них теории и практике.
И вот этот внутренний духовный опыт и есть истинный источник и истинная область веры, религии и всей духовной культуры вообще. Через духовный опыт человек сообщается с божественной стихией мира и входит в живое соприкосновение с Богом.
Пренебрегающий духовным опытом теряет доступ ко всему этому. Он как бы сам залепляет себе духовные очи и предается слепоте... глубина и тайна жизни уходят от него -- и во внешнем мире, и в его собственной душе"1.
"Глубина и тайна жизни" раскрываются человеку только через Бога: через познание Его учения, через жизнь в Боге вместе с Церковью. Почему же тоталитарному государству не нужно было, чтобы человек задумывался о "глубине и тайне жизни"? Видимо, таким человеком легче управлять.  И относительно большинства советскому государству это удавалось. Эхо этого "эксперимента" отдается и еще будет отдаваться во многих поколениях русских людей.
Мы -- поколения людей, искаженных воспитанием без Бога, лишенных духовного опыта, через который, как пишет И.А.Ильин, человек общается с божественной стихией мира и входит "в живое соприкосновение с Богом", а также узнает, что "жизнь человека имеет высший, священный смысл" и не ограничивается земным существованием.
Что же мы наблюдаем сейчас, после семи десятилетий безбожия, когда без Бога выросло уже несколько поколений людей? Человек бежит от своих глубин. Почему? "Человек страшится встретить самого себя, потому что, найдя себя, человек может найти Бога. А Бога не хочет человек встретить", -- пишет архиепископ Иоанн (Шаховской).
И далее: "Порыв неверующего или маловерующего человечества направлен к тому, чтобы бежать от своей глубины, от своей тишины, где скрыты райские блаженства, где Бог встречает человека. Бежит человек от духовного мира -- куда? В порочный круг внешнего творчества, внешних задач, внешних отношений к людям, преходящих успехов, мгновенно возникающих, никогда не насыщающих радостей.
И человек все более боится остаться наедине с самим собою. Он уже больше не смотрит на звезды, не задумывается в тишине над жизнью. Глубины его души, могущей вместить великую любовь Творца, не радостное для него, но жуткое видение... Человек боится глубины своего бессмертного "я", своей абсолютности"2.
Так чего же боится человек, почему он боится встретить Бога в глубине своего "я"? Наверно, не только по лени, присущей нашей искаженной грехом природе, а может, и оттого, что современного человека убаюкал комфорт и он верит, что живет "ради прогресса человечества", а другие поколения будут жить "еще лучше": наука и техника изобретут новые удобства для человека. И невдомек такому человеку, что эти "удобства" -- для физического тела, а духу, который и есть, собственно, человек, они не нужны.
А те, кто живут не для тела, а "для души", то есть творческой деятельностью, но без Бога, ушли в свою самость и думают, что живут духовной жизнью.
Так чего же человек боится? Узнать о бессмертиии своей души? Ему так уютно в созданной им доморощенной "философии жизни", что он не хочет этого бессмертия? Ради бессмертия надо трудиться душой! А человек -- он от труда не отказывается, но он привык трудиться либо физически, либо умственно, но не душой. Этому с детства никто не учит.
Тоталитарное государство все делало для того, чтобы трудящиеся получали образование, развивались интеллектуально и творчески, но о душе, в которой заключен бессмертный дух человека -- зерно Духа Божия, словно забыли, ее сбросили со "счетов жизни". В результате получился человек, искаженный воспитанием без Бога. Сколько поколений советских людей жили и умирали, не зная зачем жили! И сколько их еще таких, несчастных, томящихся духом, неприкаянных, не пришедших в Церковь и не узнавших радости познания Бога и истинного смысла своей жизни!

"Я БУДУ ОЧЕНЬ ЖДАТЬ!"
Утренний холодок проникает сквозь легкий жакетик, подхлестывает Тосю быстрее бежать на ранний московский поезд, хотя времени у нее с запасом. Рассвет сегодня пасмурный, но все равно в воздухе чувствуется май: вот уже и клейкие листочки появились, и на вишнях первые, самые "смелые", цветочки раскрылись, словно окропило вишню с неба молоком. На вокзале еще безлюдно, одинокие пассажиры, сонные, хмурые, зябко поеживаются.
 Да, во всем чувствуется весна, даже в звуке метлы, скребущей по сухому асфальту перрона. И душа по-весеннему взбудоражена и словно ждет чего-то очень хорошего, полна предчувствием какой-то неожиданной радости.
Поезд еще не пришел, и Тося стоит на перроне, глядя на убегающие вдаль рельсы; из головы не выходят праздничные дни, концерт в клубе железнодорожников. Валин брат действительно пошел с девочками на концерт Мосэстрады. Но вот беда: билета на него не было. Пришлось Тосе просить Петра Мартыновича, парторга станции, который хорошо знал ее по работе на детской площадке, пропустить "братика". Позже Петр Мартынович, всегда хитро улыбаясь, так и называл Костю "братиком".
Концерт шел утомительно долго, целых пять часов, так что "кавалер" даже уснул. Хорошо, что они сидели на балконе, куда их провел парторг, и были скрыты от посторонних глаз. Расстались поздно вечером у калитки Тосиного дома, и Валя с Костей пошли дальше по улице к своему дому.
А на следующий день Тося видела из окна, что курчавая голова Кости не раз мелькала около ее дома. "Ну мало ли, мимо идет человек",-- почему-то усиленно старалась она  убедить себя. Ей не хотелось признаться, что и сейчас она ждет, чтобы они с Костей встретились на вокзале (ведь она знала, что он тоже ездит на учебу, только не знала, с каким поездом).
Поезд, пыхтя и стуча колесами, подошел к платформе, и одинокие ранние пассажиры разбрелись по пустым, еще мокрым от мытья, вагонам. Тося любила забиться куда-нибудь в уголок вагона и остаться наедине с собой, чтобы никто из знакомых не отвлекал ненужными разговорами, пустой болтовней. Ей почему-то вспомнилось, как совсем недавно она очень хотела и очень ждала, чтобы ее заметил Леська Рыжов (ведь он тоже ездил учиться в Москву), но он, несмотря на то внимание, которое он оказывал ей в уличных играх, всегда поспешно проходил мимо по вагону, не вглядываясь в сидящих пассажиров. Явно, что он не искал ее и не стремился встретить в поезде, хотя можно было бы целых три часа до Москвы быть вместе, говорить... Это так естественно! Тося попыталась стряхнуть с себя ненужное воспоминание, которое, к счастью, больше не волновало ее, и достала из сумки учебник по педагогике...
 -- Здравствуйте! Вот Вы где, а я ищу Вас, -- вдруг услышала она над собой веселый, приветливый голос и подняла удивленные глаза: перед ней стоял Костя и улыбался своей широкой, безыскусственной улыбкой, но, казалось, чуть-чуть смущаясь.
-- Ой, здравствуйте! -- словно извиняясь, что не заметила его, отозвалась Тося.
-- А можно я?.. -- жестом показал он, что хочет сесть напротив.
-- Да, да, конечно! -- поспешно ответила Тося, думая про себя:"А что тут такого, ведь это брат моей подруги..."
Костя разговаривал просто, естественно, без "ухаживаний", но в то же время чувствовалось, что он относится к Тосе с благоговейным уважением. О чем они говорили тогда? Обо всем... Об учебе, о литературе, о московских музеях, об искусстве... и о пустяках тоже... Правда, в основном говорил он -- он умел вести беседу непринужденно, интересно. Тося больше молчала, потому что вообще была неразговорчива. Но в то же время разговор их не казался односторонним: ему достаточно было ее красноречивых, внимательных глаз и односложных фраз, чтобы понять, что она с интересом принимает участие в разговоре и слова его находят отклик в ее сердце.
Тося, со своей стороны, удивлялась искренности и самобытности его суждений и совпадению с ее мыслями и чувствами: она тоже думала так по тому или иному поводу, но только не умела столь просто и ясно выразить мысль, как это делал он. Три часа дороги пролетели незаметно; Тося не чувствовала себя скованно при обычной своей робости, и разговор ее не утомил... Было такое чувство, будто они с Костей давние друзья, хотя он не допускал в разговоре никакой фамильярности, панибратства, разговаривал так, как разговаривают при первом знакомстве. Причина крылась в другом: они понимали друг друга с полуслова, как бывает только с родственными душами, зревшими отдельно в тиши и одиночестве, чтобы потом найти друг друга.
Расставаясь в Москве на Ленинградском вокзале, он спросил ее, приедет ли она в Клин в следующий выходной, и, когда услышал, что нет, заметно погрустнел, а потом просто, искренно, горячо попросил:
--  Приезжайте, прошу Вас! Я буду ждать!
-- Не знаю, как получится, -- не решилась снова ответить отрицательно Тося, хотя знала, что приехать, скорее всего, не сможет: домой ей приходилось ездить через раз из-за недостатка денег, и в следующий выходной она не собиралась в Клин, думая провести его у тети Оли. А теперь она не знала, как быть: если поедет в этот раз, то на следующий выходной все равно придется остаться в Москве, ведь дополнительных денег ей взять неоткуда.
Приехать у нее все равно не получилось: на понедельник неожиданно назначили зачет по психологии, пришлось остаться в Москве, чтобы не терять времени и готовиться. Буквально через два дня она получила большое письмо от Кости (адрес общежития, конечно, узнал у Вали). Костя откровенно сознавался, что очень ждал ее в выходной, ходил вокруг ее дома в надежде увидеть ее и даже посылал сестру в дом узнать, не приехала ли она. Дальше он писал о себе, о своих занятиях в техникуме, о друзьях, о своей любви к природе, о... О многом писал, изливал перед ней душу, словно рад был, что нашел наконец близкого друга, которого ждал давно.
Тосю удивила его способность излагать свои мысли и выражать чувства легко, свободно, без напряжения. Сама она имела сдержанный характер, и в письмах была краткой и сдержанной. Ей всегда казалось, что вот "это" писать не надо -- это лишнее, и "то" тоже лишнее; в результате письмо получалось кратким и сухим -- только по делу. В будущем, когда у молодых людей уже завязалась переписка, Костя часто обижался на "сухость" ее писем: ему, от природы имеющему склонность к художественному слову, было совершенно непонятно, как можно так кратко писать.
И в этом первом письме Костя просил Тосю обязательно ответить ему, и поскорее, а то он "не доживет" до их встречи. Просил сказать точно, приедет ли она в выходной в Клин. А в Клину он уже встречал ее на вокзале...
Сомнений не было: в ее жизнь вошла, нет -- ворвалась бурей, другая душа, очень близкая, родственная, но такая не похожая на нее по своему внешнему проявлению: импульсивная, горячая, пылкая.
А Костя и не скрывал своих чувств, не в его натуре это было: полюбил так полюбил! Он видел, что в Тосе и на малую толику нет привычного женского кокетства, при всей ее женственности. Она друг, надежный, верный друг. Чутьем "большого ребенка" (каким он оставался всегда), не получившего в достаточной мере материнского и отцовского тепла, ласки, понимания, он угадавал в этой девочке, рано потерявшей мать, доминирующую черту ее натуры -- материнство, неразрывно связанное с жертвенностью, которая будет проявляться всегда и ко всем, в первую очередь -- к мужу и детям. Он видел, что за ее спокойным, сдержанным характером, не способным на неожиданные всплески чувств, бурные эмоции, кроется горячее, самоотверженное, верное сердце, цельная натура.
Самого себя он считал натурой неуравновешенной, излишне чувствительной, непомерно восприимчивой к разным проявлениям внешнего мира, с которыми душа порой не в состоянии была справляться. Не только свои, но и чужие горе и радости он принимал слишком близко к сердцу. Такой натуре необходимо руководство умного старшего друга (отца, матери или другого близкого человека), но у него его не было.
Могла ли Тося, совсем девочка, разобраться во всем этом? Умом, наверно, не могла бы, но женским, материнским чутьем она поняла. Главное, она почувствовала его горячее, искреннее сердце и сразу поверила в его любовь. Невозможно было не поверить: слишком серьезно все было у него, он ничего не скрывал, сразу доверил ей всю свою душу.
               
"НЕЖНЫМ ДАЕТСЯ ПЕЧАЛЬ..."
Не прошло и месяца, как Тося снова получила от Кости большое письмо... в стихах. Манера изливать в стихах свои чувства свойственна многим чувствительным юным натурам, особенно если они увлекаются лирической поэзией. Костя любил Есенина и, несмотря на запрет творчества поэта после его загадочной смерти, всегда носил с собой томик его стихов.   
Есенинские мотивы грусти, любви к родине и природе были и остаются близкими многим молодым людям с поэтической душой, а искренность и гениальная простота, песенность стиха подкупают душу, завоевывают ее и настраивают на лирический лад. И в Костиных стихах, как и у любимого им Есенина, звучат мотивы грусти, охлаждения к жизни из-за одиночества, отсутствия близкой родственной души... Причин для грусти может быть много. Как правило, ей предаются чувствительные души; например, у Есенина читаем:
Грубым дается радость,
Нежным дается печаль...
А как же апостол Павел призывает христиан:"Радоваться, всегда радоваться"? В обоих случаях говорится о разной радости. Вероятно, поэт имел в виду бездумное веселье под словом "радость". Печаль в христианстве приравнивается к унынию -- смертному греху. Думается, и здесь поэт говорит о другой печали -- о способности глубоко чувствовать, переживать.
Много можно говорить о том, отчего мотивы грусти присутствуют в творчестве Есенина: и тоска по родному дому, и по Руси уходящей, и личные мотивы, и щемящая любовь к природе, но все это, на мой взгляд, можно объединить в одно:
Душа грустит о небесах,
Она нездешних нив жилица...
Есенин просто и ясно сказал в поэтической форме о том, что душа человеческая -- жительница неба, и тоскует она по небу, по небесной пище, а человек, в постоянной погоне за житейским, земным, не удовлетворяет голод своей души. Есенин сам, кажется, не мог понять себя до конца. Удалившись от Бога в городской суете и блеске столицы, он сказал о себе:
Стыдно мне, что я в Бога верил,
Горько мне, что не верю теперь.
"Стыдно" -- значит, веры уже нет; а "горько", потому что помнит, как было хорошо, когда верил, но все же теперь "стыдно"... Разум поэта поддался безбожному веку, а сердце еще сопротивляется, потому и "горько". Вот какая путаница и у самого поэта в душе. Но все же он сказал в минуту высшего поэтического прозрения: "душа грустит о небесах", потому что он вырос в Православии, учился читать по Псалтири, ходил в церковь и учился в церковноприходской школе, то есть был хорошо знаком с христианским учением. Но все же ушел от Бога.
А что имело поколение русских людей, рожденное после революции? Ничего, кроме фальшивых лозунгов о равенстве, братстве и обещания "светлого будущего" для грядущих после нас поколений. О душе никто ничего не говорил, словно ее и не было у человека. А каждый отдельный человек, особенно если у него жизнь складывалась не очень удачно, маялся со своей душой и чувствовал ее присутствие у себя. Только зачем она у него и что с ней делать, он не знал. Знал только одно: если она болит, нужно утолить эту боль. Чем? Кто чем. Семейным счастьем, например, работой, славой, вином... Не утоляется она до конца ничем. Но что же делать, другого способа человек, оторванный от Бога, не знает... И появляются в результате сетования на жизнь, разочарования в ней же, несчастной. Кто молча их в себе носит, кто брюзжит, кто громко возмущается, а кто стихи пишет...
Слова эти, может быть, звучат как насмешка над теми, кому плохо и кто жалуется на жизнь. Но нет, ни в коем случае, насмешки над людьми здесь нет, а есть боль и сожаление о том, что люди живут без Бога, а они не могут и не должны существовать без Него!
"Господь утверждение мое, и прибежище мое, и Избавитель мой, Бог мой, Помощник мой, и уповаю на Него! Защититель мой, и рог спасения моего, и Заступник мой!" (Пс. 17,3).
Вот у Кого человек должен бы искать помощи, защиты, поддержки, укрепления. Счастлив тот, кто на своем жизненном опыте испытал силу этих слов. Но поколение наших родителей было оторвано от Бога, от Церкви.
***
Стихотворение Кости называлось "Моя жизнь" и имело посвящение: "Другу моему Тосе Роговой". В пылких юношеских стихах Костя изливал свою душу, все, что накопилось у него за его короткую, но уже такую страдальческую жизнь. Здесь и боль о том, что семья его распалась, и о том, что ему не хватало семейного тепла и понимания, и о том, что некому ему открыть свою душу, такую чувствительную, ранимую, тоскующую, чтобы разобраться в ней. Похоже, это была его первая в жизни исповедь души, дождавшейся наконец того, кому он может доверить свое сердце.
Хоть и несовершенные это стихи, и никогда он их никому не показывал, так как терпеть не мог непрофессионализма ни в чем, без них в рассказе о моем отце не обойтись, поэтому приведу некоторые строки:
Вот я подрос.   И жизнь большой рукою
С размаху стукнула в мальчишескую грудь.
Я задыхался... мучился тоскою...
Ах, кто бы в сердце мог мне заглянуть!..
Ну кто поймет? Кому я нужен?
Вот такие горькие слова о себе писал девятнадцатилетний юноша еще более юной шестнадцатилетней девушке. Любовь внезапно, как молния, осветила его одинокую душу и оживила ее, возродила к жизни -- и все вокруг осветилось новым светом:
Вдруг сердце бедное сильнее застучало,
Пришла весна, проснулася любовь!
И я люблю! Ах, милая, родная!
Кричу "ура!", да здравствует любовь!
Ах, жизнь моя! Ты светлая такая...
И в конце -- признание в любви. Пусть оно похоже на тысячи других, которые говорили когда-либо влюбленные на земле, но для сердца каждого они говорят вновь и вновь то, что хочет слышать влюбленное сердце:
Мой милый друг! Всем сердцем и душою
Тебя люблю, тобой одной дышу.
Хоть на луну готов лететь с тобою!
Тебе и для тебя пишу...
Мой пыл, поверь, не краткая забава.
Я за любовь любовью отплачу!
Какими бы ни были по своему качеству стихи, а в них все же чувствуется его душа, чистая, ранимая, тоскующая. И хоть способ изложения неумелый, подражательный, но и за такими строчками чувствуется живая, страдающая, любящая и жаждущая любви душа. Потому эти строки и оставались для Тоси дороги на всю жизнь, она сберегла их в годы войны от бомбежек и пожаров в мешочке на груди вместе с документами, а после его смерти передала нам, детям и внукам. 
 Как нужна была Косте с его пылким, искренним сердцем и чистой натурой, всегда устремленной к высшим ценностям, которые он искал в искусстве и литературе, -- душа родственная, близкая, любящая его.
В конечном итоге, только Бог может насытить душу, стремящуюся к чему-то высшему от простых земных забот, но если человек не знает, к чему стремится его душа, чего она хочет, он ищет утешения в искусстве, литературе. Но и литература, искусство, поэзия редко когда отвечают высшим запросам человеческой души, они лишь частично утоляют духовный голод. Искусство тоже может увести человека в страсти, ненужное томление духа и даже в печаль и уныние. Как часто неудовлетворенность земным приводила поэтов не к Богу, а к грустным мотивам в творчестве, которые отравляли души читателей печалью и унынием.
Костя, к счастью, не стал поэтом. Его поэтическое поприще завершилось, когда любимая девушка дала согласие стать его женой, и необходимость изливать свои чувства в стихах у него отпала. Но это все впереди, а пока идет 1938-й год.
Передо мной исписанный уверенным, красивым мужским почерком лист бумаги, непомерно длинный и пожелтевший, как древний фолиант, датирован 8 сентября 1938 года. Вероятно, влюбленные поссорились, и Тося не обещала, что приедет на выходной домой, а поедет на экскурсию по только что открывшемуся Химкинскому каналу. Почта в советское время работала хорошо, поэтому Тося после отъезда в Москву незамедлительно получила письмо:
Виноват я. С того и страдаю,
И живу лишь, Тосюша, тобой.
Как прошу я тебя... умоляю:
Приезжай же ты в Клин в выходной!
Ну экскурсию там по каналу!
Не видала ты, Тося, воды?!
Иль любви между нами не стало?
Да увидишь канал еще ты!
Судя по этим пылким стихам, которые сыпались из него, как из рога изобилия, бедный Костя просто не находил себе места и от разлуки с любимой, и от недомолвок между ними. Какими бы ни были стихи, а в них все же чувствуется, как пульсирует его неуемное, горячее сердце:
Видишь клубы крутящейся пыли,
Холодней уже ветер-то стал...
Тося, помнишь, что мы говорили...
Ну объездим мы вместе канал!..
Приезжай, приезжай, а то скоро
Будет дождик без жалости лить,
И в такую унылую пору
Лишь в разлуке мы будем любить.
А в разлуке любить просто мука--
Испытали мы это с тобой.
Одолеет проклятая скука:
Не находишь для сердца покой...   
 Глубиной натуры, способностью любить и служить ближнему они были похожи, но темпераменты все же у них разные: Костя весь -- огонь, пламя, а Тося не забывала и свои обязанности старшей сестры по отношению к младшим сестрам и братьям, которые росли без матери. Да и учеба, экзамены занимали много времени. А Костя жил только ею, изливал свои чувства в длинных письмах, с нетерпением ждал встреч.   
               

ТОЛЬКО ОН...
Через год после знакомства и горячей дружбы они все же расстались. Это было как-то странно, нелепо, необъяснимо... Костя все чаще говорил, что хочет куда-то уехать ("Не от меня ли?"-- думала Тося), бывал в унылом состоянии духа и жаловался на жизнь; порой доходило даже до того, что обвинял Тосю в недостатке любви к нему. Его "нытье" неприятно резало душу, казалось, что он чего-то недоговаривает. В конце концов получилось так, что они расстались чуть ли не врагами, она даже не поехала его провожать.
Чем больше времени проходило после расставания, тем все чаще Тосе вспоминалось только хорошее. Она не жалела о разрыве между ними, старалась не вспоминать о Косте, не разбираться в том, что произошло, не травить душу: уж слишком непонятными были их отношения в последнее время. Ей казалось, что он просто сбежал от нее. Но почему? Здоровое чувство самосохранения подсказывало ей не заниматься самокопанием, так как она не чувствовала за собой никакой вины.
Она не страдала, а продолжала жить, как жила: учиться, заботиться о младших братьях и сестрах. Но, пожалуй, где-то в самой глубине души она хранила верный залог их любви -- те первые, необманчивые чувства, что проснулись в юных сердцах двух родственных, предназначенных Богом друг для друга существ. Те первые чувства подсказывали ей ждать -- даже не тешить себя никакими надеждами, а просто ждать...
***
...Однажды у тети Оли Тосю увидел родственник дяди Егора, приехавший из Липецка устраиваться в Москве, и сразу влюбился в нее. С тех пор Яша, так его звали, искал повода увидеться с Тосей, и для этого устраивал семейные походы то в кино, то в театр, то в музей, обеспечивая всех приглашенных родственников (у дяди Егора в Москве жили два брата, замужняя племянница и еще кто-то) билетами за свой счет, угощая мороженым, конфетами, шоколадом. Тетя Оля, зная, что все это делается ради одной Тоси, всегда брала ее с собой, но девушка, почувствовав внимание к себе Яши, стала отказываться. Она сама не могла понять, почему ей так неприятен этот человек. Если честно посмотреть, Яков был хорошим человеком и подходящей партией для любой девушки: недурной внешности, высокий, стройный, хорошо воспитан и заботлив, имеет хорошую работу (бухгалтер в конторе Казанского железнодорожного вокзала) и служебное жилье получил. А уж как Тося ему нравится, можно судить по его настойчивости и постоянству, с какими он упорно продолжает оказывать ей внимание и не жалеет средств для всей родни, лишь бы видеть предмет своего обожания. Тетя Оля с дядей Егором рекомендовали племяннице подумать и обратить внимание на Якова.
Но Тосе он был неприятен, она избегала его и, не стесняясь, отвергала его знаки внимания: он пытается подать ей пальто -- она резко вырывает свою одежду из его рук, он подносит всем мороженое или конфеты -- она говорит, что не любит этих лакомств, и не принимает их на глазах у всей компании. Она сама удивлялась своей беспощадности, но не могла иначе, сама не зная почему... А Яша все равно надеялся и, стараясь застать Тосю у тети Оли, стал к ней часто заходить. Тогда Тося перестала заезжать к любимой тете...
 Она сама не могла себя понять и поняла только тогда, когда в компании друзей встречала новый, 1940-й год... Среди незнакомых ей приглашенных молодых людей был инженер Володя. Интеллигентный, с приятным, типично русским лицом, он обратил на себя внимание Тоси, но только чисто по-человечески, и ничего больше. Он вел себя скромно, мало говорил, а если произносил какие-то фразы, они изобличали в нем человека умного, хорошо воспитанного.
Под утро, когда расходились после новогоднего праздника, Володя вызвался проводить Тосю до дома. И не случайно: по дороге он заговорил о дружбе. И Тося, неожиданно для себя самой, ответила, что у нее есть молодой человек...
Что-то произошло с ней в этот вечер: она окончательно поняла, что Костя живет в ее душе, что чувства к нему, которые зародились в ее сердце полтора года назад, живы и уже никуда от них не деться, что ей нужен только он, что без него мир опустел.
Но это не означало, что она кинулась искать Костю, металась, страдала, ждала с нетерпением. Не такой была эта девушка. Осознав свою любовь, она жила с этой полнотой чувств и спокойно ждала. Какое-то внутреннее чувство подсказывало ей, что все придет в свое время. Видимо, истинная любовь обладает таким свойством -- безошибочно видеть внутренним оком, как поступить лучше. Сердце порой "знает" больше, чем сам человек со своим разумом.
Однажды в разговоре с Валей она обронила такую фразу:
-- А все-таки самое лучшее время было, когда мы дружили с Костей...
Валя, конечно же, не замедлила написать об этом брату. А он... О том, как жил он в далекой Армении, мы узнаем из следующей главы.



















               

6 глава.     АРМЕНИЯ
               
РУССКИЙ УЧИТЕЛЬ
Армения тогда была республикой Советского Союза. Костя закончил курсы переквалификации на учителя руского языка в Кировокане и получил распределение в глухое горное село Алагезской долины близ границы с Турцией. В конце тридцатых годов двадцатого столетия быт в глухих горных армянских селениях ничем не отличался от быта диких древних племен: в жилищах с земляным полом топили по-черному, здесь же содержалась и скотина -- грязь, антисанитария.
В этом селе еще помнили времена, когда турки нападали на армян и беспощадно вырезали население. Только в составе мощной Российской империи армяне получили защиту от кровожадных турок. Благодарный армянский народ любил русских, своих спасителей. К молодому учителю в селе относились с почтением и называли на свой лад "Петухов-джан", с ударением на первом слоге. Слово "джан" означает нечто вроде "дорогой", "душа моя". По-русски мог изъясняться один человек на все село  -- пожилой кузнец, который служил в России еще в царской армии.
Косте предстояло учить армянских детей говорить и писать по-русски, а сам попутно постигал разговорный армянский язык, чтобы общаться с населением на бытовом уровне. Закон о всеобщем обучении детей грамоте и русскому языку только начинал действовать на окраинах страны. В классах сидели переростки, которым впору жениться (южные народы физически созревают быстрее). И нередко случалось так, что учитель отмечает в классном журнале отсутствующую ученицу, а ему говорят: она больше не придет, замуж вышла.
Вся жизнь, быт, обычаи, нравы армян в глухом горном селе абсолютно отличались от наших. Костя словно попал в другой век, на другой континент к туземцам. Здесь он впервые увидел, как топили в древности по-черному: в армянских жилищах из самана (кирпича из соломы с глиной), прилепленных к подножию горы, в земляном полу делается углубление, в котором "горит костер" из кизяка (сухого навоза, так как дров в горах нет), а дым уходит в отверстие на крыше. Естественно, что он расространяется и в жилище, делает его темным, закопченным, ест глаза.
Углубление в полу называется тандыр. Стенки его вымазаны глиной, они нагреваются и тоже дают тепло после протопа. На стенках тандыра армянки пекут хлеб -- тонкие лепешки, замешенные на воде, -- лаваш. На всю жизнь Косте запомнился невкусный суп из очень кислого молока, мацони, с сырыми зернами ячменя. Он назывался, кажется, абур. Вся эта пища, конечно же, не только непривычна, но и неприемлема для русского желудка. Так что Косте нелегко было привыкать к новым условиям.
Армянки видели, что молодой учитель ничего не понимает в хозяйстве, и нещадно обманывали его, втридорога продавая свой невкусный хлеб. Пока не вмешались армянские учителя и не помогли своему русскому коллеге устроиться с питанием. С жилищными условиями приходилось мириться, тут уж ничего не поделаешь. У хозяйки нашлась отдельная комнатка, где раньше обитали куры; с трудом он отмыл ее, но мебели никакой.
Отдушина во всем этом не очень веселом житье-бытье была одна -- редкое общение с другом Петровичем, который учительствовал в другом горном селе, за несколько километров от Костиного села. Но что молодому человеку с его резвыми ногами эти несколько километров! Как магнитом притягивало друг к другу двоих русских, живущих среди чужого народа. О Петровиче разговор пойдет дальше.
Армянское население высоко ценило учителей и относилось к ним с почтением, а русского молодого учителя полюбили за его открытый, приветливый характер. Он быстро освоил разговорный армянский язык и свободно изъяснялся с сельчанами, уважал их обычаи и нравы, интересовался жизнью, историей, литературой народа, среди которого жил.
Хозяйский сын Овик, почти ровесник Кости, учился в старших классах; он подружился с учителем и доверил ему свою сердечную тайну: страдал он по своей невесте, с которой обручили их отцы в младенчестве. Но отец нареченной не собирался выполнять своего обязательства и пренебрегал подросшим женихом. Овик попросил друга похлопотать за него перед неумолимым отцом.
И вот Костя отправляется с миссией свата к отцу невесты, деревенскому кузнецу, считавшему дочь свою первой красавицей на селе. Кузнец встретил учителя радушно, со всяческими почестями, положенными "непростому" гостю:
-- Вай-вай-вай, какая радость! Петухов-джан, заходи, дорогой, гостем будешь!
Кузнец не знал, куда усадить дорогого гостя, чем угостить, постоянно пересыпая речь типичными южными восклицаниями -- изъявлениями радости, уважения, почтительности. Костя то и дело порывался остановить этот поток ненужных слов и перейти к делу, но никак не получалось. Пришлось начать издалека: он похвалил хозяина за его русский язык, попросил рассказать о его военной службе в царской России, а потом незаметно перешел к цели своего визита. Он уже нервничал, потому что знал, что Овик с нетерпением ждет его. Услышав о помолвке, кузнец помрачнел:
-- Э-э-э, слушай! Не то говоришь, Петухов-джан! Кто такой Овик? Босяк, мальчишка! Ты посмотри сам: такую красавицу я отдам за начальника... за генерала! Не видать Овику моей дочери!
Костя осторожно напомнил о том обещании, которое он и покойный отец Овика дали друг другу много лет назад касательно своих детей.
-- Э-э-э, дорогой, -- не сдавался упрямый кузнец, -- да кто в наше время выполняет эти обязательства?  Тьфу на эти обязательства!
-- Но Овик любит вашу дочь!
-- Тьфу на Овика! -- распалялся кузнец.-- Вот за тебя отдам мою красавицу! А, Петухов-джан? Хочешь, бери мою дочь! А то Овик... Тьфу на Овика!
-- У меня на родине есть невеста, русская... -- пришлось огорчить Косте отца армянской красавицы.
Овик пострадал-пострадал и уехал в Ереван учиться после окончания школы. Судьба его сложилась хорошо: он стал инженером, женился на своей однокласснице Евгении, которая впоследствии стала директором школы в том самом селе и спустя много лет, в 1975 году, прислала письмо своему учителю, в котором и рассказала о судьбе его учеников. Почти все получили высшее образование, стали учителями, инженерами и даже учеными. Она писала, что в селе помнят дорогого учителя, а сама она вспоминает его голос, жесты, манеру говорить. Оно и понятно, вряд ли в этом глухом селе еще когда-нибудь жили русские.
В то время там не было ни электричества, ни фотоаппаратов, поэтому армяне, узнав, что учитель может рисовать, приглашали его запечатлеть черты дорогих усопших. При всей серьезности ситуации это порой выглядело комично. Покойника почему-то непременно желали запечатлеть будто живого, поэтому пытались усадить закоченевшее тело на сиденье. Костя рисовал, а оно падало, его снова усаживали, а оно опять "не хотело сидеть"... И так до бесконечности. В это время приходили родственники и со свойственным южным народам темпераментом рвали на себе волосы, царапали щеки и громко причитали. Причем причитания эти для человека другой национальности были больше похожи на веселую плясовую мелодию. Нелегко молодому человеку в такой ситуации сохранять приличную для данного момента серьезность.
Согласно обычаю, около дома умершего выставлялся большой чан с вареным мясом -- для поминовения усопшего. Причем считалось кровной обидой, если кто-то пройдет и побрезгует съесть кусок мяса из общего чана, в который запускали свои немытые руки все прохожие. Ничего не поделаешь: обычаи народа, среди которого живешь, нужно уважать.   
               
"ЖИЗНЬ, ЗАЧЕМ ТЫ МНЕ ДАНА?"
Именно здесь, среди чужого народа, после разрыва с любимой девушкой, Костя особенно остро чувствовал свое одиночество, сиротство в этом мире, в котором нет ни одной близкой души. В семейных преданиях не сохранилось имени его друга, русского учителя из соседнего села, только отчество -- Петрович, по фамилии Некрасов. Молодые люди время от времени встречались, предаваясь воспоминаниям и мучительным размышлениям о смысле жизни. Тут-то Петрович и доверил другу свою тайну...
 По происхождению он кубанский казак, постарше Кости лет на шесть. Судьба этого человека типична для того смутного времени. Жил он в кубанской станице в крепкой казачьей семье. В годы гражданской войны, как известно, юг страны несколько раз переходил из рук в руки: то красные, то белые, а то и вообще какие-нибудь атаманы.   
Отцу Петровича выпала честь встречать хлебом-солью Белую армию Деникина, а когда пришли красные, он за это поплатился: его расстреляли. Петрович в то время был еще мальчишкой, но этот факт в биографии отца стал роковым и для сына: через несколько лет он оказался в списках кандидатов на арест. Советская власть ничего не забывает и не прощает. Сестра, бывшая замужем за коммунистом, успела предупредить братишку -- и он бежал на Кавказ. Долго скитался, жил и работал как попало и где попало, а потом поступил на курсы преподавателей русского языка в Кировокане. Тут и сдружился с моим отцом, почувствовав в нем близкую родственную душу. Даже не побоялся рассказать ему свою историю, хоть в то время это было очень опасно -- раскрывать подобные секреты своей жизни постороннему человеку.
В архиве моего отца хранится его стихотворение, датированное 1940-м годом, посвященное другу Косте Петухову. В этом стихотворении жизнь предстает для молодого человека бессмысленной, капризной, непонятной. В стихотворении присутствуют такие слова: "жизнь-дрянь", "дура мачеха-судьба", "злая лихая тоска". Само стихотворение не представляет художественного интереса, но в нем поражает неподдельная безысходная тоска совсем молодой души, только начинающей жить. И немудрено: нет у человека родного дома на земле, а самое главное -- нет духовного пристанища. Советская идеология не могла заменить родной дом, а знание о том, что у каждого из нас есть Отец Небесный, который всегда и везде с нами и ведет нас по жизни, спасло бы человека от уныния и чувства бесприютности на этой земле. Но Петрович, как и мой отец, принадлежал к поколению людей, которое училось в советской школе.
Зная дальнейшую судьбу этого человека, листок с его стихотворением, написанным более семидесяти лет назад, воспринимаешь как документ истории. В своих безыскусных стихах юноша поведал о своей земной судьбе и состоянии своей души, лишенной руководства Божия.
А дальнейшая судьба Петровича сложилась очень печально. В летние школьные каникулы сорокового года пытался он навестить родную станицу, надеясь, что "времена изменились". Но его опять предупредили о предстоящем аресте. Он сидел в клубе на киносеансе, как в темноте к нему пробрался племянник, сын сестры, которая спасла его в первый раз, и сказал, что в фойе сидит милиционер, чтобы арестовать его сразу после сеанса. В темноте зала Петрович пробрался к запасному выходу и бежал на вокзал. На ближайшей станции его уже ждали родственники, чтобы передать чемодан с вещами. Так ни в чем не повинный человек на всю жизнь оказался лишенным родины и родных.
Из Армении Петрович приехал вместе с моим отцом в Клин, но прописаться в Московской области в советское время было никак нельзя, и ему нашли квартиру на станции Завидово Тверской области, недалеко от Клина. Отсюда и взяли Петровича на фронт. Больше ничего мой отец о нем не знал, до тех пор пока, уже после войны, не получил от него из лагеря письмо, в котором он писал, что сидит в тюрьме и за то, что попал в плен (как и тысячи ни в чем не повинных русских солдат), и за свое "прошлое". Больше вестей о нем не было. Так и сгинул человек с "неудачной" от начала и до конца жизни судьбой.   
И если бы не знание о том, что земная жизнь -- это начало вечной жизни человека и что наши скорби земные имеют какой-то высший смысл, известный только Богу, оставалось бы только сожалеть о безотрадной жизни Петровича, о его изломанной "историческими обстоятельствами" судьбе. Но как он сам жил и нес свой тяжелый крест без этого спасительного знания, остается тайной его души, неведомой нам, но ведомой Богу.
Узнав историю жизни юноши с Кубани и состояние моего юного отца в его девятнадцать лет, можно, конечно, понять пессимистические ноты в их поэтических опытах. Но вопросы о смысле жизни вставали со всей остротой и перед людьми других эпох, другого социального положения. Значит, не от личных невзгод и неудач зависит поиск смысла жизни. А Пушкин! А Лермонтов! Вспомним пушкинское:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Так пишет молодой поэт, которому нет еще и двадцати девяти лет. Чего из земных благ ему не хватало? Образование, талант, отсутствие материальной нужды, свойственный его сословию круг общения -- достаточное земное благополучие. Более того -- рожден в православной вере, но ... крещен, да не просвещен в вопросах учения Христова. И чуткая душа гения мучается в поисках смысла жизни, в поисках Бога. И только в Боге обретает и смысл жизни, и покой души.
Юный Лермонтов, казалось бы, имел больше оснований, чем Пушкин, жаловаться на жизнь: все-таки рос без матери и отца, его детскому сердцу тяжело было сознавать непримиримую вражду между единственными любимыми родными -- бабушкой и отцом. Но все же он не был брошенным ребенком, а обласкан безумно любившей его бабушкой, имел уютный родной очаг, все условия для развития и воспитания, учителей и наставников. Он мог бы найти опору в Боге, если бы имел твердую веру.
Но... в его стихах видим постоянные жалобы на жизнь, на тоску, одиночество, непонимание окружающих... и такие горькие, безнадежные строки:
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, --
Такая пустая и глупая шутка...
Оказывается, для дворянской интеллигенции начала девятнадцатого века, жившей в православной среде, земная жизнь была не даром Божиим, не подготовкой к вечной жизни, а "дар напрасный, дар случайный" и даже "пустая и глупая шутка".
Христианская истина о бессмертии души, о жизни на земле как подготовке к встрече с Богом в вечной жизни была для многих образованных людей утеряна... хотя действовали храмы, монастыри, и их было гораздо больше, чем сейчас. В каждом доме, несомненно, было Евангелие. Но... мало кто жил этим, мало кто прислушивался к словам духовных пастырей. Люди жили своими сиюминутными земными заботами. Словно и не прозвучала на земле около двух тысяч лет назад благая весть о воскресении Христа. А без Слова Божия страдали души людские, испытывая духовный голод, тоску, недовольство окружающей жизнью и людьми и не зная истинной причины этого.
Стоит только вспомнить трагическую судьбу М.Ю. Лермонтова, наделенного Богом гениальным литературным даром и незаурядными душевными качествами. Как пишет старец Варсонофий Оптинский, "Лермонтову был дан великий дар Божий, и он мог быть даже святым, если бы по-настоящему возлюбил Бога... В своих стихотворениях он порой поднимается до самых высот духа, приближающих человека к Богу". Но, несмотря на эти высочайшие взлеты духа, в его творчестве очень сильно звучат ноты жалобы на жизнь, скуки, грусти, тоски, горечи, мятежности.
Без опоры на Бога, без горячей веры в Него, в Его Промысл, без любви к Богу невозможно быть счастливым и чувствовать полноту жизни, даже имея в избытке все, какие только возможно, земные блага. Потому что они не насыщают душу. Душу питает и возвышает Дух Божий. Без Него душа человеческая всегда мучается наразрешимым вопросом о смысле жизни и чахнет.
Все это не было дано нашим отцам, появившимся на свет в лихую для России годину. Они практически брели по бездорожью -- среди трескучих фраз и лозунгов советской власти, не дававших духовной пищи страждущей человеческой душе. И чем тоньше и восприимчивее душа, тем тяжелее ей было справляться с жизнью в духовной пустыне. Не было у молодого поколения "новой" России опоры в Боге. Бог для этого поколения уже "не существовал". Человек был брошен на произвол судьбы.
"Аз есмь и Путь, и Истина, и Жизнь", -- сказал Господь. И кто проникся этими словами и на практике ощутил их силу, тот в любых обстоятельствах не потеряет себя. Пример тому -- многочисленные мученики и исповедники Российские, которые претерпели в советских лагерях неимоверные физические и душевные страдания и укреплялись в вере, не теряли покоя, мирного духа и даже радости.
Советский человек был обобран, опустошен, жить ему было нечем, надежда оставалась только одна -- на личное счастье. В нем и только в нем многие и видели счастье всей жизни. А если его нет, то человек несчастлив, жизнь "не удалась". На самом же деле, семейная жизнь только один из путей спасения души. Человек, если он живет с Богом в душе, может быть счастлив и самодостаточен в любых обстоятельствах.
Костя всегда чувствовал бремя своей души, неспособной жить по чужим указаниям, бездумно, и не мог удовлетворяться чисто материальными интересами. Душа его искала чего-то другого, высшего, но даже понять и обозначить это была не в состоянии, потому что не имела соответствующей подготовки. Ах как трудно такой душе брести по бездорожью вместе со всеми -- с толпой разрозненных друг от друга, не знавших Бога людей!
Жизнь без духовных ориентиров, да еще в неблагополучной семье, в которой "всегда раздор, всегда нужда, скандал" (как он писал в своем стихотворении "Моя жизнь"), представлялась молодому человеку трудной и непонятной задачей. Он не знает, как избыть тоску, уныние, куда с этим деваться, в чем найти пристанище для души, -- и он изливает свои чувства в стихах, как и многие молодые люди с чувствительной душой во все эпохи и все времена.
Эта несчастная, беззащитная, горячая душа не знала, к сожалению, Бога, нашего Заступника, Путеводителя, Спасителя. Знание о Нем было сокрыто от людей послереволюционной эпохи.
Это знание пытались заменить другими идеями -- о строительстве "земного рая", в котором все получат "по потребностям" и станут счастливыми. Что-то не очень вдохновляли людей эти лозунги; в водовороте исторических событий они чувствовали себя несчастными, потерянными, гонимыми роком. Девятнадцатилетний Костя Петухов так и пишет, что он " брел, гонимый роком, как волоком тащился по земле". Подобные же чувства сиротства и бесприютности на земле остались нам как свидетельство того времени и в стихах его друга Петровича.   
Только в Боге, несмотря ни на какие земные условия, человек укрепляет свою душу и растит ее для будущей вечной жизни.
               
"СТРЕМЛЮСЬ ДУШОЮ Я К ТЕБЕ..."
В выжженных солнцем горах Армении, среди южной экзотики и совсем другой, очень отличной от нашей, русской, жизни, Костя не смог забыть свою любовь. Чувства его к Тосе не угасли, а стали чище, яснее, крепче. Для того чтобы представить его состояние в Армении и окружающий его мир в горах, придется поместить его стихотворение, написанное им карандашом на листочке из школьной тетрадки, которому семьдесят пять лет:
Пригрей меня ты, солнца луч.
Здесь хорошо лежать с цветами,
Смотреть на стайки белых туч,
Сливать безмолвие с горами.
Смотреть, как коршун над горой
Парит степенно и безмолвно,
И все снаружи будто спит,
А в глубине все жизни полно.
Мне мило видеть средь камней
Овец бродящие отары...
........................................
.........................................
Здесь хорошо, прищуря глаз,
Болтая босыми ногами,
Смотреть на мрачный Алагяз,
Покрытый вечными снегами.
Здесь хорошо, но скучно мне...
Мила мне песня жаворонка,
Стремлюсь душою я к тебе,
К тебе, любимая девчонка.
Вот в эту пору, год назад,
Оставив чувства дорогие,
Покинув край свой невпопад,
Приехал я в края чужие.
Не видел я до этих пор
Вот этот край, пустынный, древний,
И эту цепь турецких гор,
И ту армянскую деревню.
Теперь смотрю я на ручей,
На дом, похожий на землянку,
На груду серую камней,
На черноокую армянку.
Именно в это время, весною сорокового года, Костя получает письмо от сестры Вали, в котором были те самые слова, дающие надежду на счастье, которые Тося обронила в разговоре с подругой. Можно себе представить, как загорелось его сердце... Но он осторожно и деликатно пишет первое письмо не ей, а ее брату Валентину, с которым был дружен. Спрашивает о всех и о ней, передает ей привет. Валентин, конечно же, догадался, для кого это письмо...
Между молодыми людьми снова завязывается переписка. О чем они могут говорить теперь? Конечно же, о будущем счастье! Тося дает согласие стать его женой. И тут я снова приведу его стихи, потому что в них как нельзя лучше переданы его чувства, что называется, из первых рук: здесь и бьющая ключом радость, и юмор, свойственный его характеру, и бесконечная нежность к ней, его идеалу:
Почему б не заиграть
Нам с тобою, лира,
И любимой написать,
Что дороже мира?!
Петушиный голос мой,
Знаю, не охрипнешь
И, смирясь с любой судьбой,
Ко всему привыкнешь.
Было время -- год газад,
Пел в родной сторонке.
Коли правду вам сказать,
Пел все для девчонки.
И теперь все не потух
Пыл знакомой песни.
Я такой же все петух,
И люблю, хоть тресни!
Это ж... для тебя
Я стихи тачаю
И в горах, тебя любя,
Шат ужех скучаю.
"Шат ужех" по-армянски означает "очень сильно". И еще:
...И распустив весенне крылья,
Пою я с крыши: "Ко-ку-рек!"
Чтоб подтвердить свою фамилию--
Я странный русский человек!
Дарю я дикому пейзажу
Леса и речки через взор.
Пускай они ему расскажут
О той любви здесь, среди гор.
Пускай узнает вечно снежный 
Тот величавый Алагяз,
Как я любил любовью нежной
Ту пару серых твоих глаз.
Молодые люди договорились жениться летом сорокового года, когда Костя приедет в школьные летние каникулы домой, а потом они вернутся в Армению. Почему Костя решил везти молодую жену в дикую армянскую деревню? Да времена те были похожи на крепостное право: человек не мог по своему произволению переходить с работы на работу, на это нужны были серьезные причины. Девушка могла оставить работу в связи с замужеством, а мужчина -- нет, так как жене полагалось ехать за мужем.
               
ВСТРЕЧА
Тося к тому времени закончила техникум и получила распределение в район Москвы Измайлово, в детский сад от прядильно-ткацкой фабрики. Пока жила у тети Оли, а в выходные ездила домой в Клин и ждала жилья, которое ей обещали в скором времени от прядильно-ткацкой фабрики. Ее прописали в садике, чтобы она имела московскую прописку, которая давала право на работу в Москве и на будущее жилье (в советское время с этим вопросом было все очень строго).
Пишу об этом подробно вот с какой целью: чтобы показать, как Промысл Божий действует в судьбах людей. Дело в том, что Тосе в связи с замужеством не пришлось жить в Москве  в районе Измайлова, но через семьдесят лет ее внучка вышла замуж за молодого человека, который живет буквально на том самом месте, где стоял садик, в котором работала и была прописана Тося. Совпадение, случайность? У Бога случайностей не бывает. И только в другой жизни мы поймем сокровенный смысл всех этих "случайностей".
Итак, Тося готовилась к замужеству и отъезду. Никаких денежных накоплений у нее не было, потому что она помогала младшим братьям и сестрам, одевала, обувала их, но Костя догадался прислать ей денег на приданое, и она, советуясь с тетей Олей, покупала все необходимое для молодых.
А время подходило к летним каникулам. Как они встретятся после разлуки? Что скажут друг другу? Письма письмами, а увидеть друг друга лицом к лицу, глаза в глаза после всего, что произошло... И это непонятное отчуждение тогда, в тридцать девятом, и целый год разлуки, который показался вечностью... Они оба изменились, повзрослели, а он вообще жил где-то далеко, словно в другой стране...
Тосе почему-то страшно было этой их первой встречи. Как она произойдет, при каких обстоятельствах?
Она произошла неожиданно, в квартире тети Оли. Тося зашла к ней после работы перед отъездом в Клин, а навстречу ей -- подруга Валя с братом. Сердечко ее словно ухнуло в бездну, и она непроизвольно обратила свой взор на подругу, а не на Костю и вдруг несказанно и неестественно обрадовалась ей, словно не он, а она приехала после долгого отсутствия, и воскликнула деланно радостно:
-- Ой, Валя!
А на Костю боялась смотреть... И самой стало стыдно своей искусственной радости. Она покраснела и молча села за стол. Костя, со свойственной ему чуткостью, понял ее состояние: он знал ее стыдливую, сдержанную натуру и не ждал, что невеста кинется ему на шею.
Тетя Оля, дядя Егор, Валя оживленно разговаривали, расспрашивали Костю об Армении. Он, как всегда, рассказывал интересно, с юмором, с нежностью поглядывая в Тосину сторону. Она сидела молчаливая, задумчивая, отмечая в нем что-то новое, незнакомое ей, появившееся за год разлуки. Хоть и невелик срок, но жизнь у него там, в далекой Армении, была совсем другой: он стал учителем, совсем взрослым человеком, общался с новыми людьми, вел совсем самостоятельный образ жизни... Каким-то он стал? Вон как уверенно, как вполне зрелый человек, беседует с тетей Олей и дядей Егором... Он будто далеко перерос ее, Тосю, оставшуюся робкой девочкой, хоть и она уже самостоятельный человек, работает воспитателем...
Костя улучил момент и шепнул ей: "Я все тот же, у меня ничего не изменилось". Сердце Тоси облила горячая волна благодарности за то, что он прочитал ее тайные мысли. И скованность вдруг прошла, на душе стало легко и радостно.
Свадьбы в то время были простые, даже заявления в загс заранее не подавали: пришли, зарегистрировались, поставили в паспорте штамп -- все просто, по-советски. День росписи назначили себе на 17 июля, небольшое застолье с близкими родственниками -- в ближайшее воскресенье. Почему этот знаменательный для них день выпал на 17 июля, день, когда были расстреляны царские мученики, день, который весь православный мир отмечает теперь в память о всех мучениках российских? Тогда никто не знал, что этот день запечатлен в истории и в вечности таким трагическим для судьбы России событием. Счастливые молодожены не знали и не могли знать об этом совпадении, тем более что советскому человеку не было никакого дела до царя, оболганного советской властью. Но они почему-то выбрали именно эту дату... Многое, очень многое мы узнаем и поймем только ТАМ, в той будущей жизни за гробом: весь тайный смысл "совпадений" и "случайностей". А сейчас я даже не берусь об этом рассуждать, только верю, что у Бога нет ничего случайного. Для всей нашей семьи этот день -- 17 июля -- был и остался священным днем, мы всегда поздравляли родителей в этот день, помня, что это день рождения нашей семьи.
Дни летели в хлопотах. Жениху и невесте некому было помочь, сами ездили за продуктами в Москву, готовились к свадьбе. Как Тосе не хватало сейчас мамы, чтобы посоветоваться и о практических делах, и о душевном! Ведь готовилась к новой, семейной, жизни, да еще уезжала в такую дальнюю даль. Все училась решать сама.
Бабушка Матрена, сокрушенно вздыхая, только говорила:
-- Ох, девка, смотри: ведь у него отец семью бросил. На корни надо смотреть, когда жениха-то выбираешь!
Бабушкины слова нисколько не поколебали невесту: сердце за нее давно все решило. А она привыкла верить своему сердцу. Время разлуки было хорошей проверкой.

СОН
... Она шла на рассвете по пустынному городу, по его хорошо знакомым, но почему-то неузнаваемым улицам: они преобразились, притихли, будто замерли, тая в себе что-то значительное, неведомое человеку. Она удивлялась, что испытывала чувство необыкновенной свободы, словно одна была хозяйкой этого города, и не боялась, что кто-то увидит ее, простоволосую, босую, в длинной белой сорочке. Она шла по долгой Литейной улице, мимо старинного кладбища, мимо церкви "Всех скорбящих Радость", мимо тихих деревянных домиков.
Она знала, что идет к нему, своему жениху, но куда идет, не знала. Какая-то неведомая сила вела ее по этой прямой, как стрела, улице, и она шла и шла... Она остановилась, когда перед ней вырос огромный Троицкий собор, каким она видела его в детстве, когда бабушка Матрена взяла ее однажды на службу в праздник Троицы. "Странно, -- подумала она, -- ведь собора уже давно нет, здесь какую-то столовую открыли". Но собор стоял перед ней во всей своей красе! Дверь сама собой открылась, и на нее пахнуло тем непередаваемо сладостным, знакомым с детства запахом церкви, который она, оказывается, не забыла. До ее слуха донеслось церковное пение, и душа сразу встрепенулась и безотчетно потянулась к этим неземным звукам. Но она вдруг спохватилась: ведь она неодетая и непричесанная, как же она войдет в храм?
И вдруг она увидела себя, словно со стороны, в белом воздушном наряде, а над красиво причесанными волосами -- облако фаты, в руке венчальная свеча. Она легко вошла, словно невидимые руки внесли ее, в раскрытую дверь и остановилась от изумления: внутренность собора сияла и сверкала множеством горящих свечей, паникадил, лампад, позолотой иконостаса и икон. Лики на иконах "смотрели", как живые, они, казалось, давно ждали ее, знали и любили. И теперь радовались за нее!
Ей показалось даже, что и мама здесь где-то, только Тося не видит ее, но чувствует ее присутствие. И ей стало хорошо, уютно, как, пожалуй, не было никогда в жизни, может, только в далеком, далеком детстве. И вдруг она увидела Костю -- он был в светлом элегантном костюме и с такой же, как у нее, свечой в руке. Лицо жениха светилось так, как бывало в лучшие мгновения его жизни: душа сияла на лице. Именно таким она его узнала и полюбила.
Они почему-то не подходили друг к другу, словно откуда-то знали, что еще не время... Распахнулись Царские врата, и из алтаря вышел священник в сверкающих, расшитых золотом одеждах и, обратившись лицом к алтарю, воздев кверху руки, начал молиться. Она не понимала его слов, но почему-то знала, что он молится о них и призывает Бога для благословения жениха и невесты...
Священник надел на них венцы, соединил их руки и водил вокруг аналоя, а в церкви все звучало тихое неземное пение. Нигде и никогда она такого не слышала.  Кто же это поет? Кажется, в храме больше никого нет, кроме священника и жениха с невестой, только лики Спасителя, Богородицы, святых угодников Божиих, молчаливо участвующих в венчании. Пение несется откуда-то сверху. Она подняла глаза и увидела, как в лучах утреннего солнца, косыми стрелками падающих в узкие окна купольной части храма, "купались" бесплотные ангелы, легкие, едва различимые, воздушные. Это они пели. Она не понимала слов и не запомнила мелодии, только в сердце остался неизгладимый след от этого неземного пения. В нем была радость, превышающая все земные радости, ликование, не сравнимое ни с каким земным ликованием, словно сама любовь, чистая, светлая, не замутненная никакими побочными чувствами, -- святая любовь, сама суть любви -- лилась из купола и потоком изливалась на жениха и невесту, наполняя и укрепляя их на будущую жизнь со всеми ее горестями и невзгодами...
Тося проснулась от сильного шума проливного дождя... Непросто вернуться к реальности из объятий такого чудесного сна, но дождь настойчиво барабанит по крыше, по листьям давно отцветшей сирени, по стеклу оставленного с вечера раскрытым окна, словно нарочно задался целью вернуть ее к действительности из другой реальности, в которой она только что побывала.
 "Как же мы сегодня пойдем расписываться, если такой дождь?"-- затревожилась Тося. Верить не хотелось, что такой пустяк, как дождь, может помешать их счастью соединить свои жизни именно сегодня. "Утром взойдет солнышко и все высушит", -- успокоила она себя, нехотя поднялась с постели, чтобы закрыть окно, снова легла и повернулась на другой бок в надежде вернуться к своему сну.
Но дождь неумолимо лил и лил всю ночь, утром, днем. Такого еще не бывало, словно всемирный потоп, словно какие-то силы ополчились именно против жениха и невесты. Тося уныло сидела у окна:"Не придет в такой дождь, не придет", -- с отчаянием думала она.
То же происходило и с Костей: он с досадой смотрел в окно и все ждал, что дождь вот-вот кончится. Конечно, можно расписаться и на следующий день, но совсем не хотелось откладывать то важное событие жизни, что намечено именно на этот день. Сколько они ждали! Все мысли и чаяния уже направлены на этот день -- 17 июля!
  Бабушка Матрена говорила невесте, что и природа против ее брака, что "дождь -- это плохая примета". В то самое время Марфа Тихоновна говорила сыну, что жениться в дождь -- это "хорошая примета". В приметы молодежь не верила, просто Костя не собирался откладывать свое счастье из-за дождя. Он надел брезентовый плащ, высокие резиновые сапоги и отправился к невесте.
Она сидела пригорюнившись у окна и смотрела, как по улице бежали потоки воды, стояли огромные, как озера, лужи... И по этим лужам в высоких сапогах отважно шагал ее жених. Дождь уже стал реже, небо просветлело, и он шел с непокрытой головой -- мокрые кудри колечками спадали на лоб, голубые глаза светились внутренним светом... Она уже видела его таким... нынешней ночью во сне.
***
  Они шли к центру города по той самой прямой и длинной Литейной улице, по которой она "шла" сегодня ночью, прошли мимо бывшего Троицкого собора, по Соборной площади (ее давно переименовали в Советскую) к паспортному столу, маленькое здание которого находилось на углу улиц Крестьянской и Чайковского.
В паспортном столе женщина-чиновник с сонным лицом молча поставила штампы в паспортах и заученной фразой "поздравила" молодоженов с "законным браком".
Они вышли из загса, и Тося оглянулась на здание бывшего Троицкого собора, в котором она сегодня ночью пережила такие прекрасные мгновения, с такой полнотой почувствовала радость бракосочетания. Это впечатление теплым комочком лежало в груди как неприкосновенный клад, и не верилось до конца, что это был всего лишь сон. Она с грустью опять взглянула на обезглавленный Троицкий собор. Костя поймал ее взгляд и сказал:
-- Да... кажется, это было в другой жизни: мама брала меня на службу в Троицкий собор... Какой он был великолепный, а теперь ничего не осталось... Неужели это так надо?.. -- задумчиво добавил он.
-- Меня тоже бабушка брала однажды, я тоже помню, -- только и сказала Тося.
Они, не сговариваясь, пошли по улице Чайковского к музею великого композитора. Чем еще освятить самый счастливый день своей жизни? Других святынь они не знали, их смели вихри революции.
-- Представляешь, сам Чайковский ходил по этой улице; в Троицком соборе, говорят, пел; там его духовные произведения исполнялись, --  рассказывал Костя невесте.
-- Да-а-а... -- как-то загадочно протянула Тося, -- только он шел от своего дома к собору, а мы идем в противоположную сторону... -- добавила она и тут же смешалась от своих не совсем понятных слов.
Ей хотелось сказать: как хорошо было бы венчаться в Троицком соборе, как это было до революции, а теперь им ничего не остается, как только ознаменовать этот особенный для них день прогулкой по улице великого композитора... Но она ничего не сказала. Может, оттого что вообще была немногословна, а может, оттого что понимала: а что говорить о том, чего нет. Абсолютное большинство советских людей так жили. А если бы знали и понимали, что значит для человека благословение Божие на брак в таинстве венчания, что это не просто красивый обряд, то, наверно,  пошли бы в церковь, вопреки всем и всему. Но сие было сокрыто от них. Жизнь России и ее обитателей давно изменилась...
               
УЛИЦА КОМПОЗИТОРА
  "На заре туманной юности" я тоже любила бродить по этой улице, когда душа волновалась какими-то неясными лирическими чувствами, просила чего-то высшего. В таких случаях я ставила пластинку с музыкой великого композитора либо шла прогуляться по улице, связанной с именем этого человека. Разве я могла знать тогда, что душа ищет Бога, что она голодает без Него и просит духовной пищи? Понятие "Бог" и слово "Бог" были изгнаны из нашей жизни. Мы думали, что живем сами по себе. И могли ли мы понимать тогда неясный зов своей души!
Улица композитора начинается, если смотреть из центра города, от самой Соборной площади. Правда, она до сих пор называется Советской. В советское время все главные улицы и площади во всех городах имели названия либо "Ленина", либо "Советская". Пишу для потомков, которым этот факт покажется неправдоподобной дикостью. Заканчивалась улица композитора, или правильнее сказать -- начиналась, у самой заставы нашего маленького уездного городка. Во времена Чайковского еще были городские заставы -- заграждение и караул при въезде в город, который проверял грузы, подорожные пассажиров; в них указывалось, куда и зачем едет человек (следует напомнить, что транспорт тогда был гужевой, а не автомобильный). Чайковский снимал дом у самой клинской заставы на Московском тракте.
Улицу пересекает маленькая живописная речушка с теплым названием Сестра. Смотришь вниз со старого моста: пейзаж  с картин старых голландских мастеров! Покрытые зеленой тиной бетонные плиты и камни создают искусственное заграждение, и вода падает с них, бурлит и пенится; мощные дуплистые ивы склонились над зеленой водой. Речка проворно бежит после водопада мимо древнего Успенского храма, что белеет на высоком, величественном берегу скромной речушки. Словно здесь ему и быть -- так органично он вписывается в пейзаж. Нужно сказать, что в шестидесятых годах прошлого столетия древняя церковь была отреставрирована как памятник архитектуры и использовалась... под склад для соли. В девяностом году первой из недействующих храмов в городе была передана Церкви.
В этой части города на обоих берегах рассыпались деревянные домики. "Старый Клин" называют жители этот район города, потому что здесь нет многоэтажек-новостроек.
Мы ходили на улицу великого композитора, словно "причащались" "духовной культуры". Хотя истинного смысла слова "причащаться" мы не понимали, просто чувствовали, будто приобщаемся к жизни и творчеству великого человека, соприкасаясь с местом, где он жил. И истинного смысла слова "духовность" мы не знали. Для нас искусство, музыка, литература олицетворяли духовность. А это не так.
"Око души, обращенное к Богу, называется духом", -- пишет в своей книге "Церковь и интеллигенция" современный духовный писатель архимандрит Рафаил Карелин. Но что это за "око души", спросит человек, далекий от понятий "душа", "религия"?
"В душе заключена способность выходить за пределы видимого, материального, эмпирического и созерцать в своих интуициях другой, духовный мир. Из всех существ земли этой способностью обладает только человек"1, -- пишет дальше автор этой книги.
Душа есть и у животных, а вот способностью общаться с Богом через око души, то есть дух, наделен только человек, потому что он -- образ Божий и не должен жить, оторвавшись от своего Создателя, своего Отца Небесного, перед Которым предстанет, завершив свой земной путь.
В другом своем труде  "Церковь и мир на пороге Апокалипсиса" Рафаил Карелин пишет: "Главное в человеке -- дух. В духе -- образ и подобие Божие; дух отделяет человека как бы глубокой пропастью от всех остальных обитателей земли. В духе заложена целевая идея человека -- вечное богообщение"2.
 В советское время духовной культурой считали светскую культуру. Может быть, кто-то скажет: "Какая разница, как назвать, все равно культура!" Разница большая: духовное зовет к высшему, к Богу, а светская культура и литература относятся к области душевного. Для разъяснения разницы между душевным и духовным снова обращусь к авторитету архимадрита Рафаила Карелина: "Душа обладает чувствами не духовного, а эмоционального характера", так как в душе гнездятся страсти, поэтому не всякая литература и не всякое искусство пробуждают в человеке высшие чувства, ведут к Богу.
Обладая от природы художественным даром, человек создает прекрасные в художественном отношении произведения, но не обязательно ведущие к духовности, если сам автор не нашел духовности. Тем опаснее такие произведения, потому что они обладают обаянием и увлекающей за собой силой, захватывают умы и сердца людей и ведут не к Богу, а от Бога. Поэтому мы не должны создавать кумиров из личностей, прославившихся в той или иной области культуры и литературы, какими бы великими их не считали. Они все равно люди, со своими слабостями, исканиями, борениями духа.
Я говорю это не для того, чтобы принизить гениев, а потому что в советское время происходила подмена: земные кумиры становились божествами, которым чуть ли не все позволено, поклонялись им вместо Бога. Оно и понятно: ведь в человеке заложено поклонение высшему идеалу, которым является Бог, а ему сказали, что Бога нет и заменили Бога земными кумирами, чтобы человек не искал другого идеала.
Улицу композитора я и сейчас люблю, она мне дорога и как память о Чайковском, и как воспоминание о том дорогом для меня дне, когда мои юные родители ознаменовали рождение своей семьи прогулкой по этой улице. Она ведет прямо к Троицкому собору, в котором теперь идут церковные службы.
               
К СЛОВУ, – ОБ АЛЕКСАНДРЕ БЛОКЕ
Заговорив о том, что в советское время мы не понимали истинной духовности и поклонялись земным кумирам, не могу не сказать еще об одном нашем великом земляке -- поэте "серебряного века" Александре Блоке.
... Это было давно, в 1974-м году, когда я, окончив филологический факультет МГУ, поступила работать редактором многотиражной газеты крупного сельскохозяйственного предприятия. На его территории находилось Боблово -- бывшая усадьба великого русского ученого Д.И.Менделеева. Для меня было гораздо важнее, что это место связано с другим великим человеком -- поэтом Александром Блоком, который часто посещал усадьбу и женился на дочери ученого Любови Менделеевой. Темой моего диплома в университете были как раз "Стихи о Прекрасной Даме", прообразом и вдохновительницей которых была дочь Менделеева.
Естественно, я старалась, как только это было возможно, приехать в Боблово, чтобы побродить по парку, вспоминая волнующие строки великого поэта. Музея Д.И. Менделеева тогда еще не было, и, казалось, никому из живущих на этой земле уже нет дела до того, что  здесь была усадьба великого русского ученого: на всем лежала печать запустения и пренебрежения к этому месту. Из усадьбы только сохранился одноэтажный домик, в котором теперь расположен музей Менделеева, а тогда он служил жильем для рабочих совхоза и имел затрапезный вид.
К усадьбе вела аллея старых, корявых вязов; знаменитый менделеевский парк уже ничем не напоминал парк, а стал заросшим лесом. Но я-то знала, о чем шумит этот старый парк: в моем сердце звучали незабываемые строки:
Сквозь цветы и листы, и колючие ветви, я знаю,
Старый дом глянет в сердце мое...
Я шла по тропинке, которую проложили через парк доярки из Боблова, чтобы кратчайшим путем добираться к молочной ферме, волнуемая блоковскими строками, роем толпившимися в моей голове, думала о любви двух прекрасных людей и судьбе того поколения дворянской интеллигенции, которое смыло волной революции.
Утонченные чувства героев поэзии и литературы "серебряного века", "темные аллеи" дворянских усадеб с прекрасными дамами в белых платьях и их изысканными кавалерами -- все это рождало ностальгию по прошлому. Ведь мы были воспитаны на литературе и искусстве девятнадцатого века, хоть и жили в советское время.
Грустно было смотреть на разрушенные и порой превращенные в буквальном смысле в помойку дворянские усадьбы, когда-то бывшие оригинальными образцами парковой архитектыры, украшавшими русскую землю, делавшими ее обжитой и уютной. Таких оазисов по всей нашей обширной земле было множество в каждом уезде. И вот теперь они превратились в руины, в напоминание о какой-то "прежней цивилизации". Я не могла отделаться от впечатления, что хожу по земле, на которую пришли варвары; им дела нет до той культуры, которая была до них на этой земле. В бывших барских домах жили, как правило, работники сельскохозяйственных предприятий, они портили и вырубали вековые деревья, лили помои рядом с домом, и к своему жилью относились варварски. По мере разрушения старых барских домов их переселяли в многоквартирные дома на центральных усадьбах, а дворянские дома догнивали и рушились сами собой.
Но разве можно было вслух высказывать свои мысли в советское время?! И неотступно звучал вопрос: "Почему? Почему это случилось с Россией?"
Как жаль было того прекрасного прошлого, в котором жили те, кто оставил нам такую прекрасную литературу и искусство! "Пролетарская" простота и даже грубость в отношениях людей на работе, в транспорте, в магазине и во многих семьях просто коробили и тоже вызывали ностальгию по прошлому, по могучей России, которую знать мы не могли, но только угадывали по каким-то штрихам.
Эти несколько минут в парке, вырванные от работы, наполняли душу чем-то возвышенным, утраченным навек, и оставляли в душе нестерпимую грусть, недоумение и чувство безысходности в раздумьях о судьбах России.
Пришло время, и в восьмидесятых годах, усилиями энтузиастов, в уцелевшем одноэтажном домике сделали музей Д.И.Менделеева. Дом самого ученого сожгли крестьяне в 1919 году. На восстановление парка у музея и сейчас нет средств, но кое-что делается: старые деревья пытаются "подлечить", сохранить; парк, насколько возможно, расчистить, но он по-прежнему напоминает обыкновенный лес.
...И вот я снова здесь, в Боблове. Спустя сорок лет после моего первого посещения. 2015 год. Тихий розовый вечер. И на душе так же тихо и спокойно. Больше не возникают вопросы: почему, отчего, зачем... И нет сожаления о том, что произошло. В свете Промысла Божия стало все понятно о судьбах России и тех людей, которые строили прекрасные усадьбы, писали высокохудожественные произведения о своих душевных переживаниях и духовных исканиях, поисках смысла жизни, так волновавшие души последующих поколений, но -- Бога потеряли. Отсюда и все беды -- личные и общественные.
Поколения наше и наших отцов страдало от того, что нас воспитали без Бога, прилагая все усилия к тому, чтобы мы не знали Его. А что же произошло с нашими соотечественниками, жившими в православной России? Они сами ушли от Бога, искали чего-то другого, мудровали. Поэзия "серебряного века" и отразила эти "мудрования", которые нельзя назвать невинными и безобидными. В своей поэзии авторы выражали свои изломанные души,  воздействуя на души читателей разрушительно, чего, конечно, читатели не замечали, находясь под обаянием их строк.
Архимадрит Рафаил Карелин так пишет о Блоке:"...Стихи поэта заставляли как бы эхом звучать люциферианские струны в глубинах человеческой души". И далее: "...в скрытых символах его поэзии... явлен дух богоборчества... "Стихи о Прекрасной Даме" -- это история отпадения души от Бога, это опустевший храм, в котором нет Христа... В стихотворении "Незнакомка" незнакомка -- "Прекрасная Дама", "падшая звезда"-- появляется в кабаке среди пьяной толпы. Некоторые считают названное стихотворение "бессмертной балладой", однако перед нами -- мистическое обручение души с сатаной. Последние, заключительные слова этой мистериальной  "баллады": "Истина -- в вине", то есть истина -- в грехе".("Церковь и интеллигенция", стр.142, 140, 141).
Если честно говорить, любя поэзию Блока с эстетической точки зрения за ее силу чувств и выразительность художественного образа, мы многого в ней не понимали, в том числе и ничего не говорящие нам образы Прекрасной Дамы и Незнакомки. А теперь, когда русские люди возвращаются в Православие, они понимают, как заблудились поэты "серебряного века", направив свои прекрасные таланты не на службу Богу, а на богоборчество, тем самым внеся и свою лепту в подготовку той страшной катастрофы, что разразилась в России сто лет назад.
Блок ждал "очистительной революции", призывал ее и написал загадочную поэму "Двенадцать", которую до сих пор не могут понять литературоведы, высказывая самые разные мнения. А сам поэт заболел психически после ее создания и вскоре умер.
Современники увидели в ней апологию революции и отвернулись от автора. Так и воспринимали ее многие десятилетия последующие поколения, изучая ее на уроках литературы в советских школах. Недавно я решилась перечитать ее и посмотреть на нее непредвзятым взглядом. Удивительное дело: я увидела здесь однозначно сатиру на революцию. Причем без всяких натяжек.
У меня осталось впечатление, что Блок говорит здесь не своим, а чужим языком -- языком той разбушевавшейся стихии в образе революционных матросов, которые ослеплены кровью и идут неизвестно куда, хотя думают, что знают, куда идут. В бесовской свистопляске разбушевавшейся природной и духовной стихии звучит безумный призыв:
Революцьенный держите шаг.
Неугомонный не дремлет враг!
Как эта лексика не похожа на язык Блока, потомственного интеллигента, эстета!
Но думал ли он писать сатиру на революцию тогда, когда принял ее с восторгом и даже стал сотрудничать с новой властью? Однозначно -- нет. Так апология или сатира? Мое некомпетентное мнение: хотел написать гимн революции -- получилась сатира.
Как истинный гений, он сильнейшими художественными средствами выразил то, что видел и слышал. Он уловил "музыку революции". Эта "музыка" в тот момент была страшнейшей бесовской какофонией.
Много споров вызывает образ Христа:
В белом венчике из роз
Впереди Исус Христос.
Один из православных литературоведов говорит, что этот слащавый образ Христа "в белом венчике" не что иное, как бесовское воплощение в образ Христа, обман, обольщение. Так бывает с людьми, прельщенными бесами: бесы их обманывают, принимая образы светлых Ангелов и даже Христа.
 Можно много говорить и спорить о загадочной поэме Блока "Двенадцать". А для тех, кто не только любит лучшие произведения Блока за их художественную силу, но кому еще и симпатична личность самого поэта, несмотря на его заблуждения, очень печально сознавать, что эта поэма, может быть, больше всего его творчества, послужила его духовной гибели.
Но вот однажды я наткнулась на воспоминания поэтессы Надежды Павлович*, близкого друга Блока его последних лет жизни. Она была духовной дочерью Оптинского старца Нектария. Однажды она поделилась со старцем своей печалью об умершем друге и рассказала о страданиях матери Блока после его кончины. На что отец Нектарий сказал ей удивительные слова:
-- Передай его матери: он в раю.
Мог ли старец сказать такие слова просто для утешения матери Блока? Конечно, нет! Это было бы безответственно. Старец в таком случае просто сказал бы: пусть усиленно молится о спасении его души. Но он сказал эти удивительные слова: "он в раю".
Может быть, все-таки образ Христа, идущего впереди революционной матросни и загадочно тающий в вихре метели, -- все же действительно Христос, который, несмотря ни на что, все же ведет заблудшую Россию и выведет к свету? Из бури, помрачения, охватившего, кажется, всю вселенную, -- к свету Христовой истины.
Может быть, с точки зрения литературоведческой, мои размышления выглядят наивно, но хотелось бы в это верить.
И как бы наш великий поэт ни заблуждался, он перед смертью все же вспомнил о Боге и покаялся! Эти сведения я почерпнула опять же в воспоминаниях Надежды Павлович. Она жила в том же доме, что и Блок, только этажом ниже, и слышала его предсмертные крики:
-- Боже, прости! Боже, прости!
Просветление наступило перед смертью. Господь принимает покаяние и в самый последний миг жизни, как бы греховна ни была жизнь человека (вспомним, что первым из людей оказался в раю покаявшийся разбойник!).
***
Тихо и умиротворенно в парке Д.И.Менделеева вечером. Между черными стволами густо растущих деревьев сквозят лучи заходящего солнца, опустившегося над горизонтом, как расплавленное червонное золото. Теплым светом золотят эти стволы, сообщая всему окружающему мир и успокоение, чувство вечности и благословенности всего, что дает человеку Господь.
На месте бывшего прекрасного дома великого ученого -- заросшие, затянувшиеся землей развалины фундамента, похожие на могилу. И их ласкает своими прощальными лучами заходящее солнце. И нет печали о прошедшем: мы знаем, что самые прекрасные "усадьбы"-- в вечной жизни, у Бога. Поэтому не стоит сожалеть о рукотворенных усадьбах. Ведь ничего не происходит без руки Божией.
И о тех людях, которых постигла участь разорения и краха всей прошлой жизни, тоже не стоит жалеть: они уже давно в других обителях -- в тех, какие кто заслужил своей личной жизнью...
Перед отъездом снова выходим из заросшего парка и смотрим на бесподобные бобловские дали, которые, наверно, не хуже видов Швейцарии. Раньше, видимо, дом, где жила невеста Блока Любочка Менделеева, был виден отовсюду, так как стоял на холме и не был закрыт зарослями деревьев, которые теперь заполонили всю эту возвышенность. И опять в памяти всплывают строки Блока:
Там, над горой твоей высокой,
Зубчатый простирался лес.
Как бы ни заблуждались люди , какие бы ошибки ни делали, живой голос их сердец звучит через века:
Этот голос -- он твой,
И его непонятному звуку
Жизнь и сердце отдам,
Хоть во сне твою прежнюю,
Милую руку, прижимая к губам,--
писал поэт своей жене, когда они на время расстались. Она осталась, эта сила и нежность чувства, она пульсирует в словах и будет всегда отзываться  в сердцах тех, кто чувствует поэзию и кто приобщается к ней, она будет воспитывать в них благородство и тонкость чувств.
Только не надо обожествлять "великих" -- поэтов, музыкантов, художников, наделенных от Бога даром творчества. Надо за них молиться, как за обыкновенных людей, имевших свои ошибки, заблуждения. Поклоняться нужно одному Богу и Его Пречистой Матери.
               
СНОВА В АРМЕНИЮ
В Армению после летних каникул Костя возвращался с юной женой. Для жителей глухого горного села русская женщина представлялась необыкновенной диковиной -- все, от мала до велика, высыпали встречать русского учителя, едва завидев издалека движущиеся по дороге фигуры, не похожие на местных жителей.
Тосе стало страшно: женщины, дети, старухи, словно дикари, нисколько не церемонясь, прикасались к ее лицу, рукам, волосам, платью и даже пытались заглянуть под платье. Армянским женщинам, вероятно, было интересно, настоящий ли у нее румянец на лице, из чего сшито платье, а какое белье носит русская женщина, и они с детской непосредственностью выясняли все это, не имея понятия о каких-то правилах приличия.
Костя успокаивал жену, приветливо здоровался с сельчанами и, не останавливаясь, вел ее "домой", то есть на квартиру хозяйки. Чтобы не испугать жену диким бытом армян, он заранее рассказывал ей о жизни в армянском селе, но как бы ни была она готова ко всему, в реальности растерялась: оказывается, у армян даже стола нет, и негде его взять. Сын хозяйки Овик побежал по селу, стол нашелся у кого-то в курятнике, поставленный туда за ненадобностью.
Тося с молодой энергией взялась обустраивать для себя жилище: отскоблила стол от куриного помета, вымыла окно, повесила белоснежные занавески, застелила постель красивым покрывалом, отмыла добела деревянный пол (это была единственная комната с деревянными полами). Хозяйка с дочерью все это время стояли в дверях и с любопытством наблюдали: ничего подобного они никогда не видели, ведь у них все по-другому:
-- Вай-вай-вай... как красиво! -- качали они головами.
Узнав, что у Тоси есть педагогическое образование (хоть и дошкольное), директор школы предложил ей преподавать русский язык.
-- Но я совсем не знаю армянского! Как я буду общаться с учениками? -- испугалась она.
-- Тем лучше, -- настаивал директор, -- скорее научатся вас понимать!
И действительно, в каждом классе находился ученик, который знал кое-что по-русски, и, первым уяснив объяснение учительницы, живо объяснял на своем языке материал одноклассникам. Такое обучение давало свой эффект. Но в старших классах преподавал все-таки Костя.
Год прожили молодые супруги в горном армянском селе, оторванные от всякой цивилизации. Туда не доходили ни газеты, ни сообщения по радио; о международной обстановке они не знали ничего. Неустроенный быт тяготил, привычной для русского человека пищи негде было купить: ни настоящего пшеничного хлеба, ни ржаного, ни картошки, ни масла, только баранина, мацони, лаваш. Тося вообще не могла понять, что с ней творится: частые приступы слабости, головокружение, тошнота. Пожилой доктор-армянин, осмотрев ее, разрешил сомнения: "Ты беременна, деточка",-- сказал он.
Супруги с нетерпением ждали окончания учебного года. Как хотелось домой, в среднерусскую полосу, с ее милой, родной природой! Скупая, холодная весна в выжженных солнцем горах приходила медленно, но время уже не остановить: оно подвигалось к концу учебного года. Но не так-то просто в советское время уйти с работы! Для этого нужны серьезные причины. Косте пришлось прибегнуть к помощи доктора: он попросил его дать справку, что жене не подходит климат.
Год в Армении для Тоси показался вечностью. Костя тоже уже давно тосковал по Подмосковью с его до боли любимой природой, лучше которой нет на свете, по родной Москве, по Третьяковке...
Армянские учителя тепло прощались с русскими колллегами. Перед самым отъездом Тосе приснился сон: приходит она утром в учительскую, а кто-то из учителей говорит:
-- Спешите с отъездом, а то 19 июня начинается война с Германией, и тогда не сумеете уехать.
Тося рассказала о сне мужу, но оба они не придали ему никакого значения, потому что жили в полной изоляции от всего мира и совсем не знали, что творится на земле.
В Клин приехали в ночь с 21-го на 22 июня. Спокойно легли спать в доме Марфы Тихоновны на Ильинской слободке, а утром пошли за покупками в город, то есть в центр, в торговые ряды.
Что-то вокруг было не то: нет, город не изменился за год, но будто что-то в лицах людей и во всей атмосфере... Но что? Может быть, это только кажется? И вдруг на улице из громкоговорителя, что висел на столбе:
-- Внимание, внимание! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза!
Мощный голос Левитана взволнованный, тревожный...
Люди бросились к радиоприемнику: война!
Оказывается, в шесть часов утра уже было первое сообщение о том, что немцы ночью, без объявления войны, вероломно нарушили нашу границу и бомбили русские города. Люди сгрудились возле громкоговорителя и жадно ловили каждое слово Левитана. Где-то в глубине души жила надежда, что война не разгорится, что немцам наша мощная держава даст достойный отпор, и они уйдут восвояси.
Тося вспомнила свой сон: сон "ошибся" на три дня.























                7 глава. ВОЙНА 
               
ДОЧКА
     Трудно нам, потомкам, представить состояние людей, когда на них внезапно обрушилось всеобщее страшное бедствие -- война. От него не скрыться никуда и никому. Оно касается всех без исключения. Никто не знает своего будущего и будущего своих близких. Враг идет по родной земле, страшный враг: фашисты, способные на любые зверства! Война предстоит страшная и беспощадная, это понимали все. С первых дней началась мобилизация мужчин на фронт.
Тосю трясло всю ночь, как электрическим током. Она не могла успокоиться: перед мысленным взором сразу встало множество личных неразрешимых проблем. Муж со дня на день уйдет на фронт -- куда она с ребенком, который еще не родился? Кому она с ребенком нужна: мачехе, свекрови? Кто возьмет ее на работу с ребенком, на что она будет жить? А что будет с Костей, ведь война, чует сердце, предстоит страшная?
Пришла повестка и Косте. Провожать его пошли с Марфой Тихоновной. Сбор новобранцев -- у красных казарм: это там, где до революции была пересыльная тюрьма с храмом Тихона Задонского. Сюда приходил Костя маленьким мальчиком с мамой за ручку, чтобы подать милостыню "арестантикам" в праздник Троицы. Теперь здесь нет ни храма, ни тюрьмы: храм переделали на жилой дом, а в пересыльной тюрьме -- красные казармы.
У  красных казарм в бурьяне валяются мертвецки пьяные призывники. Как жаль их, совсем мальчишек! Видимо, предчувствуя, что идут на смерть, старались забыться.
Костя ушел в казарму, а Марфа Тихоновна с невесткой остались ждать, пристроившись в теньке. Томительными и бесконечно долгими казались минуты в ожидании Костиной участи. Вот сейчас он выйдет, и они попрощаются, может быть, навеки... Представить себе это трудно, пока он здесь, рядом, но это так, это будет... Это неотвратимо...
"А как же я, а как же наш ребенок?" -- опять сверлила Тосино сердце тревожная мысль. Во дворе казарм гудит "улей" призывников, кто-то кому-то что-то кричит, кто-то истошно рыдает, кто-то молча вытирает слезы, не в силах оторваться от груди родного человека, уходящего на фронт. Кругом горестные -- молодые, старые, детские лица, испуганные, заплаканные глаза, в которых застыл один и тот же тревожный вопрос: "Что с нами будет?"
От душевного напряжения у беременной Тоси закружилась голова, она побледнела и начала падать... Очнулась в объятиях мужа, увидела его встревоженное, но сияющее лицо:
-- Тонюшка, Тосюша! Родная моя! Очнись! Нам повезло: меня оставили "до особого"!
"До особого" -- значит, до особого распоряжения. Конечно, все это время придется жить в ожидании, что вот-вот снова придет повестка... И все же -- отсрочка! Домой вернулись радостные, понимая, что радость эта временная, относительная: все равно придется расставаться. Но все же -- пока вместе!
Утром 10 июля Тося не находила себе места. Марфа Тихоновна, глянув на нее опытным глазом, покачала головой:
-- Что-то ты не нравишься мне сегодня, девонька: наверно, ночью родишь.
-- Ну что вы! Мне еще не время, живот совсем маленький.
-- Мой вам совет: не тяните до ночи, а то комендантский час начнется, -- ответила свекровь.
Тося не знала срока беременности, потому что в глуши не было медицинского наблюдения. Ей совсем не хотелось идти в больницу, тем более что все будто успокоилось. Она уснула. Проснулась словно от удара изнутри. Опять стало томительно, нехорошо: наверно, действительно пора...
На улице кромешная тьма, ни огонька, ни светлого пятнышка: на окнах домов светомаскировка, улицы не освещены. Всюду патрули -- большей частью пожилые женщины дежурят. Окликают неожиданно из темноты:
-- Кто идет? Документы!
Что поделаешь: военное положение, люди охраняют свой город от врага, который может совершить неожиданные диверсии. Только услышат, что молодые идут в роддом -- улыбаются, желают благополучно добраться, удачных родов.
Спотыкаясь в кромешной тьме, супруги то и дело останавливались отдышаться. Наконец добрались до другого конца города на улицу Крестьянскую, где находилась старинная городская больница с роддомом.
-- Да срок ли тебе рожать-то? -- встретила их вопросом пожилая акушерка.
-- Не знаю, -- смущенно ответила юная роженица.
Однако в роддоме оставили: не идти же ей в такую даль по темноте! Костя возвращался с одеждой жены один, проходя все через те же патрули. Чуть свет прибежал к жене -- а его уже поздравляют с дочкой!
-- Как назовем? -- спрашивает его счастливая мамочка через окно.
-- Любовью: в честь нашей любви, -- ответил счастливый папа.
               
НА ФРОНТ!
Они были счастливы, несмотря на войну, на тревожное ожидание повестки на фронт, на неизвестность в будущем, -- словно смертники, заглянувшие в бездну смерти и получившие отсрочку, чтобы насладиться последней возможностью смотреть на небо, на солнце. Они чувствовали бесценность каждого мгновения, проведенного вместе. Появление маленькой дочурки упрочило их счастье: вот наглядный плод их любви.
Но недолго они наслаждались своим счастьем, пришел момент, когда они начали... стыдиться своего счастья: в дома клинчан стали приходить первые похоронки, и в горестных глазах женщин, проводивших своих мужей на войну, порой отчетливо читались осуждение или зависть. Неловко становилось быть счастливыми в виду общего горя, гибнущих на фронте людей. Костя уже жаждал, чтобы его скорее отправили на фронт.
Повестка пришла в сентябре. На улице еще стояло настоящее лето: тепло, деревья зеленые, нигде не появилось признаков увядания.   Но кто в это время обращал внимание на природу и погоду?! Все внимание, все душевные силы людей были поглощены одним -- войной.
На этот раз Костю провожали на железнодорожном вокзале. Марфа Тихоновна несла внучку, завернутую в легкое одеяльце, а Тося стояла у окна вагона, в котором Костя поедет на фронт.
Они молча неотрывно смотрели друг на друга, держась за руки. Костя твердил побелевшими губами:
-- Прощай, прощай...
Поезд тронулся... Костя не отпускал руку жены. Поезд набирал ход, Тося уже бежала по платформе, а они все не могли разнять рук. Тогда подскочила пожилая дежурная по вокзалу, ударила им по рукам и строго крикнула:
-- Не прощай, а до свидания!
Тут Костя опомнился, встрепенулся и крикнул:
-- Я обязательно вернусь, Тонюшка! Жди!
Эти слова долго грели ее душу, помогали в разлуке, вселяли надежду.
               
ДВА СВИДАНИЯ
И все-таки Бог дал им еще два раза встретиться перед долгой разлукой.
Буквально через неделю Тося получила письмо от мужа из Ногинска: он звал ее приехать -- использовать, может быть, последнюю возможность увидеться, пока он находится недалеко от дома. Там он проходил обучение перед отправкой на фронт. Легко сказать -- приехать: в Москву пускают уже только по специальным пропускам... Что же делать? Как увидеться? И Тося придумала!
После отъезда мужа она усиленно искала работу, ведь надеяться ей было не на кого. Брала на руки ребенка, узелок с пеленками и на целый день уходила в центр города: что называется, обивала пороги учреждений и организаций. Но с ребенком ее никуда не брали. Тося выбилась из сил, отчаялась, ведь скоро ей не на что будет жить. После Костиного письма ей пришла мысль взять в районном отделе народного образования, раз ее не могут здесь трудоустроить, направление в областной отдел, и, соответственно, пропуск в Москву.
Может возникнуть вопрос: о какой же работе может быть речь, если немцы шли к Москве? Но ведь тогда, в сентябре, еще никто и не думал, что они дойдут до столицы. Жизнь на неоккупированных территориях шла своим чередом: работали фабрики, заводы, учреждения, люди зарабатывали на хлеб, как и в мирное время, хоть и шла война.
Родственники: мать Кости, Тосин отец -- собрали для Кости, что могли, и она, с ребенком на руках, с большим заплечным мешком и узелком пеленок, отправилась через Москву в Ногинск. Пропуск давал ей право доехать только от Клина до столицы, но она благополучно добралась до своей цели, никто ее не остановил. Солдатские курсы находились где-то на окраине города, туда ехала в битком набитом автобусе, что называется, стоя на одной ноге. И это еще с вещами и с ребенком! За ребенка было страшно: раздавят. Но, Бог миловал, доехала.
В сосновом лесочке, за оградой бывшего пионерлагеря, и распологались курсы. И вывеска сохранилась: "Пионерский лагерь "Орленок". Сентябрьское солнце тепло освещало и вывеску, и голубенькие корпуса бывшего детского лагеря, играло на стволах сосен, будто его и "не касается", что идет война, кругом горе, -- оно делает свое обычное, привычное дело светить и греть. Только вчера здесь раздавались звонкие детские голоса, а теперь то и дело мелькает защитная солдатская форма пробегающих из корпуса в корпус бойцов.
В ограду посторонних не пускают. "Как же я его найду?"-- забеспокоилась Тося. У забора то тут, то там стоят такие же, как и она, солдатки, пришедшие или приехавшие издалека повидать своих мужей. Они подходят поближе к ограде и пытаются окликнуть кого-нибудь из пробегающих солдат:
-- Панкратова Андрея позовите!
-- Иванова Алексея, пожалуйста!
Не всегда удается обратить на себя внимание спешащих куда-то солдат, иногда они обещают, "если удастся", найти "такого-то", но его все нет и нет. Передали ли, что его ждут, или нет? Неизвестно: у пробегающих солдат нет возможности среди массы солдат специально искать кого-то. Солдатки часами стоят у ограды в полной неизвестности. И Тося стояла уже несколько часов с ребенком на руках, обращалась не к одному солдату с просьбой передать Косте Петухову, что его ждет жена, но мужа все не было.
Темнеет, наступает холодный сентябрьский вечер, а Кости все нет. Но как уехать, если он  где-то совсем рядом и не знает, что они с дочкой здесь? Что же делать? Куда идти? Двор в лагере опустел, и у ограды уже никого нет.
-- Не дождалась? -- услышала она вдруг за спиной сочувствующий женский голос, -- и я тоже. Ну ничего! Пойдем ко мне ночевать, а завтра опять придем: может, повезет.
Тося переночевала у доброй жительницы Ногинска, а утром, чуть свет, обе женщины снова пришли к ограде. Тося сразу увидела вчерашнего солдатика, который обещал ей найти Костю. Он сам подошел и спросил:
-- Вы вчера так и не дождались? А я ведь передал, значит, его не отпустили. Но вы не волнуйтесь, я обязательно разыщу его.
И  действительно, через несколько минут появился Костя. Как непривычно видеть его в солдатской форме! Ее единственный и неповторимый Костя стал, как все! Все солдаты похожи друг на друга, на всех какая-то казенная печать... Но вот его глаза ближе, ближе...Таких глаз ни у кого на свете нет...
-- Я выходил вчера, но было уже поздно... Сказали, что была женщина с ребенком и уже уехала. Я был в отчаянии! -- поспешно говорил он ей сквозь ограду, -- подожди, я отпрошусь выйти к тебе.
...Они сидели на крылечке какого-то дома и молча смотрели друг на друга. Слов не было. Что значили простые человеческие слова перед той величественной, неведомой, грозной Неизвестностью, которая была впереди у каждого из них в отдельности и у всего народа! Все житейские вопросы меркли в свете того, что им предстояло -- они это чувствовали -- пережить.
Сказать о том, как они любят друг друга?! Словно, не время... Это спрятано где-то глубоко-глубоко, это они будут всегда носить в своих сердцах -- до смерти. А может, и после смерти? Любовь наша никогда не умрет! Любовь не умирает! А, значит, и мы не умрем! Да, это чувство, что смерть -- бессмыслица, нелепость, что мы не можем умереть, присутствовало в сердцах обоих.
Так они сидели, держа друг друга за руки, и каждый читал в глазах любимого человека то, что хотело сказать сердце. Как верно они чувствовали, что человек создан для вечности, что он не умирает, и любовь не умирает! Только они не знали об этом, потому что у них отняли знание о Боге. Но их молодые любящие сердца знали больше их самих и безмолвно говорили за них. Разум молчал -- говорили сердца. И они слышали их разговор: в тяжелые моменты жизни отпадает все неглавное, как шелуха, и человек слышит, что говорит ему сердце. Но не всегда прислушивается к нему, не всегда ему верит. Любящие сердца -- другое дело: они обладают обостренной интуицией, они знают больше, чем "обычное" сердце.
Мимо проходили, пробегали люди, проезжали машины, а они все сидели, прижавшись друг к другу, не в силах разомкнуть рук. И никто им не мешал: люди понимали...
-- Пора мне, родная!-- первым опомнился Костя, -- сейчас посажу тебя на попутку, чтобы ты добралась до вокзала.
Крепко-крепко обнял жену, поцеловал маленькую дочурку, поспешно усадил их в кабину водителя, который согласился подбросить мать с дочкой до вокзала, -- и она только видела, насколько могла видеть, высунувшись из окна кабинки, его быстро удаляющуюся фигуру в солдатской форме... Машина неумолимо мчала ее прочь от него, а его фигура на дороге быстро таяла и скрылась за поворотом.         
***
На западе, в той стороне, где шли ожесточенные бои на подступах к Москве, пылал холодный малиновый закат. Оттуда, из-под Волоколамска, шли и шли разбитые русские войска в Клин на новое формирование воинских частей. Истерзанные жестокими боями, раненные, искалеченные, усталые, подавленные неудачами, они брели по Волоколамскому мосту, а за спинами их пылал в полнеба зловещий малиновый закат...
-- Смотри, как французы в восемьсот двенадцатом году, -- сказал Иван Сергеевич дочери.
Никто не ожидал увидеть нашу доблестную армию в таком состоянии, верили, что она сразу даст отпор врагу. И страна была плохо подготовлена к войне, и врага поначалу недооценивали.
Тося напряженно вглядывалась в лица солдат: а вдруг среди них увидит своего мужа! Где он? Жив ли? А сердце говорило: жив!
Тося жила в доме свекрови. Так хотелось домой, к своим, но Маруся не очень привечала взрослую падчерицу, видимо, боялась соперничества в хозяйственных делах.
Немцы подходили все ближе и ближе к Москве, и командование предложило населению эвакуироваться, кто куда может. Уехала бабушка Матрена с женой младшего сына Дмитрия, уезжали многие. Город был похож на встревоженный муравейник: все куда-то ехали, бежали или собирались бежать. А Тосе некуда и не на что было ехать: как без денег поедешь?
Марфа Тихоновна каждый день куда-то убегала, собрала большие узлы в дорогу. Приходила измученная, отчаявшаяся, хмурая: никто из знакомых не брал ее с собой. "И что они все мечутся, -- думала Тося, -- разве мы знаем, куда можно уйти от немцев, от бомбежки? Куда ни пойди, везде бомбят. И поезд, в котором едешь от немцев, могут разбомбить".
Тося решила не бегать, не метаться, а ждать на месте, дома: что будет, то и будет.
-- Ой, связала ты меня! Навязалась на мою голову. Одну-то меня скорее кто-нибудь возьмет, -- выла и билась в отчаянии на своих тюках Марфа Тихоновна, не найдя себе бдагодетелей.
-- Я вас не связываю, я уйду к своим, -- спокойно ответила Тося, а на душе было горестно и бесприютно: никому они с дочкой не нужны. Как-то встретит ее мачеха?
Она собрала вещи и с тяжелым чемоданом в одной руке и ребенком в другой пошла в родительский дом. К счастью, там не оказалось Маруси: она ушла к сестре, чтобы вместе с нею ехать под Рязань к матери; в доме все облегченно вздохнули. Старшей сестре с малюткой обрадовались. Отец сутками работал на комбинате химического волокна -- готовил станки к эвакуации. Он распорядился, чтобы дети убирали на огороде капусту и рубили ее в бочку: немец немцем, а семью кормить все равно надо. Братья носили с огорода кочаны схваченной морозцем капусты, а Тося рубила. Даже верхние зеленые листы шли в дело: суровой зимой все пригодится.
С приходом сестры в доме установилась давно забытая семейная атмосфера любви, согласия, какая была при маме. Ребята даже будто забыли о войне, о всех своих невзгодах, о мачехе; они дружно работали: Тося рубила сечкой капусту, Тамара терла морковь, одиннадцатилетняя Муся хрустела кочерыжками, а Валя с Витей только успевали подносить с огорода кочаны. Казалось, что теперь в их семье все будет по-другому, как было когда-то, а тот кошмар с мачехой больше не повторится.
И  вдруг... на пороге появляется... Маруся! Этого не ожидал и не желал никто. На мгновение все замолкли...
Маруся бурей подскочила к Тосе, вырвала из ее рук сечку, с силой швырнула ее в угол и разразилась целой тирадой негодования на своем рязанском диалекте:
-- Ты че здесь хозяйничаешь? Кто здесь хозяйкя? Я здесь хозяйкя! Да кто тебе позволил рубить капусту? Ты что ль ее растила? Я растила!
-- Маруся, успокойся, -- пыталась урезонить ее Тося, -- капусту велел рубить отец. Не для себя я ее рубила.
Но Маруся, расстроенная тем, что не удалось уехать в Рязань, бушевала и продолжала доказывать, что хозяйка в доме она: швырялась посудой, кричала до визга.
Горько стало Тосе, что в родительском доме она чужая. Не стала она спорить с мачехой, ушла за печку и долго плакала. Почувствовала себя уж действительно сиротой: мамы нет, муж на фронте, свекрови и мачехе не нужна. Куда идти?
Маруся даже не пригласила ее ужинать. Сестренка Тамара пыталась принести ей что-то за печку, но она отказалась. Никогда в жизни она так не плакала, как в этот вечер, никогда ей не было так горько, одиноко, бесприютно. Кругом гремит война, не сегодня-завтра враг придет в дом, а ей с дочкой голову негде приклонить. Родной дом, в котором, кажется, еще витает дух мамы и все напоминает о ней, стал чужим. Пришла грубая, вздорная женщина и разрушила мирный дух семьи, подчинила себе все. И противостоять ей некому.
К вечеру в доме стало наконец тихо, каждый занялся своим делом, но в этой напряженной тишине теперь всегда присутствовал страх ожидания знакомого гула самолетов. В полумраке избы на столе горит керосиновая лампа, окна плотно завешены, чтобы не было ни щелочки: светомаскировка. А за окном бушует холодный осенний ветер, стучит ветками в окно, завывает. "Как-то ты там, на войне, мой любимый? -- думает Тося, -- один ты меня любишь. Но тебе самому сейчас тяжело. Где ты? Да хранит тебя любовь моя!"
-- Ой, кажется, кто-то постучал в окно! -- вдруг вскрикнула Муся.
-- Да показалось, это ветки стучат, -- сонно ответил Витя.
Но упрямая девчонка приоткрыла завесу на окне и прильнула к стеклу:
-- Костя! -- радостно вскрикнула она, -- ей-богу, Костя!
Тося вздрогнула, встрепенулась, не зная верить или не верить, а в сердце уже вспыхнул огонек радостной надежды.Она прислушалась.
-- Да Костя, Костя, а с ним еще два солдата, -- кричала Муся, пристально вглядываясь в темноту.
И через минуту  в дом вошел он... Тося так и упала ему на грудь.
Оказывается, три солдата тоже шли из-под Волоколамска в Клин на новое формирование воинских частей. Ну как тут не заглянуть домой! Вот и награда Тосе за ее слезы!
Они сразу ушли в дом свекрови (ее там уже не было). Достали картошку из подпола, затопили печь, накормили солдат, уложили спать. А сами долго сидели в темноте, прижавшись друг к другу; рядом мирно посапывала дочка. Как и тогда, в Ногинске, был молчаливый разговор сердец...
Рано утром началась бомбежка. Ильинская слободка находится рядом с железнодорожным вокзалом, а вокзал бомбили нещадно. Дом от взрывов подпрыгивал над землей и, казалось, вот-вот рассыплется. Солдатики бегали в панике по дому, пригнувшись, и искали, куда бы спрятаться. Словно можно уцелеть, если бомба попадет в дом.
А молодые супруги стояли во весь рост у стола с ребенком на руках, и им бомбежка не казалась страшной, потому что они были вместе и не боялись погибнуть. Вместе и смерть не страшна!       

БЕЗ ВЕСТЕЙ
Маруся все же уехала, и братья снова перенесли Тосины вещи в родительский дом. Зима сорок первого наступила рано, и сразу начались крепкие морозы. Немцы подступали к городу. По домам ходили военные и требовали, чтобы жители уходили.
-- Куда идти в такой мороз?-- спрашивали горожане.
-- Кладите вещи на саночки и идите на Талдом: враг идет.
Сейчас это кажется безумием -- идти с детьми, стариками по тридцатиградусному морозу несколько десятков километров неизвестно куда. Да и тогда люди понимали абсурдность такого приказа, поэтому недоуменно спрашивали:
-- Да кто нас там ждет, в Талдоме?
Хорошо, что не послушались: немцы как раз с той стороны и пришли в Клин.
На этот раз выручила Дуня, прежняя жена отца. Она все же беспокоилась о судьбе детей и спросила отца:
-- Сергеич, куда с детьми-то пойдешь?
-- Честно говоря, не знаю, нам некуда идти.
-- Пойдемте со мной к моей родственнице в Губино.
Деревня Губино находится в четырех километрах от Клина со стороны Дмитровского шоссе, и стоит от него в сторонке. Охваченные общим стремлением куда-то бежать от врага, отправились и наши в Губино. Сейчас, глядя со стороны, эти передвижения населения кажутся до очевидности бессмысленными: создают ненужную панику, заторы на дорогах, перегрузки транспорта и лишние жертвы, ведь бомбили не только города, но и дороги, и деревни. И никто не знает, где лучше, где хуже. Но власти считали по-другому и гнали население неизвестно куда.
В декабрьскую стужу и вьюгу, под периодическими бомбежками, население города двигалось в деревни. В Губине, в избе Дуниной родственницы, набилось много народа. Кто сидел на лавках, кто на печи, отогревались и отдыхали после дороги. Тося с Любочкой притулилась на табурете возла печи; малютка уснула, пригревшись у материнской груди. И взрослых разморило с мороза в теплой избе, хотелось спать, но какой сон, когда кругом стреляют.
Снова началась бомбежка, все повскакали с мест и ринулись на улицу в бомбоубежище --  вырытое вручную недалеко от дома углубление. Туда набились все, плотно прижавшись друг к другу. Тося едва успела сдернуть с веревки у печки несколько пеленок для ребенка, все вещи остались в избе.
Стрельба усилилась, казалось, что стреляют со всех сторон. Пробежал солдат в полушубке с зажженным факелом в руке, крича:
-- Из дома все выходите: жечь будем, чтобы врагу не досталось!
Хозяйка так и ахнула:
-- Избу-то жечь зачем, родненькие?!
Изба уже запылала на фоне общего пожара деревни. Жители выли не своими голосами. Людской вой, треск бушующего пожара, грохот снарядов -- все слилось в одну страшную, неправдоподобную, как кошмарный сон, картину, способную слабого свести с ума.
-- Корову-то, коровушку-кормилицу спасите! -- стонала в отчаянии Дунина родственница.
Иван Сергеевич бросился в огонь открывать хлев. Пламя уже "облизывало" задний двор, но отец успел выпустить корову. Хозяйка так и кинулась спасенной кормилице на шею, рыдая и прижимаясь к ней лицом. Все вещи, которые привезли из Клина, сгорели; цел остался только заветный мешочек с документами, который Тося догадалась повесить на шею и никогда его не снимала, а в нем еще нечто очень дорогое для нее -- Костины письма со стихами, посвященными ей.
Кажется, только что в деревне были наши, как уже слышится немецкая речь, появилась немецкая техника, мотоциклы. Ужас объял людей: вот они, враги, о зверствах которых уже много наслышаны русские люди. Чего от них ждать?
Наступает ночь, а укрыться от холода некуда: на всю деревню осталось несколько изб, и те заняли немцы. Проворная Дуня нашла на окраине деревни просторный свинарник -- там можно и отсидеться, а утром -- домой, в город. Постепенно в этот свинарник набилось столько народа, что места на всех хватило только стоя, плотно прижавшись друг к другу. Прошла ужасная ночь, в страхе, в тревоге, в полузабытьи. Среди до предела напуганных людей вдруг прошел слух, что немцы специально загнали всех людей в этот сарай, чтобы сжечь. Поднялся вой, крики, причитания. На ломаном русском языке переводчик объяснил, что народ не тронут, утром пусть расходится кто куда.
Утра еле дождались и отправились в город, но не домой, потому что идти по оккупированному врагом городу  опасно, а в дом Дуниной сестры, который стоял на окраине Клина как раз со стороны Дмитровского шоссе. Сестра эвакуировалась, но Дуня нашла в заветном местечке ключ, и вся семья наконец обрела для себя временное пристанище. В подполе нашлось достаточно картошки и овощей, чтобы не умереть с голоду, во дворе -- наколотые дрова. И наши беженцы спасены! Так и просидели они все двадцать дней немецкой оккупации в чужом доме, не выходя на улицу. В другой половине дома квартировали немцы, но они не приносили вреда: ведь это были фронтовые части, а не эсэсовцы. Один немец, увидев грудного ребенка, иногда приносил тайком мисочку сахара и говорил, прикладывая палец к губам:
-- Люпочке, тс-с-с!
Об этом факте мама рассказала только в девяностых годах, после падения советской власти, потому что за такой "контакт с врагом" можно было и жизнью поплатиться или получить несколько лет лагерей. Знаю два конкретных случая, когда невинные люди погибли от своих только за то, что немцы отобрали у них на улице в тридцатиградусный мороз -- у одного валенки, у другого рукавицы. Люди сами пострадали от немцев, а их, когда пришли наши, арестовали "за пособничество немцам" -- и оба, пожилой мужчина и мальчик-подросток, сгинули в лагерях.
Немцы привезли мешок муки и приказали Дуне печь для них хлеб. Смелая женщина и тут не растерялась: она оставляла одну-две буханки для своей семьи. Напрасно говорили ей:
-- Ведь тебя убьют, если обнаружат пропажу. И вообще, это нечестно.
-- Нечестно?! -- возмущалась Дуня, -- а они пришли на нашу землю, это честно? Кто их звал сюда?
Отца точила мысль, цел ли их дом. И решил он с сыном Виктором окружными путями, по задворкам пробраться к своему дому.
-- Если мы не вернемся, значит, дом цел, и мы остались дома.
Тревожно было отпускать их путешествовать по городу, занятому врагом, но отец больше не хотел сидеть в неизвестности. Вернулись они к вечеру: все же напоролись на немцев, и те заставили их пилить дрова, а потом отпустили. Так и прожили они все двадцать дней оккупации, не зная, есть ли куда возвращаться.
Настал день, когда увидели в окно, что у немцев началась какая-то суматоха, они нервничают, грузятся в машины... Потом загремела канонада... А потом -- потом, о радость! -- на улице появились солдаты в овчинных полушубках и с красными звездочками на серых ушанках! Наши-и-и! Наши-и-и!
***
Тося устроилась на работу в контору железнодорожной станции, Любочку носила в ясли. Она не получила ни одного письма с фронта. Почтальон теперь был самым желанным человеком для всех, ведь из каждого дома кто-то воевал: муж, отец, сын, брат. И Тося, как только завидит на горизонте знакомую фигурку почтальона тети Даши, не может отвести от нее ждущего взгляда. Тетя Даша привыкла к этим взглядам, знала, как ждут от нее весточки с фронта. Нелегко ей было приносить недобрые вести...
-- А тебе, дочка, пока ничего нет, -- как бы извиняясь, каждый раз говорила она Тосе, -- но ты жди, жди!
И Тося ждала...Ждала и верила. И не отчаивалась. Она молилась, как умела, каждый день молилась втайне от всех и просила Бога хранить ее мужа от пули врага, от всякой беды и болезни. Пусть говорят, что Бога нет, а сердце чувствует, что Он есть, -- и Он слышит ее. К кому ей обращаться, кто ей, сироте, поможет? Только Он. Это была тайна ее сердца.
Прошло три года войны, а писем нет. Однажды Тосе приснился сон. Сон -- не сон, а будто слышала она чудный женский голос, царственный и одновременно очень ласковый:
-- Молись "Нечаянной Радости"!
Она совсем не знала, что есть икона с таким названием, но слова эти и голос неземной красоты запомнила. В этот день сияющая тетя Даша протянула ей письмо.
Его родной "летящий" почерк... Дата: 1942 год... Два года назад написано! Прочитала, и все поняла... Он писал, что попал в плен, что письмо опустят какие-то старички, когда придут наши. Значит, письмо пролежало на оккупированной территории два года. А где же Костя, где же он сам? "Я попал в плен, но я убегу". В плену, в Германии? Если бы был на фронте, письма приходили бы. Убит? Нет, нет, такого с ним быть не может!.. "Но я убегу". -- Мальчишка, все такой же мальчишка: "убегу". Да разве от фашистов убежишь?
 И все же это письмо, написанное два года назад, вселило в нее надежду на лучшее. Недолго она жила в мучительных предположениях: почти следом за первым письмом пришло письмо из Белоруссии, из партизанского отряда.
               
ОКРУЖЕНИЕ И ПЛЕН
Как известно из истории, первые месяцы Великой Отечественной войны 1941-1945гг. для русских были трагическими: немцы победоносно шествовали по русской земле, разбивая наши воинские части, и уже в сентябре были под Москвой. Излюбленным приемом немецкой армии в этот период войны был "котел": они окружали наши крупные воинские соединения и смыкали кольцо. Пока кольцо не сомкнулось, командование успевало с помощью техники выйти из кольца, а пехота оставалась бродить в тылу врага без командования, без всяких сведений о положении наших войск и вообще государства. Немцы разбрасывали листовки о том, что Москва взята и нашего государства уже не существует, предлагая разбитым русским военным частям сдаваться в плен, но наши солдаты бродили в тылу врага поодиночке и группами, на что-то еще надеясь, пробираясь на восток, к линии фронта.
Немцы хорошо знали, что остатки русской армии бродят на занятой ими территории, и были заинтересованы выловить и взять в плен всех до единого русских солдат. Они издали приказ для населения: не подавать хлеба бродящим солдатам, не принимать на ночлег, за неисполнение -- расстрел. А люди и подавали, и принимали, кормили и обогревали своих под страхом расстрела. И не могли иначе!
Часть, в которой воевал Костя, попала в "котел" где-то в районе Смоленской области. Куда идти? Где фронт? Пятеро солдат решили пробираться к Смоленску, так как трое из них были смоленские. Зима сорок первого выдалась на редкость суровой: морозы выше тридцати градусов. В такой мороз главное -- добраться до тепла, а там видно будет, что дальше... Все-таки никто не верил, что "Москва капут", надеялись, что дойдут до линии фронта, которая отодвинулась куда-то на восток.
Пробираться по территории, занятой немцами, невероятно трудно: всюду патрули, бродяг либо рассреливают, либо забирают в плен. Военную форму пришлось сбросить и "позаимствовать"  у убитых гражданскую одежду. Шли ночами, а днем спали в стогах сена. С приходом морозов идти было все труднее и труднее, и обращаться к населению за куском хлеба было все опаснее.
Голодные, плохо одетые, они упорно пробирались к Смоленску. Как ориентировались? У убитых немцев находили планшеты с подробнейшими картами России, где был обозначен каждый ручеек, самый маленький населенный пункт. Откуда у врага такие подробные карты нашей земли? Немцы тщательно готовились к войне и имели надежных шпионов среди советских людей. Эти карты и сослужили хорошую службу нашим солдатам, оказавшимся без командования на незнакомой территории.
Сердобольные русские женщины спасали бедных солдатиков, подавая кусок хлеба, а иногда и оставляя на ночлег. Не могу не обратиться к замечательному произведению военной эпохи, которое в поэтической форме правдиво и красочно отражает этот период войны и злоключений попавших в окружение наших солдат. Я говорю о гениальной поэме А.Твардовского "Василий Теркин". Мне хочется привести здесь строки из этой поэмы, которые образно рисуют то, что я пытаюсь рассказать своим простым бледным языком:
Вдоль развороченных дорог
И разоренных сел
 Мы шли по звездам на восток...
Быть может, кто-нибудь иной
Расскажет лучше нас,
Как горько по земле родной
Идти, в ночи таясь.
Как трудно дух бойца беречь,
Чуть что скрываясь в тень.
Чужую, вражью слышать речь
Близ русских деревень.
Как зябко спать в сырой копне
В осенний холод, в дождь,
Спиной к спине -- и все ж во сне
Дрожать. Собачья дрожь.
И каждый шорох, каждый хруст
Тревожат твой привал...
Да, я запомнил каждый куст,
Что нам приют давал.
Запомнил каждое крыльцо,
Куда пришлось ступать,
Запомнил женщин всех в лицо,
Как собственную мать.
И вот еще очень яркие и волнующие строки для тех, кто знает из рассказов своих близких, как это было:
Шел наш брат, худой, голодный,
Потерявший связь и часть,
Шел поротно и повзводно,
И компанией свободной,
И один, как перст, подчас.
Полем шел, лесною кромкой,
Избегая лишних глаз,
Подходил к селу в потемках...
Шли худые, шли босые
В неизвестные края.
Что там, где она, Россия,
По какой рубеж своя!
Нам, детям участников Великой Отечественной войны, слышавшим из первых уст рассказы о трагических страницах начала войны, но не переживших того, что пережили наши отцы, уже трудно в полной мере понять, каково им было, когда они, оставленные всеми, бродили в тылу врага в полном неведении, где наши, где фронт, куда идти, что делать. Знали только одно, что нельзя попадаться в лапы врагу. И еще знали, что пробираться надо на восток, потому что все западные территории заняты врагом. Ежеминутно думая о личной безопасности, каждый носил еще в сердце огромную общую боль о судьбе всей страны. Всю эту ситуацию А.Твардовский выразил емко и просто в таких словах:
То была печаль большая,
Как брели мы на восток.
Однажды Костя со своими товарищами забрел в какую-то глухую деревушку; от усталости и холода ребята даже не просили есть, они повалились на пол и уснули. А тут немецкий патруль! Немцы зашли в избу, посветили фонариком и, увидев на полу спящих парней, спросили хозяйку, кто это. Она ответила, что родственник из соседней деревни пришел с приятелями помочь ей по хозяйству. Немец не стал разбираться, а только дал автоматную очередь в тот угол, где лежали ребята, и ушел. Все, слава Богу, остались живы. Но что они испытали в этот момент! Косте показалось, что у него не только волосы стали дыбом, а и все тело приподнялось над полом на несколько сантиметров...
С тех пор солдаты уже боялись заходить в дома и, несмотря на мороз, забирались в стога сена, грея друг друга своими телами. Когда подошли довольно близко к Смоленску, смоленские ребята тайком ушли, оставив двух своих спящих товарищей на произвол судьбы. Видимо, испугались "лишних ртов". Оставшись вдвоем, ребята решили теперь пробираться к Москве. Но Москва очень далеко! А куда же еще идти?
Шли вдвоем, пока не поняли, что вдвоем опаснее: теперь лучше пробираться поодиночке. Костя выглядел очень молодо, и вполне сходил за парнишку непризывного возраста. Изучив подробно местность, он говорил немецкому патрулю, что ходил менять вещи из такой-то деревни в такую. Однажды настолько помутилось в голове от голода и мороза, что он дошел до полного безразличия: убьют так убьют, только бы в тепло. И он постучался в первую попавшуюся избу:
-- Пусти, хозяюшка, хоть у порога отогреться! -- просил он неслушающимися губами.
-- Что ты, что ты, сынок! -- замахала на него руками хозяйка, -- у меня немцы стоят.  Уходи скорее!
-- Пусти, милая, мне уже все равно... я все равно здесь замерзну...
Хозяйка сердцем поняла и пустила. Усадила на кухне за стол, накормила горячими щами. Костя постепенно приходил в себя, начал понимать обстановку, в которую попал... А тут немец выглянул из передней... Хозяйка поспешно объяснила, что это ее племянник пришел из соседней деревни. И все обошлось и на этот раз. Так Бог хранил Костю!
На одной из дорог Костя встретил такого же бродягу, бывшего солдата. Оказался хорошим, отзывчивым человеком, из "русских" немцев.  Он пригласил его к себе: дом его был уже недалеко. В немецкой семье Костю приняли хорошо, выпарили в бане, дали другую одежду, хорошо накормили. Отец, степенный немец средних лет, сумел выправить ему пропуск в немецкой комендатуре и сказал, что его хватит до самой Москвы, так как немецкая армия уже под Москвой. Он не служил немцам, но, естественно, немцы к нему благоволили, как к своему. Человек этот понимал, что когда придут наши, всей его семье придется уходить с немцами, так как советский режим не пощадит их, хоть они ничего плохого не сделали.
 Пропуск хорошо помогал, и Костя уже мог смело идти, не таясь. Но дата на пропуске с каждым днем "старела", и на него уже порой смотрели с подозрением. Костя вовремя почувствовал это и решил, что нужно остановиться. Ему удалось попроситься на квартиру к одним старичкам в деревеньке под Гжатском. "Перезимую, -- думал он, -- а весной опять буду пробираться к Москве".
Взяли его пастухом, пасти деревенских коров. Таких "приблудившихся" по деревням на оккупированной немцами территории было немало. Конечно, жители понимали, что это все бывшие солдаты, но никто их не выдавал. А вот когда пришла пора составлять списки молодежи для угона в Германию (стране-победительнице нужны были рабы), конечно же, все они попали в эти списки, потому что своих, деревенских, жалко, а эти чужие. Так и попал мой отец в плен.
Костя успел написать письмо домой и просил старичков, у которых жил, опустить его в почтовый ящик, когда придут наши. В том, что наши обязательно придут, он не сомневался. Он не унывал, не терял присутствия духа, а в письме к жене написал: "Я попал в плен, меня угоняют в Германию. Но я убегу!"
Старички исполнили его просьбу и отправили  письмо по адресу, как только пришли русские войска. Это было весной 1944 года.
***
Началось изнурительное передвижение колонн русских пленных под охраной немецкого конвоя. Гнали по шестьдесят километров в день, на ночь запирали совершенно измученных таким переходом, голодных людей в каком-нибудь сарае. А утром снова такой же переход по русским дорогам, по своей земле, на которой хозяйничают чужие.
Недавно расстреляли на глазах у всех группу смельчаков, пытавшихся бежать. В группе оказался предатель. Но это не остановило других смельчаков: уж очень ненавистен русскому человеку немецкий плен. Каким-то образом просочился в колонну военнопленных слух, что в белорусских лесах действуют партизанские отряды. Вот куда бежать! Шли по дорогам Белоруссии. На этот раз были осмотрительнее: о побеге знают только три человека: ты, тот, кто тебе передал, и кому ты передал. Прежде чем довериться кому-то, внимательно приглядываешься к человеку, сообщаешь о побеге с глазу на глаз, чтобы не было посторонних ушей. Как это сделать в условиях непрерывно идущей колонны? Или на ночлеге, в тесном сарае? Как-то умудрялись: сильна была воля к жизни.
 Таким же путем, по цепочке, передали о дне и часе побега. После дневного перехода, кажется, только бы свалиться и уснуть, но воля к свободе сильнее. Получен приказ собираться у околицы, как только все уснут. Часовой будет тихо снят, двери сенного сарая открыты. Ползком добраться до назначенного места и ждать, когда подтянутся другие.
Группа из двадцати человек преодолела несколько километров, сначала ползком, потом бегом. Уйти от места побега, для безопасности, в случае погони, нужно не менее чем на десять километров. Только в лесу беглецы облегченно вздохнули. Долго искали партизан, расспрашивали в глухих деревнях население, но не могли набрести на их след.
Однажды в лесу наткнулись на лесную сторожку. Лесник, добродушный старичок с лучистыми голубыми глазами и типичным белорусским выговором, сначала отнекивался на вопросы беглецов о партизанах и прикидывался наивным простачком. Накормил группу, оставил ночевать, а утром, почувствовав доверие к ребятам, сказал:
-- Выберите двоих, кто пойдет со мною.
Выбрали Костю и еще одного пленного. Лесник привел их к партизанам. Партизаны выслушали просьбу пленных влиться в партизанский отряд, чтобы воевать против врага, согласились принять группу, но тоже проявили осторожность и предложили сделать так:
-- Мы вам дадим человека, который приведет остальную группу, но вы оставляете нам заложника. Убьете нашего -- и вашему не сдобровать.
Никто и не думал обижаться на такие меры предосторожности: война уже многому научила и солдат, и командиров.
Костя отправился с партизаном за остальными бежавшими, которые оставались в лесной сторожке. Шли, разговаривали о том, о сем. Чувствовалось, что партизан "прощупывает" Костю, как опытный разведчик. Потом он сказал ему:
-- Постой, на подержи ружье, я попью из лужи.
В лесной лужице с чистой, как зеркало, водой отражался клочок голубого неба, верхушки деревьев и фигура Кости с чужим ружьем в руке. Напившись, партизан уже совсем добродушно сказал:
-- А ведь я тебя проверял, как ты поведешь себя с моим ружьем. Теперь я точно вижу, что ты свой.
Однако не сразу вновь поступившим в отряд стали доверять боевые задания, приглядывались к ним, проверяли.
               
ЗАСЛОНОВЦЫ
В то время на оккупированных немцами территориях Белоруссии гремело имя отважного командира партизан Константина Заслонова, "дяди Кости", за голову которого немцы обещали огромные деньги. Судя по рассказам знавших его, этот человек был действительно неординарной личностью, а не выдуманной советской пропагандой легендой. До войны беспартийный инженер Заслонов в свои молодые годы (ему было всего тридцать лет) возглавлял депо крупного железнодорожного узла Орша. Беспартийный начальник в советское время было явлением исключительным, скорее ставили бестолкового, но партийного. Интеллигентный, корректный в обращении с подчиненными, он всегда был требователен и справедлив, когда касалось дела. А дело свое он хорошо знал и любил и не боялся, надев рабочий комбинезон, спуститься в смотровую канаву, чтобы лично проверить паровоз перед отправкой. Железнодорожники любили своего начальника и уважали, ласково называя дядей Костей.
Уже в начале июля немцы подходили к Орше, и Заслонов лично руководил эвакуацией депо, чтобы врагу не досталось ничего из железнодорожных средств передвижения, станков и даже деталей. Когда немцы пришли в Оршу, им пришлось перегонять из Германии свои паровозы и составы, чтобы обеспечивать фронт всем необходимым. А для этого понадобилось перешивать железнодорожные пути, потому что русская рельсовая дорога была изначально задумана дальновидным русским царем не по европейским стандартам.
Эвакуировавшись с последним поездом из Орши в Москву, Заслонов, как железнодорожник, мог бы спокойно работать в столице до конца войны. Но не таков был этот необыкновенный человек: он хорошо понимал, что именно он, как специалист своего дела, мог бы помочь фронту, срывая немцам поставки вооружения, продовольствия, живой силы, нарушая движение немецких поездов в треугольнике железных дорог: Орша - Витебск, Орша - Смоленск, Витебск - Смоленск. Треугольник представлял для немцев чрезвычайно большое значение: по этим дорогам перевозились подкрепления немецким армиям, наступающим на Москву, Сталинград.
Заслонов, получив разрешение в Управлении Западных железных дорог, тайно возвращается в оккупированную Оршу вместе с группой своих железнодорожников-оршанцев. Немцы тем временем настойчиво призывают бывших железнодорожников вернуться на работу в депо, так как своих специалистов у врага не хватало. Но русские люди добровольно не устраивались на работу к немцам. Бывшие пленные работали здесь не по своей воле. Среди них тоже оказались надежные люди. Заслонов устраивается работать в депо. Немцы ставят его начальником русской паровозной бригады. Они убеждаются в его хороших организаторских способностях, профессионализме и умении влиять на людей. Такой работник им нужен!
Войдя в доверие к немцам, Заслонов разворачивает диверсионную работу, всеми возможными и невозможными способами стараясь выводить из строя железнодорожные пути, паровозы, но так, чтобы немцы не заподозрили тех, кто работает в депо. Но долго так продолжаться не могло, и Заслонов вместе с группой железнодорожников уходит в леса. В то время в Белоруссии уже зрело сопротивление народа врагу, в лесах действовали группы народных мстителей, которые только и ждали того, чтобы какая-то сильная, властная рука собрала бы их всех вместе. Весною сорок второго года все эти разрозненные партизанские группы и "окруженцы", осевшие в белорусских деревнях, влились в отряд Заслонова.
Слух о бесстрашном вожде оршанских партизан "дяде Косте" , который проводил дерзкие операции на виду у фашистов, катился по всей Витебщине. Каждый день на дорогах "треугольника":  Орша - Витебск, Орша - Смоленск, Витебск - Смоленск -- происходили диверсии, летели под откос немецкие эшелоны. Заслоновцы громили немецкие гарнизоны, экономические базы, в которых они припасали для фронта награбленные у белорусского населения продукты, немецкие волостные управы и полицейские посты. Партизаны становились серьезной и грозной силой в тылу врага.
В ноябре сорок второго года в бою под деревней Куповать Заслонов погиб. Здесь и схоронили партизаны любимого командира и потом часто навещали его могилку, но знали о том, что здесь покоится гроза немцев легендарный Заслонов, только свои: пусть враги не знают о его смерти и по-прежнему боятся.
Мой отец попал к заслоновцам уже после гибели командира, но любовь к нему жила среди тех, кто его хорошо знал. Они много рассказывали о нем, часто вспоминали его слова, наставления, поступки, так что нетрудно было живо представить себе этого незаурядного человека с его горячим сердцем и проникнуться к нему симпатией. И мой отец попробовал к годовщине гибели Заслонова написать поэму о нем. Сам потом, уже в зрелом возрасте, удивлялся, почему он взялся излагать такой сложный материал в стихах, "ничего не смысля в поэзии", как говорил он. Очевидно, его юным пылким сердцем руководило большое чувство, которым он проникся, слушая рассказы людей, горячо любивших своего командира.
Эту поэму читали во всех отрядах двух партизанских бригад, образовавшихся на основе бывшего заслоновского отряда. Люди плакали, вспоминая совсем недавнее трагическое  прошлое, облеченное в поэтические строки. Они не судили о том, как написана поэма, для   них главным было то, что написана, ведь письменное слово -- это увековеченная память. К слову сказать, поэма находится в музее Константина Заслонова в Орше.
После написания поэмы Костю назначили корреспондентом самодеятельного партизанского журнала, который печатался на пишущей машинке и распространялся не только среди отрядов, но и среди населения. Ему дали лошадку, чтобы он ездил по отрядам и собирал материал о подвигах партизан, дабы лучшие примеры вдохновляли людей на беспощадную борьбу с врагом. К этому времени и относятся его первые литературные опыты.
***
Партизанская война, в отличие от боевых действий регулярной армии, имеет свою специфику. Партизаны ведут "невидимую" войну с противником, появляются там, где их совсем не ждут, наносят урон врагу, где только можно, а сами при этом являются неуловимыми. Немцы ненавидели и боялись партизан, которые не давали им спокойно жить и хозяйничать на занятой ими территории, где они уже устанавливали свои порядки. А порядок немец любит! Партизан в плен не брали, в отличие от солдат, потому что партизан -- это добровольный мститель, лютейший враг; партизан убивали.
Приведу рассказ моего отца о первом боевом задании из его воспоминаний, написанных по просьбе Минского института истории в 1987 году, который дает живое представление о характере боевых действий партизан.
"Первое боевое задание. Из гарнизона Замошье выезжает немецкий обоз грабить окрестные деревни. Приказ -- не допустить грабежа, обоз уничтожить. На задание пошли: вновь прибывшее в отряд пополнение (собранное во взвод Б. Алексеенко), Сидин со своими разведчикамии и, кажется, весь штаб.Обоз должен проезжать по лесной дороге мимо сторожки утром, часов в девять.
Еще затемно через лес, болота, гати кратчайшим путем вышли к месту засады. Окопались. Туман. Мгла. Птицы еще не поют. От сырости и ночного холода продрогли. Двигаться и шуметь нельзя, все должно быть тихо, как тихо кто-то из наших связных в Замошье сообщил в отряд о немецком обозе.
Вместе с восходом солнца лес оживал, исчез туман, запорхали, запели птахи. Даже не верилось, что через какое-то короткое время произойдет нечто страшное. Условились: по обозу не стрелять до тех пор, пока командир не даст очереди из автомата. Наконец послышался стук колес, щелканье бичей, характерное немецкое понукание: "Ио!" Крупные рыжие брабансоны, запряженные парами, тащили вместительные армейские телеги, на которых, свесив ноги, сидели немцы. Обоз подошел к нам почти вплотную, и тут мы увидели впереди идущего мужчину в кожаной тужурке с русским карабином наготове. Это был, очевидно, русский проводник. Он внимательно вслушивался в тишину, рыская глазами по сторонам. Видимо, его ухо уловило какой-то подозрительный звук, он посмотрел в сторону от дороги, как раз туда, где сидели разведчики Сидина. Чтобы не открывать огонь раньше времени, разведчики стали тихо звать мужчину к себе. Он в нерешительности замедлил шаг, видимо, решая, как ему поступить. Ему бы нырнуть в кусты и попросить прощения у партизан, а он клацнул затвором и решил выстрелить в одного из разведчиков, но не успел...
Несколько часов мы сидели в засаде, время тянулось бесконечно долго, а дело было сделано минут за двадцать. Словно вихрем разметало по дороге обоз. Люди, кони, телеги -- все опрокинулось, все валялось на земле, мгновенно сраженное шквалом огня. Самые желанные трофеи -- оружие и боеприпасы.
Засада -- это, так сказать, "коронный номер" партизанских действий. Лучше партизан этого никто не сумеет сделать. Засада эффективна материально и психологически. Две-три засады где-то -- и немцам мерещатся засады всюду. Известно, всю войну немцы с суеверным страхом смотрели на русский лес и повторяли "партизан, партизан".
После было еще много засад и разных других заданий -- подробности стерлись в памяти. А эта, первая, запомнилась на всю жизнь"1.
***
Почему человек, считающий себя неверующим, в трудные моменты жизни, когда надеяться уже не на кого, вспоминает все-таки о Боге? Когда же смерть дышит в лицо, -- тем более вспоминает? А когда минует опасность, забывает о Нем? Так было на войне: многие молились Богу под пулями врага, а верующими после войны стали немногие. Но были такие, которые не забыли тех мгновений, когда им была явлена несомненная помощь Божия. Они осознанно отнеслись к этому и уверовали. Некоторые из них полностью посвятили Богу свою последующую жизнь.
Большинству же из нас, обычных людей, воспитанных в безбожии, требуется немалое время, чтобы преодолеть материалистическое восприятие мира и поверить в Бога, в невидимый мир, войти разумом и сердцем в христианское учение. Сейчас мы по крайней мере знаем, что это необходимо человеку, и нам помогает в этом новое время, когда открываются храмы, свободно продается духовная литература, священники проводят катехизаторские занятия, а нашим отцам внушали обратное.
На войне, в моменты, когда смерть смотрела в глаза человеку, он чувствовал Бога, потому что тут чувства обострены, душа обнажена и свободна от всего мелочного и ненужного, чего так много в обычной жизни человека. Когда смерть ходит рядом, человек чувствует дыхание вечности, соприкосновение с высшим. В душе воскреснет неизвестно откуда взявшееся умение молиться -- и воззовет человек к Богу о помощи. Может быть, оттого что в душе его живет переданная по генам память об Отце Небесном? Участники войны утверждали, что на войне не было человека, который не молился.
Марфа Тихоновна, отправляя сына на фронт, дала ему молитву "Отче наш". Костя выучил ее наизусть и твердил в минуты смертельной опасности. Он чувствовал, что она спасала его несколько раз от гибели. Тогда он подумал: "Останусь жив, повенчаемся с женой в церкви, когда вернусь".
Это было проблеском веры, но она только блеснула слабой зарницей в сознании и погасла: заботы века сего, весь уклад советской жизни, послевоенные трудности погасили этот порыв и не дали ему развиться. Сделать такой шаг в советское время, особенно в маленьком городке, на виду у всех, -- значило идти "против течения". Знаю, что мой отец с его горячей правдивой натурой не побоялся бы ничего. Не исполнил он своего обещания оттого, что вера его не успела превратиться в истинную веру, она была пока именно искоркой, которую задули ветры житейских забот, привычной колеи земной жизни. Человек, живший в безрелигиозном обществе, может быть, всю жизнь хранил где-то в глубинах души те священные мгновения, когда Бог постучался к нему, но он не знал, что с ними делать, как их поддержать и продолжить. Не  доступны были в то время ни Священное Писание, ни духовная литература, чтение которых укрепило бы его первоначальную веру и указало бы путь церковной жизни.


***
Тихим июньским вечером возвращался Костя со своим товарищем, розовощеким, полным, жизнерадостным человеком  Григорием Кожиным, с задания в отряд. В последнее время Григорий что-то загрустил, куда девалась его обычная веселость...
 Лес притих, замер в вечерней тишине, обласканный последними, золотистыми лучами заходящего солнца. Так хорошо, уютно, мирно на земле в эти предзакатные часы, словно и нет войны. Справа маленькое лесное озерко, по его зеркальной глади скользит лодка, а в ней парень с девушкой. Оба партизана вздохнули, охваченные одними чувствами.
-- Как хороша жизнь! -- тихо и грустно произнес Григорий, -- победа уже недалека. И жить людям будет хорошо. Без лжи. А меня не будет.
Костя удивленно посмотрел на него, не зная даже, что сказать. Григорий грустно улыбнулся и добавил:
-- Я предчувствую, Костя...
-- Предчувствия часто обманывают, -- начал было горячо Костя, чтобы подбодрить друга, но он, не слушая его, продолжал, глядя куда-то вдаль, словно за черту этой жизни:
-- Знаешь, Костя, я все думаю, а зачем человек живет, зачем умирает?
-- Вот мы с тобой живем для победы, и умираем тоже для нее...-- начал было Костя, но Григорий не слушал...
-- Не то, не то, Костя... Победа -- это именно что сейчас, это временная цель, понимаешь? А вообще, зачем человек живет? Мне кажется, есть что-то большее, чего мы не знаем. Нам все говорили, что нет ничего за гробом... Мне хочется говорить откровенно: нас здесь никто не слышит... Вот моя бабушка говорила, что душа не умирает... -- он помолчал и добавил, горько усмехнувшись, -- ну да, в школе говорили, что это бабушкины сказки...
Григорий остановился, глаза его расширились и в них блеснули одновременно страх, изумление, восторг, но смотрели они все равно как-то странно: вглубь себя.
-- А что если это правда, а?   
Костя не знал, что ему ответить. Каким-то шестым чувством он понимал, что Гриша говорит о том, о чем не принято говорить вслух, в чем боялся признаться каждый даже самому себе: есть какая-то тайна в нашей жизни. Но как ее разгадать? Нам говорят, что мы строители светлого будущего... Теперь наша задача освободить Родину от врага. Всегда есть какие-то задачи в жизни человека, в этом его жизнь. Где-то в глубине души Костя смутно чувствовал, что эти привычные рассуждения не убедили его внутреннее "я", но дальше почему-то страшно было  заглянуть... Если бы он только знал, что на все свои сокровенные вопросы он мог бы найти ответы в христианском учении! Но оно сокрыто было от советского человека, и он мучился всю жизнь этими вопросами, заглушая их до поры до времени...
-- Ты что это все о грустном? -- попытался Костя отвлечь товарища.
-- Я предчувствую, Костя, -- повторил Григорий, и взгляд его был пугающе серьезным, даже каким-то потусторонним, словно откуда-то... "оттуда"...
Через несколько дней Григорий Кожин погиб. Схоронили его на придорожном холмике деревенского кладбища. А Костя не забыл этого разговора...
***
 Наши войска нажимали на Витебском направлении. В случае прорыва немцам некуда отходить: кругом партизаны. Немцы решили разделаться с партизанами и начали грандиозную карательную экспедицию, используя технику, авиацию и военные части, снятые с фронта. Партизаны уходили глубже и глубже в лес -- немцы шли за ними по пятам, прочесывая каждый метр, одновременно сбрасывая на партизан фугасные и за- жигательные бомбы. Без сна, без пищи, партизаны шли днем и ночью, преследуемые врагом. Тысячи людей немцы согнали в район лесного озера Палик. Дальше идти некуда.
Отряд им. Чапаева, в котором воевал Костя, как отряд наиболее сильный, получил от комбрига приказ прорвать немецкую оборону, снова уйти в тыл врага и пробиваться на восток для соединения с регулярной армией. "Операция рискованная, опасная. Всей бригадой идти на это нельзя. Живы будем -- встретимся",-- сказал он на прощанье чапаевцам. О том, как происходил этот прорыв, снова расскажут воспоминания К. Петухова:
"И вот в ночь с 5-го на 6-е июня мы на исходной позиции. Прорвать немецкие укрепления нам помогали два других отряда. Я пристроился за мягкой, душистой моховой кочкой. На нее бы голову положить и уснуть, как в сказке, но вот сейчас взовьется ракета и командирский голос прикажет: "Вперед!" Ах, как трудно будет преодолеть земное притяжение!
Прекрасная июньская ночь так обворожительно хороша в лесу! И вот она ахнула, застонала, точно ей в спину кто-то всадил нож. Треск автоматов, пулеметов, винтовок, уханье мин. Немцы били трассирующими пулями. Словно сотни людей размахивали горящими головешками, от них сыпались неисчислимые искры, и ветер смерти дул их в нашу сторону.
Наверно, каждому из нас казалось, что большинство пуль летит туда, где именно он находится. Нелегко преодолеть силу "земного притяжения", оторваться от земли-матушки и идти навстречу, может быть, своей гибели. Уж тут каждый сам себе должен скомандовать: "Вперед!" Только бы не отстать от своих, не попасть в темноте немцам в лапы.
Впереди ударила мина. Дым от взрыва стоит копной. На какое-то время я никого и ничего не вижу. Не заплутаться бы! К счастью, увидел командира отряда Нечаева, он стрелял из автомата. Должно быть, окопы немцев рядом. Слышна немецкая и русская ругань, где-то схватились врукопашную. Нам не дает встать немецкий пулеметчик. Факел из дула совсем близко. Кто-то со стороны немцев идет прямо на меня, что-то бормочет, храпит. Лицо все в крови, глаза, явно, ничего не видят.
-- Ложись, -- говорю ему, -- убьют.
-- Ну и пусть, -- отвечает человек, -- я винтовку потерял.
Несвязно, как пьяный, он объяснил мне, что дополз до немецкого окопа, схватился с немцем, и тот прикладом размозжил ему лицо. И это ничего, а вот винтовку выронил -- вот грех! Как теперь партизану без нее?!
Кто-то потребовал на наш участок пулеметчика. Он не заставил себя ждать, явился и,  не ложась, полоснул очередью по факелу. Факел потух. Мы рванули вперед. Я не помню, как проскочил через колючую проволоку, перепрыгнул через окопы. Молодые ноги были резвы. Нам вслед прогремело несколько выстрелов, и снова в предрассветном лесу воцарилась тишина...
Мы вновь вернулись в деревню Столбцы. Велико было удивление жителей, увидевших нас живыми и здоровыми. Отряд, правда, поредел. Нам рассказывали, с какой тщательностью немцы прочесывали местность. Руководил операцией престарелый генерал. Ездил в бричке на подушках, отирал с красного лица пот и часто повторял: "Партизан капут!"
Мы и сами видели следы экспедиции: наши завалы на лесных дорогах расчищены, деревья распилены и аккуратно сложены по сторонам. Даже зеленую траву жгли из огнеметов. Наверно, и зайцам досталось.
Очень скоро немцам стало известно: в Столбцы вернулись партизаны. И опять, как всегда, не было нам покоя ни днем, ни ночью...
А под Витебском гремели канонады. Отдельных разрывов не разобрать, все слилось в единый гул. Словно сама земля готовилась сбросить со своей поверхности захватчиков. Скоро все дороги, ведущие на запад, будут заполнены немцами. Нужно выбрать местность, чтобы не попасть в мясорубку. Таким подходящим местом была деревня Старые Лавки у Лукомского озера.
Укромное местечко. Здесь, на берегу, в одной хатенке был наш госпиталь когда-то. Озеро преграждало путь на запад. Дороги справа и слева, до середины же далеко, там бездорожье, и лезть туда незачем. Для нас же это -- то, что надо. Лучшего убежища в случае чего не найти. Так мы и сновали между Столбцами и Старыми Лавками какое-то время, глядя по обстоятельствам. Одни-одинешеньки со своим командиром капитаном Нечавым.
Вскоре стали появляться партизаны, вырвавшиеся из блокады. Они рассказывали страшные вещи. Наши "чапаевцы" не все прорвались в ту ночь: спасали раненых, хоронили убитых. Им пришлось испить всю чашу страданий, что выпала на долю людей, загнанных в болота. Восемнадцать суток в воде, не просыхая ни днем, ни ночью, без пищи, под непрерывным обстрелом, погоней. Это была чудовищная охота на тысячи людей в Березинском заповеднике.
Об этой трагической странице истории Великой Отечественной войны до сих пор знают лишь немногие. Когда возвращались наши ребята, на них страшно было смотреть. Это были исхудалые, изможденные люди с распухшими, покрытыми язвами ногами. Шли, поддерживая друг друга, опираясь на палки. Лица бледные, глаза провалившиеся, запекшиеся губы. Трудно  было сдержать слезы, глядя на них. Пулеметчик Женя Афанасьев еле дышал, он был болен воспалением легких. Коля Машин, толстый парень, превратился в щепку. Он схорнил Алексея Петрова. Тот, умирая, отдал ему свои часы, они ходили, заведенные еще хозяином. Коля хранил их от воды, поддерживал ход; они тикали, словно это продолжало биться сердце товарища... Надежда Белковская превратилась в маленькую, худенькую девочку. У нее на поясе висел куцый револьвер. Она хотела застрелиться, когда немец почти догнал ее. Надя окунулась с головой в воду, спряталась за кочку, дышала через камышинку (камышинками пользовались многие). У строгой красавицы Мурашкевич Марии впали глаза, углубились морщины на лбу. Это была отважная партизанка: при взятии гарнизона Почавичи она бросила в окно казармы противотанковую гранату и уничтожила десятка два немцев. Сгорбилась Козыревская Соня, на нее опиралась Русаченко Надя. Одежда у всех рваная, на лицах ржавчина и кровь.
Были в трясинах Палика целые партизанские семьи. Дети от холода, голода, страха плакали. Чтобы не слышали немцы, им досиня зажимали рты. Змеи, как и люди, тоже предпочитали места посуше. Так в соседстве люди и змеи жили несколько дней. Старались не двигаться, не говорить, да и сил на это не оставалось.
Так, наверно, и умерли бы медленной смертью тысячи людей, если бы не настала неправдоподобная тишина. Умолкли немецкие репродукторы, днем и ночью призывавшие сдаться на милость победителей. Сначала тишину не заметили, потому что наступил какой-то анабиоз. Но выстрелов не слыхать, не чавкают ноги в трясине. Лишь вороны раскаркались. Потом послышались лязг железа и шум моторов. Первые смельчаки и кто покрепче стали пробираться к дороге. Немцев нет. Куда они делись? Лязг гусениц все ближе и ближе. Что это? А это были танки со звездами на броне. Наши! И сумасшедшие крики по всему лесу -- от этого можно было сойти с ума! Наши! Русские! Братцы! Живе-е-е-м!"
***
    В августе сорок четвертого года партизаны влились в ряды регулярной армии, которая гнала немцев дальше, на запад. А судьба Кости сложилась по-иному. Он давно мучился воспалением надкостницы, но помочь в партизанском госпитале с таким заболеванием ему не могли. После соединения с регулярной армией его осмотрел хирург и, узнав, что он из Подмосковья, предложил дать ему направление на операцию в Москву ввиду серьезности заболевания. О прощании с Белоруссией он так пишет в своих воспоминаниях:
"Прощай, Белоруссия! Я почти не видел твоих городов, разве что разбитый до основания, начиненный минами Витебск, да послевоенную Оршу. Мне запомнилась Белоруссия сельская, деревенская с мятой, чабрецом, вереском, с колодезными журавлями, с аистами над крышами хат, где много домотканых вещей, запах душистых лекарственных трав, где удивительные старички играют на скрипках, где родятся самые красивые в стране женщины.
Мне на всю жизнь запомнился легкий туман над спящими озерами. Леса, то мрачные, то светлые, где много грибов и ягод, то торф, то песок; дымок над убранными полями бульбы, голуби под стрехами хат. Много тогда было традиционного, самобытного, чисто белорусского. Нельзя не полюбить этот светлый, синеокий край -- Белую Русь. Природа здесь располагает к спокойствию, к неторопливым раздумьям о жизни. Нет более мирного пейзажа, чем пейзаж белорусский. Наверно, потому и народ здесь добродушный, мягкий...
Перед тем как расстаться навсегда, комбриг Комлев сказал нам:"Как бы ни сложилась ваша судьба, помните и гордитесь тем, что вы были партизаны-заслоновцы".
               
ДОМА
В разлуке с мужем подрастающая дочка Любочка была для Тоси единственной отрадой. Она устроилась работать в конторе железнодорожной станции, а Любочку водила в детский садик. Вечером, когда ложились спать, она рассказывала дочке о папе, о том, что он воюет далеко-далеко и вернется, когда победит злого врага. Вчера Тося так устала, что разговаривать с дочкой не было сил, глаза слипались, но Любочка не давала маме спать и все говорила:
--Мам, не спи, мам, ну не спи! Тук-тук, папа приедет! Слышишь?  Папа: тук-тук...
-- Ну что ты, глупышка, -- говорила ей Тося, -- папа не скоро приедет.
--Нет, --упрямо твердила девочка, -- слышишь? Тук-тук...папа...
-- Спи, спи, -- успокаивала ее мама.
Сегодня Тося оставила Любочку дома: Дуня за ней присмотрит, она полюбила девочку и считала своей внучкой. Спешить в садик за дочкой не нужно, поэтому Тося немного задержалась на работе, чтобы доделать кое-что, и шла домой, не торопясь, наслаждаясь теплым августовским вечером.
От калитки увидела, как на крылечко выбежала Любочка в своем цветастом ситцевом платьице, посмотрела в сторону мамы, но почему-то не кинулась ей навстречу, а стрельнула в ее сторону лукавым взглядом и стремглав умчалась в дом. В комнате девочка как-то хитренько поглядывала на маму и загадочно улыбалась, а потом вдруг выпалила:
-- Папа приехал!
-- Болтушка, ты опять за свое, -- ласково улыбаясь, ответила мама и притянула дочку к себе.
Вдруг  кто-то подошел сзади и  закрыл ей ладонями глаза, а в следующее мгновение она оказалась в крепких объятиях мужа...
***
В Московской областной клинике Косте сделали операцию и дали отсрочку от армии, назначив медицинское наблюдение. Пришлось думать об устройстве на работу, так как неизвестно, сколько продлится это наблюдение. В районном отделе народного образования ему предложили работать директором сельской школы в деревне Вьюхово. И вот семья переезжает в глухую деревушку, до которой нужно добираться сначала поездом, а потом десять километров пешком через лес. Школу еще нужно организовать: "выбить" в сельсовете помещение для школы, организовать учебный процесс, обеспечить детей всем необходимым. Заведующая районным отделом народного образования Буланова Матрена Исаковна по-матерински наставляла молодого учителя:
-- Костя, нелегко тебе будет: знаю я эти местные власти, будут чинить тебе на каждом шагу препятствия. Но детям нужна школа, народ волнуется за детишек: ходят учиться в мороз и слякоть через лес за три километра в село Спас-Заулок. Опирайся на народ. А если что -- держи меня в курсе, чем могу, помогу, поддержу.
С молодым энтузиазмом Костя взялся за работу, чтобы к началу учебного года дети сели за парты новой школы. Поначалу местные власти: председатель сельсовета, председатель колхоза -- откликнулись: выделили избу под школу, провели необходимый ремонт. С квартирной хозяйкой супругам повезло: на всю жизнь они запомнили простую деревенскую женщину удивительных душевных качеств -- тетю Агашу. Для Тоси она стала и матерью, и подругой. Бывает же так в жизни, что чужой человек становится душевно  ближе родных, понимает тебя и сочувствует больше, чем те, кто по долгу родства должны бы быть близкими.
Многострадальной женщиной была тетя Агаша. Муж уехал на заработки в Москву и завел там другую семью, потом просился назад, да не смогла простить предательства тетя Агаша, одна растила детей, тянула в две жилы: и свое крестьянское хозяйство, и тяжелую работу в колхозе. А в войну, когда пришли немцы, остановили они на улице ее младшего четырнадцатилетнего сыночка и отняли у него теплые рукавицы. Пришли наши и приговорили его к лагерям за "пособничество немцам". Ну какая черная душа донесла на мальчика? Так и сгинул без следа, без весточки сыночек тети Агаши. Каждый день она плакала о нем. Но не озлобилась, не ожесточилось ее страдающее сердце, добро и любовь источало оно людям. Тосю она полюбила, как дочь, и спрашивала:
-- Тебя, наверно, свекровь уж так любит?
-- Нет, тетя Агаша, свекровь меня не любит, -- призналась Тося.
-- Как же так?-- недоумевала тетя Агаша, -- разве можно тебя не любить?
Колхозники радовались, что в их деревне наконец-то открылась своя школа. Костя организовал художественную самодеятельность, и дети с удовольствием принимали участие в спектаклях, декламировали стихи на школьных праздниках. Тем более что молодой учитель показывал пример и сам участвовал в концертах. Колхозники полюбили школу и с удовольствием помогали, чем могли.
Но тут-то и заволновался председатель колхоза: как бы авторитет учителя не возрос настолько, что будет подорван его авторитет, а колхозники, чего доброго, даже выберут его председателем колхоза. А учителю и во сне не могло присниться претендовать на место председателя колхоза. Просто он любил свое дело и внимательно относился к людям, а люди ценят искренность и доброту. А у председателя, видимо, совесть была нечиста, потому и дрожал за свое место. Не любили его в деревне, но он пользовался поддержкой уполномоченного от горкома партии, который часто наведывался в колхоз, ведь времена-то были тяжелые, а в колхозе продукты. Вот и начались тайные козни против учителя и явные наскоки со стороны председателя колхоза и уполномоченного.
Нужно учесть, что это были времена сталинских репрессий, когда тайный донос одного нехорошего человека мог стоить жизни другому, невинному человеку. Костя, как мог, боролся, держал в курсе заведующую районо Матрену Исаковну.
-- Костя, учебный год надо закончить, а там посмотрим, -- успокаивала она его.
Костя знал, что после прохождения медицинской комиссии его отправят на фронт, поэтому терпел. Но комиссия снова дала отсрочку. А в мае пришла радостная, долгожданная весть: победа! Можно ли описать состояние людей, переживших четыре года страшной, чудовищной по своей жестокости войны и дождавшихся победы?! Какую огромную, ликующую, захватывающую все душевные силы радость испытали они!
В этот день занятия в школе отменили и пошли домой, в Клин: десять километров лесом до станции Решетниково, а потом на поезде. Хотелось видеть родных, знакомых, чтобы разделить радость, которая переполняла сердце, теснилась в груди и искала выхода...
Мудрая женщина Матрена Исаковна вызвала Костю в конце учебного года и поставила точку на его мытарствах с местными властями во Вьюхове:
-- Костя, тебе лучше оттуда уйти: плетью обуха не перешибешь. Перевожу тебя в город.








                8 глава.
 ПЕРВЫЕ ПОСЛЕВОЕННЫЕ ГОДЫ
               
ОГНЕВАЯ ТОЧКА
Дом Марфы Тихоновны непригоден для жилья: в нем во время обороны города сделали огневую точку -- выпилили угол дома для установки орудия. Ремонтировать дом, то есть ликвидировать боевую огневую точку, без разрешения властей нельзя. И начались утомительные, безрезультатные хождения по кабинетам, которые помогли выяснить только одно: трогать огневую точку без разрешения той  воинской части, которая ее сделала, нельзя. А где она теперь, эта часть, никто ответить не мог. Как говорится, ищи ветра в поле. Ситуация безвыходная: никто не дает разрешения на ликвидацию огневой точки, которая уже никому не нужна, а людям жить в доме с огромной дырой невозможно. Но кому до этого есть дело? Все только пожимают плечами.
Неизвестно, какие еще мытарства пришлось бы претерпеть моим родителям, если бы одна знакомая женщина в горсовете не шепнула Косте на ушко: "Да не слушай ты никого и не жди никаких разрешений, ремонтируй свой дом, и никто тебе ничего не скажет".
В выходной день Костя пригласил тестя Ивана Сергеевича с сыном Виктором, и они заделали угол дома бревнами, стянув их металлическими скобами. В этом доме мы прожили еще двенадцать лет.
В сорок пятом году родилась моя сестра Наташа, через два года появилась на свет я. Послевоенные годы в материальном отношении были не лучше военных: так же голодали, продукты получали по карточкам, на одежду денег совсем не хватало. У моего отца не было другой одежды, кроме гимнастерки, белья на смену вообще не было. Мама стирала его вечером и сушила ночью у печки. В это время отец перешел на работу на завод, где зарплата была побольше, чем у учителя.
Появление второго ребенка в семье сына Марфа Тихоновна не приветствовала, она тоже поддалась общим настроениям, которые царили в советское время: "Зачем плодить нищету?" Советские женщины боялись рожать, потому что зарплаты у мужей были маленькие. И постепенно все женщины стали работницами. Работницы ценились выше матерей -- материнство не поощрялось. Но в войну население страны резко уменьшилось, и правительство запретило аборты. Но это не помогло увеличить население: женщины все равно боялись рожать из-за нищеты и делали подпольные аборты, которые нередко заканчивались летальным исходом для несчастных матерей, совершавших грех детоубийства из страха перед материальной нуждой.
Испокон веков верующие люди на Руси знали: Бог дает жизнь, дает и долю, то есть не оставит Он Своей помощью человека, появившегося на свет Божий. Советский человек уже не знал, Кто дает жизнь. К зародившейся жизни он не относился как к тайне Божией, а смотрел на это "практическим" взглядом, решая сам своим помраченным умом, дать жизнь своему ребенку или нет. И при этом ни у отца, ни у матери не шевелилась мысль, что они делают преступление. Наоборот, свой поступок они считали благоразумием.
Вот в такой обстановке у моих родителей друг за другом появились второй и третий ребенок. Сколько косых взглядов и колких укоров от свекрови и родственников отца претерпела моя мама, пока ходила беременная моей сестрой, а потом мною! Но она решительно сказала, что делать ничего не будет, и дети ее обязательно увидят свет. У нее появилось какое-то вдохновение, как она рассказывала нам потом. Несмотря на голодное, нищенское существование в сорок пятом и сорок шестом годах, она чувствовала душевный подъем, словно с новой беременностью для нее засиял свет в конце тоннеля.
И действительно, в сорок седьмом году, когда родилась я, отменили карточную систему, жить стало полегче. Еще беременная мною, с опухшими ногами, мама ходила на колхозное поле собирать прошлогодние сгнившие клубни картошки, из которых голодные люди пекли лепешки, а после моего рождения можно было вдоволь наесться хотя бы пшенной кашей.
Из своего раннего детства помню, как в пятидесятых годах родители ездили за продуктами в Москву, везли оттуда даже белый хлеб, сахар, подсолнечное масло, потому что в провинции ничего этого не было. Эти поездки в столицу за продуктами продолжались весь советский период, вплоть до девяностых годов, только ездили уже за мясом и колбасой. Вся пищевая промышленность работала на Москву, а из всех ближайших областных городов люди ехали сюда за своей молочной и мясной продукцией, которую производили в этих городах и отправляли в Москву, и получали в очередях столичных магазинов от благополучных москвичей обидное прозвище "мешочников".
               
"МНЕ НУЖНО НА КОГО-НИБУДЬ МОЛИТЬСЯ", ИЛИ О "МОСКОВСКОМ МУРАВЬЕ"
О внутреннем состоянии человека той эпохи так просто, образно, наглядно и пронзительно языком лирики сказал Булат Окуджава:
Мне нужно на кого-нибудь молиться.
Подумайте, простому муравью
вдруг захотелось в ноженьки валиться,
поверить в очарованность свою!
И муравья тогда покой покинул,
все показалось будничным ему,
и муравей создал себе богиню
по образу и духу своему.
И в день седьмой, в какое-то мгновенье,
она возникла из ночных огней
без всякого небесного знаменья...
Пальтишко было легкое на ней.
Все позабыв -- и радости, и муки,
он двери распахнул в свое жилье
и целовал обветренные руки
и старенькие туфельки ее.
И тени их качались на пороге,
безмолвный разговор они вели,
красивые и мудрые, как боги,
и грустные, как жители земли.
  Потрясающая откровенность, я бы даже сказала, душевная обнаженность, прикрытая очаровательным изяществом самоиронии, выраженная простыми словами: "Подумайте, простому муравью вдруг захотелось"... кого-то обожествить, перед кем-то преклоняться и еще более того -- почувствовать собственную значимость, увидеть себя в глазах другого, как в волшебном зеркале, преображенным, чего-то стоящим... И все это захотелось "простому муравью".
Кто он такой, "простой муравей"? О ком это говорит поэт? О себе и своих сверстниках, так пронзительно точно определив психологическую суть "простого советского человека" послевоенного времени, человека, "сформированного" советским государством, рожденного в годы революции и гражданской войны и целиком попавшего в "объятия" тоталитарной коммунистической системы, которая выковывала его с детских лет как послушного "строителя коммунизма".
Никто, пожалуй, не ощущал себя строителем коммунизма (мало кто в это верил), но железные объятия тоталитарной системы были ощутимы для всех. Человек, живущий в этой системе, не имел внутренней человеческой свободы, он ощущал себя "винтиком и колесиком" огромного, сильного государства, хотя на экранах кино усиленно пропагандировали образ человека, который "проходит как хозяин необъятной Родины своей".
Внутренне человек был сломлен, он ощущал себя не свободной личностью, образом Божиим, а со всех сторон зависимым от властей: не только что-то делать, а и говорить и думать он не смел не так, как велят. Это был "муравей", усердный, послушный, зависимый от всех и вся работяга, который может лишиться в любой момент куска хлеба и даже свободы. Ведь на глазах людей забирали и сажали в тюрьмы, откуда редко кто возвращался.
Как же тут не быть внутренне подавленным, пригнутым к земле? Конечно, не в буквальном смысле, потому что родители наши тогда были молоды, здоровы, но состояние внутренней психологической подавленности, отсутствия внутренней свободы, незащищенности отражалось на внешнем облике. Все какие-то угрюмые, одинаково озабоченные одним: как прокормить семью. На всех лицах какая-то общая печать потерянности, сиротливости, нет жизни в лицах, истинной свободы, радости: муравьи...
  Внутреннюю свободу человек обретает только в Боге. Когда человек пришел к осознанию того, что единственная и истинная опора, поддержка и Хозяин его жизни Бог, ему не страшны ни превратности судьбы, ни власти. Верующих людей даже в лагерях спасала непоколебимая вера и упование на Бога. Такой человек психологически чувствовал себя свободным, несмотря на оковы. А для большинства русских людей, "скромных советских тружеников", живших на "свободе", были созданы прекрасные фильмы, в которых талантами режиссеров и актеров создана "советская действительность", какой она должна быть.
Есть опасение, что молодые историки нового поколения будут судить по ним о жизни в то время и скажут, что все не так уж плохо было. И я этому не удивлюсь, потому что даже в советское время некоторые люди старшего поколения не знали (или не хотели знать), что людей массами забирали и отправляли в Сибирь, что страна была покрыта сетью лагерей, в которых ни в чем не повинные люди годы отсиживали в нечеловеческих условиях и умирали.
Конечно, ни наши родители, ни мы, их дети, рожденные после Великой Отечественной войны, многого не знали, а узнали только в "перестройку", в восьмидесятых годах, когда был снят запрет на такого рода литературу. Но мы жили в то время сами, и о своем "самочувствии" можем свидетельствовать достоверно.
Личное счастье, свой мирок, где царит любовь, -- это оплот и защита от внешнего мира лжи, фальши, бездушия. Поэтому семейное единство душ приобретало особое значение. Только в глубинах любящей души человек мог, как в зеркале, увидеть свою душу, до которой никому не было дела в государстве, поверить в свою человеческую ценность. А куда еще идти со своей душой? Дело даже не в том, что за веру преследовали, просто о Церкви у советского человека было извращенное понятие: он уже и не представлял, что именно там он может найти пристанище для своей страждущей души. Он чуждался церкви, проходил мимо.
Самому любить и обожать -- это желание так естественно для человека:
Мне нужно на кого-нибудь молиться...               
 Это писал неверующий поэт, человек поколения "ровесников революции". Значит, потребность молиться всегда существует у человеческой души. Только когда она не знает Бога, она создает кумира из человека. До слез  трогают меня строчки:
И целовал обветренные руки
И старенькие туфельки ее...
Потому что это и о моих родителях. Помню папу в пятидесятые годы: старенькая кепочка на голове, выцветший темно-синий плащ (все ходят в таких) -- на всем облике какой-то налет усталости душевной и задавленности, хотя папе тогда было немногим более тридцати лет, он был молод и красив. Действительно, что-то в облике от муравья-трудяги: вся жизнь -- работа за гроши, чтобы только едва-едва прокормить семью, причем очень скудно, ограниченно. Одеть семью на эти гроши было вообще невозможно, поэтому мама шила и перешивала, гнула спину ночами, чтобы муж и дети не мерзли зимой и летом были прилично одеты. Мама шила всем нам, троим детям, зимние и демисезонные пальто, школьные формы, папе -- брюки, пиджаки, рубашки. Так получалось дешевле. Нужда заставила ее научиться этому самоучкой.
И все хозяйство было на ней: истопить печь, принести воды на коромысле, сготовить обед, сходить в магазин. Причем и магазины, и колонка были далеко от дома. Что стоила одна стирка в корыте простым мылом! Поэтому были и "обветренные руки", и "старенькие туфельки". Все это было, было! Бесценные мамины обветренные руки! Целовать бы вас сейчас и целовать!
Любовь, семья была единственным оплотом, ценностью в жизни простого человека. Она спасала, оберегала от всего дурного, от внешнего мира, согревала душу и хранила ее. Дух Святой невидимо присутствовал в любящей семье. Сознание не пришло к Богу, но в сердцах любящих людей Он, неосознанный ими, жил. Нравственные заповеди Божии, переданные нашим родителям их верующими родителями, передавались и нам, уже третьему поколению, жившему при безбожной власти.




                9 глава.
ТЕ ДАЛЕКИЕ ПЯТИДЕСЯТЫЕ...
               
МАМА
Оттуда, из далеких пятидесятых годов уже прошлого столетия, всплывает самый дорогой образ -- образ мамы, склоненной над шитьем. В палисадник открыто наше единственное оконце (как часто оно снится мне!), а в окне мама за старой швейной машинкой старинной фирмы "Зингер". Под ее неустанный мягкий стук мы с сестренкой играем в куклы во дворе у самого окошка. На улице тихо и сонно, еще не спала послеобеденная жара, но в палисаднике тенек. Высокие бабушкины кусты сирени бросают тень на наше окно, и мама сидит в глубине комнаты в таинственном полумраке. Нам спокойно оттого, что мама рядом, и мы молча занимаемся каждая своим делом.
Ее образ, очень молодой, с тонкими, нежными чертами лица, по-девичьи застенчивой, остался там, на улице моего детства. Она прожила со мною долгую жизнь, умерла в 88 лет. Но это был уже другой образ: усталая, больная, но все такая же внутренне сильная и красивая, даже внешне. В последние годы она уже не выходила из дому, все больше лежала и ждала нас, детей и внуков, занятых своими бесконечными делами. Куда бы я ни уходила, я всегда возвращалась -- к ней! Дом был полон -- ею. Несмотря на ее немощность и скромную роль в семье, которую она отводила себе: хозяйкой в семье уже давно была я, и все практические вопросы в доме решались уже почти без нее. А я по-прежнему все свои впечатления, мысли несла ей; куда бы ни уходила или ни уезжала, спешила вернуться и рассказать обо всем ей. Уже не выходя из дома, своей сердечной молитвой к Богу она участвовала во всех важных семейных событиях: экзаменах и защитах дипломов внуков, их свадьбах и рождении правнуков. Физическое сердце ее ослабло, но в ясных и молодых глазах сияла душа, наполненная любовью.
               

НАШ ДОМ
Наша половина в бабушкином доме была очень маленькой: комната в одно окошко и кухня. С самой весны и все лето жизнь наша проходила большей частью во дворе, на свежем воздухе. Здесь мы играли, читали и выполняли некоторые обязанности: например, чистили песком кухонную алюминиевую посуду, мыли в ручейке у забора обувь, свою и родительскую.
Родители очень уютно устроили наш дворик. С нашей стороны у дома была широкая земляная завалинка (земляная насыпь с целью поддержать старую стену дома), на которой мама высаживала неприхотливые цветы настурции, они пышно цвели все лето яркими -- пунцовыми, оранжевыми, желтыми -- цветами. И наш дворик в любую погоду выглядел весело, празднично. Около калитки был отгорожен очень уютный, совершенно уединенный уголок палисадника с широкой скамьей. Со стороны улицы он закрыт сплошным забором, со стороны огорода -- кустами акации, а со стороны двора -- большим кустом ирги. Вкус этой своеобразной ягоды на всю жизнь остался для меня вкусом моего детства.
На этой скамье я любила уединяться и читать, мечтать, думать, размышлять или просто дремать под шум деревьев. Уже во втором классе я читала Чехова, Каверина, и чтение вызывало в моей детской голове какие-то неопределенные мечтания, развивало склонность к размышлению и уединению. Помнится, меня не увлекала приключенческая литература, а больше нравились книги, из которых можно извлечь нравственный урок. Что я могла тогда понимать в творчестве Чехова? Только верно чувствовала детским чутьем, как жалко бедную гувернантку-англичанку, которую оскорбляют своим хамским поведением господа, пользуясь ее беззащитностью ("Дочь Альбиона") или сочувствовала девушке Наде, над которой так безжалостно шутил молодой человек ("Шутка"). Конечно, это чтение развивало чувства, но не давало ясных и четких понятий о том, что хорошо, что плохо. Это был хороший возраст для восприятия евангельских истин, которые проливают свет на все явления жизни, дают руководство молодому незрелому уму, но -- увы! -- наше поколение читало художественную литературу, которая будоражила воображение, вызывая "неопределенные мечтания". 
Скромный уют нашего жилья до мельчайших подробностей живет в памяти сердца. Кухня с печью-голландкой, раковиной у самой двери, маленьким самодельным кухонным столом и таким же самодельным буфетом служила и прихожей. Небольшая комната отделена от кухни печью и тонкой перегородкой, вместо двери -- проем с занавеской. Словно из какой-то другой жизни всплывают картины полувековой давности... Белая печь, комод, покрытый кружевной скатертью, большой старый диван, столик с маминой швейной машинкой у окна, низенький самодельный книжный шкаф, на котором стоял радиодинамик, длинный стол, покрытый сиреневой скатертью, кровать, на которой спали мы с сестрой Наташей. А еще у нас были два старинных плюшевых кресла из бывшей барской усадьбы, которые папа купил после войны на барахолке и отреставрировал, как мог. Мы их очень любили; эти два ветхих предмета и сейчас со мной, словно частичка старого родительского дома. 
 На стенах нашего жилища висели репродукции картин Третьяковской галереи, которые родители вырезали из журнала "Огонек" и оформляли под стекло, окантовав полосками ткани. Помнится, у нас висели репродукции "Сватовства майора" Федотова, "Неизвестной" и "Лунной ночи" Крамского. Картины будили воображение, чувства и очень украшали наше простенькое жилище.
Как хорошо и уютно было в нем нам всем вместе! Нас, детей, еще не касались никакие тревоги. Родители наши были молоды, красивы, очень любили друг друга и нас. Разве могли мы, дети, тогда понимать, что родители, несмотря на молодость, уже успели хлебнуть очень много горя: только что отгремела страшная война, последствия которой родившиеся после войны дети не могли понимать, потому что воспринимали жизнь так, как она есть, сравнивать было не с чем. Кроме того, детство родителей пришлось на тяжелые годы революции и гражданской войны. Но мы этого не знали тогда и не чувствовали печати чего-то тяжелого на характерах мамы и папы, от них исходили только свет и радость.
В пятидесятые годы жизнь потихоньку налаживалась, жили скромно, но уже не голодали. Правда, за продуктами ездили в Москву, приезжали из столицы, навьюченные четырьмя сумками: две через плечо и две в руках.
Утром папа уходил на работу, старшие сестры -- в школу, а мы с мамой оставались вдвоем. Я привыкла заниматься сама, и никогда не приставала к маме, занятой на кухне хозяйством. Она топила печь, готовила обед. У нас всегда был свежий обед, пусть скромный, но свежеприготовленный: суп с небольшим количеством мяса и каша или картошка с редькой или квашеной капустой. Только к концу пятидесятых годов мы стали  по воскресеньям жарить котлеты, приготовленные из привезенного из Москвы мяса.
Я слушала в комнате утренние детские передачи по радио, играла в куклы или читала, когда научилась читать. Никогда не отрывала маму от дела, не требовала к себе внимания: с самого раннего возраста мы понимали, что у родителей много дел. Но это вовсе не значит, что они не занимались нами. Мама всегда терпеливо и обстоятельно отвечала на мои вопросы, не отмахиваясь от меня обычным для взрослых "отстань", "некогда", "без тебя дел хватает" и тому подобным. Папа вечером "гонял" меня по географической карте, знакомил по репродукциям с картинами Третьяковской галереи, которые я полюбила с раннего детства, но в Третьяковку попала только в девятом классе.
Мама пошла на работу, когда я училась во втором классе, а сестры -- в пятом и шестом. Папиной зарплаты не хватало, мама едва сводила концы с концами, поэтому устроилась работать не по специальности, а на завод, где платили побольше, чем в детском саду. В те годы труд педагога и врача ценился очень низко, гораздо ниже любого физического труда.
В доме сразу стало уныло. Мы приходили из школы в пустой дом, с остывшей печкой и холодным обедом на ней. Есть не хотелось. Наскоро сделав уроки в холодной, выстывшей  избе, мы ложились спать на диване, укрывшись своими пальто и тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться. Однажды родители, вернувшись вечером с работы, не могли добудиться нас, стучали, стучали и в дверь, и в стенку от бабушки, а мы спали крепким сном. Своим чутким сердцем мама поняла, что детям плохо, и не смогла больше работать. Она вернулась к своему занятию: снова стала прирабатывать шитьем, хоть и понимала, что ей уже пора вырабатывать стаж для пенсии. Но дети для нее были важнее.
Она не была профессиональной портнихой и брала потому очень скромную плату с заказчиков за свою работу, хотя шила хорошо и делала все, что просили: платья, пальто, мужские брюки. У нее всегда был очень напряженный рабочий день. Мы не видели, когда она ложилась и когда вставала. Рано утром надо было затопить печь и приготовить к восьми часам завтрак, чтобы отправить папу на работу, а сестер в школу. К половине первого должен быть готов обед, так как папа обедать ходил домой: у него был больной желудок. Воду сначала носили издалека (колонка находилась на расстоянии примерно полкилометра), ее носили на коромысле, как в старину. Это было определенное искусство -- принести на плечах два ведра воды и не расплескать. К середине пятидесятых годов у нас на улице, недалеко от нашего дома, появилась своя колонка с прекрасной по вкусу и чистой водой.
Магазинов в то время в городе было мало. В нашей округе ходили за продуктами в железнодорожный магазин, что стоял на Привокзальной площади, но не всегда там было все необходимое, поэтому часто ходили далеко, "в город", как говорили у нас. Имелись в виду старинные торговые ряды в центре города. Вот сюда маме нередко требовалось "сбегать" до обеда и успеть приготовить ко времени обед. После обеда мама большей частью шила. Вечером, после ужина, мыла, стирала, а потом снова садилась шить. А летом еще и огород.
В доме словно солнышко сияло, если мама была с нами, и уже ничего не надо было. Когда мама уходила в город, я почему-то боялась оставаться одна. У меня появлялось ощущение, что дом наполнен какими-то невидимыми живыми существами, которые дышат мне в затылок. Я боялась оглянуться, боялась каждого шороха и забиралась в постель, укрывшись с головой одеялом, пока мама не придет. Или пряталась под стол, и мне страшно было выглянуть из-под свисающей скатерти, но я все-таки с опаской косилась на картину "Сватовство майора": фигуры на ней казались мне живыми, шевелились, особенно майор с усами, который почему-то представлялся мне злым и коварным. Я недоумевала, почему они "оживают", когда мамы нет дома. Стоило маме вернуться, как все страхи исчезали, дома снова становилось хорошо и уютно.
Дом и двор со своим крошечным островком природы были нераздельно связаны. В этом маленьком мирке, ограниченном от улицы забором, я познавала мир. Утром, после завтрака, мама отпускала меня гулять одну. Наш двор с небольшим огородом и палисадником, с сарайчиком, в котором кудахтали куры, с поленницей дров, остро пахнущих на морозном воздухе свежим деревом, был первым источником познания мира, природы. Я любила тишину нашего дворика и могла подолгу наблюдать, как падают тихо-тихо снежинки и покрывают ровной пеленой наш огород, крышу дома, крыльцо и одевают пышным, праздничным нарядом кусты и деревья.
Душа уже способна была воспринимать эту красоту, тишину и почувствовать тайну присутствия Творца в этом мире. Это чувство было безотчетным, едва осознаваемым, но было! В детской душе присутствовало ощущение, что есть Кто-то, Кто стоит за всем тем, что совершается вокруг: и в природе, и в жизни людей. Взросление стерло в душе это ощущение, -- конечно же, под влиянием школьного воспитания, литературы, основанных на поклонении человеческому разуму. Эти проблески первого мистического опыта, если можно так сказать, со временем стали мне казаться ребячеством.
Помню и очарование солнечных морозных дней, когда деревья стояли в сверкающем на солнце инее, а под валенками весело, вкусно скрипел утоптанный, как сахар, снег. Скрипел и свистел он под полозьями саней, в которые были впряжены лошади из транспортника. На окраине нашей слободки жили приехавшие еще до войны украинцы, которые организовали транспортную артель: в те годы еще в ходу был гужевой транспорт. Наша слободка, благодаря украинцам с их лошадками, напоминала деревню: по улице то и дело проезжали запряженные в сани лошади, пахло конским потом, навозом, соломой.
Такие солнечные дни воспринимались как праздник природы и неизменно всплывали в памяти уже знакомые мне тогда пушкинские строки:
Мороз и солнце! День чудесный...
Поэтическое восприятие зимы пришло через Пушкина в самые ранние годы детства, когда старшие сестры вслух учили его стихи. Если мороз и солнце, -- это Пушкин. А еще "буря мглою небо кроет..." Неизменно это зимнее ненастье воспринималось поэтически через Пушкина. А "У лукоморья дуб зеленый..."! Эти строки содержали в себе столько таинственного, непонятного очарования, что постоянно притягивали к себе, хотелось их слушать и слушать, твердить наизусть. За этими не очень понятными словами таился мир дремучей старины, волшебства сказки. А потом "Сказка о рыбаке и рыбке", "Сказка о мертвой царевне и семи богатырях", "Сказка о золотом петушке". И все это Пушкин, любимый Пушкин, портрет которого в тяжелой круглой раме висел у нас в комнате.
В детстве были очень снежные зимы, сугробы доходили до самого верха забора, а к марту они покрывались крепким настом, так что можно было бегать по огороду, не проваливаясь в снег. В это-то время мы и начинали строить из снега крепости, домики. Это было интересное и здоровое для детей занятие: работая лопатой, разогреешься, раскраснеешься, повеселеешь, прибавится бодрости. Папе очень не нравилось мое задумчивое стояние во дворе, когда все ребята бегали, резвились, он говорил мне в таких случаях: "Ну что стоишь, как мокрая курица? Двигайся!" А мне почему-то не всегда хотелось двигаться, словно столбняк на меня находил. Хотелось молча смотреть и смотреть, словно силясь проникнуть в глубину сущего вокруг, в какую-то тайну, разлитую во всем, или самой слиться с этой тайной.
В те годы (может, так только казалось?) лета всегда были жаркими, а зимы снежными. Жаркое, пышное лето -- и гроза. Какие же грозы были! Кажется, никогда уже больше не видела я такой жуткой красоты и величия разгулявшейся грозной стихии и не испытала непонятной радости, возбуждения, когда надвигалась гроза. В детстве я любила грозу и не боялась ее.
Помню, как появлялось чувство присутствия чего-то таинственного, влекущего к себе, когда грохотал гром, сверкали молнии, а бабушка в ужасе мелко и часто крестилась и ставила на дверях крестики мелом. А мне, наверно по глупости, непонятно было, чего бояться-то? Наоборот, было жутко интересно.
Веселое возбуждение появлялось уже тогда, когда среди душного спокойствия томительного знойного дня вдруг пройдется волной по верхушкам самых высоких деревьев -- тополей соседского дома, бабушкиной черемухи -- неизвестно откуда взявшийся ветер. Они как-то тревожно прошумят... А потом еще и еще... Откуда-то наплывет темная, тяжелая туча и закроет солнце. Уже по всем деревьям и кустам настойчиво пробегает с каждым разом усиливающийся ветер. Вот он уже кружит вихрем, треплет и треплет все вокруг, поднимая целые клубы пыли на дороге. Разгулялась стихия!
В небе совсем низко громыхнуло; ветер бросил первую пригоршню крупных капель дождя, и вот он уже забарабанил по крыше, громко, с силой зашлепал по мягкой пыли на дороге, а потом полил, как из ведра. Радостно, весело -- летний дождь, теплый дождь!
Эти грозы были настолько короткие, что минут через сорок уже сияло солнце на омытые дождем деревья, траву, огородные грядки, заборы и дома, а детвора, попрятавшаяся по домам, дружно высыпала на улицу и шлепала босиком по лужам и ручьям, которые, как реки, текли по улице. То-то было радости!
Взрослые тоже выходили на улицу и весело поглядывали на детвору, поправляя где поломанные кусты, где цветы на клумбах. Пошалил-таки ветер!
               

ОЖИДАНИЯ
Помню наш дворик зимним лунным вечером, весь преображенный  волшебным светом луны. Папа возвращался с работы после шести часов вечера, и нам разрешалось гулять во дворе до этого времени. Луна разливала свой фосфорический свет по всей улице, щедро освещая наши скромные бревенчатые домики, огороды, утопающие в сугробах; отчетливо были видны пруд за забором, дом соседки тетки Устиньи с дымком из трубы и светящимся окошком, дорога, уходящая вдаль, в самое начало улицы. Огромные сугробы на обочинах дороги, освещенные лунным светом, отбрасывали причудливые тени на дорогу, укатанную санями. Мы ждали папу с работы и то и дело выбегали за ворота смотреть, не показалась ли в самом начале улицы папина знакомая фигура. Веселые огни в окнах домов, здоровый морозный воздух, чарующий лунный свет, радостное ожидание папы, потом дружная семейная трапеза на нашей скромной кухоньке -- все это было нашей привычной, естественной жизнью. А теперь, по прошествии более полувека, вспоминается как сказка. Милая, добрая сказка.
После ужина в доме воцарялась полная тишина: папа читал, мама шила, сестры делали уроки или читали, я в шесть лет тоже читала книги, либо, приникнув ухом к тихо работающему радиодинамику (чтобы не нарушать тишины), слушала радиопередачи. Вечером уже не было детских передач, и я слушала "Театр у микрофона" -- трансляции спектаклей из Малого театра. Я мало что понимала, потому что была маленькой, но все же передо мной открывался неведомый мне взрослый мир, и что-то оседало в голове, давая всходы через многие годы, ведь передавали по радио в то время не что-нибудь, а классику.
Ожидания папы -- это особая страница нашего детства. Мы ждали его с работы, как после долгой разлуки, напряженно смотрели в даль улицы, а увидев издали еще смутно маячившую фигурку, безошибочно угадывали, что это папа, и бежали сказать маме: "Папа идет! Папа идет!" Мама быстро подхватывается, бросает свои дела и, сияя всем своим существом, набрасывая на ходу платок и пальтишко, тоже выбегает на улицу встречать папу...Ее мягкие серые глаза лучатся от счастья, словно она встречает мужа с войны...
А вот мы с сестрой Наташей в белых панамках и новых ситцевых платьицах в мелкий голубой цветочек (мама сшила!) стоим у нашей калитки и щуримся от ослепительного летнего солнца. Мы ждем папу из Москвы, в воскресный день он поехал ранним утром за продуктами для семьи. Мы неотрывно смотрим в даль улицы, куда живописно убегает утоптанная золотистая дорожка с зелеными каемочками травы по обочинам.
Папа обещал вернуться к полудню, до наступления жары. Весь мир утопает в солнце: густые зеленые кущи палисадников у выцветших бревенчатых домиков с чисто вымытыми маленькими оконцами в белых занавесочках и ласточкиными гнездами под крышами,  сады и огороды, вся наша, такая родная, улица. Сонно квохчут куры и купаются в пыли, жужжат пчелы и мухи. На небе ни облачка. Воздух дрожит и плавится. И такой безмятежный, сонный покой разлит во всем и везде, такая нега во всем теле и в душе! Хорошо, радостно, счастливо! Мы ничего не знаем о том, что бывают скорби на земле или кому-то живется лучше в этом мире: мы испытываем всю полноту безмятежного счастья.
У нас всегда радостно бьется сердце, когда мы видим в конце улицы идущих домой маму или папу. Когда кого-то нет дома, образуется пустота, на душе тревожно или грустно, поэтому мы с нетерпением ждем и вглядываемся вдаль, словно этим можем приблизить возвращение близкого человека. Ох уж эти наши бесконечные ожидания у калитки и зимой, и летом, и в хорошую погоду, и в ненастье! Сколько их было в моем детстве, этих радостных  ожиданий, там, на Ильинской слободке!
Мотив ожидания проходит через всю жизнь нашей семьи: мы всегда ждали и ждем друг друга, чтобы восполнить ту неполноту, которую испытываем в разлуке. В детстве мы ждали родителей, потом, когда они состарились, а мы "свили свои гнезда", они ждали нас. Никогда не забыть мне того окна на пятом этаже под крышей, из которого папа всегда поглядывал, не идут ли "свои". В течение дня стараешься обязательно улучить минутку, чтобы навестить родителей, знаешь, что они всегда ждут. Бежишь по тропинке к подъезду, поднимешь глаза на родное окошко, а он там -- ждет. Теперь тут живут чужие люди, а я, когда прохожу мимо того дома, в котором мои родители прожили сорок лет и откуда папа ушел в последний путь, боюсь смотреть на эти окна.   
Эта душевная тоска по родителям передалась и моим детям. Уже взрослыми они рассказали мне, как тосковали, когда я оставляла их одних в квартире, чтобы сбегать в магазин или на рынок. Они подставляли стул к стене, на которой висел мой портрет, клали на него подушки, чтобы достать до портрета, и целовали его, приговаривая: "Мамочка, миленькая, приходи скорее!"
 Этот личный душевный опыт, полученный в детстве, помог моей дочери объяснить одному протестанту, зачем у нас, православных, существуют иконы. "Почему мы целовали изображение мамы? Потому что в ее отсутствие оно нам заменяло ее некоторым образом, было нам дорого. Так и с иконами святых угодников Божиих, Богородицы и Спасителя..."-- убеждала она.
 ... Теперь мы с сестренкой ждем папу из Москвы, и нам не нужно гостинцев, мы даже не думаем о них -- мы уже соскучились по папе, нам не хватает его, хоть он и уехал только утром, правда, очень рано, когда мы спали. Вот он уже у колонки, которая стоит почти у нашего дома. В этой колонке мы берем вкусную, прозрачную, как слеза, и холодную, как лед, воду из артезианской скважины.
Как сейчас вижу папу, молодого, веселого, улыбающегося, с черными курчавыми волосами и голубыми глазами. Он одет в светлые серые брюки, клетчатую рубашку с закатанными рукавами и соломенную шляпу. Одежда на нем сшита мамиными руками, поэтому особенно дорога и нам, детям. Несмотря на тяжелые сумки, он быстро приближается к нам своей легкой походкой, его загорелое лицо, такое родное, светится, как всегда, теплом и лаской.
Потом мы лежим с папой на сеновале, на свежем сене, и требуем от него сказок. Папа был мастером придумывать новые и новые сказки про лес и его обитателей, Змея Горыныча и Кощея Бессмертного. Его неистощимая фантазия рисовала нам невиданные картины и ситуации, которых мы не встречали ни в одной книжке.
Горячий, нагретый от крыши воздух медово пахнет сухими луговыми травами, в щели сарая из огорода тянет запахом укропа и помидорной ботвы. Нам хорошо, потому что рядом папа, сильный, надежный, любящий. Нас еще не заботит ни прошлое, ни будущее, потому что мы только начинаем жить и не знаем, что кроме уютного настоящего рядом с любящими родителями у человека со временем появляется груз прошлого и тревожное заглядывание в будущее. У нас это все еще впереди, но мы не знаем об этом, а родители берегут нас и не омрачают детскую жизнь никакими мрачными воспоминаниями, хотя так недавно отгремела война.
Мы с сестрой, затаив дыхание, слушаем вкрадчивый папин шепот и одновременно ловим звук маминых шагов, чувствуем ее присутствие здесь, рядом. Она легкой бабочкой в своем розовом ситцевом платье в белый цветочек порхает то в сени, то на террасу, хлопочет по хозяйству. Весь мир щедро залит послеобеденным солнцем: пышно разросшаяся зелень на грядках в огороде, серебристые доски забора, наше маленькое крыльцо, мамино розовое платье, которое мелькает внизу... Солнце неудержимо брызжет и рвется сквозь щели сеновала, в прохладу которого мы спрятались от полуденного зноя... Кажется, что тогда, в детстве, оно было щедрее, светило ярче, и дней солнечных было больше...
Помню 1955 год. Родители уехали на выставку картин Дрезденской галереи. Во время Великой Отечественной войны наши солдаты спасли шедевры мировой живописи, которые были спрятаны в подвалах Дрезденской галереи и очень пострадали от сырости.
После реставрации нашими специалистами эти шедевры показали русским зрителям в  Музее изобразительных искусств им. Пушкина на Волхонке перед отправкой картин в Германию. Мои родители всегда любили живопись, постоянно посещали Третьяковскую галерею. Каждую поездку в Москву за продуктами они совмещали с посещением Третьяковки, отводили душу лицезрением любимых полотен живописи, компенсируя душевный голод в той скудной впечатлениями послевоенной жизни, в которой впору было думать только о том, как прокормиться, одеться и обуться.
Советское правительство устроило широкий показ спасенных картин трудящимся страны. На выставку ездили делегации с заводов и фабрик, с предприятий и учреждений. Поехали и мои родители с заводом, на котором в то время работал мой папа художником-оформителем.
Мы, дети, впервые остались дома одни: четырнадцатилетняя старшая сестра Люба, десятилетняя сестра Наташа и я, семилетняя. Мы томительно ждем своих обожаемых родителей. Без них, кажется, и свет померк. Долгий весенний день клонится к закату, но на улице светло, тепло, пышно цветет сирень у бабушки в палисаднике. Мы то и дело выходим к калитке и смотрим в даль улицы до боли в глазах: не идут ли родители.
Так и стоят они у меня перед глазами -- две пары под ручку: мои родители и папин друг дядя Юра с женой Настей. Молодые, красивые, счастливые. С выставки они возвращались возбужденные, вдохновленные. Зашли к нам пить чай и долго и непонятно для нас, детей, говорили о картинах, об их знаменитых авторах, делились впечатлениями. Впервые я тогда услышала название "Сикстинская мадонна", услышала имя Рафаэля. Спустя лет двадцать после посещения выставки картин Дрезденской галереи мой отец напишет лирический этюд под этим названием:
"Художник совершил чудо -- создал образ женщины, абсолютно неподвластной времени, остающейся для всех поколений современницей, даже знакомой и родной. Вот уже около пяти веков эта женщина своим ровным взглядом снабжает людей верой в светлое начало жизни. Ей, такой юной, верили и верят, ее берегут, как святыню, спасают от огня, обвалов и катаклизмов... Сикстинская мадонна! Как счастливо воплотил в тебе Рафаэль все самое главное, самое сущее, что есть в женщине-матери! Стоя у этой картины, не думаешь о том, что вот женщина может в работе заменить мужчину, овладеть любой его профессией (что, по мнению многих, составляет чуть ли не главную ее добродетель). Нечто большее, непреходящее, возвышенное навевает лицо мадонны. Оно успокаивает, исцеляет, будит силы духовные и физические".
***
  А вот еще одно ожидание... Оно не радостное, оно оставило грустное воспоминание, но я все равно расскажу о нем, потому что оно тоже штрих из тех далеких лет, из той эпохи...
Поздняя осень. Темный холодный вечер. Я дома одна: сестры учатся во вторую смену, еще не пришли из школы, мама уехала за продуктами в Москву, папу я жду с работы. Дверь крепко заперта на запор, я боюсь одна выходить в свой двор, от одиночества и ненастья ставший чужим, страшным. Я с тоской вглядываюсь в темноту через окно, пытаясь что-то разглядеть: а может, там уже стоит папа у дверей и ждет, когда я открою. Но папы нет. Вздрагиваю от каждого стука за дверью, но это стучит ветер. Холодный, колючий осенний ветер безобразничает в темноте раннего осеннего вечера: то веткой дерева стукнет в окно, то куском толя на крыше. На душе становится тревожно, хочется плакать. Почему, почему нет папы? Ему уже пора прийти с работы.
Мое детское сердечко тревожно заныло, и не с кем мне разделить мою тревогу. Но чу: кажется, на крыльце шаги и голоса... Кто же это? Кажется, мамин брат дядя Витя с папой... Радостно бегу открывать дверь... и в ужасе отступаю назад: папа какой-то странный, растрепанный, как не в себе, будто плачет, рыдает, что-то горестно бормочет... Таким я его никогда не видела... Жалость к папе и страх волной захватили мне сердце... Дядя Витя поспешил меня успокоить, уложил папу в кровать. Но папа то и дело вскакивал и, схватившись за голову, горестно стонал: "Как же мы жить-то будем?"
Оказывается, он шел в день зарплаты по железнодорожному мосту домой, а когда спустился по лестнице вниз, в этом пустынном и неосвещенном месте его ударили чем-то тяжелым по голове. Опомнился -- лежит без ботинок на подмороженной земле. Первая мысль: сегодня день зарплаты. Пощупал карман -- денег нет! Значит, вытащили. С трудом встал, в голове гудит и сверлит страшная мысль: зарплату вытащили, как будем жить? Шатаясь, добрел в одних носках до дяди Вити, который жил ближе, тот дал ему во что-то обуться и проводил домой.
Видеть таким своего папу, всегда сильного, спокойного, веселого, было свыше моих сил. Сердце разрывалось от жалости и любви, я выскочила в сени и дала волю слезам.
Вскоре приехала мама из Москвы. Она была очень удивлена, что папа не встречает ее на платформе. Сердце почуяло что-то неладное. И тут я была свидетелем силы характера моей мамы. Она не растерялась в этой, прямо скажем, трудной для нашей семьи, не имеющей никаких запасов и никаких помощников, ситуации. Люди жили настолько бедно в те послевоенные годы, что и занять такую сумму денег, чтобы прожить с семьей полмесяца, было не у кого. Видя, как страдает папа из-за своей оплошности, она твердо, уверенно и в то же время ласково, сказала, что отчаиваться тут нечего, как-нибудь проживем, в крайнем случае ее наручные часы продадим, которые ей только что с большим трудом приобрели (тогда часы были далеко не у каждого). И папа успокоился, перестал стенать и рыдать, уснул. Правда, не скоро встал с постели, получив не только удар по голове, но и изрядный стресс.
А мама утром узнала на заводе, что зарплату вчера не давали ( в те годы зарплату задерживали нередко).   
               
НАША ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
Та жизнь мне представляется земным раем, потому что она была наполнена любовью. И ничем не омрачена. Мы просто любили друг друга: мама и папа очень любили друг друга и нас, детей, а мы любили их. Мы просто жили в любви и ничего не желали большего. Мы не чувствовали, что нам чего-то не хватает. А ведь бедны были, очень бедны. Но мы, дети, не знали об этом: воспринимали все, как есть, нам было хорошо в нашем маленьком семейном мирке, в который, стараниями родителей не врывались никакие посторонние звуки с улицы. Даже если мы слышали что-то нечистое от уличных ребят, оно проходило мимо наших ушей, мы этому не верили, потому что чувствовали, что это не вяжется с тем, чему учат нас дома. Нас спасало безграничное доверие к родителям.
Мучительно проходя земными путями в поисках смысла своего существования,  начинаешь понимать, что мы пришли на этот свет, чтобы здесь, в земной жизни, научиться любить. Человек уходит Туда нищ и наг, берет с собой только нетленное богатство -- душу. Что накопишь, то и унесешь. Как подготовишься, так и будешь Там жить. Из земного произрастает небесное. Как корни в земле: если они там, в темноте земного лона, не будут питать дерева, оно не поднимет своих ветвей к небу, так и человек: если не потрудится здесь, на земле, чтобы его сердце созрело в конкретных заботах о ближних, то не поднимется оно к Богу, сколько бы ни говорил человек о любви к ближнему.
Первая наша любовь -- родители. Детство как целая отдельная жизнь, где ребенок общается большей частью с родителями. Родители для него -- центр Вселенной, вся жизнь, начало всех начал. Здесь рождается любовь, которая будет возрастать в течение жизни, углубляться, шириться. Появятся новые люди, которых ребенок примет в свое сердце, потом сам станет мамой или папой и научится любить своих детей. Но та первая любовь к родителям останется основой всех основ жизни, потому что с нее начинается в сердце ЛЮБОВЬ -- то удивительное чувство, которое понять можно, только самому испытав его. Не любовь для себя, ради себя, а любовь-самоотречение ради другого.
Мы так стремимся к счастью в течение всей своей жизни! Ищем его не там, где нужно его искать, мучительно ищем, -- не находя, разочаровываемся, страдаем. А истина проста: счастье -- это способность любить. Любить не для себя, удовлетворяя свое самолюбие, а любить истинно, как любил Христос, -- безграничной жертвенной любовью. Любить всех тех, кого послал Господь на нашем жизненном пути.
Первые, кого посылает Он нам, -- наши родители. Поэтому такие крепкие, нерушимые узы связывают нас с ними на всю жизнь. Если человек привык любить родителей эгоистической любовью, что, собственно, и не любовь, а потребительство, то он будет плохим мужем, женой и детям не даст полноценного представления о любви.
Я благодарю Бога, что Он дал нам таких родителей, какими были мои мама и папа. Жизнь нашей семьи освещала взаимная любовь. Родители стремились быть для нас старшими друзьями, поэтому мы доверчиво несли им все свои проблемы, не имея от них никаких секретов. Никогда они не добивались от нас послушания окриком, немотивированным запретом, тем более ремнем. Никогда не унижали нас. Но в то же время были строгими. Как мы поняли уже будучи взрослыми, они добивались от нас собственного движения души в сторону добра.
               
ЗВЕЗДНОЕ НЕБО
...В настежь распахнутую дверь моего родного дома смотрит черная бездна с равнодушными холодными звездами. И мне предстоит туда шагнуть... если я не попрошу прощения у сестры, которую я обидела. Шагнуть из своего дома, в котором все меня любили... и я всех любила... Шагнуть и навек потерять все это, остаться одной, совсем-совсем одной. Но почему я должна уйти, почему я не могу, как прежде, жить дома: играть со своими родными сестрами, утром провожать их в школу и оставаться дома с мамой, слышать, как она в кухне растапливает печку, гремит чугунками, и тихо заниматься своими куклами, чувствуя теплое мамино присутствие рядом, а вечером, когда папа возвращается с работы, забираться к нему на колени и вдыхать родной запах его рук, пропахших красками и разбавителями?
Почему мама надела на меня пальто и шапку, распахнула передо мной дверь и сказала: "Уходи! Такая дочь нам не нужна"?
Я стою в недоумении перед этой пугающе-черной бездной с колючими звездами... и вдруг понимаю -- меня как молнией озарило: плохие люди никому не нужны! А я плохая: я со злостью колотила кулаками сестру по спине за то, что она взяла мою игрушку. Я жадная, а это плохо. Я плохая, а плохие люди никому не нужны! Эта мысль сначала пронзила мое сознание, потом -- сердце именно тогда, когда я заглянула в глаза этой черной бездне с жесткими, равнодушными звездами, в которую я должна уйти из тепла своего родного дома.
Сердечко мое не выдерживает, я разражаюсь рыданиями, бросаюсь к маме, к папе, к сестренке, захлебываясь слезами, прошу у нее прощения... И больше ничего не помню из того события моего раннего детства -- мне было четыре года. Но черное звездное небо и первый нравственный опыт, что "плохие люди никому не нужны", я запомнила на всю жизнь: уж слишком впечатлило меня это ночное звездное небо с колючими звездами, наедине с которым мне предстоит остаться, если я не попрошу прощения у сестры.
Конечно же, это был только "педагогический прием" моих родителей; меня до сих пор восхищает их твердость и последовательность, с которой они сумели дать  прочувствовать четырехлетнему ребенку свою вину и дать нравственный урок, запомнившийся на всю оставшуюся жизнь.
Я долго хранила в памяти этот эпизод, а вспомнила и заговорила с мамой о нем уже в зрелом возрасте. Мама очень удивилась этому "звездному небу", которое меня так впечатлило:
-- Как ты могла увидеть звездное небо, когда дверь мы открыли в сени?
И я поняла, что звездное небо нарисовало мое воображение под впечатлением гипнотизирующей жути темноты и предстоящего мне одиночества. И тут, спустя десятилетия, она рассказала мне, как все было. Семья поджидала папу с работы, ужин был уже на столе. Рабочий день заканчивался в шесть часов, да еще на дорогу уходило не менее получаса, так что папа пришел, когда на дворе стоял уже темный зимний вечер.
Не успели даже сесть за стол, как между детьми разыгралась, в общем-то, обычная сцена: что-то не поделили, поссорились, зашумели. Но маму поразило, как маленькая Танечка налетела на шестилетнюю Нату и с настоящей злостью колотила ее по спине кулачками, так что у той слезы выступили на глазах. Разве могла мама оставить это без внимания? И хоть папа устал, был голоден, и время уже позднее, никто не садился за стол, пока не добились, чтобы я прочувствовала свою вину и попросила прощения у сестры. Со мной бились два часа, как потом рассказала мне мама, но махнуть рукой на это происшествие не собирались, потому что понимали, как важно уже сейчас, в раннем возрасте, сломить мое упрямство и дать прочувствовать мой проступок. Помнится, я не могла выдавить из себя "прости", потому что не понимала своей вины, мне не было жалко сестренку, -- тогда родители помогли  мне, от уговоров перейдя к делу... И это был лучший урок, чем если бы меня просто наказали, поставив в угол или выпоров. Уверена, что этот "привычный" для многих родителей метод не приносит нужных результатов, но имеет "побочные действия": у ребенка может появиться озлобленность или надолго затаенная обида, страх, а с ним и стремление скрыть правду. Нас никогда не ставили в угол и не пороли.
 Впрочем, это будет неправдой, если я скажу "никогда"... Один-единственный раз мама меня выпорола, но и это было совершенно оправданным педагогическим действием.
Дело в том, что однажды я ослушалась маму и, несмотря на ее запрет, самовольно ушла с подругами на свалку химического комбината за разноцветными вискозными нитками, которые девочки с нашей улицы давно приносили оттуда. Свалка таила в себе опасность не только получить какие-то кожные заболевания от соприкосновения с отходами химического производства, но и представляла опасность для самой жизни: там были огромные горы серой пыли, в которой можно было утонуть, погибнуть. Вот почему мама так решительно пресекла мое своеволие: если слова не помогли, пришлось применить физическое наказание. Зато запомнилось на всю жизнь.
               
"ДРУГАЯ МАМА"
Хорошенькая девочка Раечка с рыжими кудряшками и вздернутым веснушчатым носиком сидит передо мной в моей детской кроватке, и мы с упоением перебираем ее одежду: вот удивительно красивые пушистые рукавички с разноцветным орнаментом, такие же красивые, яркие шарфик и шапочка, мягкая пуховая кофточка, меховая шубка, пушистая, теплая, с красивыми пуговичками и большим белым воротником.
Я никогда не видела таких красивых вещей, я и не представляла, что шапочки, рукавички, шарфики могут быть такими яркими, разноцветными. А кофточка! А шубка! Шубка совсем как в сказке. Я глажу пушистый мех, прикладываю его к щеке: ах, какая шубка! Глаза у меня разгорелись от такого множества красивых, необычных вещей. Раечка лепечет:
-- А вот смотли, сто мама мне иссе купиля... а у тебя такого нету...
Я уже начинаю сердиться на Раечку, потому что она хвастает, и только успеваю отчаянно отвечать:
-- А мне мама тоже купит и шапочку, и шарфик такой же... и варежки!
Раечка пришла к нам с другой улицы со своей мамой, которая заказала моей маме сшить ей платье. Взрослые заняты примеркой и не обращают на нас внимания. Нас посадили в мою детскую кроватку с бортиками, чтобы мы не мешали, а Раечкину одежду повесили на спинку. Вот мы и нашли себе занятие.
Раечка одна дочка в семье и одна внучка у двух бабушек, потому ее и одевают, как куклу, покупают много игрушек. Моя мама одевала нас своими руками: перешивала из взрослых вещей пальтишки, шапочки, носочки и рукавички вязала из самой дешевой пряжи, без всяких украшений. До того ли ей было, когда она, сидя ночами, обшивала и обвязывала всю семью! Времена были тяжелые, и покупать сукно или драп для пальто нам было не на что, поэтому у мамы ничего не пропадало: отдаст бабушка свое старое-престарое пальто, мама выкроит из него детское пальтишко, воротничок приладит, обрезав там, где он вытерся. И как приятно было носить это пальто, потому что оно хранило тепло маминых рук! Пришел с фронта муж тети Вали и отдал нам свой шерстяной офицерский китель -- и какое пальтишко из него выкроила мама для меня, двухлетней! Я до сих пор помню себя в нем.
Сколько же мама сидела ночами и мастерила для нас одежду из любой тряпки!  Да как искусно сумеет смастерить: вырезать там, где потерлось, разорвалось, износилось, -- и не догадаешься, что вещь сшита из старья! В послевоенное время люди одевались скромно. Такие вещи, как у Раечки, были действительно редкостью, потому и поразили воображение трехлетней девочки, совсем не понимавшей, как они достаются.
Когда гости ушли, я забралась к маме на руки и с восхищением начала расписывать, какие красивые вещи я увидела у Раечки, конечно же, не догадываясь о том, какую боль я  причиняю маме. Говорила я уже абсолютно хорошо и могла свободно выразить маме свое впечатление. Восхищение Раечкиными вещами я не забывала приправлять вопросом:
-- А ты мне купишь такой же шарфик (или шапочку)?
Мама грустно слушала меня, а потом мягко сказала:
-- Нет, Танечка, таких вещей я не могу тебе купить.
-- Почему? -- удивилась я, -- почему ты не хочешь, чтобы у меня были такие же красивые вещи, как у Раечки?
Я надула губки, опустила голову, веки набухли от накативших слез. Мама не уговаривала меня, не ругала, не сердилась -- она сказала просто и сердечно:
-- Знаешь что, Танечка, давай мы найдем тебе другую маму, которая будет покупать тебе такие красивые вещи...
Что?.. Такого оборота я никак не ожидала. Другую маму? Эти слова о "другой маме" сразу отрезвили меня и поставили все на свои места: "красивые вещи" мигом вылетели из моей несчастной головки: променять свою любимую мамочку я не хотела ни на кого. Горячая волна любви к маме прилила к сердцу, я больше ничего не хотела, кроме своей любимой мамочки. Я закричала:
-- Нет! Нет! Другую маму мне не надо!
И, разрыдавшись, кинулась маме на шею.
               
ПЕРВОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
В шесть лет я впервые уехала от мамы. Младшая сестра папы тетя Валя, которая приехала навестить свою мать, упросила мою маму отпустить меня с ней в гости к старшей сестре Марии в Куровское. Наш Клин на северо-западе от столицы, а Куровское -- на востоке, так что ехать нужно через Москву с пересадкой. И вот я иду на вокзал за ручку с тетей Валей. Я впервые в своей жизни поеду на поезде.
 Поезда я видела и раньше: когда мама брала меня в город, путь с нашей окраины в центр города лежал через вокзал. Ну как тут не обратить внимания на паровозы! Они совсем не такие, как современные электрички, -- они пыхтели, дышали паром, стучали огромными красными колесами, стреляли в воздух искрами маленьких раскаленных угольков, гудели. Что это были за гудки! Они звали с собой, словно кричали: "В дорогу-у-у! В дорогу-у-у-у!" Паровозы отдельно от состава подходили к водокачке "на водопой", чтобы заправиться водой перед дорогой. Водокачка находилась в самом дальнем углу платформы, как раз у схода с открытого деревянного моста. Мы спускались с него на платформу, через которую шли к другому мосту, тоже деревянному, но крытому, а потом выходили на Привокзальную площадь и шли либо в железнодорожный магазин, что стоял за площадью, либо на рынок, который находился по пути в центр города с красивыми торговыми рядами, построенными в конце девятнадцатого века. Так что миновать вокзал нам было никак невозможно, поэтому жизнь обитателей нашей улицы была неразрывно связана с вокзалом.
Жителей нашей окраины так и называли станционными. Так что гудки паровозов, бегущие мимо поезда дальнего следования, железнодорожные пути, извивающимися змейками уходящие вдаль в одну и другую сторону, вокзальная толчея, хлопающие в зале ожидания двери, из которых зимой в морозный воздух валили клубы пара, запахи железнодорожного буфета и ресторана -- все это было частью нашей жизни. Чувство дороги в душе присутствовало всегда, потому что, пока идешь по мосту или пересекаешь перрон, чтобы дойти до следующего моста, мимо тебя пронесется не один состав, только успеваешь читать: "Москва - Мурманск", "Москва - Ленинград", "Москва - Таллин"...
 Иногда они стояли на запасном пути, пока громада красно-черного паровоза, важно пыхтя, подкатывала к водокачке и "пила" воду. На самом верху этой громады из окна паровоза выглядывала веселая, чумазая физиономия помощника машиниста, улыбка которого на его испачканном сажей лице казалась особенно ослепительной.
Мы обязательно просили маму или папу приостановиться, чтобы поглядеть, как будет заправляться паровоз, и всегда в окошке видели эту белозубую улыбку. И мы в ответ улыбались и махали рукой, словно желая счастливого пути хозяину паровоза. Пахло углем, горячим железом, паром -- дорогой, зовущей в дальние дали. Но пока этот зов не имел отклика в наших детских сердцах: нам было хорошо дома. Люди с узлами и чемоданами куда-то спешили, спешили... А мы тихо жили на своей скромной окраине, только проходили мимо, наблюдали. Тогда это чувство дороги, присущее человеку независимо от него, еще не волновало мою детскую душу, потому что мне было хорошо в моей "колыбели" -- на нашей родной тихой улице около мамы и папы.
Иногда мама брала меня в город, когда я очень боялась оставаться дома одна. Но и тут мне было страшно: в первые послевоенные годы на крытом мосту и на улице, возле Круглого сада, сплошь сидели нищие -- инвалиды войны. Приходилось идти "сквозь строй" несчастных калек, которые выставляли напоказ сизые, безобразные обрубки рук, ног, все свои язвы и болячки, чтобы люди сжалились над ними и не прошли равнодушно мимо.
Видимо, не все имели пенсии, или они были слишком малы, не знаю, но вид этих несчастных людей вызывал страх в детской душе. Они так взывали о помощи всем своим видом, а иногда и озлобленно ругались, что мне иногда казалось, вот-вот схватят меня. Я пряталась за маму и просила ее идти скорее, чтобы миновать это ужасное место.  Не помню, в каком году все калеки исчезли: государство "позаботилось" о них, чтобы вид их не отравлял мирной послевоенной жизни советских граждан. Их отправляли в какие-то дальние дома-интернаты; один из таких интернатов, знаю, находился на острове Валаам.
...Первое время после разлуки с мамой я была занята новыми впечатлениями. Мы сели в вагон, поезд тронулся. Платформа поплыла, а мы, кажется, стоим на месте. Но нет: это мы едем, а платформа осталась далеко позади. За окном замелькали снежные откосы, высокие, опушенные снегом ели -- и я вдруг почувствовала, что меня замутило. Тетя Валя прижала меня к себе, положила мою голову на свои колени, и я уснула. Это спасло меня не только от тошноты, но и от тоски, которую я почувствовала по мере удаления от родного дома.
С Ленинградского вокзала нам нужно перейти на Казанский, это рядом, но тетя Валя еще заходила в магазины, что-то закупала, а меня все больше и больше мучило чувство вины перед мамой. Зачем я уехала от нее? Я точно знала, чувствовала сердцем, что мама тоже грустит без меня и раскаивается, что отпустила меня. Мне даже показалось, что я предала маму, согласившись ехать с тетей в гости. Впервые в жизни меня посетило неиспытанное дотоле мною чувство: я предательница! Мама чудилась мне всюду: в темноте газетного киоска, в каждом переулке -- плачущая, страдающая мама, ее милое, грустное лицо.
Я не могла признаться в своих душевных терзаниях тете и капризничать не смела -- не так воспитана, поэтому покорно шла за ручку с тетей Валей, грустная, молчаливая, замкнутая.
В Куровском дом тети Марии меня поразил: большой, просторный, хорошо обставленный, с двумя печками -- русской на кухне и выложенной белым кафелем в передней, -- высокими, светлыми окнами с дорогим тюлем, большим крытым двором для скотины и прилегающим садом. Такой контраст с нашим бедным, сверхбедным, послевоенным существованием еще больше заставил меня сжаться и чувствовать себя еще стеснительнее, при всей моей обычной стеснительности.
У тети Марии было трое детей: старшие дочери замужем, с ней оставался только сын-девятиклассник. Меня, маленькую девочку, приняли с распростертыми объятиями, кинулись сразу угощать грецкими орехами, мочеными яблоками, конфетами. Ничего этого я, конечно, не видела в своем бедном послевоенном детстве. Но гостинцы меня не трогали: они были мне чужими, ненужными, тем более что я не привыкла есть одна, в нашей семье делилось все на всех. У нас в доме была только здоровая, необходимая пища, всегда свежая, приготовленная мамиными руками. Пища существовала для того, чтобы поддерживать жизнь, а к лакомствам мы не привыкли, и мне было дико, что мне суют гостинцы, когда я совсем не хочу есть. Помнится меня очень удивила фраза тети Марии, которую она сказала сестре:
-- Съем соленый огурчик, чтобы попить чайку побольше.
Такое "барство" мне было уж совсем непонятно: зачем есть, если ты не хочешь есть, а потом еще и пить лишнее?
Обо мне заботились и пытались меня развлечь, но от этого еще больше приводили меня в смущенье. Я не чаяла, как дождаться, когда мы поедем домой. Я тосковала по маме, и даже в том, что я живу здесь так  "по-барски", ем то, что мы дома не едим, смотрю телевизор, которого у нас нет, я чувствовала предательство по отношению к маме и сестрам.
Мама, моя скромная, самая милая, самая красивая мама! Наш очень скудный быт, в котором мы все делили поровну на всех, мне был милее тетиного зажиточного дома и ее гостинцев. Эти пять дней в Куровском оказались для меня нравственной мукой.
Мама тоже скучала по мне (об этом она рассказывала уже несколько лет спустя, когда мы вспоминали с ней этот эпизод из моего детства) и все думала:"Зачем я отпустила ее?"
Мы были всю жизнь очень крепко душевно связаны друг с другом, и это была не просто кровная связь дочери с матерью --  это было нечто большее: какая-то таинственная связь двух человеческих душ, очень близких не кровно, по-родственному, а духом. У меня никогда, за всю мою жизнь не было подруги ближе, чем мама. С годами мы понимали друг друга все больше и больше. Все движения души, в том числе и духовные, я поверяла ей, и мы вместе делали первые шаги в духовной жизни, начиная уже в позднем возрасте свой путь к Богу. А начало и корни этой близости -- в моем раннем детстве, когда мама внимательно и бережно, с любовью воспитывала мою душу.
               
ЗАМАНЧИВАЯ ЗАБАВА
Помню еще один случай из моего детства, когда нравственные терзания чуть не довели меня до болезни. Один взрослый мальчишка с нашей улицы подговорил нас, детвору дошкольного возраста, пойти в поле кубарем скатываться со стогов сена, которые колхозники складывали недалеко от нашей улицы на принадлежащих им полях, окружавших нашу окраину. Забава заманчивая -- покувыркаться в душистом сене, съезжать с высокой скирды вниз, но мы боялись и близко подходить к сену: мы видели издалека, как усердно работали колхозники. Этот каверзный мальчишка изо всех сил подзадоривал малышню, и мы, дождавшись, когда колхозники уйдут, помчались в поле.
Свежее сено пахло медом, головокружительная высота скирды манила забраться на нее, а оттуда весело съехать по сену вниз, а потом опять и опять... Самые смелые уже наверху, подают руки остальным... Веселая забава в самом разгаре...
Естественно, мы растрепали аккуратные, умело сметанные крестьянами стога. Тот же мальчишка и привел колхозников, чтобы застали нас, как говорится, на месте преступления. Нас отругали и прогнали. Нам с сестрой было очень стыдно, потому что мы никогда не делали того, за что посторонние могли нас отругать. Остальные ребята восприняли все это спокойно: ну прогнали и прогнали!
Тот же каверзный мальчишка подлил масла в огонь, который и так сжигал мою совесть: он сказал, что теперь моих родителей посадят в тюрьму. Конечно же я поверила! С этого момента у меня начались страшные муки совести на грани нервного срыва: родители из-за меня попадут в тюрьму! Свет мне стал не мил, тайная вина перед родителями точила мне душу, я ждала со дня на день чего-то страшного, ходила мрачная, по ночам мне снились кошмары. Я не забыла этого своего состояния и сейчас.
Чем все это кончилось, не помню. Кажется, я осмелилась рассказать обо всем этом маме, и она меня успокоила. Но тот длительный ужас, пережитый мною в раннем детстве, хорошо помню.
Теперь-то я понимаю, зачем Бог послал мне тогда это невинное приключение: чтобы я хорошенько прочувствовала, что такое непослушание любящим родителям. Ведь мама не разрешала нам никуда ходить без спросу, а мы не послушались, поддавшись на коварные уговоры недоброго мальчишки.
 Мамины строгие, добрые серые глаза были всегда для нас путеводной звездой. Они всегда присутствовали перед мысленным взором, и мы чувствовали, что это не нужно делать, это мама не одобрит -- и отказывались участвовать в том или ином предприятии с уличными друзьями.
Нас иногда подзадоривали, говорили, что ваши родители слишком строгие и не обязательно им все говорить и во всем слушать, но для нас было свято наставление родителей. Любовь к родителям, авторитет их слова, нежелание их огорчить оберегало и в дальнейшем от многих ошибок, свойственных детям, особенно в подростковом возрасте.
               
СТАРАЯ РЕЧКА
 Мы очень любили день рождения мамы -- 20 июня. В эту пору и в лугах, и в саду -- самое цветенье: цветет пахучий жасмин, зацветает липа. Мама любила не пышные садовые цветы, а скромную, с тончайшим ароматом ночную фаилку. Это редкий цветок. Он прячется в тени лесных полянок, опушек леса и кустарника, растет поодиночке. Но папа всегда, в течение всей жизни, находил для мамы в день ее рождения этот редчайший цветок. Он и один способен источать такой аромат, что вечером вся комната наполняется тонким-тонким, нежнейшим благоуханием, пробуждая в душе какие-то неясные счастливые то ли воспоминания, то ли надежды. На вид этот цветок совсем скромный: на длинном  стволе -- несколько водянистые, не отличающиеся белизной, стрельчатые цветочки. Вся притягательная сила его -- в неповторимом, тончайшем аромате.
Найти ночную фиалку, это чудо из чудес, царицу цветов, казалось редчайшей удачей. Бывало, папа исходит много километров по лесу, пока не найдет в мамин день рождения этот бесценный, любимый ею цветок. Женский образ нашей мамы ассоциировался у нас с белой фиалкой.
От папы нам, дочерям, передалось на всю жизнь благоговейное отношение к дню рождения мамы. Это всегда был особый день. Родители старались, как могли, чем-то его отметить.
Из далекого детства всплывает тридцать четвертый мамин день рождения... Родители повели нас на "старую речку", там было безлюдно, тихо и сказочно красиво. Почему часть реки Липни, которая протекала вдали от деревни, называли "старой речкой", не знаю. Видимо, туда перестали ходить жители деревни Ильино, а купались поближе к домам. Вот и заросло русло реки, стало "старым". Зато какая дикая, первозданная красота сохранилась здесь!
У деревни всегда шумно, там купаются не только деревенские, но и вся округа вплоть до железной дороги. А здесь тихо, дремотно, слышно, как шуршат сухими крылышками крупные темно-синие стрекозы и маленькие голубые стрекозки, летают яркие бабочки и мелкие светло-сиреневые мотыльки. Обмелевшая и заросшая речушка прячется в пышном кустарнике, на ее темной воде белеют царственные лилии, растут золотые кувшинки. Впервые в жизни я увидела такую красоту, да, пожалуй, больше никогда и не видела.
Роскошная природа млела под лучами щедрого летнего солнца, а мы купались, загорали, смеялись беззаботно счастливым детским смехом. Как же хорошо нам было в этом безлюдном, сказочном уголке! Папа заплывал в глубокие места, где на черной воде сияли глянцевой белизной водяные лилии, рвал их и бросал нам на берег. Держать в руках этот необыкновенной красоты, неприступный "мраморный"цветок казалось счастьем.
 Мама взяла с собою примус, мы варили на нем картошку и кипятили чай. Что еще нужно было нам? Лишь бы утолить голод молодого, здорового, жизнерадостного организма! Ах как помнится это беззаботное, полное счастье, когда с тобою не только мама, но и папа, который всегда занят, работает для семьи. И мама с ним особенно счастливая, лучезарная. И мы, дети, чувствуем эту полноту счастья в присутствии папы.
Не помню, как мы не заметили, что набежали тучи, вдруг стало темно, ветер рвал и клонил к земле кусты с неистовой силой, одежду из рук, которую мы судорожно, впопыхах натягивали на себя, охваченные каким-то мистическим страхом. Как это все вдруг так, в один миг, изменилось? Мы даже не поняли, только помню, что родители нас торопили: "Скорее, скорее!" Я еще не испытала в своей жизни грозы, поэтому не знаю, что за этим будет, но родители торопят...
И вот мы уже бежим в каком-то ужасе вдоль реки. До дома километра полтора. А ветер неистовствует, толкает назад; туча так низко, что, кажется, вот-вот схватит за волосы... Бежим, бежим изо всех сил! Догоняем еще одну семью, это с нашей улицы -- соседи. Они тоже с трудом бегут против ветра, худенькая девочка помладше меня бежит изо всех своих детских силенок, ее жидкие волосики развеваются на ветру. Отец подталкивает ее в спину, она падает -- мне жаль ее. На ходу я успеваю заметить, что нас родители никогда так не толкают, а она такая маленькая...
Измокшие до нитки, дома мы переодеваемся и ложимся спать. Проснувшись, я не могу понять, почему светло: ведь была ночь. В окно светит чудесная вечерняя заря. Гроза прошла, и небо стало ясным, светлым. После бури на землю опустился тихий летний вечер. Весь горизонт светится теплым вечерним светом, он отражается в нашем окне, волшебными красно-золотистыми лучами пронизывает нашу комнату. Такого я еще не видела! Так и остался на всю жизнь в памяти этот закат и мама, задергивающая окно белой занавеской, -- и сама вся, и занавеска в свете теплого золотистого заката... Сегодня маме исполнилось тридцать четыре года.
...День 20 июня остался для меня священным днем на всю жизнь. Семь лет прошло с тех пор, как мама моя отошла в мир иной, но этот день я не забываю: я обязательно прихожу в храм, чтобы причаститься и отслужить панихиду по рабе Божией Антонине. В  церковной молитве и в таинстве причастия мы вновь соединяемся с ней духом, хоть и находимся пока по разные стороны двух миров.
               
ТРИ УРОКА
Всегда хотелось в день рождения мамы сделать для нее что-то особенное, чем-то порадовать ее. Но что можно сделать? Купить подарок не на что. Вышить, связать -- ничего еще не умею. С краской в лице вспоминаю, как я, одиннадцатилетняя девочка, из благородных порывов души сделала совсем неблагородное дело.
Мы жили тогда в маленькой комнатке коммунальной квартиры, и меня уже посылали в магазин за хлебом, в керосинную лавку за керосином, так как все это было недалеко от нашего жилища. Переезд очень многое изменил в нашей жизни: мама пошла работать на завод в две смены, так как папиной зарплаты не хватало (на Ильинской слободке нас выручал огород и мамина подработка шитьем). Я вошла в пору отрочества и уже больше понимала в окружающем меня мире: я видела, как тяжело маме, как она устает, и сердце мое разрывалось от нежности к ней. Так хотелось что-нибудь для нее сделать.
 И вот я решила по копеечке откладывать маме на подарок. Другой возможности копить деньги у меня не было: карманных денег нам не давали ни на обеды в школе, ни на пирожки -- слишком бедно мы жили. И я без зазрения совести стала откладывать мелочь из общего кошелька. Мне так хотелось выразить маме свою любовь и подарить ей подарок от себя! Я давно приглядела в галантерейном магазине, где было много всякой всячины, маленькую брошечку в виде белой розочки, которая стоила очень дешево, какие-то копейки.
Сестры просили меня сделать общий подарок, но я отказалась, потому что мне казалось, что я испытываю какую-то особую нежность к маме и имею какое-то особое право на нее, поэтому отвергла сестер.
Мама, моя мудрая мама, приняла подарок, поблагодарила меня просто, но сдержанно. Она не хотела меня огорчать вначале, но потом спросила, откуда у меня деньги? Я ответила честно, не считая свой поступок зазорным. Мама своим обычным добрым тоном, но твердо сказала, что я еще не зарабатываю денег сама, поэтому лучшим подарком для нее будет сделанное что-то моими руками. Потом она дала мне понять, что такую безвкусную брошь она носить не будет и что отделяться от сестер тоже нехорошо.
Таким образом, я получила сразу три урока. Но как-то деликатно, мягко, с любовью они мне были преподнесены, что не оставили обиды, разочарования, а наоборот -- глубоко засели в душе. Уже никогда в жизни я не брала тайком денег из общего кошелька, не стремилась выделиться нигде и никогда и понемногу начала воспитывать свой вкус.
В воспитании все так тонко: один неверный, неделикатный шаг взрослых -- и развитие ребенка пойдет не в ту сторону.
               
МИЛЫЕ ОБРАЗЫ...
Более шестидесяти лет отделяет меня от благословенной поры детства, когда ничем не замутненная душа ребенка жадно впитывала в себя все впечатления только начинающейся жизни и бессознательно "складывала" их в сокровищницу своего ума и сердца, не ведая, какое из них упадет живым семенем на благодатную почву и даст, рано или поздно, свои ростки.
Там, в картинах далекого-далекого детства, остались милые образы соседей, родственников, знакомых. Имена их звучат для меня, как музыка: тетя Нюра, тетя Нюша, тетя Маруся, тетя Паня, тетя Дуня, тетя Мотя... Все это были люди, судеб которых так или иначе коснулись вихри, пронесшиеся над Россией в двадцатом веке. Но я тогда не могла знать об этом. Они для меня были просто добрые, милые женщины. Девчонкой-несмышленышем в самом раннем детстве я не так уж много и общалась-то с ними, но отблеск того света, что излучали эти лица, упал глубоко в душу на всю жизнь.
Тетя Нюша... Это мамина тетка по материнской линии, с 1913 года, старше мамы на восемь лет. Она не растеряла того истинно христианского духа русского крестьянства с его радушием, хлебосольством, открытостью, готовностью поделиться всем, что есть. Хотя время, в котором она жила, уже было другим: делиться с ближним было просто нечем, в колхозе платили гроши либо вообще ничего не платили. Знаю от мамы, что тетя Нюша еле сводила концы с концами, жила в крайней бедности.
Домик, в котором она родилась и выросла, был разделен на три части между родственниками. Ей досталась маленькая каморка в одно окно. Помню эту узкую комнатку, которая служила ей и спальней, и кухней. Чистенькие половицы, кровать, накрытая серым одеялом, веселенькое окошко с белоснежной занавеской и ажурными листьями душистой герани.
Певунья и плясунья в молодости, она нравилась деревенским ребятам. Многие предлагали ей руку и сердце, но она отказывалась, потому что ухаживала за лежачей матерью. "Нет, я маменьку не брошу",-- говорила она. Вышла замуж поздно и неудачно. Одна детей растила. Целый день на тяжелой физической работе, за гроши. Но почему-то не уходила с фермы на завод, хоть он совсем рядом с деревней. Да ее и невозможно представить в толпе рабочих, однообразным потоком текущих через проходную завода.
Она крестьянка, и оставалась ею, несмотря на уродливые формы советского общественного сельского хозяйства. Всего несколько встреч с нею в раннем детстве оставили в душе след ее неординиарной личности.
По-христиански она несла крест тяжелого, исконно крестьянского труда на земле своих предков. Детей воспитывала, руководствуясь одной мудростью, -- материнской любовью. Она не приказывала, не наказывала, а только говорила:"Сынок, не делай так..." И дети несли к ней все свои заботы и сомнения, потому что знали, что от мамы нечего скрывать: она все поймет и рассудит. Мои родители всегда говорили: "Какие хорошие дети у тети Нюши!"
Особенно мне запомнилась первая встреча, когда нас застала гроза за городом, на речке Липне. Ближе всего была деревня тети Нюши, поэтому мы прибежали к ее домику. В другие двери не стучали, хоть там жили тоже родственники мамы. "Тетя Нюша самая близкая, самая душевная", -- всегда говорила мама.
Высокая, крепкая, загорелая, в широком цветастом сарафане, с облупленным задорным носиком и загорелыми босыми ногами, она встретила нас весело, словно долгожданных и очень желанных гостей. Всплеснула руками, увидев наши мокрые платья и волосы, засуетилась в своей тесной каморке, поспешно накрывая на стол.
От нее исходило столько тепла, света, радости и юмора, что нам, детям, это было в диковинку: еще никто из родственников нас так не встречал. В ее примере было что-то заразительное, каким-то шестым чувством я понимала, что это хорошо -- быть таким человеком. Помню, что где-то "на полочку" своего детского сознания я отложила себе: я тоже хочу быть такой же радушной и приветливой, как тетя Нюша.
Мы сидели за тесным столиком у самого окна с геранью, ели дружно из большой черной сковороды вкусную жареную рыбешку, купленную тетей Нюшей в сельмаге, что был прямо напротив окна на противоположной стороне деревенской улицы. А тетя Нюша все хлопотала, угощала, что мы даже забыли  свою природную стеснительность: хозяйка была настолько искренней, естественной... А ведь дети чувствуют любую фальшь.
Милая тетя Нюша, когда-то давно свет твоей души ненароком осветил сердце маленькой девочки, твоей родственницы, и она не забыла это и молится перед Господом за рабу Божию Анну и будет молиться, пока жива.   
Мы порой не задумываемся, что оставляет в душах людей общение с нами. Свет, мрак? Даже мимолетное общение должно оставлять свет. Ведь это отблеск Божиего света. Но, к сожалению, мы либо ничего не оставляем (в лучшем случае), либо наводим на других тень и порой сеем ядовитые семена обиды, зависти, злости, ненависти либо холода и равнодушия.

***
Еще один образ из далекого прошлого... Тетя Нюра, соседка. Небольшого роста, худенькая, она была похожа на птичку не только легкостью своей фигуры, но и заостренными чертами худощавого лица, на котором сияли огромные, как озера, голубые глаза, умные, внимательные. У нее было две дочери: старшая, больная ( что называют в народе -- дурочка), и младшая, умница и красавица, похожая на мать.
Старшая дочь Валя не говорила, только мычала, и ничего не понимала, хуже годовалого ребенка. Бывало, остановится тетя Нюра у колонки перекинуться словом с соседкой, а Валя тут как тут: кидает песок в ведро соседке, больно щиплет ее (силища у нее была недетская!). 
Не помню, чтобы у тети Нюры когда-нибудь было недовольное лицо или она жаловалась бы кому-то на свою судьбу. На улице знали, что семья ждет очереди для отправки Вали в специальный интернат, ведь жить с таким больным человеком трудно всем членам семьи. Но когда пришел срок и отправили Валю в интернат, родительское сердце не выдержало, и Валю привезли назад. Теперь уже навсегда. Так тетя Нюра несла свой крест всю жизнь, до самой смерти.
Я встретитила ее как-то в городе через много лет, когда уже и они, и мы жили на других улицах, -- все то же приветливое лицо с большими умными глазами, и по-прежнему ни тени нервозности, недовольства судьбой. Говорить с ней, смотреть на ее лицо было истинным удовольствием: она никого не судила, не проявляла праздного любопытства, только помню ее проницательный взгляд, полный доброго участия и неподдельного интереса к собеседнику. И ни слова о том, как ей тяжело. А ведь тяжело было! За Валей ухаживать приходилось, как за грудным младенцем, только что на своих ногах этот "младенец".
Была ли тетя Нюра верующей, не знаю, но крест свой несла истинно по-христиански. Я вообще почти ничего о ней не знаю, кроме того, что приехала ее семья на Ильинскую слободку из какой-то деревни нашего же района, бросив все свое, довольно зажиточное, хозяйство: бежали от раскулачивания. В городе жили в маленькой каморке с больной дочерью и старой мамой. И в таких обстоятельствах тетя Нюра сохранила светлую душу, и отблеск ее света остался в моей памяти, а может, и еще в чьей-нибудь...
               
УКРАИНЦЫ ИЗ ТРАНСПОРТНИКА
На самой окраине нашей слободки находилась транспортная артель, где держали лошадей для перевозки грузов, организованная еще до Великой Отечественной войны. Эта часть улицы называлась у нас транспортником. Жили там в основном украинцы, в тридцатых годах бежавшие из южных губерний от раскулачивания. Кто организовал их в артель, не знаю, и взрослые никогда не говорили об этом. Только помню, как мимо нашего дома каждый день проезжали повозки, возвращающиеся после работы в транспортник.
Лошади придавали особый колорит нашей слободке: дорога весной была разъезжена колесами телег, зимой укатана полозьями саней, пахло конским потом, навозом, соломой, как в деревне. Лошадки шли по улице, с особой, лошадиной, грацией покорности опуская в такт движению голову, и притягивали к себе наше детское внимание. Мы с любопытством смотрели, как кузнец подковывает лошадей в кузнице, как возница поит их чистой водой.
 Лошадь представлялась моему детскому воображению загадочным животным: умное, отдавшее себя на веки вечные во власть человека, оно покорно и с достоинством несло бремя тяжелого труда. Покорность и достоинство -- эти человеческие качества, виделись мне всегда в этом красивом и сильном животном, обрекшем себя жить бок о бок с человеком, делить его труды, быть ему помощником.
Украинцы жили своей особой жизнью на окраине нашей слободки. Кто поселился в длинных бараках, кто в наскоро построенных халупках, но никогда не было слышно там пьяных ссор, брани. Украинцы жили дружно, вместе отмечали праздники, устраивая общие застолья прямо на улице. Тогда из того конца улицы неслись то протяжные, то веселые украинские песни.
Они всегда ходили и ездили мимо нашего дома, и у нас была хорошая возможность наблюдать их лица, одежду. Женщины-украинки любили яркие платки, пестрые юбки и платья. Наши женщины одевались в более сдержанные тона и со вкусом. В одеяниях украинок отражался их южный темперамент. С годами, когда украинцы ассимилировались, получили квартиры в разных уголках города, все сравнялось, они стали похожи на всех.
В Великую субботу из транспортника вереницей шли женщины святить куличи. Им нечего было бояться: с рабочих какой спрос! И в храм ходили, и Пасху отмечали. Мне запомнилась ранняя апрельская Пасха, когда я впервые услышала это слово.
На разъезженной телегами, грязной весенней улице протоптаны узкие тропинки, и по ним пробираются женщины из транспортника с какими-то "веселыми" узелочками в руках: что-то завернутое в белые салфеточки, а из узелочков торчат яркие искусственные цветы. Мы знаем от мамы, что искусственные цветы -- это безвкусица, но все равно узелочки какие-то веселые на фоне голой земли, еще не покрытой зеленью, цветами. И украинки одеты празднично. Куда они идут? Мама ответила, что они идут в церковь святить куличи, потому что завтра Пасха. Мы знаем, что наша бабушка тоже ходит в церковь. А что это за праздник? Какой-то старый церковный праздник, самый большой праздник... 
Этот праздник нас не касается, но почему тогда на душе празднично при виде этих женщин, возвращающихся из храма с куличами, от их радостных лиц, от запаха подсыхающей земли, от солнечного дня и еще от чего-то, что не передать словами, словно тогда я, совсем ребенок, ощутила тонкое веяние Святого Духа, наполняющего в этот день землю?   
               
ТЕТКА УСТИНЬЯ
Колоритная это была фигура -- наша соседка тетка Устинья. Высокая, крепкая старуха с большой золотой серьгой в ухе, крупным сизым носом и маленькими, острыми, как буравчики, карими глазами. Почему-то ее звали на улице именно  "тетка", а не "тетя". Может быть, из-за ее некоторой эксцентричности. Говорила она своим низким голосом "окая", как-то нараспев, и всегда называла всех, независимо от возраста, с суффиксом "к": "Костька", "Натка", "Тонька"...
Тетка Устинья была доброй по своей сущности женщиной, но уличная детвора побаивалась ее, может быть, не только из-за прямоты ее характера, но и своеобразной внешности. Она зорко поглядывала на расшалившуюся детвору и всегда "доносила" родителям, что кто-то из ребят вел себя на улице неподобающе. Выслушивая очередной "урок", ребята недоумевали, откуда родители узнали. А это, оказывается, вездесущая тетка Устинья "подглядела".
Она сама вырастила троих сыновей, которые были старше моих родителей, выучились и давно уехали из родительского дома, а ее строгое родительское око продолжало блюсти за чужими детьми.
В памяти стоит воскресный летний день, тетка Устинья идет на колонку с ведрами, в длинной темной юбке в частую сборочку (как носили до революции), в фартуке и в белой косынке, завязанной назад. Тяжело передвигает больные, опухшие ноги в больших старых ботинках мужского размера. Высокая ее фигура словно надломлена в пояснице: верхняя часть туловища с прямой спиной наклонена вперед. Всегда веселая, с юмором, она трубит навстречу моему папе, который идет в новой соломенной шляпе:
-- О-о-ой, Ко-о-оськ, а я и не узнала тебя: в шляпе-то ты как анжине-ер!
С моей бабушкой, Марфой Тихоновной, ее связывала многолетняя дружба-вражда. Они остались единственными ровесницами на улице, поэтому их тянуло друг к другу. Стоит встретиться, -- обязательно грызутся, подкалывают друг друга, а то и совсем поссорятся, разойдутся и долго не видятся, хотя дома наши рядом. Правда, в той половине, что ближе к Устинье, живет наша семья, и из нашего окна мы видим ее крыльцо, кухонное окно. Нас разделяет только наш огород и пруд.
Моя бабушка превозносилась перед своей ровесницей, потому что когда-то в молодости нанимала Устинью стирать, мыть полы ( мой дед считался состоятельным человеком). Золотые сережки подарила ей за работу моя бабушка, да Устинья одну потеряла и так и ходила с одной, по-цыгански.
Говорили, что первый муж тетки Устиньи пил и бил ее. Натерпелась она от него. Бывало, придет с работы выпивши -- жди грозы! Сядет за стол молча и ждет, когда жена ужин подаст. Бедная Устинья уж знает, что вот-вот к чему-нибудь придерется, только повода ищет. Дрожащими руками несет миску со щами и боится, как бы чего не вышло. Старается как можно осторожнее поставить ее на стол -- да, как нарочно, получается со стуком. Тут-то муж и взрывается:
-- А-а, ты мне как собаке швыряешь!
Устинья уж знает, что медлить нельзя ни секунды, -- бежит со всех ног прятаться. Забьется под крыльцо и сидит, дрожит. Через какое-то время, протрезвев немного, муж ее ищет:
-- Устинь, а Устинь! Ну где ты? Пойдем ужинать. Что у нас с тобою нечего есть, что ли? Иди, не трону!
Второй раз Устинья вышла замуж лет в шестьдесят за доброго, тихого старичка дядю Степана. Мирно жила старая чета. Дядя Степан занимался огородом, косил траву для козы, всегда что-то мастерил в сарае. И все молча, кротко глядя сквозь толстые линзы своих очков. По вечерам старички сидели у окошка за самоваром. Из нашего окна было видно эту умилительную картину: в светящемся окошке без занавесок -- большой ведерный самовар и мирно сидящие за чаепитием старички.
Иногда они устраивали себе "праздники": Устинья посылала деда за четвертинкой в магазин. Он медленно шел по улице с черной дерматиновой сумкой на согнутой руке, высоко задрав голову, глядя подслеповатыми глазами сквозь свои толстые линзы. Пройдет уж пол-улицы, как вдруг из дома бежит Устинья и машет ему:
-- Степан, а Степан, бери уж поллитру, чаво там! Свое, чай, пьем, не чужое!
Усевшись в огороде с аккуратными грядками под кустом смородины, старички "отводили душу" на свежем воздухе. И все чинно, тихо у них проходило, только маленькие глазки-буравчики у Устиньи становились уж очень веселыми, шальными.
Детьми мы боялись ходить мимо дома Устиньи, потому что на маленькой лужайке возле ее огорода паслась коза на длинной веревке. Лежит себе, лениво жует траву, но только увидит, что идет кто-то, поднимет голову, посмотрит своим жестким козьим взглядом, встанет не спеша, с достоинством, -- тут уж надо бежать мимо со всех ног, зная, что эта неспешность козы только видимая: она мигом успеет добежать до тропинки, натянув веревку во всю длину. А рога-то у нее острые! Тогда хоть в пруд прыгай с тропинки -- больше деваться некуда.
Тетка Устинья любила угощать ребятишек маленькими яблочками-китайками. У нее одной на улице росла такая яблоня с маленькими, сладкими, как мед, янтарными плодами. Они падали на землю в изобилии. Наберет старушка целый фартук душистых яблок и зовет ребятишек: "На, поешь..." Мою сестру Наташу она звала по-своему "Нотка":
-- Н-о-отк! Поди сюды, подставляй подол, яблочка насыплю, -- бывало, кричит через наш забор.
Она приходила рвать крапиву в нашем огороде, а потом приносила нам козье молоко. И вообще  любила моих родителей, знала их с детства. Когда мы уезжали с улицы, пришла к нам прощаться, в глазах старушки стояли слезы:
-- Ко-о-оськ, ведь сколько прожили-то рядом! Может, не увидимся больше...
И точно -- не увиделись... Господь забрал ее к Себе, следом за моей бабушкой, в 1965 году. Для нас она была всего-навсего соседкой, ну -- немного смешной, забавной. А вот отпечатался ее образ в памяти сердца как одно из дорогих воспоминаний детства.

***
Тогда, в 1957 году, мы оставили это захолустье, то есть Ильинскую слободку, без сожаления, а теперь, по прошествии стольких лет, все приобретает другую окраску, другую цену.
Кажется, что тогда были веселые грозы, сказочные снегопады, волшебные лунные вечера. Краски и запахи были сильнее, ярче, потому что это было начало жизни, глаза были удивленно распахнуты навстречу первым впечатлениям, душа еще не приобрела способности смотреть на окружающее как на привычное.
На этих местах навеки почила печать всего пережитого мною в детстве, и моими родителями до меня: их рождение, детство, юность, молодость -- все прошло там. Благословенно все, что было, и благословенны те места, где текла наша жизнь, потому что от Тебя это было, Господи!



               








II ЧАСТЬ



ПО БЕЗДОРОЖЬЮ


                "Я есмь Путь и Истина и Жизнь"
                (Ин.14, 6)
                "И поведу слепых дорогою, которой они не знают, неизвестными          путями буду вести их; мрак сделаю светом перед ними и кривые пути –  прямыми: вот что        я сделаю для них и не оставлю их".
                (Ис. 42,16)


   
                1 глава. "БЕЗ НЕГО"
               
"ЖИВЕМ, ПОТОМУ ЧТО ЖИВЕМ"
В советскую эпоху мы шли свое земное поприще вслепую, брели по бездорожью, не зная цели и истинного смысла жизни, потому что были лишены руководства Божия. Надуманные и призрачные идеи коммунизма, рассчитанные на построение "земного рая" на земле, не в счет -- не только потому, что в них никто не верил, но и потому, что они не соответствовали глубинным запросам души человека. И каждый мало-мальски задумывающийся о жизни человек это чувствовал.
Почти вся жизнь нашего поколения прошла без Него... Правда, теперь-то мы понимаем, что это мы не знали Его, но Он-то не отказывался от нас, своих неразумных детей, Он все равно вел нас: "И поведу слепых дорогою, которою они не знают..." Нам казалось, что мы сами идем, ставя себе очередные цели и задачи в своей жизни, и не замечали, как Божий Промысел ведет нас: каждого отдельного человека и всю нацию. Мы сами творили свою волю, не зная, что рука Господня на нас. Мы мучились вопросами о смысле жизни, искали на них ответы в литературе, искусстве, и не находили исчерпывающего ответа: герои созданных человеческой фантазией произведений, как и создавшие их авторы, сами мучились теми же вопросами. Как это ни странно: ведь авторы и герои нашей классической литературы жили в эпоху, когда Священное Писание было в каждом доме.
Но это отдельный разговор, почему блуждала русская интеллигенция и к чему привели эти блуждания. А мы, люди советской эпохи, уже пожинаем плоды этих блужданий. Мы мучительно искали ответа на самые сокровенные вопросы жизни, не зная, что Бог позаботился об этом, оставив нам Священное Писание. Не было у нас этого руководства в жизни, поэтому мы были без него слепые и в одиночку мучились, боясь даже заикнуться о том, что тебя мучают эти вопросы. Все молчат, поэтому казалось, что всем и так все ясно, только одна я втихомолку мучаюсь. Скажешь вслух -- сочтут тебя безнадежным нытиком либо противником советской власти, которая с первых лет своего существования обозначила "цель" и "смысл" человеческой жизни.
В то время люди привыкли кривить душой даже перед самими собой и молчали. А, впрочем, многие и до сих пор не задают себе такого вопроса, беспечно отмахиваясь: "Живем, потому что живем".
Однажды я отважилась задать этот вопрос своей очень близкой подруге, зная, что она не осмеет меня и не выскажет недоумения. Она, не задумываясь, ответила с молодым задором:
-- Как зачем живем? Чтобы утверждать себя!
Я сразу сникла: наверно, я какая-то не такая, если других этот вопрос не мучает. Утверждать себя мне было не очень свойственно, потому что честолюбием я не страдала.
Признаюсь, что меня томил подспудно этот вопрос, даже когда я смотрела на своих маленьких детей: "Неужели они родились, чтобы умереть? В чем же тогда смысл жизни?" Эти мысли, конечно же, хотелось поскорее выбросить из головы: они пугали своей неразрешимостью, мрачностью. Все живут, чтобы жить, и мы будем так жить.

"ВНЕ ХРИСТА ЖИЗНЬ НЕ ИМЕЕТ СМЫСЛА"
Впервые я услышала ответ на свой вопрос на занятиях воскресной школы для взрослых (в 2000 году) от священника. Он сказал тогда, что жизнь человеческая вне Христа не имеет смысла: жил -- умер, и "лопух из тебя вырос", как говорил тургеневский Базаров, убежденный материалист.
Только тогда, прожив уже более полувека на земле, я облегченно вздохнула: так, значит, недаром мысли о бессмысленности человеческого существования без знания его высшей цели возникали в моей несчастной голове!
Жизнь духа в нас -- вот что такое жизнь, вот в чем смысл нашей жизни. Того самого духа, данного Богом, который отрицают материалисты. Соединившись уже здесь, на земле, своим духом с Богом, мы обретаем бессмертие своей души, мы не умираем, а переходим в жизнь вечную. Весь смысл нашей земной жизни -- подготовка к вечности: работа над своим духом, обретение Царства Божия внутри себя.
А нас оставили без знания этих главных истин жизни. И люди старились, умирали, не зная, зачем жили. И как же уныло было жить, особенно умирать, без утешения, без надежды, без веры в то, что там, за гранью земной жизни, тебя, если ты даже самый маленький человек, ждет любящий Отец, Которому не нужны твои чины, звания, земные успехи, -- ему нужно только твое любящее сердце.
Промысл Божий привел-таки нас в Церковь Православную. Кто из нас пришел, кто только ищет путь, а кто-то по-прежнему упорно отказывается переступить порог церкви, упрямо пытаясь искать какие-то "свои" пути к смыслу жизни, блуждая в дебрях языческих вер, различных сект и доморощенных "философий".
Теперь нам никто не запрещает ходить в церковь: вот они, наши православные храмы -- двери открыты на богослужения, на беседы со священниками и катехизаторские занятия. Но приходят по сравнению со всем населением страны единицы. И это Русь, в которой когда-то каждый неграмотный крестьянин знал, что жизнь духа -- прежде всего, потому что душа вечна, и человек будет давать отчет перед Богом, как жил здесь, в земной жизни. Новые поколения русских людей уже "научились" жить без Бога.
КТО ВИНОВАТ?
И виновата в охлаждении русских людей к православной вере не только революция, устроившая гонения на Церковь, но и сами русские люди, а иначе Бог не попустил бы революции в России и вытекающих из нее последствий.   
Прежде всего образованная часть населения, получавшая образование на Западе, -- дворянская интеллигенция, в конце восемнадцатого -- начале девятнадцатого веков попала под влияние западных мыслителей эпохи Просвещения. Чем дальше, тем больше бацилла безбожия распространялась среди образованной молодежи девятнадцатого века. Об этом мы узнаем из литературы, в том числе и художественной, конца девятнадцатого -- начала двадцатого веков, ставшей доступной для нас только теперь: произведений, рассказывающих об этом явлении русской жизни, в советское время не издавали, мы пользовались литературой, тщательно отобранной для советского читателя. Почему же эти произведения скрывали от нас? Дело в том, что герои их после глубоких раздумий, наблюдений над жизнью на родине возвращались к вере. Об этом писали и известный нам А.П. Чехов, и не очень известный Потапенко, и другие авторы.
  Вот как пишет об этом митрополит Вениамин Федченков в своей книге "О вере, неверии и сомнении":
"Но таков уж был этот зараженный век, что интеллигентному, так называемому образованному, умному человеку нашего времени веровать не полагалось: вера была -- по общему ходячему мнению -- несовместима с разумом"1.
Вот еще одно свидетельство того времени -- протоиерея Сергия Щукина в его книге "Против течения":
"Вторая половина девятнадцатого века в России была отмечена широким распространением идей материализма и атеизма. К началу нового столетия их позиции в российском обществе были сильны и устойчивы, несмотря на всю "фасадную" мощь православия. А новый "религиозный" подъем, наметившийся в среде интеллигенции, был скорее связан с расцветом разнообразных форм оккультизма"2.
Возникает вопрос, почему же Церковь, имея в своем потенциале таких столпов веры, какими показали себя сотни тысяч священномучеников российских, отдавших в послереволюционные годы свои жизни за Христа, не могла противостоять этому охлаждению русских людей к православной вере? Протоиерей Сергий Щукин так пишет в своей книге:
"...положение Русской Церкви страдало оттого, что она была связана с государством и не могла самостоятельно строить свою внутреннюю жизнь. После того как при Петре Первом было уничтожено патриаршество, государство стало вмешиваться в церковные дела и старалось приспособить Церковь к своим собственным земным и политическим нуждам. Вследствие этого в Церкви нарушился тот баланс духовной жизни, который был установлен заповедью Христа: "Отдавайте кесарево кесарю, а Божие -- Богу". Русская Церковь была вынуждена прежде всего считаться с государственными требованиями, а служение Богу отошло на второй план... вплоть до самого 1917 года Церковь, по сути, оставалась со связанными руками, на положении "служанки государства"2.
 Вот и получилось, что в дореволюционной России строилось много прекрасных храмов, существовали и процветали монастыри, издавалась духовная литература, Священное Писание было в каждом доме, его изучали в гимназиях, но люди охладели к вере. И Бог попустил свершиться тому, что произошло в двадцатом веке в России.
Иоанн Златоуст писал: "Когда мы, владея благом, не чувствуем этого, то Бог исторгает их из рук наших, чтобы то, чего не сделало обладание, сделало лишение"(Иоанн Златоуст "Беседы на Псалмы", на пс.121 о возвращении израильтян из вавилонского плена).
В благополучной России, где в каждом городе и большом селении сияли купола церквей и возвышались колокольни, богатые люди и простой люд жертвовали на строительство храмов, -- Господь вдруг допустил разрушить все это. Потому что Он не терпит внешнего благочестия, Господь -- Ревнитель: ему нужна наша любовь.

ИВАН СЕМЕНОВИЧ
Мы, люди советской эпохи, воспитанные советской школой, обращали свои ностальгические взоры в прошлое. В то время как в учебниках истории, во всей советской литературе и искусстве "царская Россия" была символом отсталости, народного горя и всего самого худшего, что можно придумать, мы с юности, как только знакомились  с классической литературой, начинали тосковать по тому, чего никогда не видели, но что будило и неудержимо притягивало наше воображение: по "темным аллеям" дворянских усадеб, по утонченным, возвышенным отношениям героев этих усадеб -- словом, по "той" России.
Душа инстинктивно чувствовала, что мы утратили безвозвратно что-то очень ценное, что у нас в России было. Было! И свидетельством тому -- наша же русская литература, искусство. Мы не раз задавали себе вопрос, почему в России призошла такая катастрофа. Много было предположений, объяснений... Первая мировая война, экономический упадок в стране -- из-за нее настроения "народных масс", измученных затяжной и непонятной войной... Не доведенные до конца реформы Александра-освободителя, которые способствовали превращению крестьян в пролетариат... Но все это как-то не очень удовлетворяло.
Жил в нашем городе в шестидесятых-семидесятых годах бывший деникинский офицер. Конечно же, интерес к нему был как к живой истории. Казалось, что вот он-то должен знать истинную правду! К нему захаживали поговорить не только любознательные обыватели нашего городка, но и горкомовские работники. Иван Семенович жил в своем фамильном двухэтажном особнячке на бывшей Дворянской улице, в маленькой бедной комнатке (остальную часть дома власти, конечно же, давно экспроприировали). Этот небольшой белый домик стоял в наше время на углу улицы Гагарина и Ленинградского шоссе, а теперь на этом месте стоянка машин перед современным супермаркетом. С этими особнячками безвозвратно ушли в прошлое дорогие черты милого уездного городка. 
Судьба Ивана Семеновича была для нас интересной, а для него самого -- трагической. Это сейчас мы уже многое знаем о русских эмигрантах, которых выкинуло волной революции в чужие страны, о Белом движении. А тогда живой свидетель истории, с которым можно поговорить на запрещенные темы, был настоящей диковинкой. Вот к нему потихоньку и похаживали те, кто не довольствовался сведениями из официальных советских источников.
Коренной клинчанин, он сражался в рядах Белой армии Деникина, эмигрировал во Францию, работал там таксистом, женился на француженке, имел сына, а после Великой Отечественной войны на волне патриотического подъема вернулся с женой в Россию по призыву советской власти, коварно обманувшей доверчивых эмигрантов.
И его, и жену сразу же обвинили в шпионаже и отправили в ГУЛАГ. Жене, француженке, предъявили обвинение в том, что она прибыла в Советский Союз с целью покушения на жизнь популярной в то время в социалистическом мире личности -- Долорес Ибаррури, лидера испанского коммунистического движения, скрывавшейся в нашей стране от преследований фашистского режима, воцарившегося в Испании. Бедная женщина никогда и не слышала этого имени, но поплатилась жизнью за доверчивость коварным властям чужой ей страны и отвагу, не раздумывая, следовать за мужем в неизвестность.
Самому Ивану Семеновичу удалось выжить и вернуться в родной город к своей сестре. К тому времени, когда я слышала о нем, он жил одиноким больным стариком, который, потеряв в своей жизни все, уже ничего не боялся и с удовольствием "просвещал" приходивших к нему любознательных советских граждан.
Жена его погибла в лагерях, сын остался во Франции, а он, видимо, пережил и видел столько, что для него уже страшнее ничего и представить невозможно было. Да и времена настали другие. Разумеется, приходили к нему не кто попало, а люди по рекомендации знакомых. Иван Семенович много читал, живя за границей, из того, что было недоступно советскому читателю, а в нашей стране мог выписывать только газету французских коммунистов "Юманите": приходилось довольствоваться хотя бы таким "контактом" со страной, в которой он прожил не один десяток лет.
Ивану Семеновичу задавали все тот же мучивший думающих советских людей вопрос: "Почему же так случилось с Россией?" Казалось, человек "оттуда" знает больше. В доказательство того, что дореволюционная интеллигенция не осознавала истинных, то есть духовных, причин случившейся с Россией катастрофы, приведу здесь его объяснение. "Представьте себе толпу, которая ринулась к подошедшему автобусу. Кто первый просочится? Хам, который не постесняется расталкивать всех локтями, идти по головам, по трупам. Вот потому красные и сумели победить Белую армию, возглавляемую хорошо обученными кадровыми офицерами".
И мы почти всю свою жизнь с симпатией лелеяли в душе образ белого офицера, отменно воспитанного и образованного, истинного патриота России, не сумевшего по причине своей воспитанности и деликатности победить "неотесанного красного хама". Нам и в голову тогда не могло прийти задуматься о духовных причинах гибели "старой" России.
"Откровение говорит нам, что вся история человечества развертывается на границе видимого и невидимого, в нашей устремленности к свету"3,  -- пишет Александр Шаргунов.
Если не задумываться о невидимом, о духовном, не вчитываться в Священное Писание, которое дает всему человечеству во все времена истинные уроки истории, то можно бесконечно путаться в объяснениях падения России -- экономических, политических и прочих, -- и все равно не найти удовлетворительного ответа.
Верующий православный человек понимает, что все события на земле совершаются не по воле человека, а по воле Бога, поэтому нужно искать только духовные причины совершающегося с людьми и народами, со всем человечеством.
Богу нужна от человека любовь, искренняя, горячая, а не внешняя форма богопочитания. Вот Он и разметал по земле великолепные храмы, которые строил человек, чтобы пожил он несколько десятилетий без храмов, без веры в Бога и почувствовал -- сначала интуитивно, потом через осознание разумом, -- что жить без Бога невозможно. Чтобы человек сам потянулся к Нему истомленным, жаждущим сердцем и сам искал Его.
ОН ЗАСТАВИЛ НАС ИСКАТЬ ЕГО
 После нескольких десятилетий безбожия русские люди забыли, что они живут в стране с тысячелетней историей Православия, многие блуждают в каких-то чуждых нам религиях, гнушаясь религией наших предков.
Хотелось бы напомнить современным скептикам, не желающим знать, зачем нам Православие, сведения из истории религии. Во все времена люди мучились загадкой, зачем же человеку дана жизнь, и почему в ней столько скорбей и страданий, и как освободиться от них, и зачем человек умирает. И только христианство дает удовлетворительный ответ на эти вопросы, освещая высокий смысл нашего земного существования.
"Античные философские системы видели спасение человека только в переходе в иной мир, в смерти. К этому близок и индийский религиозный дух, для которого земной мир -- нечто иллюзорное и бессмысленное, которое ищет освобождения в мистической отрешенности, в нирване. В Израиле же вера в спасение и избавление была неразрывно связана с признанием реальности и ценности мира, в котором мы живем"4.
 Русский философ девятнадцатого века Владимир Соловьев в своей книге "История и будущность в теократии" писал:
"Веруя в Сущего Бога, Израильтяне привлекли к себе богоявления и откровения. Веря также и в себя, Израиль мог вступить в личные отношения с Ягве, стать с Ним лицом к лицу, заключить с Ним договор, завет, служить Ему не как пассивное орудие, а как деятельный союзник.
И, наконец, в силу этой же деятельной веры стремясь к конечной реализации своего духовного начала, через очищение своей человеческой материальной природы, Израиль подготовил себя и среди себя -- чистейшую обитель для воплощения Бога Слова. Вот почему еврейство есть избранный народ Божий. Вот почему Христос родился в Иудее".
И наши далекие предки недаром приняли именно христианство, повернув на путь истинной веры, решительно отказавшись от язычества, не дававшего удовлетворения запросам бессмертного человеческого духа.
В советскую эпоху мы жили, как язычники: поклонялись кумирам, вещам, идеям, не отвечающим на глубинные вопросы жизни. Мы не знали, куда шли и зачем шли. У нас не было истинного пути, мы шли по бездорожью. И хотя материализм и отрицание религии прочно овладели сознанием, что-то заставило нас искать Бога. Это "что-то" называется томлением духа, ищущего Бога, жаждущего соединения со своим Создателем.
Религиозный писатель профессор Н.Арсеньев в своей книге "О жизни преизбыточествующей", в главе "Томление духа в истории человечества" пишет:
"Крик души или длительная неумолчная тоска. И вырастает это не только из негативных предпосылок: пустоты, зияющей пропасти души, зияющей пропасти, окружающей нас со всех сторон, и нечем ее заполнить! Не только из желания заполнить эту пустоту возрастает религиозное томление, нет -- есть еще более глубокие, подсознательные или сверхсознательные корни: есть неясное, смутное ощущение или предощущение радостного Преизбытка, всеудовлетворяющей Полноты и радостного творческого Мира: Он есть! -- и душа как-то чует это, и потому хочет прикоснуться к Нему. Говоря словами ап. Павла, мы жаждем "не совлечься, а облечься", то есть не столько избавиться от Пустоты, сколько прикоснуться к тому, что есть Жизнь преизбыточествующая, и утолить жажду души нашей, припав к Источнику Жизни...
Наше томление рождается из Его зова...
Различными образами пользовалось это томление человеческой души для выражения своего. Жажда и -- вода, утоляющая жажду; о лани, стремящейся к потокам воды, говорит, например, псалмопевец, и еще:"Душа моя, как земля безводная по Тебе"...
Различные образы, различные голоса говорят о том же -- о пустоте сердца без Бога, о томлении духа, о жажде духовной...
Искание Им нас предшествует нашему исканию Его. Не мы первые ищем. Наше искание Бога, уже вложенное в нас Богом, и есть... зов Бога, выражающийся в нашем томлении по Нем: "Се стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мною"(Откр.3, 20).
Но еще более того: не только зов Бога, пробуждающий наше томление, но Бог активно выходит нам навстречу. "И когда он был еще далеко, увидел его отец и сжалился и, побежав, пал на шею ему и облобызал его", -- читаем мы в притче о блудном сыне.
В этом-то и залог удовлетворения томления, что оно есть отзвук будящего наши души искания нас Богом и обретения нас Богом"5.
Томление духа... Кто из нас может отрицать, что никогда не испытавал его?! Только тот, кто никогда не прислушивался к своему сердцу! А кто был внимателен к своей душе -- пошел искать Его. Сначала, скорее всего, и не понял, откуда этот зов, но все равно искал, поддаваясь требованияю своей души. И Бог помогал ему в этом, вел!


"РАДИ КАКОГО-ТО БУДУЩЕГО БЛАГА ОН ДОПУСТИЛ ЭТО СТРАДАНИЕ..."
Преподобный Силуан Афонский (1868-1938гг.), русский святой, подвизавшийся на Афоне в конце девятнадцатого-начале двадцатого веков, в разговоре со святителем Николаем Сербским о гонениях на Церковь в России сказал: "Господь всех безмерно любит. В Его ведении времена и причины всего. Ради какого-то будущего блага Он допустил это страдание русского народа".
Нам повезло: мы являемся свидетелями возрождения Православия в родной стране. Мы привыкли судить о могуществе и процветании государства по экономическим показателям, а для Бога самое главное -- духовное, внутреннее состояние человека. Если мы будем стремиться к познанию Бога, если будем ходить Его путями, то все остальное Бог даст: и могущество, и силу, и материальные блага.
О каком же "будущем благе" говорил Силуан Афонский? Конечно же, не о материлаьном благополучии.
Вот как рассуждает будущем России современный историк Виктор Тростников:
"Зародившийся в пятнадцатом веке в Европе и занесенный оттуда как инфекция в другие части света материализм перевернул с ног на голову всю систему ценностей, вложенную в человека его Создателем, заставил людей забросить заботу о душе и сосредоточить все помыслы на заботе о теле, вопреки не только требованиям всех религий, но и советам мудрецов всех стран и эпох; ставить целью жизни получение наибольших телесных наслаждений и предпочитать вниманию к внутренней жизни тягу к внешним развлечениям, тягу к гедоническому образу жизни... Все не могут вести гедонический образ жизни. Если какая-то группа людей сидит на наркотике комфорта и развлечений, то другие люди должны тяжко трудиться, чтобы обеспечить первых этим наркотиком.
...Но если никто не желает трудиться, откуда возьмется материальная база гедонического образа жизни? Так материализм сам себя уничтожает. И такое его уничтожение при дверях. Это и есть сегодняшний кризис.
Выход из него только один: вернуться к тому радостному и спасительному образу жизни, который предписан нам Евангелием.
Сделать это следует всему человечеству, но какая-то страна должна стать зачинщицей, и ею может быть только Россия, а внутри нас Русская Православная Церковь.
Православие есть и в других странах, но там оно бессильно, а у нас имеет многомиллионную паству, самый большой и квалифицированный богословский корпус и находится под покровительством располагающего ядерным щитом могучего государства"6.
Так рассуждает историк. Но, мне кажется, и великая русская классическая литература, стоящая особняком во всей мировой литературе, является показателем особой духовной миссии русского народа в истории человечества. Вот как пишет об этом профессор Московской Духовной Академии М.М. Дунаев: "Важнейшее качество нашей отечественной словесности -- ее православное миропонимание, религиозный характер отображения реальности. Религиозность литературы проявляется не только в связи с церковной жизнью, и не в исключительном внимании к сюжетам Священного Писания, а в особом способе воззрения на мир... Православие на протяжении веков так воспитывало русского человека, так учило его осмыслять свое бытие, что он, даже видимо порывая с верою, не мог до конца отрешиться от православного миросозерцания. Именно Православие повлияло на пристальное внимание человека к своей духовной сущности, на внутреннее самоуглубление, отраженное литературой. Православие -- основа русского миропонимания и русского способа бытия в мире.
... Опору для осмысления русской литературы найдем в Нагорной проповеди: "Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкопывают и крадут; но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкопывают и не крадут..." (Мф. 6, 19 -- 20). 
В этой великой заповеди определена сокровенная суть двух пониманий смысла человеческой жизни, как и двух мировоззрений, двух различных типов мышления, двух типов культуры... Культурологи выделяют в связи с этим два типа культуры -- сотериологический (от греческого "сотерио", спасение) и эвдемонический (от греческого "эвдемония", счастье). Переходом от первого ко второму в европейской истории стала, как известно, эпоха Возрождения, возродившая именно пристальное внимание к земным сокровищам -- и предпочтение их... столь прославляемая ныне западная цивилизация есть не что иное, как стремление к абсолютной полноте наслаждения сокровищами на земле. И так называемый прогресс -- отыскание все более совершенных средств к овладению такими сокровищами...
Вот главная тема русской литературы -- противоборство двух раздирающих душу и сердце наши стремлений к сокровищам небесным и сокровищам земным... Она сумела приобщить читателя к таким внутренним переживаниям, таким терзаниям совести, погрузить его в такие бездны души, о каких имела весьма малое представление литература европейская...
Отечественная литература была "незримой ступенью" ко Христу..."7
Хочется верить, что именно Россия, принявшая на себя столько страданий  в прошедшем веке, поведет за собой народы земли к духовному возрождению.







                2 глава. ПАПА

ХУДОЖНИК-ОФОРМИТЕЛЬ
Из дома бабушки на Ильинской слободке мы уехали вынужденно: папиному брату Федору, жившему в Москве, понадобилась дача. Тогда, в пятидесятых годах, оправившись после военной разрухи, люди уже начали думать не только о необходимом, но и о том, чтобы иметь еще какие-то радости жизни: пошла мода на дачи. Чтобы не затевать ссоры, папа уступил брату и с большим трудом добился получения от завода, на котором в то время работал, маленькой комнатки в коммунальной квартире.
Поселиться после частного домика в многоквартирном доме, где нет своего дворика, уютного палисадничка, огородика -- кругом асфальт, было, конечно, для нас, детей, потрясением. Нас словно вырвали из родной почвы, жизнь сразу ограничилась, не стала такой полной и радостной, как была она, когда мы имели свой маленький уголок природы и жили вместе с ним, наблюдая смену времен года по каждому своему кустику и деревцу: вот почки набухли на наших тополях, вот первые листочки распускаются на акации и на  нашей любимой рябинке, которую мы сажали вместе с папой в нашем палисаднике...
В коммуналке мы прожили три года и в 1961 году получили двухкомнатную "хрущевку" (малометражную квартиру с проходными комнатами и крошечной кухней) в другом районе города, у самой реки Сестры, верной спутницы нашего маленького  городка. Эта крошечная отдельная квартирка, полученная исключительно благодаря ходатайству председателя Клинской первичной организации союза журналистов СССР Иосифа Ефимовича Пузрина, стала нашим домом на целых сорок лет.
К тому времени я вошла уже в пору отрочества и стала задумываться о многих вопросах жизни: хотелось больше понять себя и жизнь. Я стала жадно читать русскую, потом западноевропейскую классику, ходить в городские библиотеки. По мере моего взросления все большее место в моей жизни занимал папа, он руководил мною в познании литературы, искусства.
Мама как бы ушла в тень. Она работала на заводе в две смены, вела дом, заботилась о том, как свести концы с концами, чтобы одеть, обуть троих детей: двух маленьких зарплат по-прежнему не хватало, поэтому она умудрялась еще и шить на нас. В то время у нее началась гипертония, она часто болела, бюллетенила. Эффективных лекарств, понижающих кровяное давление, тогда не было, и бедная наша мамочка постоянно ходила с головной болью, с одышкой, пока не свалится с кризом. Тогда вызывали врача, и она подолгу выхаживалась дома. Изнурительная, однообразная сдельная работа на заводе оплачивалась в полтора раза больше, чем труд педагога, но и она была маленькой (вкупе с папиной зарплатой) для нашей семьи с троими детьми, поэтому не работать она не могла, да и о будущей старости приходилось думать: стаж для пенсии вырабатывать.
Помнятся эти серые, однообразные советские будни без просвета впереди и пустые, выдуманные праздники, не насыщающие душу. На всех лицах какая-то общая печать -- печать потерянности и сиротливости в этом мире. Без света Божиего люди действительно были похожи на муравьев, ползающих по земле в поисках самого необходимого для жизни, озабоченных только этим, сжатых тисками нужды и страха перед государственной машиной, способной стереть самого человека и память о нем с лица земли.
Папа работал на заводе художником-оформителем. В советское время большое значение придавали наглядной агитации. Человеку нового поколения это словосочетание покажется странным и непонятным: кого и за что нужно "агитировать", да еще и "наглядно"? Пустая и нежизненная коммунистическая идея нуждалась в подпорках. Одной из подпорок и была наглядная агитация, то есть лозунги, плакаты, создающие антураж советской действительности. Действие ее практически то же, что и нынешней рекламы, только цель современных авторов чисто коммерческая, а советская агитация несла якобы высокие идеи в массы.
По молодости мой отец работал вроде с удовольствием, рисовать он любил, но с годами его стала тяготить роль орудия идеологической пропаганды, он все больше и больше понимал, что официальная идеология идет вразрез с его личными внутренними человеческими запросами. Но возраст был уже не тот, чтобы менять профессию, поэтому прихидилось дорабатывать до пенсии скрепя сердце.
Душу он отводил в творчестве, сначала литературном, потом -- художественном. После войны он продолжал писать, публиковал свои рассказы, очерки в местной газете "Серп и молот". С годами, когда человек переходит определенный рубеж жизни и все больше задумывается о смысле своего существования на земле, он нашел для себя такую форму малого литературного жанра, как лирический этюд, в котором выражал свои сокровенные мысли, чувства, размышления о жизни, о природе, о человеке.
В предпенсионном возрасте он увлекся деревянной скульптурой и целиком, с головой ушел в художественное творчество, которое до самой болезни давало ему на многие годы вдохновение жить, плодотворно трудиться, сохранять здоровую энергию, бодрость духа.

В ЭТОМ НЕПОНЯТНОМ МИРЕ...
                Как ни больно, как ни грустно в этом непонятном мире, он все же прекрасен.
                И.А. Бунин
Эти слова И.Бунина из его повести "Жизнь Арсеньева", пожалуй, наиболее точно выражают мироощущение моего отца. Иван Алексеевич Бунин был его любимым писателем, он ценил в нем тонкого художника и честного, искреннего человека, не принявшего революции. Он, как и И.Бунин, искал гармонии души в красоте природы. Например, в записных книжках у него есть такая запись: "Как обрести равнодушие, чтобы не чувствовать боль от ран, которые наносят люди? Как защитить душу грубой шкурой? Если бы Всемогущий Бог дал мне такую шкуру взамен утери чувства к красоте, я бы не воспользовался этой шкурой". И еще: "Человеку, видевшему много страданий, нужно как можно больше радости. Радость общения с природой, с произведениями искусства является закваской, поддерживающей в нас доброту души. Если не освещать тьму лучами радости, можно ожесточиться".
В чем еще мог искать человек поддержку и опору в эпоху безбожия? В красоте природы, поддерживающей душевное равновесие, естественное стремление человека к чистоте и мягкости души. Но почему же тогда "больно" и "грустно"? Потому что "непонятно". Почему этот огромный мир, таящий в себе столько красоты, различных состояний вечно изменяющейся природы, непостижимым образом воздействующей на душу человека, вызывающей в ней так много прекрасных чувств, -- "непонятный мир"?
Потому что непонятно, зачем человек рождается, если ему суждено умереть. Почему все так непрочно в этом мире -- счастье, любовь, красота; почему в нем столько страданий, почему живет в человеке ничем не насыщаемая жажда любви, счастья, а вместе с нею -- подспудная мысль о конечности всего земного, рождающая скрытую, сосущую душу тоску?
Иван Алексеевич Бунин жил, говоря словами Иоанна Златоуста, в эпоху "обладания", то есть когда христианское учение о бессмертии души, о смысле земных скорбей и страданий, о вечной жизни за гробом, о воскресении было открыто людям. Разве не говорили об этом русскому человеку с детства дома, в гимназиях, разве не читал он Евангелие, разве не слушал проповеди священников в церкви по воскресеньям? Все это было доступно, всем этим обладал человек в дореволюционной России, но... перестал доверять учению Христа или не сумел проникнуться им.
Проза и поэзия И.Бунина проникнуты грустью и болью от ощущения постоянно уходящего в небытие счастья, от непонятности этого прекрасного мира, в котором человек так одинок! "Бунин зорок в отображении жизни, но он зорок ко внешнему, -- пишет профессор Московской духовной академии М.Дунаев...-- Сладость жизни, влекущая к полноте бытия, -- вот для Бунина часто цель и смысл жизни... В своем осмыслении смерти Бунин, как и Л.Толстой, обращается за помощью не к христианству, а к восточным верованиям... У Бунина в сознании всерелигиозность, полное смешение вер... В христианстве мы обретаем освобождение личности от греховной поврежденности, следуя по пути Спасителя".
Если у Бунина эстетическое, далекое от духовности, чувство природы и прекрасного, но непонятного мира так сильно доминирует, что влечет героев к ощущению полноты бытия в сладости жизни и поэтизации греха, то любимый герой Льва Толстого Константин Левин, тоже по причине своей удаленности от Бога, был не раз близок к самоубийству будучи в земной жизни счастливым семьянином.
У дореволюционной интеллигенции, жившей в эпоху "обладания", все беды и мучительные поиски смысла жизни -- от недоверия к Священному Писанию, к христианскому учению, а у нас и наших отцов другое: мы жили в эпоху "лишения", мы не заблуждались -- мы не знали, где искать смысла жизни. Но это "лишение" и заставило нас искать Бога!
Папа тоже, как и Бунин, носил в себе ненасытимую любовь к жизни, к красоте, к природе, с которой никогда не порывал связи, а также грусть и боль от сознания конечности  земного счастья, но он все же искал в природе, в отличие от любимого писателя, не столько удовлетворения эстетического чувства, сколько наполнения души энергией любви к людям.
Для папы природа была верной и неизменной спутницей жизни, источником, очищающим сердце от накипи житейской суеты, людских несправедливостей, обид, всего мелкого, способного безвозвратно поглотить лучшее в человеке, оплотом постоянства в неверном и изменяющемся мире.
В природе он черпал силы для душевного равновесия и для творчества. Живя в маленькой квартирке многоквартирного дома на пятом этаже, под самой крышей, он постоянно ездил на рейсовом автобусе в лес: сначала за грибами, а потом, уже в пенсионном возрасте, когда увлекся художественным творчеством, -- за материлом для деревянной скульптуры. Пожалуй, правильнее будет сказать, что практические цели были причиной, чтобы поехать в лес: он просто не мог существовать без леса, живая связь его души с природой никогда не прекращалась.
Вспоминаются поездки с ним за грибами в нашем далеком детстве (он был хороший, опытный грибник). Из переполненного загородного автобуса вырываемся в тишину леса, глаза разбегаются: там какой-то необычный цветок, там пень причудливой формы, заросший мхом, а там незнакомая птичка перелетает с ветки на ветку, вершины деревьев шумят стройно, величественно, а запахи, запахи... Пахнет грибной сыростью, сосновой смолой, какими-то пряными травами... Папа не велит отвлекаться, мы еле поспеваем за ним. Он идет быстро давно знакомыми ему тропами; мы устали, уже проголодались, но не ноем, потому что знаем: папа нас жалеет и сам скоро предложит отдохнуть.
И правда, папа вдруг сбрасывает с плеч рюкзак и предлагает:
-- Ну, детки, вы тут посидите, подкрепитесь, а я побегаю вокруг.
На уютной полянке с поваленным деревом мы с жадностью набрасываемся на привезенные припасы, на воздухе аппетит прямо-таки зверский. Однако папы долго нет, мы уже и насытились, и отдохнули, зовем его, кричим, а ответа нет. И вдруг откуда-то издалека еле доносится:
-- Иду-у-у!
Мы знаем, что папа не заблудится: навык хорошо ориентироваться в лесу он приобрел еще в Великую Отечественную войну в Белоруссии, ведь лес для партизан был родным домом. И вот он появляется, с сияющим вдохновенным лицом, особенно ласковый, заботливый:
-- Ну что, детки, подкрепились? Убирайте все в рюкзак, дальше пойдем.
-- Как? А разве ты не будешь есть? -- удивляемся мы.
Папа никогда не ел в лесу, он словно был сыт впечатлениями. Действительно, по его лицу видно, что он ими переполнен до краев, оттого он как-то бережно-ласков с нами. Теперь я понимаю, что ему хотелось побыть наедине с природой. Наверно, именно здесь у него рождались мысли, чувства для его лирических этюдов, которые он долго вынашивал, оттачивал, а потом садился за обеденный стол и писал сразу, без черновиков (ни кабинета, ни письменного стола у него не было, да и тишины уединения он был лишен).
Как бы ни были светлы, оптимистичны его этюды, в них присутствует легкая грусть -- грусть о невозвратности того, что было и есть. И это неизбежно: ведь он не был вооружен христианским учением о бессмертии души, о вечной жизни. Я бы сказала, что вся его жизнь и творчество -- это мужественный поиск преодоления этой грусти. Он неустанно искал "способ" сохранить мир, покой, любовь в душе. Он не знал учения святых отцов Церкви о стяжании смирения и любви к ближнему, и даже к врагу, но он искал и стремился к этому. Вот что он писал в записных книжках:
"Вероятно, мудрость  состоит в том, чтобы при всей страстности натуры, неравнодушии к добру и злу сохранить спокойное, доброжелательное отношение к людям. Жизнь с утра до ночи пытается выбить человека из колеи. Иногда раздражение на людей приходит с утра. И это тогда, когда еще не успел с ними соприкоснуться. Одни воспоминания о зле, творимом людьми, нехорошо взвинчивают. Нужно уметь брать себя в руки и отходить на спокойную позицию, то есть на то место, откуда видны хорошие стороны человека. Эта позиция, несомненно, самая правильная. Но как найти эту позицию? Вот вопрос".
Эта "позиция" -- Христос. Только в свете христианского учения становится ясно, что нужно различать в человеке образ Божий и грех, и ненавидеть грех, а не человека, а за человека молиться.
И сколько еще подобных вопросов он задает себе и мучительно ищет сам на них ответа, не зная, что в Евангелии есть ответы на все вопросы жизни. Например: "Зачем человек пришел на эту землю? Чтобы портить ее? Или только он, самый разумный и единственный, может оценить, как красива земля, кем-то созданная... Кем? Богом, временем?"
"Нужно ли выходить из лабиринта сомнений? Сомнения... Что это такое? Здравый смысл. Начало движения... А может быть, лучше жить без сомнений? Разве плохо без сомнений верить в Царство Небесное, в бессмертие души, в то, что там, на том свете, мы вновь встретим своих любимых и дорогих людей? Нет высшей радости -- верить в это. Что мешает осуществлению этого самого великого счастья? Сомнения".
Думаю, что нам мешали не сомнения, а незнание. Ведь о Царствии Божием и бессмертии души мы знали лишь понаслышке, пользуясь реминесценциями из художественной литературы, доступной советскому читателю. Душа хотела бы поверить в это, но консерватизм привычного, воспитанного с детства материалистического мировоззрения мешает ей, не дает ей воспринять эту мысль, а поверхностность наших "знаний" не дает глубоко проникнуть в этот вопрос. Тут требуется, как правило, длительный процесс открытия сердца восприятию христианского учения. Бывают, конечно, озарения свыше, когда человек поверит -- и все, ему не нужно уже ни доказательств, ни убеждений; тогда он меняет всю свою жизнь. Так было с некоторыми людьми на войне. Но большинству людей, выросших и проживших большую часть жизни в эпоху господства материалистического мировоззрения, привыкших все постигать разумом, требуется, чтобы крепко уверовать, углубленное изучение Священного Писания, причем с помощью опытного человека, то есть священника, чтение духовной литературы, постепенное вхождение в церковную жизнь. Все это стало доступно уже нам, поколению детей "ровесников революции".
"Людям бездуховным легче живется, потому что им нечего терять. Человеку, горячо любящему жизнь и людей, уж очень тяжки потери, он страшно болезненно реагирует на несправедливость. Зачем пустой душе толстая шкура? Почему бы не наоборот? Почему так? Выхода из лабиринта нет".
"Наверно, самая страшная мысль -- это мысль об абсолютном одиночестве. Иногда кажется, что тебя вполне абсолютно никто не понимает, что абсолютно полно тебе никто не предан. Неужели и правда существует между людьми некая зияющая пустота, в которой все всем чужие? Думать об этом страшно и, наверно, не нужно".
Верующий человек не чувствует себя одиноким и беззащитным в этом мире, потому что знает, что Бог всегда с ним:
"Бог мой помощник мой и уповаю на Него! Защититель мой, и рог спасения моего, и Заступник мой!" (Пс. 17).
Он знает также, что мрачные мысли о непонимании тебя людьми -- от лукавого, это он хочет вогнать человека в сатанинское гордое одиночество, чтобы погубить его душу. И знает также, что отгонять их нужно молитвой. Тяжело оставаться один на один с такими мыслями, и приходят-то они большей частью в трудные моменты жизни: когда одолевают старческие немощи или другие какие-то потрясения.
"Быть не может, чтобы природа создала человека для того, чтобы он мучился в тенетах создаваемой им глупости и в животном страхе умер! Человек должен жить разумно, спокойно и счастливо. Для этого он должен найти свое дело жизни и вдохновенно трудиться".
И "дело жизни" не спасает от горькой правды о конечности земного существования человека, оно только уводит на время от этой правды -- спасает только Христос и его учение.
"Во всех религиях люди ищут спасения от бед, болезней, смерти. Праведная аскетическая жизнь, направленная против плоти, постоянное бдение в душе и приготовление к смерти снимали ужас неизбежного конца, даровали надежду на вечное райское блаженство. Пусть это мистика, но она гуманнее и мудрее голой правды материалистов".   
Одному человеку невозможно справиться со многими вопросами, которые ставит перед ним жизнь, поэтому Бог дал своему созданию руководство в виде Священного Писания и учения святых отцов Церкви, но в наше время -- увы!-- мы мучились в одиночку и не знали этого. Более того, слово "мистика" имело для нас самое отрицательное значение: вера в сверхъестественное, несуществующее, поэтому религия и Церковь сознанием советского человека никак не принимались.
 Вся жизнь моего отца -- это стремление к прорыву из замкнутого круга "неразрешимых" вопросов о жизни и смерти, из пут материалистического мировоззрения, сковавшего и приземлившего душу. Такой мощный дух не мог существовать в человеке, сложив крылья, заглушив свои высшие порывы, и покорно тянуть лямку жизни по указанному кем-то пути. Всю жизнь, особенно в зрелом возрасте, он мучился и искал выхода.
И это стремление к прорыву из удручающего душу сознания о конечности всего, чем жива душа человека, о невозвратности того, что дорого, этот поиск души нашел свое выражение в литературном творчестве, в его лирических этюдах.
ЛИРИЧЕСКИЕ ЭТЮДЫ
В путешествии по Волге К.И.Петухов пишет в своем дневнике: "Прошлись по лугу. Птицы-луговки так нежно и красиво поют, что млеешь от живого ощущения этого луга. Предельно проста песенка, а закрой глаза -- и весь луг в ней увидишь. Вот бы петь так красоту твою, жизнь ненаглядная! Чтобы слова, как волны, были живые, естественные и простые. Чтобы другой человек, прочтя исповедь глаз твоих, сказал: "Я тоже вижу это, но вижу по-новому. Мне стало лучше. Спасибо тебе, человек".
 В своих лирических этюдах он пел красоту от избытка любви к природе, к людям, к жизни. И, думается, он сумел приблизиться в слове к своему идеалу: художественный образ его лаконичен, прозрачен, чист, как ключевая вода, не заставляет читателя напрягаться, мгновенно рождает нужные ассоциации:
"Ветры... накрылись росой, спят", "сумерки перелезли через белый забор и заволакивают яблони в белые рубашки тумана", "на елях прячутся уснувшие вьюги", "женственной, мягкой походкой пришло лето", "в кустах прячутся остатки дремотной мглы", "посоловелое око луны мигает из-за туч". 
 Слова его, "живые, естественные и простые", как волны, омывают душу, делают ее чище, восприимчивее к красоте природы, к людскому горю. К этому он и стремился в своем творчестве: пробудить в душах людей, раненных "шипами пережитого", живущих в городах "среди механической эстетики", -- пробудить "золотую струну добра". Поделиться теми открытиями, которые были дарованы ему свыше как художнику, чтобы человек, черпая силы у природы-матери, мог дать душе "простор для добрых начал".
Автор так чувствует природу, словно он весь растворен в ней и живет в деревне, а не в городе. Тонкие перемены в природе, связанные со сменой времен года, времени суток, не ускользают от его чуткого взгляда и уха. Все явления природы находят отзвук в его душе, рождают новые чувства. Вот как трогательно он пишет о жаворонке:
"Сейчас ему (человеку) нужен нежный, исцеляющий звук. И вот над голыми, бедными, согревающимися пажитями появляется этот звук. Но что это? Голос воскресающей земли или небесные родники льют свои струи? Журчат и переливаются они, невидимые и звонкие, сыплются сквозь уши, текут через сердце волшебной живой водой весны. Песня -- не песня, всего однообразная трель, а как отрадно душе от нее, какая тихая радость идет от этих звуков! Достают они до самых глубинных слоев души. Не причастные к человеческим треволнениям, рожденные между небом и землей, они выводят нас в непорочное пространство первозданной красоты, помогают освободиться от ненужного. Они растворяют едкую накипь недоброго, мелочного, а большое становится зримее и желаннее..." ("Жаворонок").
"Хорошо стоять очарованным странником среди чистого поля! Стоять и радоваться до самозабвения. Пусть кажется, что это не жаворонок поет и купается в небе, а сердце твое, вылетевшее из груди, трепещет и бьется в синеющей вечности. Ты уйдешь, а оно останется..."
Как зримо он умел живописать словом закаты и рассветы -- любимые состояния художников-живописцев! Но он не стремился найти слова для красок -- он пытался передать состояние человека, чувство и через него -- знакомый всем образ вечера или утра:
"Как хорошо пахнут сумерки! Хочется глубоко вздохнуть, словно бы кто посоветовал понять чудо дарованной радости обонянием. В такие редкие дни не умом, а всем существом своим дано понять волшебную силу красоты и покоя. От них заживают раны. В такую вот блаженную тишину омывает свой светлый лик надежда" ("Мир").
"Разгорается заря. Все выше и выше алеет небо. На кромках облаков появляются золотые блики. Приближается самое торжественное мгновение. Торжественнее его ничего не бывает на земле. Кажется, вот сейчас ударит колокол, и гул охватит всю ширь неба, и все живое падет ниц перед ослепительным ликом светила. Остановись и повернись лицом к востоку! Видишь, он замерцал. Еще мгновение, и брызнули золотые лучи солнца. Засверкала роса. Свершилось чудо: родился новый день" ("Утро").
"Сходите в наш лес. Что вы почувствуете в царстве тишины! Какое волшебство таится в нашем лесу! Какая сила влечет к кусту заветной калины? Почему полет дикого голубя подобен детскому сну? Почему лесные дороги с мочажинами незабудок похожи на мечту?" ("Шестая симфония").
Однако мысль о быстротечности жизни, о том, что все проходит, совсем изгнать из сознания невозможно, и она стучится даже в самые счастливые мгновения. Как же "справляется" с нею автор? Он не отбрасывает ее как несуществующую, не кривит душой -- он ищет возможность "примириться" с ней через всепоглощающую, всеочищающую любовь к природе и к человеку:
"Честно говоря, все мы... носим в себе подспудную, приходящую всегда некстати мысль о том, что все проходит, что дерево, потеряв листья, обретет их снова весной, а наша человеческая весна бывает только однажды. Этот день успокаивает нас, дарит мужеством и мудростью" ("Мир").
"Если на темном фоне вечера летучей мышью пролетит мысль о быстротечности жизни, пусть эту мысль заслонит любовь с ее жгучим инстинктом бессмертия" ("Вечер").
                ***
 Писатель священник Сергий Николаев в своей книге "Божьи вешки" пишет: "Природа настолько располагает к молитве, что порой мне кажется, что все рыбаки, грибники и ягодники обязательно должны быть молитвенниками, хотя, может быть, не всякий рыбак или грибник догадывается о своем таланте... "Молитве-то, -- сказал мне отец Геннадий, -- ты учился, когда в детстве с удочкой сидел". И еще: "А если вспомнить живопись И.И. Шишкина, то, мне кажется, всем его полотнам можно дать одно название: "Слава Тебе, Боже, слава Тебе". Это тоже молитва. Живописное славословие".
Именно это определение возникает, когда соприкасаешься с литературным творчеством К.И.Петухова: его славословие "природе", "красоте", "гармонии", "жизни" проникнуто молитвенным духом. Ведь за всеми этими словами стоит Бог! Бог, в которого человек двадцатого века перестал верить. Но верить ему не дает сознание, разум, а сердце чувствует Бога через красоту и гармонию, разлитые в природе.
Таинственная связь души с Богом, своим Создателем, существует всегда, потому что Бог никогда не оставляет человека, Свое чадо, "на произвол судьбы". Только человек неверующий не чувствует этого: либо не хочет прислушиваться к голосу сердца, либо не понимает себя. Мы не понимали себя: наше сознание отделяла от Бога плотная завеса материалистического воспитания. Но если душа человека не потеряла чуткости и способности любить, он неосознанно тянется к Богу. Ведь это Он размягчает душу, делает ее добрее, восприимчивее к чужому горю, отзывчивее. И пока человек живет земной жизнью, эта таинственная связь души с Богом все равно проявляется в виде неясных позывов души к чему-то высшему, каких-то светлых предчувствий, предощущений чего-то высокого, сверхсознательного.
В век, когда люди не знали Бога, Он нежно и бережно исцелял их души через общение со Своим созданием -- природой. В тишине природы человек остается наедине с собой и может наконец услышать себя, то есть тихий голос своей души, в которой живет Дух Божий, о чем человек, оглушенный шумом индустриального века, даже не подозревает. Все в природе Богом устроено так, что соприкасаясь с ней, прислушиваясь к ней, человек становится чище, мягче, добрее. И тишина, и красота, и равномерный шум деревьев, и ощущение присутствия в ней какой-то непостижимой таинственной силы -- все располагает человека приостановиться в гонке будней, призадуматься о жизни и о себе.
Но не всякий стремится услышать этот живой голос природы. Человек индустриального века уже утерял чувство своей сопричастности к природе, он выходит в поле, в лес, чтобы получить удовольствие, расслабиться, подышать свежим воздухом -- словом, "взять от природы" для своего физического здоровья, а не для того, чтобы "сохранить нежность души".
Автор щедро делится своим видением природы, своими открытиями с современниками. Как хочется ему, чтобы человек, лишенный другого утешения в этой жизни, прочитав его гимн природе, сказал: "Я тоже вижу это, но вижу по-новому. Мне стало лучше"!
М.В.Ломоносов писал: "Создатель дал роду человеческому две книги. Первая -- видимый мир... Вторая книга -- Священное Писание". "Первая книга" оставалась всегда с человеком, и к ней влекло его неосознанное стремление соединиться со своим Создателем. Но и без Слова Божия человек, существо разумное, жить не может: именно через Откровение Божие он получает ответы на главные вопросы жизни, которые неизбежно встают перед ним.

"МНЕ БЫ ХОТЕЛОСЬ ИДТИ ЗА НИМ..."
Пожалуй, в каждом человеке живет подспудное желание приоткрыть свою душу кому-то, найти выход тому сокровенному, что выходит за рамки обыденного, что волнует душу, что зреет где-то в глубине. Если такого человека нет, то душа страдает от неразделенности, от невозможности открыться, найти отклик. Только верующий человек знает, что есть Некто, Кто все знает обо мне, и даже больше, чем я сам знаю о себе, -- и он спокоен и, может быть, уже не ищет себе поверенного среди людей.
Слишком много вопросов возникало у человека в то время, чтобы справиться с ними в одиночку, очень смутное и непонятное время, в которое нам пришлось жить. Таким "поверенным", которому можно открыть душу, стал для моего отца на многие годы (с 1968 по 1991гг.) Алексей Тимофеевич Широков.
Передо мной папины письма, которые он писал своему младшему другу, писателю (тогда -- журналисту, заместителю редактора центральной газеты "Гудок") А.Т. Широкову, бережно сохраненные этим человеком и любезно возвращенные нашей семье как драгоценное наследие, в котором звучит живой голос папиной души. Они познакомились в Клину, когда Алексей Тимофеевич сотрудничал, как и мой отец, в клинской районной газете. Это был единственный близкий ему по духу человек среди местной пишущей братии. Ему он безусловно доверял свои самые сокровенные мысли и чувства, которые не высказывал никому: не все можно было говорить в советское время, да и вообще душу не всякому раскроешь. Они понимали друг друга. Благодаря этим письмам можно представить, чем жила его душа в эти годы, какие вопросы его волновали, окунуться в то, не столь далекое, и в то же время уже далекое, время, получившее отражение в письмах непосредственного очевидца и тонкого, умного, неравнодушного наблюдателя.
В шестидесятых годах в письмах больше звучат мысли о журналистской работе, о литературном творчестве. Оба горят желанием художественным словом приносить пользу людям, стране, бороться с недостатками, которые, казалось, мешали стране идти верным путем (полного разочарования в советской власти тогда еще не было, так как мы пока многого не знали).
"Журналист должен уметь мыслить, рассуждать, делать анализ и синтез вещам и поступкам, обогащать свой язык, расти для себя как гражданин, как литератор", -- пишет К.И. Петухов А.Т. Широкову в июле 1968 года. В журналистской работе он ценит возможность "лицом к лицу соприкоснуться с жизнью".
Своему младшему другу Алексею, мечтавшему, работая в газете, о писательском труде, он пишет: "Прорвать оболочку всяких прозаических обстоятельств, вырваться из круга серых будней так же трудно, как трудно преодолеть земное притяжение. Но прорви круг, прорви и выходи на простор... пусть не океанский, но такой, где возможно творчество". Советовал ему "развивать художническое чутье", а для этого "дубить и мять душу", потому что "чувства подают слова": "Упаси тебя Бог от черствости. Очерствеешь -- считай, все пропало".
Советует другу, несмотря на загруженность газетной текучкой, писать и писать, искать свою тему: "Нужно держаться за увлеченность, как за канат в пургу на севере..."
"За любознательностью и свежестью духа кроется борьба за самого себя; доброта, бодрость, рассудительность даются нелегко: они результат одержанных над собой побед. Внутренний мир человека в миллион раз больше его физического облика. Как хорошо от этого облика входить внутрь, как поучительно открывать неожиданные просторы человеческой души, как приятно посетить его "я".
Папу очень тяготит оформительская работа, хочется перейти на работу в газету, но... непартийному человеку вход туда закрыт. В это время он очень вдохновился коллективной работой над книгой о Клине, в которой ему поручили писать об историческом периоде 1918 - 1968гг. С увлечением работал в архивах, пытался осмыслить и зримо представить события, происходившие в этот период в родном городе. Но разве можно было писать правду? Приходилось балансировать между желанием написать как можно правдивее и "внутренней цензурой": ведь он знал, что можно, а чего нельзя говорить.
Через полгода работы над книгой он к ней охладел: "Эх, Алексей, что и говорить! Вот тебе пример: можно знать жизнь, видеть истину, да от боли пальцы кусать..."
В этот отчаянный период разочарования в возможности реализовать себя в литературном творчестве Господь посылает ему новое увлечение -- художественное творчество: он начинает пробовать себя в деревянной скульптуре:
"Приходя домой, сажусь и вкалываю по дереву без передыху до одиннадцати часов вечера, чувствую, что перегружаюсь, и чтобы подхлестнуть себя, включаю музыку... Ты знаешь, как хорошо работать до пота и слез! Столько радости, если получается!"
"...Жизнь воспринимаю по-прежнему непосредственно, свежо и радостно... Жаль, конечно, что мое литературное творчество не понимают. А может быть, среди механического шума жизни мои романсовые напевы действительно воспринимаются как фальшивые звуки?"
"Пусть меня никогда никто не удостоит вниманием, пусть обманут и обворуют, -- лес, природа останутся. Там я все найду и все верну. Да, верну -- и детские грезы, и страсть молодости, пусть мне будет хоть под семьдесят! С годами все отчетливее сознаешь, как прекрасна жизнь, если научишься различать главное от второстепенного".
Как много он говорит о своем внутреннем состоянии! И это вовсе не банальное нытье другу, который может пожалеть, не слабость; он говорит о себе для взаимной пользы:
"Оговорюсь еще вот о чем: я не хотел бы возбуждать в тебе противоречивых чувств. Наоборот -- хочу быть полезным тебе, если даже рассказываю о себе".
"Жаль, конечно, что здоровье подводит, а все же я не изменю себе и буду стараться делать людям только добро. Стать злым и недоброжелательным -- значит, обмельчать. Люди во многом заслуживают снисхождения и милосердия, хоть и многие все больше и больше превращаются в безликую дрянь. Молю Бога, чтобы не потерять интереса к жизни. Я уже поборол мелкие тщеславные чувства и готов делать добро без какого бы то ни было вознаграждения. Потребность любить и работать над собой -- это уже награда... Все же самое медленное движение вперед -- гарантия того, что не превратишься в стоячий загнивающий пруд".   
 "Какие бы мы ни были непохожие на многих других люди, мы -- дети своего времени, а оно, это время, по моему убеждению, делает человека материально обеспеченнее, но духовно беднее. Вероятно, и нас с тобой прозаическая суета ради хлеба насущного укачивает в сторону умственной и эмоциональной лени".
"Когда человек под напором обстоятельств отказывается от "груза" личности, он чувствует предательскую легкость, но не чувствует предательства себя. Сейчас массовое стремление к мещанскому благополучию. Это не лучше пьянства".
"На днях пошел шестьдесят третий год. Жить хочется. Сил все меньше. Чем больше что-то постигаешь, тем больше чувствуешь свое ничтожество".
"В возрасте предзимья с необыкновенной силой ценишь красоту. Бог ведает, сколько продлится предзимье. А там зима -- белым-бела... Хочу смирения, хочу внутренней свободы. Как плохо, что нет ни того, ни другого... Томят мою душу сомнения, правильно ли идет наша общая жизнь... Непроходимая ложь, бюрократизм, черствость, жестокость -- все, чем славилась николаевская Россия, стало еще забубенней... Где главное, где второстепенное? Мне кажется, что главнее всего --  человек. Порази меня гром -- он лучше не становится. Хуже -- да!"
"Равнодушие -- болезнь века. Избежать этого трудно. Это защитный слой от "социальной радиации". Равнодушие спасает человека от бессонницы, от инфаркта и даже от самого человека. Об этой тихой подлости можно специально говорить..."
"Надо иметь очень много душевных сил, чтобы никогда не покидала внутренняя свобода. Мне нечем хвалиться: я всегда чувствую себя уязвленным, значит -- я паршивый. Но так хочу быть сильным и свободным!"   
Истинную внутреннюю свободу, лишенную чванливости и самоуверенности, человек обретает, если имеет опору в Боге. Именно осознание достоинства человека как образа Божия и вера в Промысл Божий дают ему возможность чувствовать независимость ни от каких обстоятельств, людей, страхов за свое будущее.
Только в Боге душа обретает цельность и полноту, а если этого нет, то даже в самые, казалось бы, счастливые мгновения, человек чувствует, что "чего-то не хватает". И папа это чувствует. В августе 1971-го он пишет Алексею: "Кто же утолит наши печали и напоит нас чем-то нужным, чего явно не хватает?"
Это "что-то нужное", чего человеку всегда не хватает, даже если он имеет в жизни все, что необходимо для земной жизни, -- благодать Божия, без которой человек не может чувствовать полноту жизни, "радостный преизбыток", истинную, высокую радость. И верующий человек стремится к этому, и он знает путь, по которому нужно идти для достижения этого. Но тогда мы не знали -- мы только чувствовали недостаток в душе "чего-то нужного".
"Все мы безошибочно узнаем действие Божией благодати на наши души, на наши сердца, -- пишет архимандрит Иоанн (Крестьянкин) о действии благодати. -- Все меняется в нас -- светлеют лица, радостью и светом лучатся глаза, благодатная тишина покоит сердце"1.
Без благодати Божией душа человеческая мается, чахнет и засыхает. Не могу не вспомнить печальные строки из известного стихотворения Сергея Есенина: "Чтоб за все за грехи мои тяжкие, за неверие в благодать положили меня в русской рубашке под иконами умирать", -- написал поэт, публично отрекшись от православной веры в своей автобиографии. Но сам поставил себе "диагноз": "за неверие в благодать", то есть неверие в живую, реальную связь человека с Богом, в Его ощутимую помощь в виде благодати, которую Он изливает на человека и которую не почувствовать и не узнать, как пишет Иоанн Крестьянкин, невозможно. Поколение Сергея Есенина, хоть и заблудилось, но осознавало и чувствовало, что оно потеряло ("Стыдно мне, что я в Бога верил, Горько мне, что не верю теперь"), а мы лишь интуитивно чувствовали, что нам "чего-то не хватает". Но чего?
***
В "перестройку", то есть во второй половине восьмидесятых, в периодических изданиях стала появляться кое-какая "правда", и думающие люди ринулись выписывать самые "передовые" журналы, жадно глотая эту правду. Но это была еще далеко не вся правда, потому что советская власть еще жила и пыталась спасти себя. А люди мучились вопросами, пытаясь утолить душевный голод новыми фактами о прошедших исторических событиях, рассуждениями советских историков, социологов, политологов, читали журналы, смотрели телепередачи с самыми "передовыми" телеведущими. Тогда казалось, что вот еще немножко -- и откроется истина, станет все ясно, отчего, почему все произошло с нами и как надо идти дальше.
В 1988 году папа пишет Алексею Широкову: "Сколько непостижимых вопросов! Они мучают и днем и ночью. Почитать бы В.Соловьева, Н.Бердяева, запрещенного Горького, запрещенного Бунина и много, много того, что помогло бы понять, так что же такое Россия. Почему ее "не понять умом", а надо в нее только верить? Люди колоссального духа трудились для нас, а их труды от нас прячут. По какому праву?"
Да, мы жили в ту эпоху, когда всю литературу тщательно "просеивали" через "сито" государственной цензуры, лучше нас знающей, что нам полезно читать, а что нет. Современному молодому человеку это уже трудно понять. А душа каждого человека, если он не совсем разучился думать в условиях тоталитарного государства, мучительно жаждала истины, только не знала, где ее искать, где она сокрыта. Казалось, что где-то в мыслях тех великих людей, произведения которых от нас прячут.
"Мы, люди, плохие ученики своего Учителя, все же не совсем растеряли свет Божий в наших душах: есть, есть обнадеживающие примеры добра и любви. Есть люди, большие и маленькие, которые, несмотря ни на что, идут к свету. Пойдем же и мы с тобой, друг мой Алексей, к свету. Будем держать в руках каждый свою свечу. Если свечей будет много, авось, светло будет?"
Образ Христа был для нас то ли легендой, придуманной жаждущим человеческого идеала человечеством, то ли выдающейся личностью далекого прошлого, поэтому мы иногда вспоминали Его, конечно же, не понимая истинного значения Его в жизни людей. Но христианские идеалы, тем не менее, светили нам сквозь века, главным образом, через русскую художественную литературу, через отдельных людей. Вот потому употреблялись слова "свет Божий", "Бог", "Учитель", но без истинного понимания смысла этих слов.
"Наша страна всегда в непогоде, и задуть свечу у нас готовы тысячи ветров. Наши суровые края стали прибежищем антихриста. Во веки веков ни в одной стране мира не убивали столько людей только за то, что они умнее, талантливее других. Антихрист пролил реки крови, чтобы сделать нас стадом бессловесной скотины. А если и разрешил говорить, то только ложь. Мы во лжи, как в дерьме. Заколдовали нас "добрыми намерениями", и мы этими "добрыми намерениями" давно и успешно вымащиваем дорогу в ад. Каждая нация, как дитя Божие, вносит свой вклад в семью народов земли. Мы же, русские, -- народ выносливый и талантливый, по иронии судьбы, стали для других примером плохим: на нас учатся, как не надо поступать. Этот чудовищный кровавый эксперимент и делать-то не нужно было. Добрые люди земли и так знали, что будет, если натравить брат на брата. Разве не было заветов Христа, Толстого, Достоевского?"
5 мая 1989года: "Шутка ли сказать -- семьдесят лет шли не в ту сторону. Убитые, замученные, искалеченные, изувеченные, равнодушные, злые, жестокие, глупые, одураченные, заражаемые, отравляемые, завистливые, жадные -- вот кто мы теперь... Вероятно, пройдет еще много-много лет, пока образуется достаточно толстый плодородный (гумусный) слой нашей Родины. Он сдут бурей революции, беззаконием, жестокой глупостью".
Ноябрь 1991 года: "...жизнь стала настолько бессмысленна, что осмыслить ее трудно. Трудно даже тем, кто привык думать. Народ превратился в злое, лукавое животное, а некоторые и вовсе озверели. Следы геноцида, следы кровавых преступлений старого режима и его идеологии. Палачи рубили головы умных, честных, социально активных людей, ложь разъедала души буквально всех... Земли у нас много, худо ли бедно ли -- и люди, даст Бог, найдутся: будет что есть. А вот вопрос духовного возрождения гораздо сложнее. Царство Божие -- это культура души. Все религии мира направлены именно на культуру души. Тысячелетия бьются лучшие подвижники всех народов над этим вопросом, а зло все беснуется. Сонмы людей в отчаянии задумываются над смыслом жизни. А загадка все остается..."    
И, наконец, в последнем письме он пишет: "Тяжело идти за Христом, но мне бы хотелось идти за Ним. Его учение так просто и так истинно".
Вот если бы только еще мы знали тогда, как идти за Христом! Если бы знали, что идти за Ним можно и сегодня, хоть Он и приходил на землю две тысячи лет назад! Если бы знали тогда, что Он не только был, но и есть и пребудет всегда, и путь к Нему лежит через Святую Православную Церковь!
Да, устроение души моего отца созвучно христианскому духу, но всецело отдаться Христу -- значит идти в Церковь. Только в Церкви человек получает благодатную помощь для исцеления страждущей души. "Христианская жизнь -- это подвиг несения своего креста по жизненному пути в Небесное Царство Славы Божией. И ведет нас по этому пути -- личного служения Богу и ближним -- Христос, а необходимые для этого духовные силы дает таинственно-благодатная жизнь Православной Церкви"2, -- пишет в своей книге "Таинственная жизнь Церкви"  религиозный писатель протоиерей Борис Балашов.
 И далее: "В Церкви Христовой обновляются и лечатся человеческие души. Церковь можно назвать духовной лечебницей, где врач -- Иисус Христос, а мы, христиане, -- немощные люди, проходящие курс лечения. Мы больны грехом и приходим в эту Лечебницу, чтобы духовно исцелиться, обновиться и подлинно стать верными детьми Бога"2.
 Почему советскому человеку было трудно преодолеть барьер, отделяющий его от Церкви? Во-первых, мешало предубеждение против Церкви, созданное не только советской властью, но и нашим русским искусством: вспомним "Чаепитие в Мытищах", "Крестный ход на Пасху" Перова и другие полотна наших передвижников, создававших образы "лукавого в рясе" и сформировавших прочный отрицательный стереотип служителя церкви. И в советское время, как мы узнавали уже позже, в духовные семинарии органами государственной безопасности подсылались люди,  работавшие на эти органы, своим обликом подкреплявшие этот стереотип. Поэтому церковь ассоциировалась у людей с ложью и обманом. Скажу больше, этот отрицательный образ попа живет и сейчас в представлении многих наших современников, далеких от церкви и не желающих якобы по этой причине приближаться к ней. А во-вторых, Божество Христа было недоступно пониманию человека эпохи материализма, воспринимавшего Его как одного из "великих мыслителей человечества", а не Бога, в одном ряду с Достоевским, Л.Толстым и др.   
Так и жили мы в то достопамятное время, не зная, где и как искать исцеления своей души, а она, душа наша, стонала и плакала: "Крик души или длительная неумолчная тоска..." (проф. Н. Арсеньев "О жизни преизбыточествующей"). Она искала Бога, потому что не может творение жить без своего Творца, не может ветвь не питаться от Лозы, иначе она засохнет.







                3 глава. СМЕРТЬ
Тема смерти -- самая "неприкасаемая" тема из всех, существующих в жизни человека. О ней не хотят думать, пока живы, не хотят говорить, не хотят напоминать себе о ней. Потому что страшно. Лучше забыть, что она есть, что она придет когда-никогда в наш дом -- к моим близким или ко мне. Мы любим жизнь, даже если живем скучно, бессмысленно, -- и не хотим умирать. Инстинкт жизни подсказывает человеку, что он родился не для того, чтобы умереть, исчезнуть насовсем, он подсказывает самому "убежденному" материалисту, что смерти нет. Но мы этого не понимаем. Мы всегда хотим от нее спрятаться, но спрятаться некуда, если она уже стучится в твой дом...
И только христианин твердо осознает истинный смысл жизни и смерти. Он знает, как и зачем он живет здесь, на земле, зачем умирает и что его ждет за гранью земной жизни, то есть он знает, что смерти нет. Истинный христианин учится смело смотреть смерти в глаза и готовит себя к встрече с ней. Нелегко было нам, материалистам по воспитанию, обрести эту веру и это знание.
И, пожалуй, знания недостаточно -- нужен личный внутренний опыт, осознание. Появляется оно, когда теряешь очень дорогих близких, с которыми при жизни их существовала глубокая душевная связь.
"Смерть близких еще сильнее будит в нас мистические чувства -- уходя от нас, они из ткани нашей души протягивают за собой длинный провод, и мы уже не можем жить только этим миром -- в наш теплый уютный дом поставлен аппарат в бессмертие"1, -- пишет священник Александр Ельчанинов.
Кто положа руку на сердце может сказать, что не чувствовал справедливости этих слов? Любовь к дорогим отшедшим помогает каким-то сверхсознанием почувствовать, что смерти нет, что они живы, с нами всегда и навек.   
"Умереть для человека вовсе не значит исчезнуть, испариться, аннигилироваться, -- пишет в своей книге "Неугасимая лампада "Курска" игумен Митрофан Баданин. -- Умереть -- это значит завершить утомительный земной отрезок бытия, этот, по сути, "миг между прошлым и будущим", краткий, но необычайно важный этап нашего существования.
Перешагнув этот рубеж, покинувший темницу своего тела человек открывает для себя иную реальность -- мир светлый, легкий, радостный. И, скажем прямо, начинает очень тяготиться той атмосферой непомерных слез и безумного отчаяния, которая царит в покинутом им мире земном, поскольку она никак не вяжется с его нынешним состоянием покоя и мирной радости"2.
И еще: "Отчаяние как следствие запредельных переживаний, связанных со смертью кого-либо из близких людей, есть трагедия человеческого неверия. Проблема состоит в невозможности для человека вместить непреложную истину, состоящую в очень простых и удивительно светлых словах:
                "Смерти нет, ребята!"3
 Может быть, вера в Бога, в невидимый мир, в бессмертие души и начинается по-настоящему, когда кто-то из наших дорогих близких уходит в вечность и мы получаем свыше, через сердце, превосходящие наш разум, не зависящие от него благодатные предчувствия, чувства, которые дают нам убежденность в том, что они не умерли.
Мой отец долго болел, прежде чем перейти рубеж земной жизни. В общем-то, здоровый, жизнелюбивый и увлеченный делом человек, он вдруг начал мучиться непонятными, изнуряющими душу и тело, приступами, которые продолжались в течение пяти  последних лет его жизни. И как же сплотило всех нас, всю нашу большую семью, это время! Приходилось то вызывать "скорую", то сидеть ночами у его постели, то навещать в больнице, то водить к врачу, то забирать в свою квартиру, то снова отводить в его квартиру, когда он, как маленький, просился домой. И всегда рядом с ним была мама, которая ухаживала за ним как терпеливая сиделка, а вернее, -- как мать за ребенком.
Оглядываясь на эти годы, могу сказать, что и мне Господь дал почувствовать новую грань любви к своему любимому папе -- материнство. Да, настала такая пора, когда он стал для меня беспомощным ребенком, требующим заботы и ласки. И я благодарна Богу за то, что Он расширил мое сердце и дал возможность понять, что нет предела любви, что она имеет новые и новые грани.
В тот вечер, его последний вечер, я была у родителей. Он просил приходить к нему по вечерам, потому что именно долгими зимними вечерами испытывал приступы тоски. И я старалась бросать все свои дела и бежать к нему. В один из таких вечеров он мне сказал, что любит маму так же, как и шестьдесят лет назад, когда полюбил ее впервые. Я ответила ему, что он счастливый человек, если и в восемьдесят лет сохранил свежесть и чистоту чувств. Почему он тогда сказал об этом? Словно предчувствовал, что уже не успеет сказать...
Папа ушел в спальню и лег пораньше, потому что опять чувствовал себя не очень хорошо; мы с мамой сидели в комнате, я собиралась бежать к себе домой, потому что был уже поздний вечер. Я не стала заходить в спальню, чтобы попрощаться с папой, думая, что он уснул. Мама озабоченно произнесла:
-- Что-то опять ему плохо...
И вдруг среди этой гнетущей атмосферы тревоги за близкого больного человека меня посетило странное чувство, пришедшее неизвестно откуда, -- чувство близкой грядущей радости, праздника, чего-то неизреченно прекрасного впереди. Это было независимо от меня, от моих каких-то ожиданий или желаний -- само собой пахнуло мне в душу, и я сказала маме:
-- Выкарабкается и на этот раз, вот увидишь. Все будет хорошо.
Я именно так поняла этот знак. Как еще я могла его понять, умея измерять все только земными мерками? На прощанье мы с мамой договорились, что утром я схожу к участковому врачу, выпишу для папы лекарства, зайду в аптеку и приду к ним.
Под утро мне приснился удивительный сон: я вижу крестный ход в незнакомой мне обители, ликующе заливаются колокола, люди идут с хоругвями, иконами -- радостно, празднично, светло. Я подумала: "Как странно, еще Великий пост не наступил, а уже Пасха..." Проснулась от маминого звонка: она сообщила, что папа умер.
Уже потом я осмыслила данные мне откуда-то свыше предчувствия: это папу встречали на небесах, ждали, он не умер, а перешел в вечную жизнь, где светло и радостно -- праздник, вечный праздник, там "несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная", там Христос встречает каждую душу, стремившуюся к Нему.
Приближение маминой смерти, уже спустя десять лет, я узнала по этому знакомому, неожиданно пахнувшему мне в душу предчувствию грядущего светлого праздника, которое посетило меня в тот вечер перед папиной смертью. Я его хорошо запомнила и ни с чем спутать не могла.
Мама прожила со мной десять лет, и сама удивлялась, что Бог дал ей при ее слабом здоровье такую долгую жизнь: восемьдесят восемь лет. После смерти папы мы обменяли квартиры и стали жить вместе. Это были счастливые и очень насыщенные, во всех отношениях, годы. Во-первых, мы были всегда рядом, под одной крышей, и имели возможность многое сказать друг другу, открывать душу в долгих беседах, вспоминать прошлое, свое и своих предков. Я узнала от мамы многое, чего раньше не знала, и это пригодилось мне для того, чтобы передать своим потомкам. Ведь в повседневной суете всегда некогда об этом говорить.
Во-вторых, на эти годы пришлись важные события в жизни моих детей, ее младших внучек: учеба и окончание института (все три дочки окончили Богословский Свято-Тихоновский институт и стали иконописцами), их замужество. Все эти важные шаги делались при одобрении и благословении бабушки.
В-третьих, и это самое важное, наше вхождение в церковную жизнь происходило именно в эти годы. Мы с мужем начали ходить на катехизаторские занятия в церковь "Всех скорбящих Радость", за нами потянулись и дочери. Это помогло им выбрать и свой профессиональный путь в жизни. И не только профессиональный... а и найти семейное счастье: у двух дочерей мужья священники, у третьей -- певчий в храме.
Мама, конечно же, уже не могла ходить в храм, но она читала молитвослов, Евангелие, духовную литературу, вместе с нами открывая для себя духовные истины. Мы с ней постоянно делились друг с другом своими открытиями, радостью познания Бога. Мы делали вместе первые маленькие шажки в совершенно новой для нас области и вместе радовались. Это были счастливые годы, несмотря на то, что с нами не было горячо любимого папочки, но вместе с тем именно его уход помогал нам острее чувствовать, что смерти нет, что его душа ушла в вечность и ждет встречи с нами там, за гранью земной жизни.
Приведу очень верные слова из книги Н.Е. Пестова "Жизнь для вечности", написанные другом семьи Пестовых после гибели на войне их сына Коли: "...его уход должен стать мощным побуждением часто-часто устремляться духом вслед за ним; быть может, в этом кроется часто смысл раннего отзыва Господом детей от сильно любящих родителей: верная приманка нас на небо.
Можно жить всегда рядом и не знать, не видеть, не чувствовать друг друга. А можно быть в разных мирах, но сердцем быть вместе более, чем с живыми. Для глубокой любви нет разлуки, а временная грань смерти только безмерно увеличила любовь и прочно, прочно соединила в вечности"4.
А сам Николай Евграфович Пестов так писал в этой же книге о своем погибшем сыне: "Постепенно молитва о Колюше стала пробуждать чувство духовного с ним единения. Слезы о нем стали терять свою горечь, и чувство одиночества стало сменяться мыслью о близости к нам его духа, присутствия его с нами и участия в наших переживаниях, мыслях и всей нашей жизни. Нет, Колюша не только не уходил из сердца, а входил в него глубже и глубже, и образ его становился в очах все нежнее, чище и ярче, все дороже и любимее. В нем постигалось то, что не замечалось ранее, и воспоминания о нем обогащали и очищали душу"5.
Лучше не скажешь о той удивительной близости, которая устанавливается с душами наших любимых, ушедших в вечность. Я выписала эти слова, потому что они подтверждали и наши чувства после смерти папы. Мы только учились угадывать их, распознавать и понимать их тайный смысл. А понимать помогало постепенное постижение евангельской истины: наша земная жизнь только подготовка к вечной жизни, мы не умираем.
Человеческая жизнь -- великая тайна для окружающих и для самого человека. И измеряется она не великими достижениями и громкими успехами, которые не нужны Богу от нас, -- ему нужно наше сердце. Вот жил человек -- ни великих подвигов, ни видимых миру свершений, ни особого почета от людей... А человек жил и был светом тем, кто его знал и окружал, -- самому маленькому кругу людей. Не всему миру, а тем, кто был рядом или кто случайно соприкоснулся с ним. Только соприкоснулся -- и почувствовал с первого же взгляда, что в сердце глубоко проник лучик света, осветил, согрел -- захотелось быть лучше рядом с этим человеком.
Такой была моя мама. Она не судила, не поучала, не показывала своим видом, что она правильная и хорошая. Она была естественной и простой, без жеманства, без натянутости, без претензии на что-то, без позы. От нее исходили чистота и целомудрие. Любовь и мир в душе были ее внутренней силой. И это чувствовали люди, и тянулись к ней, и испытывали к ней особое уважение.
Она не была разговорчива и многословна и не стремилась к общительности, просто из ясных серых глаз ее всегда лился на людей теплый и добрый свет. Она никогда не прилагала усилий к тому, чтобы нравиться, вызывать расположение к себе -- люди и сами чувствовали при одном взгляде на нее свет, идущий от ее облика.
И такой она была до последних дней своей жизни. Она не жаловалась на свои немощи, никому не докучала. Лежа в постели, находила душевные силы молиться за всех и сетовала на свою беспомощность, неспособность помогать. А она помогала -- своим присутствием!
Она тихо и безропотно, без истерик и сетований на судьбу пронесла свой нелегкий жизненный крест. Ни громких подвигов, ни шумных успехов не было в ее жизни, ни даже заметной деятельности на профессиональном поприще. Она посвятила свою жизнь семье: мужу, детям, внукам. Скромно и терпеливо несла крест изнурительной домашней работы, почти всегда -- в нужде, в скудости средств, а в военные и послевоенные годы -- в голоде и в холоде. Жила, несла -- и оставалась светлой. Причем имея плохое здоровье: слабое сердце, гипертоническую болезнь. Разве это не подвиг?! Кто оценит по достоинству этот подвиг? Только Он.
И что интересно: она не ждала ни от кого награды и оценки своей жертвы (что очень свойственно человеку). Просто была самой собой, это было для нее естественным состоянием. Внешне сдержанная, не суетливая, будто бы не эмоциональная, она источала изнутри ласку и любовь, хотя сама в детстве не получила достаточно любви.
Тайна ее души известна только Богу. Даже мы, близкие, любящие ее, до конца не можем понять загадку души другого человека, мы только констатируем то, что видели и чувствовали. У меня была с ней какая-то внутренняя интуитивная связь: мы часто читали мысли друг друга и поражались этому. Но это лишь некоторые мысли...
Тяжело было расставаться, когда она ушла от нас... Но и тут она послала мне утешение. На следующий день после похорон мы чувствовали себя особенно сиротливо, вечером всей гурьбой пошли гулять с внуком и долго, до самого заката, бродили по улочкам старого города. Домой, в пустую квартиру, возвращаться не хотелось. И вдруг, глядя на еще светлое вечернее небо с пламенеющим закатом, я услышала в душе слова: "Вечность, ты прекрасна! Вечность, ты прекрасна!" Это ее мысли передались мне, ведь это так часто бывало с нами при ее жизни...
В сумрак сжавшейся от горя души упал луч света Оттуда; и стало легче. Снова всплыла и утвердилась вера: смерти нет. Но до окончательного утверждения нужно было пройти еще долгий путь жизни в Церкви.
Пока мама была с нами, наш уютный семейный мирок оставался надежной опорой и ограждением от всех возможных бед. Казалось, что пока он есть, ничего не страшно в этом мире. Но вот с уходом мамы он словно рухнул, и душа потянулась вслед за ней к Небу. Только тогда началось мое истинное вхождение в церковную жизнь, познание на личном опыте христианских истин. Я все больше убеждалась в справедливости слов из дневника неизвестного православного священника, который мы читали вместе с мамой:
"Любовь не умирает, она вечно живет, и любовь эта к нашим дорогим отшедшим составляет живое звено с тем лучшим миром, к которому мы стремимся. Многое, касающееся загробного мира, от нас сокрыто, но сильнее всякого вещественного доказательства живет в душе убеждение бессмертия, которое дает нам силу переносить разлуку с умершими, уповая на несомненное свидание за гробом и на вечное соединение"6.
 















               


III ЧАСТЬ



"ИМЯ ГОСПОДНЕ ПРИЗОВУ..."

ИЗ ДНЕВНИКА ПОЖИЛОЙ ЖЕНЩИНЫ









9 июля 2009г. Гуляю на Соборной площади (мне нравится называть ее по-старому, хотя официально она Советская); Тишенька уснул (ему 1 год и 3 месяца). Отсюда  хорошо видна вся ширь неба; громада восстанавливающегося Троицкого собора так внушительна, так впечатляет. Теперь это уже не "дом культуры"; старинное его назначение проглядывается сквозь очищенную штукатурку: старый кирпич, детали архитектуры храма. Там, внутри, уже идут службы, и величие этого здания возвращается, словно очищается от шелухи того  времени, когда оно служило "домом веселья".
Никогда не забуду первого пасхального богослужения в этом соборе. Не только потому, что оно было первым после восьмидесятилетнего перерыва, но и потому, что стояла на редкость необычная для Пасхи погода: можно сказать, зимняя, хоть и было 19 апреля. Служба проходила в скромном приделе -- наскоро приспособленном для богослужений помещении, но это не мешало нам с замиранием сердца, как всегда, чувствовать приближение таинственного, непостижимого, великого момента Воскресения Христова.
С пением стихиры "Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небеси, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити" выходим крестным ходом на паперть... Резкий порыв ветра со снегом жестко хлестнул в лицо выходящим из храма, загасил все свечи, и даже песнопение на какое-то мгновение захлебнулось от ветра и леденящего холода. Это было так неожиданно, ошеломляюще, словно какие-то злые силы ополчились на нас, чтобы это здание не стало снова храмом.
Но отец Евгений, наперекор завывающему ветру, снова запел, и певчие, а затем и все прихожане, подхватили:"Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небеси, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити". Мы шли в темноте вокруг храма, спотыкаясь о кирпичи, какой-то строительный хлам, но шли и пели, прикрывая ладонями свечки, -- сквозь ветер и пургу, и этот небольшой путь показался нам длинным и тяжелым. Все успели продрогнуть и окоченеть, потому что никто не был готов к такому неожиданному повороту погоды, тем более снегу. Словно и правда это испытание послано специально для нас -- горстки первых прихожан Троицкого собора с их пастырем, молодым священником отцом Евгением.
Зато такими особо значимыми были пасхальные возгласы батюшки и его паствы:
-- Христос воскресе!
-- Воистину воскресе!
 Это означало не только то, что христиане верят в воскресение Христа и воскресение мертвых, но в данный момент -- и наиболее узкое, конкретное значение: Троицкий собор воскреснет! Обязательно воскреснет! Залогом тому -- нынешние службы и энтузиазм прихожан, которых становится все больше и больше.

30 июля 2009г. Господи, пошли мне дар любви! Любви, любви в мою душу пошли мне, Господи! Только об этом прошу Тебя. Не хочу ни ненависти, ни неприязни, ни даже просто нелюбви, ни даже -- равнодушия! Любви, любви прошу у Тебя, Боже Милосердный! Поделись ею со мной. Научи меня любить Тебя и людей так, как Ты заповедал нам. Господи! Измени мое сердце, перероди его и сделай источником -- только любви и добра!
Как хорошо сказал неизвестный священник, автор книги "Каждый день -- подарок Божий" (любимой книги императрицы Александры Федоровны Романовой): "Законом всей нашей жизни должна быть любовь, любовь должна решать все вопросы. Наша свобода действий должна останавливаться там, где мы можем огорчить нашего брата".
И еще: "Это и есть истинная религия -- дух кротости, ничем не нарушимый, любовь, которая выражается в ласковых словах, в тихом, ровном обращении, которое наполняет весь дом, облегчает жизнь и вносит свет и радость в каждое сердце, подобно солнцу, заглядывающему в каждый уголок скромного жилища, чтобы согреть и осветить его".

***
31 июля 2009г. Сегодня я проснулась с хорошим чувством, и мне хочется только любить. Это самый лучший дар от Бога. С ним расцветает все, жизнь становится прекрасной, любые трудности кажутся посильными, ничего не страшно. Это Ты, Господи, посетил меня. Благодарю Тебя за все, мой Милосердный Боже! Не оставляй меня, когда в душу заползает змея раздражения, нелюбви к человеку. Молю Тебя, не оставляй меня!

8 сентября 2009г. Вчера было ровно две недели, как не стало моей дорогой, бесценной мамочки. В последнее время она явно угасала, а мы еще на что-то надеялись... Хотелось и верилось, что она будет жить ну хотя бы до девяноста лет. Казалось, что это временная немощь, и все наладится. Милая, нежная, молчаливая мамочка! Ты тихо несла свой крест нездоровья, лежала, еле передвигалась, плохо ела, а мы бегали, суетились, занимались своими делами, изредка заглядывая к тебе в комнату, впопыхах спрашивая "как ты?", иногда слегка приласкав тебя, а ты лежала одна со своими думами. О чем ты думала? Ты всегда была неразговорчива, привыкла с детства держать свои чувства в глубине души, потому что осталась без мамы в тринадцать лет. Но в том, что ты думала о нас, о том, как мы будем жить без тебя, как перенесем твою смерть, я не сомневаюсь. Милая, милая! Всегда она думала не о себе.
За это время у меня не было ни времени, ни духу описать все, что у нас случилось. Теперь я пришла в себя, появилось ясное осознание того, что моя мамочка перешла в вечную жизнь. Она мне помогает жить даже больше, чем когда была здесь. Я это чувствую, это не выдумки. "Выдумки" не дают такой силы и энергии откуда-то изнутри. Это может быть только силой свыше.
Да, я реально почувствовала, что она сейчас здесь, что она, как и при жизни на земле, сопереживает мне, оставив меня одну со всеми моими земными заботами. Как же неизмерима любовь материнская, если мамочка и там, за гранью земного, думает обо мне, заботится обо мне! Я это чувствую, и в этом нет никакой ошибки. Это не экзальтация, не плод воспаленного воображения, это можно почувствовать только любящим сердцем. И я почувствовала! И осознала: как же Ты велик и милосерден, Господи, если Ты даешь нам это сверхреальное чувство! Вот оно, чудо Божие! И не надо никаких других "чудес".
В четверг, первый день после похорон, к нам заходила Светлана Станиславовна, наш неизменный близкий друг, посидела с нами за чашкой чая, скрасила нам своей теплотой и лаской наше сиротливое состояние. В пятницу был праздник Успения Божией Матери -- прекрасный солнечный день. На душе уже не было уныния, подавленности, но все же болезненное состояние присутствовало -- никуда от этого не денешься. В храм ходили с дочками и маленьким внуком. Вернулись из храма с Олечкой Горбачевой, родным для нас человечком. Эта ласковая девочка помогла нам скрасить еще один день без бабушки.
Мы гуляли по "старому Клину", любовались вечерней зарей, предосенними красками уходящего лета, а в душе по-прежнему было ощущение вечности. Я поняла: оно уже теперь будет неразрывно со мной. Отныне моя жизнь вступила в новый этап. Впервые в моей жизни протянулась ниточка "туда", когда умерла сестра Люба. До тех пор я жила как-то беспечно, не думая о конце земной жизни, о том, что будет "потом", отодвигая мысль о смерти, избегая ее ("еще не скоро").
С уходом сестры Любы была жалость к ней, что вот она, бедняжка, не видит этого солнца, всей красоты земной. После смерти папы уже реальнее я почувствовала дыхание вечности, но она действовала еще пугающе, и я находила себе утешение в мысли, что "там"   ему лучше, потому что теперь у него ничего не болит (мучительно было смотреть, как он страдал пять лет). Лет пять после его смерти я остро чувствовала утрату, временами плакала, когда, например, видела старичка, похожего на папу, или проходила местами, связанными с воспоминаниями о нем. Но уже жить без мысли о вечной жизни было невозможно.
Но с нами была мама, его половинка, и земная жизнь еще крепко держала и радовала. Еще все было "здесь", только в сердце поселилась печаль о дорогих ушедших от нас. Мы устраивали семейные праздники, вечера воспоминаний о своих дорогих усопших. И во всем этом участвовала мама. Она была камень, на котором крепко стояла наша земная жизнь. Но вот теперь и она ушла Туда.
Мы живем, у меня дети и внуки, у которых вся жизнь впереди. Им нужна моя помощь и поддержка, как мне нужна была мамина помощь в этом трудном земном пути. И, Бог даст, я еще поживу для своих детей и внуков. Но жизнь моя качественно изменилась. Нельзя сказать, что я потеряла интерес к земным радостям -- я их разделяю вместе со своими детьми. Но во всем я чувствую теперь дыхание вечности: в красоте природы, в проявлениях человеческой любви. Если нет искры Божией, то есть отблеска вечной жизни в искусстве, то это мне не хочется слушать и смотреть. Уже нет возможности бездумно и беспечно жить. Такое восприятие должно бы быть с детства, если бы мы были воспитаны в евангельских истинах. А ко мне это пришло только сейчас, в шестьдесят лет, когда я потеряла своих дорогих родителей.
В молодости я не представляла, как я смогу жить без моих горячо любимых родителей, вся моя жизнь держалась на любви к ним. А вот теперь живу; они влили в мою душу, перекачали то ценное, что имели сами. И я держусь! Они были "чистые сердцем".
На девятый день была панихида в Троицком соборе, такая же прекрасная, как и отпевание. В окна собора светило вечернее солнце сквозь дымку курящегося ладана. Мои дочки пели своими нежными голосами:
"Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоея! Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоея!"
Все мы стояли с зажженными свечами, умиротворенными сердцами. Со скорбями укрепляется вера в Бога. Как жаль, что ее не было раньше! Жизнь прошла без веры. Но Господь, однако, милостив ко мне: хоть под конец я поняла, что к чему в этой жизни. Мама тоже была счастлива, что читала Евангелие, молитвослов, радовалась, что церкви открываются и народ идет в храмы. Вот только сокрушалась, что сама не может ходить в церковь.
29 сент. 2009г. Человек живет на этой земле, чтобы исполнить долг любви. Да, да -- долг любви! Я это поняла давно, но плохо следую этому долгу. Перед сном открыла свою любимую книгу "Каждый день -- подарок Божий" и попала на ту мысль, которая волновала меня сегодня: о долге любви. Эта книга воскресила самое важное и забытое: надо любить не только тех, кто тебя любит. Надо -- любить. Странно? Ведь любят без "надо", то есть без принуждения. Но в этом и секрет жизни во Христе, что надо суметь полюбить: стремиться к такому устроению души, что искренняя любовь (любовь, а не надуманный суррогат любви) вольется в сердце и оживотворит его. Если только сделать усилие и впустить в свое сердце лучик любви (может быть, это будет только желание любить, стремление к любви), Господь даст любви. Ведь любовь -- дар Божий, и Господь никогда не скупится на этот дар. Только проси.
1 окт 2009г. Проживая свою жизнь по тому же кругу, что и мои родители (дети, внуки), все больше и больше ценю их, понимаю чистоту их. И эту чистоту они пронесли через все испытания трудной жизни советского времени. И вообще жизни. Ведь жизнь любого человека -- это цепь трудностей, которые нужно с честью преодолеть.
С уходом родителей словно кусок сердца отвалился, отпал. Нельзя поддаваться грусти, любовь к усопшим должна быть вполне здоровой. Бога мы познаем через конкретную любовь к человеку. А кого мы должны больше всего любить, как не ближних? Я теперь очень чувствую "Песнь песней". Это песня о способности сердца любить. Любовь не привьешь никакой наукой, никаким научением. Любовь -- это горение сердца, это свет, это Божие прикосновение, это когда сердце поет от любви.
15 ноября 2009г. Так хочется подняться выше симпатий и антипатий, осуждения, неприязни к людям за те или иные недостатки. Любить и видеть хорошее в каждом, а остальное не видеть (не мое это дело!). Господи, помоги мне держаться на этой волне! Удивительные мысли нашла вчера в книге "Духовная жизнь в миру" архиепископа Пражского Сергия, созвучные моему нынешнему настроению:
"Только через преодоление того, что разделяет нас, является перед нами полнота жизни... Нам обычно кажется, что наши встречи с людьми случайны. Конечно, это не так! Господь ставит нас друг около друга в семье, в обществе, чтобы мы один от другого обогащались, чтобы прикасаясь друг  ко другу, люди трением возжигали блестки света...
Наша задача в жизни может быть сформулирована как искание общности в жизни с людьми, с которыми мы связаны. Единство, исходящее из сердца одного к сердцу другого, имеет в себе направление к одному Центру -- к Богу, ибо единение между людьми и есть жизнь, разделение же есть смерть.
Разделенность мы принимаем за подлинное бытие и не употребляем усилий, чтобы преодолеть эту разделенность. В наших сердцах лежит тьма греховная, и мы придаем не то значение вещам, какое надо. Мы запутываемся в мелочах, устаем в суете, дела не делаем, а друг с другом ссоримся. Так день идет за днем, и данный момент жизни уходит без того содержания, которым мы могли бы наполнить нашу жизнь, если бы прежде всего искали друг в друге общее нам, божеское.
В каждом сердце нужно искать клад... Зачем?.. чтобы обогатиться...
Господь прижимает нас друг к другу... а мы не сближаемся, не ищем божеского друг в друге...
Когда мы пребываем в добром общении с людьми, мы освещаемся искорками света, уносим с собой что-то невидимое, чем и живем... Если будем собирать крупинки света, то в этой атмосфере пропитаемся и сами светом, и тогда произойдет вспахивание нашего окаменевшего сердца...
Такими отдельными моментами человек как бы вдвигается в вечность, утверждается в вечности, уготовляя себе уголок в обители, которая есть свет, идущий от Света светов.
Господь, посылая каждую душу в жизнь, наделяет ее каким-либо талантом и дает арену для действия, для расцвета духовной жизни. И как каждый человек духовно неповторим, то, если его духовное богатство не будет выявлено, это будет смерть духовная, исчезновение света Божия в данной точке бытия. Поэтому каждый должен заботиться о своем духовном мире, чтобы дать свету Божию в нем засиять, а не исчезнуть..."1
                ***
Относиться к каждому человеку, к чужому или близкому, как к тайне Божией, -- вот чему нужно учиться. Бережно, благоговейно -- а не походя, небрежно, -- помня, что в душе каждого человека, поскольку он образ Божий, зарыт клад, как говорит архиепископ Сергий. Если бы мы стремились помочь друг другу найти этот клад, очистить его от мусора, чтобы он засиял всеми красками радуги! Но мы по своей греховности большей частью стремимся выпячивать себя и топить другого.
А ведь действительно каждый человек перед нами -- тайна за семью печатями. Да и сам перед собой. И раскрывается эта тайна только за гробом. Даже сам человек узнает себя как замысел Божий о себе только Там. Тут лишь приоткрывается слегка для нас  смысл личности даже близких людей.
Смотрю на портреты своих родителей, очень удачно написанные моим мужем, и думаю об этом. О том, что я знаю-то их лишь слегка, а вся тайна, глубокая тайна, сокрыта от меня. Они и сами узнали ее только после. Что за этим ликом, скромно поджатыми губами (явно не очень ловко чувствовала себя, когда позировала), очень серьезным прямым взглядом серых глаз, из которых льется теплый, ласковый свет? Что за всем этим? Разве только то, что мы знаем о ней? Бесконечная доброта, теплота в сочетании с твердостью и силой; сдержанность, скромность в сочетании с большим любящим сердцем... Разве это все? Даже если бы мой бедный язык был способен передать то, что мы видели и знали, все равно это было бы не все и не то. Я чувствую шестым чувством, что здесь великая тайна Божия о человеке. Ни в ком другом, пожалуй, как в маме, чувствовалась эта тайна. Была в ней какая-то сила, словно она чувствовала всегда Кого-то рядом с собой. И папа признавал в ней эту силу.
20 ноября 2009г. Машенька рассказала мне очень утешительный сон о моих милых родителях, и теперь летаю как на крыльях. Мне стало хорошо и уютно на земле, успокоилась душа. Ей приснилось, что родители в храме, идет служба. Дедушка так красиво читает псалмы, а бабушка только что причастилась, и он говорит ей: "Наконец-то мы вместе у престола Божия!"
Так хочется верить, что это не пустой сон, и они там действительно в обителях у Бога!
29 дек. 2009г. Снова Машеньке приснился сон, будто мама сказала мне (именно мне! потому что чувствует, что я переживаю), чтобы я не волновалась, что ей там хорошо, и видела рядом с ней дедушку -- счастливого. У меня ощущение, что они там, а мы здесь -- и мы едины. За окном все идет и идет снег, так хорошо, мирно падает. На душе хорошо, но уже не так, как это было раньше, когда они были здесь. Сейчас, может быть, даже лучше: душа словно бы поднялась выше. То я жила только этим миром, жизнь была ограничена мужем, детьми, родителями, которые были рядом -- на другой улице. Ничего не надо было -- только сбегать к ним, повидаться. А когда этого не стало, как трудно было справиться с утратой! А теперь я наконец почувствствовала, что они есть -- утраты нет. Они есть, существуют, только в другом мире, гораздо лучшем! Это уже не то унылое существование в бедной маленькой квартирке под самой крышей, в ограниченном пространстве, с немощами, болезнями и старостью. Они перешли в тот мир, где нет болезней и печалей, они молоды и здоровы, они достигли радости. Грусть моя стала светлой, боль ушла, и оставленность тоже. Они думают обо мне, о нас. Молятся о нас.
17 янв. 2010г. Завтра Крещенский Сочельник. Как хорошо, что мы теперь живем по церковному календарю! И для нас это уже стало привычным, естественным. Господи, почему Ты раньше не постучался к нам, и мы жили в темноте, во мраке без Тебя?! Правда, такого не может быть: Ты не мог не стучаться, просто мы не слышали. Значит, Ты стучался не настойчиво. Но, наверно, так надо было. А как бы я хотела, чтобы мы тогда пострадали за тебя, Господи! Да, наверно, не по силам нам это было бы, вот Господь и не удостоил.
15 февр. 2010г. Помнится, года через два-три после смерти папы в моем изболевшемся, тоскующем сердце появилось странное чувство -- ожидание, вернее даже предощущение,  какой-то радостной встречи. Мне все мерещилось, что вдруг настанет такой неожиданный миг, что войдет кто-то долгожданный -- и сердце встрепенется от ликующей радости и стряхнет с себя всю тяжесть накопившейся тоски, вечной озабоченности нелегкими земными делами. Это ожидание ликующей встречи, нечаянной радости, которая обновит и омолодит душу, появилось в сердце независимо от меня.
Теперь, почему-то именно сегодня, я поняла, что эта встреча будет не здесь, а Там. Здесь мы должны только терпеливо страдать и любить. В наших страданиях должна расти наша любовь, расширяться и углубляться наше сердце. Мы ищем уюта и комфорта на этой земле, в этой жизни. И живем для этого, и цель жизни видим в этом. А его здесь нет, он -- Там. Здесь -- вечный бой. Бой с собственными грехами и помраченностью ума и сердца. И поиски света. И рождение в собственной душе света. По капельке, по искорке, по лучику. И сохранение в себе этого света. "... озаряешь нашу жизнь сиянием лица Твоего" (Пс.89, 8), -- говорится в псалмах о Господе нашем.
Увидеть это сияние, хотя бы отблеск этого сияния, пропустить в свою душу, озарить ее потемки этим светом, сохранить этот свет (не помрачить) и взрастить его семена в своей душе, чтобы душа засветилась, -- вот задача из задач.
Господи, мне не по силам это, но я хочу! Хочу полностью отдаться Твоей воле! Сама не могу, не умею. Но Ты очисти меня от всякия скверны, спаси меня! Хочу быть с Тобой в этой жизни и встречи с Тобой там! 
16 февр. 2010г. Сегодня, на второй день Великого поста, ходила в Троицкий собор на канон Андрея Критского. С Тишей сидел дедушка. Люба с Машей пели в храме. Мы были со Светланой Станиславовной.
День сегодня морозный, солнечный, по-зимнему чудесный, но уже ощущается дыхание весны. Великопостные песнопения так прекрасны! Тихие, покаянные. Слушала пение своих дочек и благодарила Бога за то, что Он все так устроил в моей жизни. Предки мои радуются, глядя на то, что собор действует, и поют в нем их потомки, и в роду у нас появился священник.
Посадила Светлану Станиславовну на автобус на Соборной площади. Потом она позвонила и сказала, что до дома добралась и что небо в звездах и на нем тонкий серпик луны. Здесь, среди больших домов, все это не так видно. Сашенька позвонила из Москвы, услышала ее милый, родной голосок.
Слава Богу за все! За этот пост, за мир в душе, за звезды на небе, за Светлану Станиславовну, за Сашенькин голосок, за пение Любаши и Машеньки в храме, за внуков! За все, за все.
Мы, уже почти прожившие свою жизнь, только начинаем просыпаться от сна души. Удивительно -- ведь мы уже старухи. Видимо, так Богу было угодно. Только помоги, Господи, совсем проснуться от тяжелого сна. Увидеть, понять, почувствовать во всем Твое присутствие.
24 февр. 2010г. Любочка сегодня пела акафист в Иверской часовне на Красной площади вместе со своим женихом. Для меня это такая радость! Шесть или семь лет назад, когда Любаша болела, я, посещая по делам Москву, обязательно заезжала к Иверской, чтобы подать записочки о ее здравии. Божия Матерь помогла ей, она выздоровела. Разве я могла мечтать тогда, что она сама придет сюда, чтобы петь акафист! Это ее благодарность Богородице. Вот как все устраивается в нашей жизни. Во всем чувствуется рука Божия.
28 марта 2010г. Сегодня Вербное воскресенье. Благодать Божия разлита во всем: в припекающем солнышке, сухих дорожках и тротуарах среди снежных "языков", в толпящихся в храме людях с вербочками в руках, в лицах дочерей, вернувшихся из храма с детьми и подругами. Господи, как я счастлива, что мы живем по церковному календарю, что наша жизнь постоянно соотносится с евангельскими событиями. Пусть мы (особенно я) не все выполняем, что заповедал нам Христос, но хоть стремимся. И имя Его всегда с нами. Как хорошо с Тобой, Господи!
Господи, коснись меня, как Ты коснулся прокаженного, слепого, расслабленного, и исцели меня, помоги прожить оставшееся время жизни зрячей, деятельной, чтобы успеть подготовиться к вечности!
22 апр. 2010г. Цель жизни человеческой -- как можно больше проникнуться светом Божиим, то есть смирением, покаянием, любовью, чистотой. Только это ценно в глазах Бога. Он не берет в расчет ум, талант, достигнутые успехи. Просто каждому дает в жизни свой урок, а цель одна -- достигнуть чистоты сердца в тех условиях, которые дал тебе Всевышний, ведающий все наши внутренние пути. Мы сами их не знаем, мы не знаем себя сами. Нужно относиться к себе бережно как к Божиему творению, которое нам же самим нужно постигнуть, насколько это возможно человеку, и развить под руководством Божиим. "Бережно" -- не означает любить свою самость, а уважать в себе человека как Божие творение. Это означает не позволять себе ничего, недостойного человека.
23 апр. 2010г. Нужно научиться ощущать свою жизнь здесь, сейчас как частичку вечной жизни -- не как жизнь, которая окончится смертью (смерть -- как что-то ужасное, страшное, катастрофа), а как начало той истинной жизни, для которой мы родились, воплотились из небытия. Господь воззвал нас к жизни через материнскую утробу, чтобы мы здесь, на земле, из семечка превратились в высокое растение, которое растет, расцветает, тянется к небу, к свету (к Богу). А мы живем, как кроты, и думаем, что в темноте (в земных интересах) -- вся жизнь.
Сегодня я на какую-то долю секунды вдруг ощутила этот свет вечной жизни. Только слегка меня коснулся лучик Оттуда -- и радость наполнила сердце, и какая-то легкость. Отступили все страхи, горе потерь, заботы; но только на миг. Словно лучик света скользнул из-за туч. Дай мне, Господи, это состояние! Хоть иногда. Это же нормальное, необходимое состояние для человека!
3 мая 2010г. Вот только что прочла в своей любимой книге "Каждый день...": "Он открывает нам, что вечность началась для нас уже теперь и что мы можем ее познать, не дожидаясь смерти. Он открывает нам, что общение с Богом достижимо для нас не только после смерти, но и в жизни... мы получаем Царствие Божие общением и соединением с Господом.
Двигаясь, как израильтяне, среди жизненной пустыни, мы уже не можем ни голодать, ни жаждать, ибо Спаситель идет перед нами, и в Нем ежедневно дается нам та благодать, которая спасает нас, тот свет, который освещает нас, тот хлеб жизни и источник правды, который укрепляет и наполняет нашу душу.
...Путь новый есть путь отречения от себя, любви к ближнему, путь узкий, часто тернистый. По нему мы должны идти под бременем креста, но он приведет нас к Господу. И светлая надежда на жизнь вечную, на соединение с Господом поддержит нас на этом пути.
Идя по Его стопам, мы не можем сбиться с дороги. Опираясь на Него, мы не ослабеем в пути. Он есть "Путь, и Истина, и Жизнь" (Ин.14, 6).
...помоги мне идти с Тобою по пути живому; даруй мне среди моей земной жизни могущество бессмертия. Научи меня всецело отказаться от своей воли, покорив ее воле Твоей. Среди труда, среди забот, среди борьбы, в часы безмолвной скорби, в горе и в радости, в болезни и в здоровье, в нищете и в довольстве помоги мне всецело отдаться Тебе, сказав: "Отче! в руки Твои предаю дух мой" (Лк.23, 46), -- тогда моя земная жизнь будет живым путем к небу"2.
Разве не о том же я просила Бога? И вот найдены слова, выражающие то, что я не сумела выразить по своей бедности духовной. Да, я хочу именно этого: ощутить в своей душе "могущество бессмертия", то есть ощущения себя в вечной жизни, а не в этом ограниченном, куцем отрезке времени, где душу то и дело одолевают страхи болезней, смерти, потерь, одиночества.
12 мая 2010г. С жадностью читаю Ветхий Завет. Ужасаюсь своему невежеству: кое-что, конечно, мне знакомо, но для меня это были "легенды и мифы", "библейские сказания", которые нужно знать, чтобы понимать сюжеты классического искусства. Ветхий Завет -- это история взыскания человека Богом после грехопадения. Бог ждал, когда среди падшего и размножающегося человечества появится хоть один, близкий к замыслу Божию о человеке, с которым можно заключить завет и вести через него людей. Это был Авраам. Конечно, я знала об Аврааме, но сути не понимала, потому что Бог для меня не существовал.
Только теперь, после шестидесяти лет, как малое дитя, я почувствовала свою неразрывную связь с Богом. И теперь сама удивляюсь, как можно было жить и думать, что мы живем сами по себе. Но Бога нужно познавать и познавать. Как? Умом, сердцем, знанием о Нем и своей собственной жизнью. Он нам оставил историю взыскания Им человечества, Свои Заветы, Церковь.
Господи, веди меня! Просвети мою грешную душу! Я хочу искоренить  в себе ростки злобы, зависти, ненависти, неприязни к людям. Я никому не грублю, вроде бы воспитанный человек, но разве во мне нет ростков, проросших семян всех этих плевел? Я не хочу, чтобы они имели благодатную почву во мне! Ведь я знаю, что не только мое слово, но и мой безмолвный помысл нарушает гармонию мира, словно ультразвук. Помоги мне, Господи, не быть диссонансом в стройной, гармоничной симфонии созданного Тобой мира!
17 мая 2010г. Чудный майский вечер. В умолкнувшем от дневного шума городе слышен лишь писк снующих в небе стрижей; в раскрытое окно веет вечерней свежестью и светят последние лучи заката. В окне пышная зелень и небо -- больше ничего. Как это напоминает другие вечера, когда я забегала вечерком к родителям проведать их, и мы сидели с мамой на кухне и вели свои, женские разговоры, а папа за стеной, в комнате, шаркал своими шлепанцами. Так же смотрели в окно пышные ветки деревьев и последние лучи заходящего солнца, так же пищали стрижи. Мы разговаривали, и я не могла отвести взгляда от окна, словно пытаясь что-то прозреть в будущем. А теперь из этого "будущего" смотрю в эту маленькую кухоньку на пятом этаже, освещенную закатными лучами летнего вечера, вижу милое мамино лицо, слышу папины шаркающие шаги за стеной, ощущаю весь уют их маленького жилища -- и нет ничего лучше, и нет ничего милее на свете.
Я вдруг почувствовала, что все это повторится Там, обязательно повторится, но только преображенное, исполненное полноты и завершенности, которых так не хватает всегда на земле. Вот в какое будущее силился проникнуть мой взгляд сквозь лучи заходящего солнца. О, я уверена, что Там я буду вспоминать этот миг.
Уходила я от родителей всегда умиротворенная, словно получив заряд доброй энергии. Они были -- и с ними было спокойно, словно крылья большой птицы укрывали меня от невзгод. Я сама удивлялась, как это мои стареющие родители могли так наполнять меня жизненной силой. А чем они помогали мне? Не деньгами, не советами, а просто любовью, неусыпной своей тревогой за нас. А потом им понадобилась моя помощь, когда заболел папа. Справилась ли я со своей задачей, была ли им поддержкой? Мне кажется, плохо справилась.
Чем дальше я ухожу от этого страшного события, которое в нашей земной жизни называется смертью, тем я больше чувствую грандиозность, непознаваемость, величественность его и тайну, которая за ним стоит. И если бы я сейчас не была вооружена знаниями о вечной жизни, я бы, наверное, на собственном опыте почувствовала дыхание вечности, открывшейся мне после смерти мамы.    
25 мая 2010г. Какая чудесная Троица была в этом году! Мы были в этот день все вместе: все дочери, зятья, внуки. Это вторая Троица в нашем соборе. Народу на службе было много. Проповедь отца Евгения такая прекрасная, теплая. Он высказал очень важные мысли: как Троица едина, соединена любовью, так и мы должны быть едины. Мы, то есть все, с кем соединил нас Господь в этой жизни. Люди замыкаютя в своих бедах и невзгодах, отгораживаются друг от друга и впадают в уныние, отчаяние. Отец Евгений призывал в своей проповеди: будьте ближе друг к другу. Да, Господь нас зовет к сближению, а мы отделяемся друг от друга, якобы "жизнь" нас учит этому: превозношению, зависти, гордости. Жизнь этому не учит, просто мы не знали заповедей Божиих, не знали правильного устроения человеческой души.
Вместе! Вот что такое счастье. Счастье, когда были вместе с родителями. Счастье, когда вместе с детьми. Вместе, все вместе -- и любовь, и покой, и неизреченная радость пребывает в любящих сердцах. И в этом полнота жизни. И тут присутствует Бог. И чтобы это понять, нужно прожить жизнь с ее скорбями и потерями. Понять и оценить.
10 июня 2010г. Ездили в Акатово, в Святотроицкий Александроневский монастырь. Это единственный монастырь в нашем районе, открыт в девятнадцатом веке на средства клинского купца. Вот какие люди были на нашей земле! Совершенно неведомая нам среда русских людей. Они исчезли, как аборигены на земле, занятой чужими людьми, пришельцами. Мне кажется, мы, "новые" люди, выращенные советской эпохой, совсем не представляем той среды, в которой жили те люди, -- ее вытравили и насадили новую поросль в виде нас. Мы только пытаемся приблизиться к познанию того времени, тех людей. Нам до конца даже трудно понять, чем был русский народ и чем стал. Хорошо, что теперь хоть пытаемся понять. Мы, как после Вавилонского пленения израильтяне, пытаемся вернуть истинную веру, постигнуть ее, приучить себя к правильной жизни.
Так хочется новой жизни, жизни во Христе! Человек должен жить, обратив свой взгляд вверх, к Небу, а не уткнувшись носом в землю под грузом земных забот и тревог. Душа не должна быть поглощена ими, она должна быть обращена к Свету, к Богу. Господи, помоги мне сделать прорыв к Свету! Сама я слаба и немощна, не способна ни на что. Ползаю "по горизонтали", а жизнь человека должна строиться "по вертикали".
12 июня 2010г. Священник Димитрий Смирнов говорит в своей проповеди, что нужно представлять себе, что Иисус Христос всегда тут, с тобой, тогда не будешь грешить. Говорит, что Он и на самом деле тут, с каждым человеком. Все видит, все знает, поддерживает. Какая отрадная мысль! Ее нужно культивировать в своем сознании, говорить себе, что Он рядом, смотрит бесконечно любящими очами на тебя -- бесконечно любящими и сострадающими. Как никто другой не может смотреть, даже земные родители. Потому что земные возможности ограниченны, и земные любящие родители могут ослабеть, их силы могут иссякнуть. Для этого, говорит Дмитрий Смирнов, нужно исполнять Божии заповеди: хочешь осудить -- не осуждай, чувствуй, что Он смотрит на тебя. И так же во всем другом. Это конкретное руководство к действию в жизни христианина.
Я хочу, Господи, чувствовать Твое присутствие всегда! И никогда не терять этого ощущения. А если потеряю, помоги, протяни мне руку помощи!
17 июня 2010г. Как хочется научиться всегда жить ощущением вечности! Не получается -- тонешь в повседневных делах и заботах. Странное дело, а ведь "задним числом" почти все мои переживания, радости и скорби окрашиваются "светом вечности", если можно так выразиться. Становятся рельефнее, дороже сердцу, приобретают "окраску вечности". Так было не раз в главных моментах жизни. Вот и теперь, после смерти мамы, вначале была скорбь такая, что, кажется, раздавила меня, а потом величественность этого момента -- перехода мамы в вечность предстала уже по-другому: не страшным, гнетущим воспоминанием, а возвышенным, давшим новое направление моей внутренней жизни. Я ощутила свою приближенность к вечности. Я уже не могу довольствоваться земными радостями. Я не отрешилась от жизни, нет. Я, может быть, еще острее чувствую земную красоту, людей с их душой, но вижу это словно окрашенным светом Оттуда, из вечности. Хочу одного: чтобы Господь помог мне очиститься, увидеть мои грехи, любить людей:
"Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей" (Пс.50).
 25 авг. 2010г. Вчера был день перехода моей мамочки в вечность, годовщина. Я так боялась приближения этого дня! Но на панихиде все встало на свои места. Так прекрасно, так возвышенно пели в церкви мои дочери и зятья:
-- Со святыми упокой, Христе, душу рабы Твоея Антонины, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная.
Родственники, внуки и правнуки стояли со свечами в руках, и, думаю, многих из них коснулось то же чувство, что и меня: я вдруг почувствовала до глубины души ясно -- ведь мама год назад в этот день сдала экзамен Туда, где она будет уже вечно пребывать с Богом. Это такой важный и прекрасный день для нее. И для нас. Покой и красота поселились в душе от этой внутренней убежденности. И все пошло как надо.
 3 сент. 2010г. Съездила вчера в Москву, в основном, ради подруги Т.: хотелось ее поддержать, вырвать из ее одиночества. В "Граблях" мы просидели три часа и не заметили в разговоре, как пролетело время, потом ходили к Иверской. Разговор у нас на одну тему: как научиться жить без своих дорогих ушедших, как вообще жить, соприкоснувшись с этой великой тайной перехода человека в иной мир.
Как мы непохожи на нас прежних, беспечных, веселых студенток, представлявших жизнь как расстилающийся перед нами ковер, вытканный непременно обещанным кем-то счастьем, лучезарными надеждами на "подарки судьбы" и пр. и пр. Молодость, здоровье, бодрость были нашим неизменным багажом, который давал право на "все лучшее" в этой жизни. Какими слепыми мы были! Только сейчас я чувствую себя счастливой. Да, да -- счастливой! Теперь, когда для меня открылся тайный, сакральный смысл жизни. Открылся через трудности, скорби, потери. На место беспечной молодости и неведения главного, ради чего дана человеку жизнь, пришла зрелость -- не скажу "всеведение", но знание и зрелость души, вставшей наконец на путь богопознания.
6 сент. 2010г. Я чувствую, как теперь приходится с трудом завоевывать каждый день жизни. Поняла, что те жизненные ресурсы, которыми я жила до сих пор, были даны Богом даром, авансом. Я распоряжалась ими, как хотела, без Бога. А теперь Бог заставляет меня прибегать к Нему не изредка, а каждый день, чтобы жить. И не просто жить, а жить с Ним. И  только через постоянные немощи и болезни понимаешь, что по-другому невозможно. Только по Его милости неизреченной, только по Его благодати отвоевывается каждый день -- Божий день.
Вот и подвел меня Бог к естественному (естественному, присущему человеку!) состоянию человека: молитва, молитва и молитва. Разве не просила я Его об этом?! Он подвел меня к невозможности жить без Света, без слова Божия. А я ведь могла месяцами не читать Евангелия, да и читать, понуждая себя к этому. А теперь потянулась душа, не по привычке, не по принуждению, а по какой-то естественной потребности, взявшейся неизвестно откуда. Я поняла, что мне нужен ежедневный хлеб в виде обязательного чтения утренних и вечерних молитв, которыми я пренебрегала, чтения Евангелия, которое стало бальзамом для души (ощутимо!), и церкви, в которую я принуждала себя ходить. Теперь меня просто влечет туда: я помню, как мне стало хорошо после панихиды.
Причем каждый день нужно брать, как крепость берут: начинать его, как положено, с утренних молитв и Евангелия. Прежде небесное, а потом земное. А где оно -- "небесное"? Слово Божие, церковные службы и таинства -- в них мы получаем невидимую поддержку свыше. Это я очень ощутимо почувствовала на себе.
С каждой болезнью Бог дает что-то понять, открыть для себя чуть-чуть больше, чем видела и понимала раньше. Болезнь и скорбь лучше всего перепахивают душу. Значит, слава им!
 Хочу написать еще об одном "чуде". Вот с этими своими мыслями открываю свою любимую книгу "Каждый день -- подарок Божий", причем открываю в том месте, в которое чисто случайно положила закладку (просто сунула ее, чтобы она не потерялась). И что же? Читаю ответ на свои сегодняшние мысли:
"Господь зовет нас всех к Себе, выше, ближе к Нему, и хочет поднять нас от земного к небесному".
"Никогда, ни на один день не оставляй молитвы в уединении твоей келлии и не пренебрегай чтением слова Божия. Твоя душа не может жить без этой пищи, точно так же, как твое тело без питания жить не может".
Господь снова старается меня утвердить в том, что я поняла, но плохо исполняю по своей лени и немощи:
"Помни, что Господь Иисус Христос не только постоянно видит тебя, но понимает и всецело знает всякое движение твоей души".
"Видя Одного Господа перед собою, не ожидая помощи ниоткуда, надеясь на Него Одного, сделаемся НОВОЮ ТВАРЬЮ. Он воскресит в нас все погибшее, все умершее, и мы почувствуем, что "прежнее прошло, теперь все новое".
"Взирайте на Иисуса, слушайте Слово Его, благодарите Его за те искушения, которые дают вам более полное познание Его благодати.
Ожидайте от Него ежедневно хлеба насущного".
"Его непобедимая сила будет действовать в вашей немощи, в вашей нищете".
Любящий Отец наш Небесный заботится обо мне и подводит к тому, чтобы я не истощала свою душу без хлеба духовного, поняла необходимость питания им своей души, полюбила этот хлеб. Благодарю Тебя, Господи!
Только ежедневно наполняя душу небесным хлебом, можно сохранить радость, любовь, интерес к жизни. И все будет хорошо и мило. Только Он может освятить и осветить эту жизнь, но надо наполнить дом души своей Его светом. Да, сами мы не в силах выкарабкаться из тьмы, которая заполняет душу в горе. Вот потому только в горе мы начинаем сильнее карабкаться к Богу.
22 окт. 2010г. Я наблюдала: многие, теряя родителей в преклонном возрасте, тяжело привыкают к своему новому положению, а иногда так и не привыкают -- погибают(большей частью -- одинокие). Да, трудно жить дальше, когда отрываешь от сердца человека, с которым срослась душа. Но это когда без веры в Бога. С Богом все по силам. Именно в этот момент жизни, когда, кажется, рассыпалось все, на чем держалась жизнь, мы способны уцепиться за Бога как за последнюю надежду. А Он ждет этого, Он не оттолкнет. Он всегда ждет нас, зовет нас. Он не напомнит, как мы отворачивались от Него, отвергали, знать не хотели, даже хулили. Только Его божественная любовь способна на это, потому что она выше человеческой. Если бы только люди знали это и чувствовали! Тогда бы многие уцепились за Него с доверием как к единственному спасению, единственной, неизменной поддержке и опоре и в той, и в этой жизни. Как отрадно понять это, почувствовать: что Он -- родной, и Небесный, и Земной Отец. Он поможет и эту земную жизнь пройти, и там встретит. С этой верой жить легко и радостно.
26 окт. 2010г. Сегодня обыкновенный унылый осенний день с дождем и низким пасмурным небом. Еще светятся радостью, солнышком последние желтые листочки на березах; липы и клены уже полностью голые, а березки так трогательно-нежны в своей последней листве на тонких веточках.
Ходила на почту и решила пройти по тому самому пути, по которому ходила сорок пять лет назад, когда работала на почте после окончания школы. Я не прошла по конкурсу на филфак и поступила работать. Грустно мне было на этой скучной и однообразной работе, не требующей никаких умственных усилий. В школе -- математика, физика, решение сложнейших задач, разговоры о поэзии на уроках литературы, творческие сочинения, которые читали всему классу... И вдруг -- работа в бухгалтерии почты, наклейка каких-то марок об оплате за радио.
Душа моя была в тоске и неизвестности будущего. Хотелось вырваться из этой скуки, подготовиться в институт. Я старалась ходить на работу не городскими улицами, а по речке, через липовую рощу, чтобы хоть чуть-чуть "ухватить поэзии" по дороге. Я ходила здесь в такую же осеннюю пору сорок пять лет назад. А теперь почему-то захотелось попытаться вернуться в те годы и представить, что я иду с работы домой, на улицу Мира, где меня ждут мои милые родители. Попыталась представить нашу квартиру с довольно скудной обстановкой, но такую дорогую теперь в моей памяти.
Чем тогда была наполнена моя душа, чего я ждала от жизни, чего хотела, что видела впереди? Цель -- выучиться, чтобы жить интереснее, получить знания и работу интеллектуальную. Конечно, в глубине души была и скрытая мечта о личном счастье. Потребность души -- встречи с "прекрасным" (поэзия, музыка, живопись).
А теперь, когда душа моя узнала о Боге, я могу сказать, что все это было так мелко, как рябь на поверхности воды. О глубинном, конечном смысле жизни мы не догадывались, нас лишили даже возможности предполагать о нем. Все это было заменено "светлым будущим человечества", которое предполагало только одно: всем будет всего вдоволь. Но эти идеи не насыщали душу, и что-то непонятное так часто сосало и подсасывало внутри. Какая-то непонятная грусть-печаль...
Помнится, в этот первый мой год после окончания школы, мы с папой ходили в музей Чайковского на просмотры научно-популярных фильмов. Когда мама работала во вторую смену, нам было особенно грустно по вечерам, и мы радовались, что можем пойти в музей. Вот в такую же ненастную пору, хмурыми осенними вечерами, в слякоть и дождь мы карабкались по грязным, скользким откосам противоположного берега реки Сестры, упорно стремясь "к свету", "к знаниям". Другого, истинного Света, мы не знали.
"Прекрасное", то есть искусство, конечно, помогало жить, наполняло жизнь красотой, поэзией, но оно не способно наполнить душу так, как наполняет ее Бог. Помню, какими одинокими и затерянными чувствовали мы себя в этом мире. Мы не понимали, конечно же, отчего и почему. Родители мои выросли сиротами: папа вырос без отца, мама -- без матери. Тяжелые послереволюционные годы, Великая Отечественная война, родителям не удалось получить высшего образования, даже по специальностям моим родителям не пришлось работать, поэтому и казались себе "маленькими людьми", не достигшими нужных высот. А причина была другая: мы не знали истинного Света, нас Его лишили. Мы были потерянные овцы, рабы в рабстве тьмы. Такими я и вижу нас в те годы. И моих бедных родителей, сумевших сохранить в этом рабстве чистоту и тепло души.
Чехов писал, что он выдавливал в себе по капле раба, и советские литературоведы хватались за эту фразу как иллюстрацию рабского царского режима. А что же тогда с нами, людьми советской и постсоветской эпохи? Без Бога мы рабы этого мира. А с Богом мы свободные люди, знающие, зачем мы родились на этот свет и живем, зачем страдаем и как надо жить. Бог дает силу, свободу, уверенность, человеческое достоинство. Этой силы, этой истины мы были лишены, поэтому жили такими жалкими, несчастными, покинутыми. Так жила основная масса советского населения, озабоченная насущными задачами сегодняшнего дня: о куске хлеба, о получении жилья (его "давали", продукты "выбрасывали"), о паре импортных сапог.
Так шла наша жизнь. Иногда на улице раздавался жуткий, какой-то скрежещущий звук похоронного марша. Его старались не слышать, закрывать форточки, отходить от окон. Никто не хотел воспринимать его как напоминание о том, что и нас когда-нибудь понесут так же. Об этом не хотелось думать, словно мы все бессмертны, с нами этого не будет. Потом и звуки эти запретили, чтобы не нервировать людей. И каждый, когда наступал его срок, оставался один на один перед лицом смерти: либо метался в тоске, либо обманывал себя, либо озлоблялся на весь свет (почему это со мной, а не с кем-то другим случилось?), но оставался один, без утешительной мысли о Боге, о вечной жизни, без помощи Церкви в этот важный момент перехода от жизни земной к жизни вечной.
Знаю несколько примеров, когда близкие не могли находиться рядом с умирающими, которых очень любили и самоотверженно за ними ухаживали, но в момент смерти выбегали из комнаты, оставляя их одних. И все это оттого, что мы имели неправильное представление о смерти. А если бы мы были с Богом, то знали бы, как помочь близкому перейти в жизнь вечную.
27 окт. 2010г. Какие же мы все на земле несовершенные, особенно я! Научи меня, Боже, любить всех! Вся радость жизни, сила духа -- в любви ко всем. Помоги, Господи, не замечать чужих недостатков, грехов, ибо своих так много, так много. Помоги, Господи, осознать их, почувствовать (но без уныния, болезненного состояния души), обозначить и исповедать.
Отныне я чувствую, Господи, что Ты ведешь меня за руку, поможешь во всем и не дашь духом пасть. Я просила Тебя быть в моей жизни всегда, и Ты откликнулся на мой зов. Я чувствую это. Когда я с полной искренностью и доверием позвала Тебя, по-настоящему ощутив свое ничтожество, свою немощь, -- Ты пришел.Тебе не нужно для этого, чтобы я была хорошей, достойной того, чтобы заслужила, -- Тебе нужен только искренний зов смирившейся души, которая по-детски хочет прильнуть к Тебе и отдаться полностью в Твою волю. Ты Сам довел меня до этого состояния и дал почувствовать теперь, что Ты рядом. Хоть Ты и раньше был рядом, только я этого не чувствовала. Иначе кто же рыхлил и рыхлил почву моей души, доведя ее до состояния желания всех любить? Кто же, как не Ты?      
6 ноябр. 2010г. Уехали мои милые детки. Всеми силами не пускаю к сердцу и малейшую тоску: она не от Бога. Если я теперь знаю, что даже смерть -- это не смерть, то что же я умираю заживо? "Явися мне милосерд, святый Ангеле Господень... просвети меня светом неприкосновенным..."3
Тоска -- это тьма, силы тьмы, которые умудряются проникнуть в самое сокровенное -- в любящую душу, такую уязвимую, и превратить любовь в тоску по любимому человеку. Любовь -- это свет, и пусть будет светом, радостью, счастьем.
Завтра воскресенье, с радостью жду воскресной службы.
8 ноябр. 2010г. Непреодолимо, непреодолимо это ощущение от первого снега: "Я по первому снегу бреду, в сердце ландыши вспыхнувших сил". Даже теперь, когда "уж не жду от жизни ничего я", в мои шестьдесят с лишком лет. Но разве все исчерпано? Только Бог знает, что еще может быть в моей жизни. Может быть, исчерпано только то, что могло нарисовать мое бедное воображение.
С Богом все возможно, и даже невозможное возможно. Как хорошо сказал епископ Филиппопольский Нифон, что жизнь начинается с того момента, когда "Господь преобразился в тебе, только это -- годы твоей жизни". Мне кажется, что только теперь и начались эти годы моей жизни, только теперь "Господь преобразился во мне". Только теперь, в шестьдесят три года, что-то во мне прозрело. Шла я к этому пятнадцать лет.
Я принадлежу к тем, кто пришел к Богу "в одиннадцатый час". Но и о таких Бог говорит в Евангелии, и для таких есть утешение. Он воздает и тем, кто пришел "с утра", и тем, кто в последний час своей жизни. По великой Своей любви к нам, Своим детям.
7 дек. 2010г. Была в Феодоровской часовне на акафисте святой великомученице Екатерине. Как хорошо помолились! Я только теперь начинаю понимать неземную радость молитвы в церкви. После пятнадцатилетнего хождения в храм. Да как я ходила! Переминалась с ноги на ногу, заставляя себя ходить на службы, пропускала их... Теперь Господь меня прибил к церкви, как щепку волной прибивает к берегу. Как мне хорошо, Господи, как хорошо! На душе такой праздник, словно уже сегодня Рождество Христово. А пост еще только  начался. Не оставляй меня, Боже!
8 дек. 2010г. Воля Божия проявляется во всем, в каждом нашем шаге -- убеждаешься в этом еще и еще раз. Вот вчера вечером не хотелось ложиться спать, и я пошла в комнату к Любоньке, она сидела за компьютером и предложила мне посмотреть фильм по рассказу Достоевского "Сон смешного человека". И это было не случайно для меня! Герой словно бы попал в Тот мир и увидел, что там люди все любят друг друга, они испытывают какую-то влюбленность друг в друга.
Удивительная мысль, которая не дает мне покоя весь день! Не просто любовь, а влюбленность. Мы, христиане, тоже стараемся любить друг друга: стремимся не видеть недостатков, полюбить. В этом старании -- снисхождение к слабостям человека, понуждение себя к любви. А влюбленность -- окрыленность, в ней нет старания, понуждения. Когда мы влюблены, мы вообще не видим недостатков. Они, конечно, есть, но влюбленному это не надо! Он влюблен, очарован, окрылен. Это восторг души, полет души, способность объять все и вся любовью, покрыть все любовью, не желающей видеть плохое, готовность только любить.
Недаром влюбленному юноше говорят: "Да ты ослеплен и не хочешь видеть в ней недостатков". Да это-то и хорошо! Вот только бы хватило этому юноше силы на всю жизнь любить так и покрывать ее недостатки своей любовью. В этом-то и есть сила любви. А когда начинают видеть недостатки и возмущаться, -- значит любовь ослабела.
Какое же открытие для меня слова Достоевского о "влюбленности людей друг в друга"! Как же этого достигнуть? Элементарного милосердия-то и то не хватает. Это только Господь может сделать с человеком. Человеку это невозможно. Ведь Серафим Саровский встречал каждого человека словами "Радость моя"-- в этих словах, вероятно, и было то высшее чувство влюбленности в человека. 
16 дек. 2010г. Сегодня день рождения моего папочки. Раньше вся семья спешила в этот день поздравить его в тесной родительской квартирке. Теперь, милый папочка, я каждый год прихожу в этот день в храм. С вечера исповедалась на всенощной, утром на литургии причастилась. Тебя помянули в церковной молитве. Мы соединились с тобой духом, находясь пока по разные стороны двух миров. Помоги мне, Господи, всегда так отмечать дни памяти моих дорогих, ушедших в иной мир! И верить, истово верить в то, что они ждут меня Там, что они радуются в той, новой жизни, что они достигли Там той полноты, которой нам всегда не хватало здесь: мы вместе это чувствовали, потому что были близки по духу. Только не понимали, отчего эта неполнота и где искать полноты. Теперь я знаю! И это наполняет мою жизнь новой радостью, новым смыслом. Благодарю Тебя, Господи, за эти дары Твои!
17 дек. 2010г. Сегодня опять Господь мне послал Свое откровнеие в виде статей священника Александра Шаргунова в журнале "Русский дом". Слова прямо для меня: у человека могут быть и тоска, и надлом, и пустота, и чувство одиночества, только не нужно изображать из себя сильную. Это все от Бога: "Входи в себя каждый день с молитвой, пока не найдешь в своей сокровенной глубине присутствие света во тьме... Это Господь... ищет твоего спасения". Это ответ мне на мою тоску, которую я считала своей слабостью, болезнью, чем-то ненормальным. А разве не через эти состояния оставленности Бог приводил меня к моим маленьким духовным открытиям? Нужно только жить с уверенностью, что Господь всегда со мной, даже в тоске. И Он выведет на новую ступень, только нужно терпеливо и смиренно ждать.
9 февр. 2011г. Теперь поняла, зачем мне послана Богом эта болезнь: чтобы я немного остановилась в своих бесконечных повседневных делах и наконец прослушала шестичасовой диск "Толкование на "Откровение" Н.Е.Пестова, который уже давно лежит у меня и ждет своей очереди. Когда бы я могла его послушать? Конечно, я не запомнила многого, но что-то новое влилось в душу. Влилось и дало какое-то новое ощущение жизни.
Ведь раньше я ходила в храм и молилась только для того, чтобы в этой жизни было все хорошо. Моя жизнь, мое сознание были ограничены только земными нуждами. После "Откровения" горизонт расширился, я поняла, как же сильно я была уткнута носом в землю! "Новый Иерусалим" я должна созидать в себе.
 Как трудно мне было преодолеть инерцию земли, "земное притяжение", когда жива была мама! Молилась только о земных нуждах: о материальных благах, о здоровье, об устройстве детей. В храм ходила больше потому, что так надо. Думала ли я о небесном, о конечном смысле жизни? Нет. Я знала, что исповедоваться надо и каяться в грехах, чтобы стать лучше для этой жизни. И Бог давал мне все, о чем я просила. А с мамой было хорошо, уютно и здесь, на земле. Зачем мне было думать о другой жизни?
Теперь я другая. Ты дал мне, Господи, новую жизнь, как я Тебя просила после смерти мамы. Только я даже и предположить не могла, о какой "новой жизни" я прошу. Я хотела только заглушить боль утраты новыми земными задачами (дальше этого мое представление и не простиралось). Но Ты дал мне совершенно новую жизнь. Я получила за этот год столько новых открытий через духовную литературу! Чувствую Божью десницу во всем этом. Он ведет меня каждый день, ни на миг не оставляет.
Если раньше чувствовала только усталость от этой жизни, свою непригодность для дальнейшей жизни (куда уж в вечную жизнь!), то теперь я чувствую в себе новые силы. Чувствую, как Господь оживотворяет мою иссохшую в житейских заботах душу.
   7 марта 2011г. Первый день Великого поста. Солнце яркое, весеннее, но ветрено и студено. Так хочется, чтобы пост начался по-другому: грустные и сдержанные краски, способствующие тишине душевной и самоуглубленности. А Господь дал вот такой день! Помоги, Господи, начать пост достойно! Твержу и твержу молитву Ефрема Сирина:
"Господи и Владыко живота моего! Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь мне; дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй мне, рабе Твоей! Даруй мне зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь".   
На утреннюю службу не смогла пойти, так как с внуком нужно гулять. Но на канон Андрея Критского вечером обязательно пойду.
***
 Как хорошо было на каноне Критского! За окном быстро опустились сумерки, и в церкви в полумраке особенно ярко и тепло горели свечи. Хор пел тихо, благостно, покаянно; и мы вторили, стоя на коленях:
-- Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
И так -- много раз. Покаянное чувство усиливалось оттого, что рядом стояла знакомая моей давней юности. Мы встретились в церкви через сорок лет, уже обе состарившиеся. В Прощеное воскресенье, то есть вчера, она мне рассказала, как обижал ее муж и как она не может справиться со злостью на него. А сегодня перед каноном сказала радостно, что я помогла ей справиться с распиравшей ее злобой, ей стало легче. Она благодарила меня.
Благодарю, Тебя, Господи, что Ты через меня помог ей. Я рада за нее. Мне действительно очень хотелось ей помочь, вот я и просила Бога. И вот мы молились рядышком, две кающиеся грешницы, две пожилые женщины, прожившие свою жизнь без Цереви, без руководства Божия. Молились мы, наверно, с одним чувством:
"Помилуй меня, Боже, за то, что не умела прощать! Помилуй и прости обидящих и ненавидящих меня!"
Стояла сегодня на службе и чувствовала, понимала, что для меня только теперь начинается какая-то новая "эпоха" в моей жизни. До сих пор я искала во всем усладу сердцу: в церковном пении, в иконах -- как в искусстве ищут усладу. Теперь я воспринимаю службу по-другому: мне безразлично, кто и как поет и как написаны иконы, -- я прихожу к Богу. Преображение во мне только начинается.
 8 марта 2011г. День второй Великого поста. На улице не "постное" настроение: ярко светит солнце, снег сверкает своей белизной.
Помоги, Господи, прожить этот день "на посту", "на страже", чтобы хоть чуть-чуть поработать для преображения души своей. Помоги прожить его не впустую.
Прими, Господи, воздыхание моего сокрушенного сердца:
"Сколько же времени жизни моей прожито впустую! Прости меня, Господи! Помоги хоть сейчас сделать что-то полезное, угодное Тебе. Сделать то, что приближает к Тебе!"
16 марта 2011г. День десятый Великого поста. Чувствую, как Господь дает мне силы жизненные: физические и душевные. Ощущаю, что это нечто свыше, не объяснимое ничем, что-то новое, типа вдохновения. Словно я стою на пороге чего-то нового, что мною еще не испытано, что я и представить не могу. Ведь мои представления очень ограниченны: дай мне, Боже, силы, здоровья, материальные блага, помоги моим близким... Тем и ограничивается мое представление о жизни. Нет, сейчас я чувствую, Господь должен открыть во мне что-то новое. Открой, Господи! Я хочу, чтобы душа моя не ползала по земле, как червь, а парила.
18 марта 2011г. Сейчас прочитала в своей любимой книжке мысль, которуй всегда забываешь: сначала благодать Божия, а потом все остальное. А мы думаем: сначала мои усилия, а потом Бог даст. Бог смотрит на стремление, на желание любви -- и дает благодать, чтобы исполнить. Исполняем мы только по Его благодати, Его силой, а не своей. Значит, нужно просить благодати в первую очередь. Пошли мне, Господи, Твою благодать, чтобы все исполнить.
Только силой свыше все совершается. Вот сегодня Господь помог мне, несмотря на нездоровье, пойти в храм и выстоять службу. Мною очень двигало желание попасть на родительскую субботу, чтобы соединиться в таинстве причастия с любимыми родителями. Теперь я краешком сознания понимаю, что это так происходит, что в этом таинстве мы, живущие, соединяемся с нашими ушедшими. Силюсь, силюсь это почувствовать, внедряю через разум, привыкаю к этому осознанию, вернее, -- приучаю себя привыкать. С прошлого года постановила себе печь пирожки на родительские субботы и класть на канон. В память о тех незабвенных временах, когда мы были вместе. Папа очень любил, когда мы с мамой пекли пироги. Он приходил на кухню и говорил:"Как хорошо, когда в доме пахнет пирогами". Вспомнила -- и плакать хочется от любви, от нежности. Не от сожаления, что это ушло, ведь ничего в жизни не может стоять на месте. Тем более что я знаю: Там им хорошо. Все мы уйдем Туда, домой.
22 марта 2011г. "Не угашайте духа", -- так говорит апостол Павел. Стараюсь, но так все неровно в этой жизни. Только унывать не надо: упал -- снова встал. Ведь это жизнь. Только так. С верой, упованием идти дальше.
Кажется, уж так хорошо после посещения храма, после домашней молитвы -- хватит надолго. Но нет, нужно каждый день добывать этот небесный хлеб. Ведь материального хлеба, съеденного вчера, на сегодня не хватает -- опять есть хочется. Что же мы забываем об этом применительно к небесной пище? Помоги, Господи!
 24 марта 2011г. Сегодня, как только я вышла из дому в эту весеннюю холодную круговерть, на меня вдруг опять опустилась мысль-озарение: "А смерти-то нет!" Есть жизнь: здесь и там -- одна бесконечная жизнь! И все мои милые, без которых опустела земля, -- живы. Живы! Я здесь, они там, но все мы в одной вечной жизни у Бога.
4 апреля 2011г. Была на великопостной службе, называемой "Мариино стояние". Служба долгая, почти четыре часа. Вначале чувствовала себя уставшей (не успела перед службой отдохнуть) и служба не задевала душу. Потом втянулась и с чувством клала поклоны. Хотелось дольше и глубже простираться в нижайшем покаянном поклоне перед Господом  за все свое несовершенство, незнание, нерадение, осознанные и неосознанные грехи, за всю свою жизнь без Бога.
С наслаждением припадая ниц с глубочайшим покаянным чувством, я ловила себя на том, что передо мной проходят картины моей жизни, картины-ощущения. То вдруг вижу родительскую квартиру и ощущение свое в ней, что "чего-то не хватает". А не хватало благодати Божией. Каким-то бедным, сиротливым было наше существование, обездоленным. А мы не понимали, откуда это чувство, но оно было. Всегда ждали чего-то от будущего, словно оно готовило нам какую-то небывалую радость, которая заполнит нам эту пустоту. А не было-то у нас главного: знания истинного смысла жизни, благодати Божией.
Рисовались мне и картины бывшего Дома культуры, в котором мы теперь молились. И я словно просила прощения у Бога и за свою "безбожную" юность и молодость и за "дом культуры". И постепенно сердце наполнялось радостью осознания великого смысла жизни человека. И душа оживала. К концу службы я уже не чувствовала усталости и даже ощущала какую-то легкость в теле и на душе.
Слава Богу, что хоть к концу, но жизнь наполняется истинным содержанием, оттого и проплывают перед глазами унылые картины жизни без Бога. Приходит истинное осмысление всей своей жизни. Мне вдруг стало особенно уютно не только в храме, но и вообще на земле. Все люди стали казаться родными и близкими и даже как-то необыкновенно милыми.
14 апреля 2011г. Сегодня моей дочке Сашеньке приснился загадочный сон. Будто она сидит в Машенькиной комнате, и входят бабушка с дедушкой, они встревожены, плачут и произнесли всего-навсего одно слово: "Машенька!" Этот сон она рассказала мне в пять часов утра: в это время маленький Алешенька заплакал, и мы обе с ней проснулись. Она укачивала Алешу, а я стала читать про себя "Живый в помощи", восприняв этот сон как какое-то предупреждение о том, что с Машенькой может сегодня что-то произойти. А утром Маша рассказала нам о том, что произошло с ней в ее комнате под утро (примерно в то время, когда я молилась). Она встала, чтобы открыть форточку, а дотянуться до нее в тесноте с разобранным на ночь диваном целое дело: между диваном и письменным столом остается только узкая щель, в которую ступить невозможно.  По дивану она добралась в темноте до форточки и только успела к ней прикоснуться, как заплакал Ванечка. Материнский инстинкт сработал молниеносно -- она рванулась к ребенку... и провалилась в узкую щель между диваном и столом, из которой еле выбралась. Отделалась ушибом ноги. Но, судя по всему, могло бы быть и хуже: в тесноте и темноте она могла бы покалечиться или убиться. Видимо, неспроста приснился такой сон Саше, и неспроста мы с ней проснулись и она успела рассказать его мне. Вот так мои родители болеют о своих близких и Там.
19 апр. 2011г. Сейчас главная задача -- выходить дорогого для нас человека С.С. Она тяжело чувствует себя после операции. Эта забота о дорогом для нас человеке дает такую полноту душевную, которую не сравнить ни с чем. То же было, когда болел папа. Вот почему эти дни и вспоминаются как счастье. Все силы души, которыми движет любовь (а не долг, не ответственность, которые без любви ничто), направлены на то, чтобы поднять, выходить дорогого человека. Здесь и присутствие Божие ощутимо, зримо. Потому и так хорошо на душе.
Здесь, на земле, столько скорбей, и они, эти скорби, сплачивают нас и прокладывают нам дорогу к будущему там, на небе. Они обернутся Там счастьем. Мы будем когда-нибудь так же сидеть вместе Там, только не больные и страдающие, а полные радости, счастья, знания о себе и своей жизни. Сердце мое верит в это. Верит в то, что все на земле -- подготовка к тому, что будет Там. Поэтому эти мгновнеия с близкими людьми, когда они болеют, страдают, требуют твоей помощи, пробуждают в нас святую любовь к ним. Эти мгновения -- самые счастливые в жизни.
25 апреля 2011г. Прошла Страстная седмица, трепетная, печальная, и в то же время полная предощущения будущей Пасхальной радости, Воскресения Христова. Была не на всех службах, как хотелось бы. Бог помог, несмотря на ежедневные хождения в больницу, успевать жить подготовкой к Пасхе. Не в смысле уборки жилья и еды (хотя и это успели), а в смысле духовном. Душа жила ожиданием Пасхи и подготовки к ней. И ночную Пасхальную службу Бог дал выстоять, и причаститься. Утром я сидела с маленьким Ванечкой, а дочери пели обедницу. Я все же не выдержала, собрала Ванечку, и мы с ним пришли в храм, хоть я и была на ночной службе. Разве можно усидеть дома, когда в храме идет Пасхальная служба?!
29 апр. 2011г. Проснулась с мыслью о том, что нужно изживать в себе озабоченность, тревожность, так как это только утяжеляет заботу и попечение о деле, дает излишнюю усталость, потом -- депрессию. Ведь это неверие в то, что Господь всегда с нами, что мы всегда под Его всевидящим оком. Помоги, Господи, не терять это чувство!
5 мая 2011г. Счастье тому, кто нашел Бога уже в этой жизни! Я, такая незаметная, маленькая, даже микроскопическая песчинка в огромном житейском море, не сделала в жизни ничего хоть сколько-нибудь заметного для мира, но Он печется обо мне, именно обо мне, с самого моего рождения и по жизни моей. И Он никогда не оставит меня, ведь я Его произведение, и я ценна в Его глазах как личность, Он имеет Свой замысел обо мне, даже обо мне! Как, оказывается, человеку необходимо ощущение своей нужности, несмотря ни на что! В детстве -- это ощущение родительской любви, беспредельной, безоговорочной. А потом, когда утрачивается естественная связь с родителями, -- сколько слез, сколько разочарований и обид на людей и на судьбу! Но этого не было бы, если бы человек с детства имел поддержку и опору в Боге. Благодарю Тебя, Боже, за то, что я узнала Тебя!
  8 мая 2011г. Сегодня праздник Жен-мироносиц. Пришла со службы, причастилась. Хорошо и спокойно на душе. Все таким пустым и незначительным кажется в доме после храма, весь мой уют с любимыми и привычными предметами -- все меркнет в свете Дома Божия. Такое чувство я испытала впервые, вернувшись после воскресной службы. И впервые хочется читать и читать благодарственные молитвы после Святого Причащения. Благодарю Тебя, Господи, чувствую Твою помощь!
После службы был молебен на Соборной площади и Крестный ход с иконой Божией Матери "Клинская" по ул.Чайковского до Демьянова. Шли с таким воодушевлением! Было радостно, что мы, клинчане, опять, как и сто лет назад, идем по своему городу (не на демонстрации!) с пасхальными возгласами: "Христос воскресе! -- Воистину воскресе!"
Мы эту радостную пасхальную весть утверждаем и утверждаем в своем сердце, так стосковавшемся по Истине, по Богу. Никогда, ни в какие праздники я не испытывала такой искренней радости. Христос воскрес, и мы воскреснем! Мы рождаемся не для того, чтобы умирать, а для того, чтобы жить вечно. Душа оживает и тянется к Свету от этой вести, и ей не страшны ни болезни, ни опасности, подстерегающие человека на жизненном пути. Ей не страшны земные скорби и трудности, от которых так стареет и изнуряется душа, если она не знает Бога. Она уже не боится ничего, потому что готовится к вечности и знает, что ее ведет десница Божия, с которой уже нет у человека чувства сиротства и потерянности в этой жизни.
Возвращались из Демьянова порознь, потому что надвигалась гроза: Маша с Тишей уехали на автобусе, ну а мне пришлось с коляской идти пешком по улице Чайковского. Нас застал теплый, светлый дождь. Шла мимо парка в усадьбе Чайковского, мимо речки и любовалась тонкой весенней листвой, деревянными домиками, прямой и чистой улицей композитора с новыми фонарами и вспоминала, что это ведь улица моих родителей: в день своего бракосочетания, 17июля 1940 года, они вышли из паспортного стола, который находился на углу улиц Чайковского и Крестьянской (теперь Папивина), и пошли по улице композитора, чтобы как-то ознаменовать этот значительный в их жизни день. Советские браки совершались просто, без всякой торжественности: в паспортном столе ставили штамп в паспорте -- и все.
 Это была их первая семейная тропа, с нее начался путь нашей семьи. С тех пор эта улица стала для  нас некоей семейной реликвией, мы всегда помнили и помним, что здесь шли мои юные родители в свои первые минуты семейной жизни. И вот теперь, спустя семьдесят лет, я иду здесь со своим третьим внуком, который крепко спит в коляске, и вспоминаю своих милых родителей. А вокруг бушует весна. 
21 июня 2011г. Сегодня я проснулась с беспричинной радостью на душе. "Причина", конечно, есть. И она -- где-то на небесах. Я глубоко уверена теперь, что все, что происходит с нами здесь, имеет проекцию на небесах. Все Там "записывается", только "с расшифровкой": здесь мы не знаем тайных причин наших действий и того, что случается с нами. Лишь Там -- тайный смысл всей нашей жизни, до самых мелочей, сокрыт. Там и мы все узнаем после нашего перехода. Там Господь ткет узор нашей жизни.
Хотелось бы мне всегда просыпаться с такой же легкостью на душе. Это похоже на то, как было в детстве: никаких забот на сердце. А ведь мы так и должны жить. Господь сказал: "будьте как дети". Наверно, это и есть -- отдать все заботы Богу, идти по жизни легко, "наивно", как живут дети, еще не обремененные горестями, заботами. Заботы мы сами вешаем на себя. Душа и клонится к земле от этих забот, не может воспарить над землей. А мы, глупые, неблагодарные, забываем, что есть Тот, Кто готов взять все наши заботы на Себя. Он нас зовет, призывает, а мы не слышим, не видим, не смотрим в Его сторону, не идем.
Как же научиться этому: быть как дети? Наверно, только годами духовного труда. Может быть, в этом и состоит тайна жизни человека: чтобы сделаться как дети? Пройдя через жизненные испытания, научившись сначала искать поддержки у Бога, а потом полностью доверившись Ему (этому тоже нужно научиться), -- сделаться как дети, то есть полностью сбросить с себя бремя житейских забот, возложив их на Бога, доверившись Ему. Делать то же самое, что мы и делаем в жизни, освободившись от озабоченности, которая так тяготит наши души, -- гораздо легче, и сил больше освобождается.
Из детства прийти к детству, только через мудрость. Верить так же доверчиво и безоговорочно, как в детстве; любить так же преданно и беззаветно, как любят детские души, не искушенные никакими житейскими выгодами.
Научи меня, Господи этому: начинать каждый день легко, зная, что Твое неусыпное око всегда надо мной, что не сама я живу, а Ты во мне живешь!
25 июня 2011г. Неизвестный священник в моей любимой книге пишет: "Будьте всегда Господни" (Рим.14, 8), просыпайтесь с этим чувством и живите с ним, "соединяющийся с Господом есть один дух с Господом" (1Кор.6, 17).
Я могу это понять через свою любовь к родителям. Ведь они были для меня всем, на них держалась моя жизнь. Это чувство как вошло в мое сердце с детства, так и осталось на всю жизнь. Вот такое чувство должно быть к Богу -- чувство защищенности, уверенности в Его безмерной любви и в том, что Он всегда рядом, со мной, значит, и жизнь моя имеет смысл. То детское чувство к родителям, которым наполнена для ребенка вся вселенная, вошло в меня в детстве само собой, а чувство к Богу нужно растить и растить. Почему оно не дается само собой? Видимо, потому, что с детства не приучали нас к мысли о Боге, не знали мы о Нем. А насколько легче было бы жить с этим чувством! А теперь и сознание неповоротливо, и сердце маловерное.
Господи, помоги! Помоги, чтобы Ты вошел в мою душу, во все мое естество, как вошли мои родители, -- и даже больше.
После этой своей записи открываю Евангелие и читаю давно известные мне слова: "... если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия". Вот и ответ на мой вопрос: нужно "родиться свыше". А для этого нужно прикладывать усилия, это не дается даром и само собой, как любовь к родителям. Помоги мне, Господи!
Готовлю на кухне обед и слушаю музыку дождя сквозь раскрытое окно, в которое клонятся под тяжестью дождя пышные ветки клена. А в душе у меня откровение из Евангелия, которое только сегодня до меня дошло: я должна родиться свыше -- вот моя задача теперь, в мои шестьдесят три года. Вот зачем душа моя стремится в церковь на службы, вот почему я уже не могу начать день без молитвы и чтения Священного Писания. Я должна родиться духом. Тело мое уже давно старое, а дух не хочет умирать, он еще только в зачатке у меня.
27 июня 2011г. Вчера была на службе в Троицком соборе. Опять радостное чувство соединения с вышним миром, с Богом, с родителями. Мне хорошо в храме, хоть и душно, и тяжело стоять. Стою и словно пелена спадает с глаз: вижу все в другом свете. Раньше люди в храме были для меня чужими, а теперь я вдруг с любовью (да -- с любовью!) смотрю на седые затылки своих сверстников и думаю: а ведь они то же самое испытывают, что и я, иначе не шли бы сюда. Нас роднит общее чувство тяги к Богу, поэтому какими же родными кажутся они мне! Братья и сестры во Христе! Вдруг сердце открылось ко всем и всему. Как многого мы, наверно, не видим и не слышим,  пока Бог не откроет глаза сердца, душевные очи. Сколько же слепоты и глухоты мы проявляем в течение жизни!
2 июля 2011г. Прочла в своей любимой книге о том, что нужно встать рано, чтобы прежде всего "насытиться светом Лица Божия". Это прежде всего, прежде всяких дел -- "открыть голодную душу для принятия Божией пищи и насытиться, чтобы набраться сил для грядущего дня". Я уже на своем опыте, только в свои шестьдесят три года, почувствовала необходимость этого. Как я благодарна Богу, что Он привел меня к этому!
 15июля 2011г. Мы на  Селигере. Сижу среди сосен и пишу. Как я ждала этой первозданной природы, тишины, покоя! Но... Здесь, среди этих добрых сосен, гремит дикая людская музыка, плод дикого людского ума. Я вчера дошла до ненависти к этим людям, и сама ужаснулась этому чувству. "Музыка" гремела и днем и ночью, она просто душила нас -- и я возненавидела этих людей. Прости мне, Боже!
А Селигер по-прежнему тот же. А каким же он должен быть? Спасибо людям, которые сохраняют эту первозданную природу. Такое чувство: сосны, лес -- добрые друзья человека, а человек -- враг тишины, покоя, мира. Ему требуется для питания души ядовитое зелье в виде этой страшной музыки и сквернословия. Господи, спаси и помилуй нас!
О себе могу сказать одно: я приехала сюда новым человеком. В прошлом году я ходила здесь, среди сосен, и просила Бога: "Дай мне новую жизнь!" Господь дал мне то, что я просила. Внешне у меня ничего не изменилось, но Он открыл мне глаза на многое в моей жизни, и я -- другая. Только сейчас начинаю жить с Богом. И Он дает. Теперь мне понятны слова из Псалтири: "Обновится, яко орля, юность твоя" (Пс.102,5). Душа обновляется и становится молодой только с Богом, через Него, уходит "вековая" усталость от земных забот.
17 июля 2011г. Сегодня день поминовения царственных мучеников и тверских святых. На службу в сельский храм пошла пораньше одна, отдельно от всех, чтобы пройти по сельской дороге со своими мыслями, а потом посидеть у храма и прочувствовать обстановку: дворик со старинным погостом, заросший пушистой травкой, дудками, тысячелистником, цветущим щавелем. Это мне удалось. Я сидела на скамеечке и наслаждалась лицезрением ослепительно-белого в лучах солнца сельского храма, заросших сиренью старых могил, старинных гранитных ступеней паперти, милых лужаек с полевыми цветами вокруг церкви. Так покойно, мирно, хорошо здесь, что мне стало казаться, будто я теряю чувство реальности... Где я? Что я здесь делаю? Но вот среди этой звенящей знойной тишины в воротах появляются наши...
После службы был Крестный ход с окроплением святой водой. Как же хорошо! Прошли вокруг сельского храма. Как все мило, радостно! И батюшка хороший, светлый человек, и храм такой белый с темными куполами, кладбище сельское, вокруг храма травка и полевые цветы.
А вечером опять сидели у костра и по очереди читали вечерние молитвы. Жарко горели поленья в кромешной тьме леса, едва-едва просвечивал серпик луны сквозь черные стволы сосен, кричали сычи, а мы сидели тесным кружочком вокруг костра и читали слова молитв -- слова о самом важном, о вечном. Потом Ваня, как всегда, читал главу из Евангелия от Матфея. Вечные слова о вечном...
6 авг. 2011г. Вот мы в Переславле-Залесском. Было много сборов, усталости от них, посещало чувство ненужности всех этих хлопот и стремлений поехать куда-то. Но вся эта неудовлетворенность и сомнения компенсируются чувством новизны и освобождения от всего обычного, приевшегося, надоевшего, как только выезжаешь за пределы своего города и видишь за окном новое.
Часам к пяти вечера мы очутились в небольшой старенькой дачке в поселке Ботик на берегу Плещеева озера. Маленький двухэтажный домик утопает в кустах сирени и жасмина (представляю, как это все весной цветет и благоухает), старые бетонные дорожки и ступеньки в трещинах, словно они из камня, ведут в запущенный сад. Тишина, затерянность, чистейший воздух. Покой и одиночество. Сижу утром в беседке в саду и пишу. Прямо над моей беседкой шумят липы, потому что она одним краем соприкасается с забором, за которым сразу начинается лес. Под густой неумолчный шум деревьев и сухое стрекотание кузнечиков сижу и пишу. Солнечные пятна лежат на полу беседки и на столе, в дверь заглядывают пунцовые шапки флоксов. 
Вчера целый день просидели дома, провозились с детьми, а к вечеру пошли на Плещеево озеро. Оно уже не было таким сказочным, перламутровым, розово-голубым, как в прошлом году, когда мы оказались проездом в Переславле. Прошлый год был особенным, жара под сорок градусов стояла, и озеро вечером с огромным красным диском солнца над ним предстало нам мистически загадочным, словно пришедшим из древности. А в этом году все обычно: вечер как вечер, серые облака над водой, и, соответственно, вода серая, сумрачная. Но озеро все равно всегда прекрасно; вдали берега с куполами древних церквей. Да еще мы сознаем, что это Плещеево озеро: от одного названия веет древностью, историей...
Назад шли уже в темноте, только впереди, на западе, краснела полоска заката, чернел лес по обеим сторонам шоссе, мимо то и дело неслись машины с зажженными фарами, а мы шли и шли на чужую съемную дачу, неся на руках драгоценный "груз" -- детишек, обоняя аромат их детских головок, ощущая тяжесть их милых теплых тельц, тесно, доверчиво прижавшихся к взрослым. Я вдруг подумала: "Куда мы идем, что мы здесь, вдали от своего дома, делаем?" Как все удивительно! Ведь зачем-то мы приехали сюда, зачем-то Господь позволил нам это. Почему-то сложились так обстоятельства, что наше желание отдохнуть именно здесь исполнилось. Кто вложил в нас это желание? Почему Господь прислал нас сюда? Ради какого одного мига, самого важного, в который совершится что-то главное для вечности?
Примерно такие мысли носились в моей голове, когда мы шли в темноте по обочине шоссе, и я поделилась ими с дочерью. Она удивилась и сказала, что думала о том же. Видимое и невидимое так тесно переплетены в нашей жизни. За всем этим вещественным миром стоит что-то невидимое, главное, для чего все это видимое совершается в моей жизни. А то -- невидимое -- вершит мою судьбу.
10 авг. 2011г. Вчера я искупалась, насладилась приятной прохладой Плещеева озера и, когда шла к берегу по мелководью (идти к берегу приходится долго, потому что мелко), вдруг подумала: "Все это для тела, а что для духа?" Так остро это подступило ко мне. Все удовольствия, удовольствия, а чем я насыщаю свой дух? Теми крохами, что я получаю от своей невнимательной молитвы, от посещения монастырей, храмов?
Как много мы хотим в жизни для тела, для чувств. В основном для этого и живем, а главное остается где-то чуть ли не в полном забвении. Господи, помоги, научи, как жить для духа в этой жизни, полной забот о земном (от которых никуда не денешься)!
Вот сейчас сижу в беседке и пишу, и мне так приятен чистый, бархатный утренний воздух, уже теплый, но еще не душный. В лесу щебечут, чирикают птички, в утреннем мареве снуют какие-то мелкие мошки, солнце поднимается все выше и выше над верхушками деревьев, все ярче и ярче разгорается и начинает печь.
Опять на землю идет роскошный летний день, полный земных радостей и удовольствий. Во всем этом можно раствориться и забыть обо всем, то есть о главном. А что для духа?
"Милости Твоей, Господи, исполнена земля; повелениям Твоим научи меня!" (Пс.118,64).
 12 авг. 2011г. Пролетели, ушли в вечность дни, проведенные в Переславле. Ездили в монастыри: Свято-Троицкий Данилов, Никольский, Никиты Столпника, Горицкий (там пока музей), Феодоровский. Сегодня ровно неделя, как мы здесь, а кажется, что уже месяц, потому что так насыщено все впечатлениями. С уверенностью могу сказать, что время прошло недаром. Что-то, ради чего (невидимого) так рвалась душа приехать сюда, произошло на этой святой земле. Я ощущаю вспаханную и орошенную почву в своей засыхающей душе.
Святые угодники Божии Переславские Никита, Даниил, Корнилий, Андрей Смоленский, молите Бога о нас, грешных, немощных! Эти святые стали мне так близки, словно я лично познакомилась с ними. В какой-то момент, гуляя по милому городскому переславскому пляжу, уже пахнущему осенней листвой и глядя на вечерний закат над Плещеевым озером, я вдруг сердцем поняла:  ведь они живы! Они не давно-давно когда-то жили, -- а живы! Они действительно знают о нас, и мы приехали -- к ним.
Меня очень поразила судьба Андрея Смоленского, который ушел от дележки власти между родственниками; он совсем отказался от претензий на престол, и прожил всю жизнь в безвестности, прислуживая в церкви. Даже при жизни он не был знаменит ни чудотворениями, ни прозорливостью, и только после его успения на нем нашли знаки княжеского происхождения (золотую цепь и печать).
А к чему стремимся мы всю жизнь, разве не к известности, к самоутверждению? Ведь все мы толкаем локтями друг друга, расчищая себе место под солнцем. Если не буквально, то в смысле борьбы самолюбий.
И все же Переславль был для меня не просто развлечением, коллекционированием впечатлений -- там я снова ощутила дыхание вечности. Наряду с милыми русскому сердцу старинными церквами, старыми домиками и улочками, которые мне очень полюбились, я почувствовала главное -- присутствие угодников Божиих, истинных жителей этой земли (с нынешними жителями не пришлось общаться).
Мы выезжали из Переславля солнечным, жарким субботним утром, и он весь был перед нами как на ладони. Дома сливались в одну серую массу, а купола монастырей и многочисленных церквей светились во всех уголках города.
16 авг. 2011г. Думаю, отчего у меня сегодня такое подавленное состояние: то ли по дому заскучала, то ли перепады погоды влияют. Вспомнила, что благодать Божия автоматически отнимается, если согрешишь. А я вчера осудила. Нужно ли мне было говорить свое "компетентное" мнение о человеке? Но главное даже не в том, сказать или не сказать, а чувство внутри себя. В этом моем суждении (осуждении!) нет любви к человеку.
Господи, дай мне такое расположение к каждому человеку, чтобы я не могла, не хотела рассуждать о его слабостях, недостатках, а смотрела на каждого глазами любви! В любви растворяется все: критицизм, обиды, раздражение, неприязнь. Прости, Господи, и помоги! Только не отнимай Твою благодать! Помогай мне, ведь везде и всюду нас подстерегает враг!
Как трудно выбраться из этого безблагодатного состояния! Как только получаешь усладу душе и телу, расслабляется дух. Сердце теряет чувствительность, готово ко греху. Господи, помоги держать сердце в чистоте! Как хорошо себя чувствуешь, когда душа размягчается любовью ко всем! Нет ничего слаще на свете. Это благодать Божия нисходит на душу, и тогда все вокруг кажется светлым и милым. Как редко это бывает! Нужно очищать свое сердце, чтобы это состояние было основным в жизни. Помоги, Господи! Ангел мой Хранитель, помоги!
"Явися мне милосерд, святый Ангеле Господень, Хранителю мой, и не отлучайся от мене, скверной, но просвети мя светом неприкосновенным и сотвори достойну Царствия Небесного!"
29 авг. 2011г. Какую удивительную мысль прочла в своей любимой книге "Каждый день -- подарок Божий": душа наша как пустыня, которая тоскует и плачет, потому что жаждет стать цветущей долиной. Полный расцвет наступит лишь в раю. А сейчас нужно прибегать к Богу, чтобы ежедневно орошать пустыню души. А я и чувствую давно, что "душа моя как земля безводная". Сейчас я только "капли дождя" подаю ей, чтобы она ожила, а она просит и просит "дождя", живительной влаги. Потому я и чувствую, что мне все не хватает церковных служб. Были бы силы, ходила бы каждый день.
И еще одна поразительная мысль. Вот я все страдаю, что поздно пришла к Богу, что жизнь прошла напрасно, а автор этой книги пишет, что "развалившийся сосуд (Иеремия 18,4) не выброшен руками Горшечника": "Он держал сосуд в Своей руке, уж это одно должно нас утешить". А разве моя жизнь была не в Его руке, хоть я и не знала Его?
"У Него есть свое, тайное назначение и для развалившегося сосуда -- назначение любви и милосердия, которого он должен достигнуть".
"Он участие и сострадание Свое проявляет тем, что разбивает оковы, освобождает душу, избавляет ее от греха, снимает с нее бремя и делает ее победительницей над скорбью и испытанием... восстанавливает развалины души и жизни".
Я сейчас это очень чувствую: как Бог восстанавливает развалины моей души. Что же это было, как не развалины, если я выдохлась и устала, и весть о вечной жизни меня не радовала, потому что я и в этой, временной жизни уже не имела сил жить полноценно? Я чувствую, как в душе моей постепенно отодвигается тень, заменяясь светом. Господь постепенно заполняет душу, и она наконец становится с Ним родственной, потому что отторгает то, что не родственно Ему, и тянется к свету. Помоги, Господи!
Мне трудно, потому что я не смиренна (самолюбива, тщеславна, надменна), не щедра на милостыню (боюсь сама остаться без гроша: не полагаюсь на волю Божию, берегу свое), не самоотверженна (не могу жертвовать собой ради чужих -- только ради своих), маловерна (меня одолевают страхи то за то, то за это).
Наполни, Господи, мою душу неизреченной Твоей любовью, размягчи мое сердце, вложи в меня Твое сердце, живи во мне, действуй во мне!
Дай мне, Господи, силы приходить и приходить к Тебе, несмотря ни на какие препятствия! Только через Тебя спасение, только у Тебя жизнь.
1 сент. 2011г. Вчера меня очень удивил Тишенька. В последнее время, как ему пошел четвертый годик, в нем заметно происходит внутренняя работа. Он безудержно шалил и вывел дедушку из себя. Мы с Машей были очень расстроены его поведением: он никак не хотел просить у дедушки прощения. Вечером я гуляла с маленьким Ванечкой и горячо молилась о Тише святителю Тихону и Богородице. А перед сном читала Тише книжку; к тому конфликту с дедушкой мы уже не возвращались. И вдруг он неожиданно встает и говорит: "Пойду поговорю с дедушкой по-хорошему". Я спросила его: "Как? Прощения попросишь?" -- "Да". И пошел, и попросил без посторонней помощи (он все-таки еще маленький: всего три годика). Значит, он целый день помнил, что обидел дедушку. Дедушка его поцеловал. Так был исчерпан семейный конфликт.
Велика благодать Твоя, Господи, незамедлительна Твоя помощь!
5 сент. 2011г. Вот опять ответ на мой вопрос:
"Пока мы не научились "стоять" на месте, когда того требует Господь, мы не сумеем и идти вперед, следуя его зову... Мы рвемся вперед, нас тянет на живое поприще, на широкое поле деятельности... Господь требует и ожидает от нас, прежде всего, полного отречения от своей воли, от всего своего, тогда, может быть, будет обращено и к вам повеление, чтобы вы шли, и та деятельность, которую вы искали с таким трудом, окажется рядом с вами.
Вы увидите ясный путь перед собою, вам уже не нужно будет ничего искать, ничего придумывать, вы будете идти вперед под сенью крыл Его, во свете лица Его... Душа тревожная, беспокойная, суетливая -- успокойся, потерпи, утихни, доверься Господу и убедись, что Его цели достигаются всегда..."
Его цель -- привести каждую, в том числе и мою, душу к вечности. Остальное он Сам определит. Нужно просто жить и молиться. Это и есть отдаться Его воле:
"Ищите Бога, и жива будет душа ваша!" (Пс.68, 33).
Эти слова сейчас для меня самые важные. Ищу Его, ищу везде: и в поездках-скитаниях своих, когда оставалась в желанном одиночестве, наедине с природой, и в древнем городе Переславле, исполненном старины и святости, и в его монастырях и храмах, и дома на церковных службах, которыми не могу насытиться, и в чтении Священного Писания и духовной литературы.
Сбылось мое желание, о котором я говорила маме незадолго до ее смерти: "Что бы такое произошло в моей жизни, чтобы я не отлынивала от служб, а бежала в церковь, даже хоть ползком ползла бы, если бы уже не было сил!" Господь исполнил мое желание!
 "Его цели достигаются всегда!"
13 сент. 2011г. Сейчас я чувствую, как что-то могучее, благое присутствует в нашей жизни среди обычного, повседневного. Стоит сделать над собой усилие и изгнать тьму из души, то есть нелюбовь, как вырастает цепочка: любовь -- свет -- благодать. Но и любовь дается благодатью Божией, поэтому нужно прежде искать благодати, но она не дается ожесточенному сердцу. Господь всегда ответит на стремление, на желание прогнать тьму из сердца и даст благодать любви, а любовь несет свет, и свет осияет душу, и в ней поселится благодать и будет светить на все и на всех. И все вокруг будет казаться радостным и светлым. И все будут казаться милыми и хорошими, и всех будет жалко.
Был миг, что я даже ощутила себя как дома в тесноте метро. На улице лил дождь, было холодно, бесприютно, а тут тепло, сухо -- и люди. Люди эти воспринимались не как скопище суеты, а как родственные Божии создания. Я это тогда очень ощутила сердцем. Сама удивилась, что мне в тесноте вагона вдруг стало уютно, как дома. Словно Господь непогодой заставил людей тесно прильнуть друг к другу, вспомнив свое родство.
Помоги мне, Господи, чтобы чувство это укоренилось во мне. Пока еще оно так мимолетно, удержать его я не в силах, это чувство родственности, любви к людям. А так стремлюсь к этому, так хочу этого!
19 сент. 2011г. Хочу полюбить свой день рождения, но по-другому, не по-житейски (внимание, подарки, застолье -- это меня никогда не привлекало, а сейчас -- тем более), а через Бога, то есто вспомнить, что в этот день Господь даровал мне бесценный дар -- жизнь вечную. Я не умела этот дар ценить, пока не пришла к Богу. Я жила и не знала, зачем я живу. Я тянула лямку жизни, как понурая лошадка. А теперь я должна проникнуться сознанием того, что я родилась на свет для вечной жизни и шла долгим, кривым путем. Но все равно -- под неусыпным оком Господа Бога, то есть моя жизнь была не просто цепью житейских забот и дел, обычных для человека (получить образование, реализовать себя в работе, в семейной жизни), но все это было пронизано невидимыми нитями свыше, которые плели рукой Божией узор моей жизни и вели меня к вечной жизни. Ну разве можно не полюбить свою жизнь, сознавая это?! Разве можно не полюбить свой день рождения, когда Господь воззвал меня к жизни в этот день?!
Раньше я всегда испытывала грусть в день рождения еще и потому, что он приближал меня к концу, грустному, бессмысленному концу. Чему же радоваться? Но вот я услышала слова священника: "Человек, родившись на этот свет, обречен на бессмертие". Как поразили меня эти слова своей конкретностью! Ведь я раньше тоже знала, что душа бессмертна, но это представление было как-то бледно, неощутимо. А тут вдруг до меня дошло! И наполнило сердце радостью: мы рождаемся не для того, чтобы сморщиться и умереть в свой час, а для вечной жизни. Мы обречены на вечную жизнь!
Это уже совсем другое дело -- и уходит грустное, извечное ощущение бренности нашей жизни, ее ненужности (кому нужны мои тревоги, заботы, волнения, которые в течение всей жизни колеблют и колеблют мою несчастную душу?). Все, что происходит в моей душе, что сокровенно для меня и неизвестно, не нужно другим, -- нужно Ему! Это Его работа совершается в моей душе, Он знает о ней и Он "отрет всякую слезу" потом, когда мы встретимся. Он и сейчас подает мне помощь и вместо обид на людей, на "судьбу", вместо неудовлетворенности жизнью вселяет в душу любовь, которая "покрывает все", которая наполняет душу благодатью. Но это -- если я научусь припадать к Нему во всех своих заботах, больших и малых, если сумею почувствовать, что Он всегда рядом. Я учусь этому, Господи!   
29 окт. 2011г. Бог познается сердцем, а не умом. Сердцем я начала Его познавать только после смерти мамы. Сегодня холодный и удивительно ясный октябрьский день. Предзимье. Студено, прозрачно и чисто.
Вчера исповедалась, сегодня причастилась. В храме очень холодно, пар изо рта виден, но тем радостнее на душе от горящих свечей. И стены почти голые из-за ремонта, и певчая одна (остальные болеют), но все равно на службе так хорошо, так хорошо, словно я вернулась в какую-то очень счастливую пору детства, когда еще мало о чем задумываешься, когда еще не тяготят душу заботы и инстинктивно чувствуешь кругом таинственное присутствие Божие; и мир наполнен, весь наполнен радостью этого присутствия. Только ребенок, если ему не говорили о Боге, не может этого объяснить -- но чувствует. Каждой клеточкой своей чувствует. Я хорошо помню это чувство, утраченное в последующие годы своей жизни.
А сегодняшняя служба в промерзшем храме, освещенном холодными утренними лучами солнца, напомнила мне это чувство, это ощущение из раннего детства, в котором еще не было никаких наук и знаний, а мир воспринимался чувствами, интуицией.
3 ноября 2011г. Бог открывает мне сейчас такие глубины! Главная добродетель в человеке -- смирение. Смирение, кротость, послушание. Вчера я увидела, сколько во мне упрямства, совсем нет послушания, хотя я считала себя довольно покладистым человеком. Но Бог мне сейчас прямо указывает на мои недостатки, как говорится, "грубо, зримо", на простых обыденных вещах. А дело в том, что вчера вечером собралась делать мясной фарш для завтрашнего обеда, так как утром всегда времени не хватает: нужно и обед варить, и детей на прогулку вести -- все по времени. А был одиннадцатый час вечера. Отец Евгений был на кухне и сказал мне:
-- А не поздно шуметь электрической мясорубкой? Соседи будут обижаться.
Я отмахнулась от его замечания, мол, еще нет одиннадцати, а мне нужно на завтра приготовить фарш, чтобы утром все успеть. Он покачал головой. Мясорубка у меня всегда стоит приготовленной к работе, я поспешно включила ее, и... что-то в ней оглушительно треснуло, насадка с винтом отвалилась: винт сломался. Оказывается, кто-то, (конечно же, внук) бросил в мясорубку металлический предмет, и винт не сумел его "перемолоть", сломался. Вот как не слушать священника! Отец Евгений, посмеиваясь, сказал:
-- Послушание выше поста и молитвы.
Я, оправдываясь, говорю:
-- Но ведь и завтра утром случилось бы то же самое, у меня нет привычки проверять, не бросили ли мне что-нибудь в мясорубку, потому что такого никогда не было.
Он ответил, что утром я, может быть, все же и проверила бы. Таким образом открываю на практике новые грани жизни и себя. Оказывется, много еще во мне своеволия.
Это Господь "приготовил сердце к восприятию новых испытаний, но и новых радостей. Уже не тех, которые могли привлекать нас в юных летах, но и других, более глубоких, более светлых, смысл которых с каждым годом становится нам понятнее" ("Каждый день -- подарок Божий").
Эти маленькие открытия, действительно, наполняют душу светом, словно открывают двери темницы, в которой жила душа до этого. Открыть свое сердце послушанию, идя через это к истинному смирению, -- как вдруг пахнуло чем-то новым и свежим в душу! Словно сердце выходит из темницы самости на свободу. Ведь мы все замкнуты в этой самости, нам тесно в ней, но мы не знаем, откуда эта теснота сердца. Так и живем с этой теснотой и маемся. Даже любовь наша нас мучит потому, что она замкнута в нашей самости.
 18 янв. 2012г. Сегодня сочельник. Вчера сходила на всенощную; снова вкусила радостное, тихое, ни с чем не сравнимое и никакими словами не выразимое до конца чувство, когда стоишь в храме, где тепло и живо горят свечи, звучат божественные слова молитв, неповторимо благоухает церковный воздух. Сердце невольно обращается вверх, к Небу, и душа молится вместе со всеми, насколько ей по силам.
Сегодня о. Евгений сказал удивительные слова о том, что когда душа соприкасается с освященной стихией (он говорил о крещенской воде), то человек испытывает нечто невыразимое -- соприкосновение с вечностью, и забывает в этот миг обо всем. Вот это "нечто" испытываю и я в последнее время, когда читаю каждый день духовную литературу, исповедуюсь и причащаюсь из-за праздников чаще, чем обычно.
Я не могла понять, что это со мной: все окружающее воспринимается как-то отстраненно, будто в ирреальности. А тут прочитала в книге Н.Е. Пестова "Современная практика православного благочестия" слова одного старца, что именно такое состояние появляется у человека, начинающего жить духовной жизнью. Как же мне помогает это руководство к жизни православного человека! Господь позаботился обо мне в ответ на мой отчаянный зов. Меня ведут, мне помогают. 
   5 февр. 2012г. Пришла с Литургии, прочитала благодарственные молитвы. Благодарю Тебя, Господи! Какие прекрасные слова:"...паче же пройди во уды моя, во все составы, во утробу, в сердце. Попали терние всех моих прегрешений. Душу очисти, освяти помышления".
Вся цель жизни человека, чтобы возрастал в нем Христос. Больше ничего не надо, неважно, в каком виде ты будешь в этой земной жизни, в каком положении. Главное, чтобы возрастал в душе Христос. Помоги, Господи! Как сложно сохранить то состояние, которое уносишь со службы. Не только в течение недели, но и в течение дня. Уже вечером сего дня мне будет казаться, что я на службе была давно-давно.
Но все-таки что-то остается. Остается крепость, прочность душевного покоя, которые дает причастие.
8 февр. 2012г. Удивительные слова прочитала сегодня в своей настольной книге "Каждый день...", что мы всю жизнь ищем, к чему бы свое сердце привязать (как верно!). Стучится оно то в ту, то в другую дверь, ищет себе пристанища, а нужно ему только одно -- связь с Богом. Разве вся жизнь наша с нашими "поисками счастья" не есть поиски "пристанища для сердца"? Так и есть! Ведь, действительно, все эти наши томления сердца, ожидания каких-то радостей, какого-то счастья, которое "подарит" жизнь нам в будуущем, -- это ведь не что иное, как поиски пристанища сердцу. Оно ищет, к чему бы прилепиться: любовь, дружба, профессия, творчество -- все это сердце ищет себе пристанища. И все эти "пристанища" либо приносят разочарования, либо до конца не утоляют душу. А нужно только одно: связь с Богом. С Ним уже все встает на свои места, находит свое, положенное ему, место.
Вся цель жизни в укреплении этой связи, ведь эта связь -- залог нашей вечной жизни. Это сращивание с Богом происходит через дух. Да дух-то мой так беден, что он еле держится в этой связке. Его-то и нужно растить и укреплять.
10 февр. 2012г. Скоро опять праздник -- Сретение Господне. А потом будем ждать Прощеного воскресения. Как радостно жить по церковному календарю! Произошло наполнение нашей жизни истинным смыслом. От этого такая благодать в душе!
Дни летят за днями в необходимых житейских заботах, и, кажется, некогда подумать о духовном. Или это только кажется... В душе все равно идет какая-то работа, и в мыслях подсознательно идет молитва. Ведь я уже не та, что прежде. Сегодня была на Литургии, причастилась. Готовясь с вечера к причастию, никогда не знаю, смогу ли причаститься: вдруг что-то помешает, вдруг Господь не допустит.
Господь милостив и помогает встать рано утром, даже если плохо спала, дает силы пойти и отстоять службу, когда есть в душе горячее желание и твердая решимость. Стоит только заколебаться -- и все начинает препятствовать: и сил нет, и какие-то обстоятельства не дают. Это я уже испытала на себе.
Шла сегодня утром по свежему снежку в собор на службу, а в душе была тихая радость, как и всегда, когда идешь в храм. На службе -- чувство ирреальности окружающего, в глазах только горящие свечи, освещенные ими образа и ангельское пение с клироса. Оно всегда ангельское, даже если певчие не очень умелые, потому что слова молитв и песнопения ангельские.
Когда вышла из храма, утро было светлое, но пасмурное, такое мягкое, снежное. И вспомнила с любовью свою бабушку Марфу, как она ходила в церковь. Бывало, приоденется, наденет на голову черный платок из вологодского кружева, черную лакированную сумочку возьмет в руки, которую ей подарили дочери, и идет своей старческой походкой вдоль улицы. Мы уже знаем, что бабушка собралась в "свою церковь". Возможно ли было тогда предположить, что и я через много десятилетий тоже буду ходить в церковь?! Тогда эта мысль показалась бы невероятной.
Вспомнила не только бабушку Марфу, которая молилась одна в семье, но и ее дочерей, моих теток, которые жили уже "по-современному": вступали в комсомол и партию, занимали ответственные должности. Милые мои тетушки: Мария, Евгения, Антонина, Валентина, -- все вы уже там, у Бога, и поняли ошибки вашего поколения. Вы не виноваты в том, что ваша жизнь прошла без Бога. На меня Бог возложил обязанность отмаливать свой род.
Я чувствую, как соединяюсь с вами духом, когда стою на службе в храме. При жизни мы не были близки: жили в разных городах, да и интересы у нас были разные. Но вот сейчас вы мне так близки, как только могут быть близки родные. Мы родные по крови, у нас одни корни, одни гены -- и я ответственна за вас сейчас, пока я на земле.
17 февр. 2012г. Мне кажется, что я, хоть чуть-чуть, но вкусила сладости благодати Божией, соприкоснулась с ней и почувствовала, что ничего нет на свете слаще, как пишут об этом святые подвижники. Вот потому мне больше ничего не надо, как только не потерять ее и стремиться еще больше ее ощутить. Помоги мне, Господи, в этом! 
Как удивительно: можно всю жизнь прожить и не узнать этого, жить, как большинство, "своим умом", "своим разумением" и гордиться этим, но так и не узнать тайны Божией, разлитой во всем мире, словно ее и нет совсем. Она открывается только таинственным образом в таинствах Церкви. И тогда мир в глазах обыкновенного человека преображается, он видит его по-другому. Все, что налипло на душу, отпадает, как чешуя. Уже живешь по-другому и для другого: для получения той радости и сладости, что может дать только общение с Богом. Пусть неумелое, несовершенное, но Бог всегда идет навстречу тому, кто Его зовет, от кого бы зов этот ни исходил, хоть от самого-самого грешника. Он протягивает к нам руки, как мы протягиваем руки к своему непослушному ребенку, когда он плачет и просит его утешить, даже если он сильно нашалил.
19 февр. 1012г. Нервы намного стали крепче с тех пор, как я стала часто исповедоваться и причащаться. Господь очень ощутимо дает мне поддержку в этой жизни. Несомненную поддержку. И несомненно являет мне Себя в моей жизни. Как передать это ощущение человеческими словами, я не знаю, только чувствую эту мощную поддержку, чувствую, как все, что происходит в моей жизни, имеет свой смысл, не напрасно. Даже бездействие тех дней, когда мы все болели, и жизнь словно остановилась.
Душа моя уже не требует никаких концертов, театров, развлечений, потому что для нее нет ничего отраднее Литургии или Всенощной. Во время церковной службы словно приподнимаешься над землей, чуть-чуть паришь и забываешь обо всем, будто находишься в ином, высшем мире. Побывала, заглянула туда -- и идешь домой по знакомым улицам, занимаешься теми же повседневными делами, порой даже очень быстро забываешь, что это было именно сегодня, только вот этим утром: настолько эти привычные земные дела и молитва в церкви далеки друг от друга, как небо и земля.
Но "небо" уже коснулось тебя, уже внедрилось "во все составы, во все уды твоя" -- и жизнь твоя уже течет по-другому. Благодарю Тебя, Господи, за руку помощи, которую Ты протянул мне!
28 февр. 2012г. Сегодня третий день Великого поста. Хожу на все службы: утренние пятичасовые и вечером на Великий канон Андрея Критского. Хоть и несовершенна моя личная молитва в общей церковной молитве, но я чувствую, что я больше нигде не могу находиться сейчас, как только здесь, в церкви. Не могу быть ни дома, ни на улице и ничем другим заниматься не могу, когда здесь совершается молитва. Меня тянет сюда, как магнитом. После этих молитв кажется, что уже невозможно жить здесь, на земле, и заниматься прежними обыденными делами.
10 марта 2012г. Сегодня стояла на Литургии и чувствовала: нет ничего лучше, прекраснее, совершеннее, чем служба в храме. Ведь здесь припадаешь к Самому Источнику жизни, а без Него никакие земные радости, самые крепкие привязанности не могут напоить душу, насытить ее необходимой жизненной силой. Я всю жизнь маялась без этого Источника, даже в самые счастливые моменты жизни, когда со мной были все, кого я люблю, в ком был и есть весь смысл моей жизни. Но то-то и оно, что "весь смысл жизни" не должен быть в земных привязанностях: весь он -- в связи каждой отдельной души с Богом. Нельзя ее, душу, "прикреплять" полностью даже к самым любимым людям. Она должна быть связана, как пуповиной, с Отцом, нашим Творцом. Через эту "пуповину" мы питаем свою душу, и она будет совсем не меньше любить своих близких, а даже больше и совершеннее, потому что она богаче, если связана с Богом.
Помоги только, Господи, всегда иметь эту связь, не терять ее. А это-то как раз и не  получается. Как часто мы теряем ее в суете нашей жизни!
14 марта 2012г. В книжечке "От меня это было", которую читала уже не раз, читаю слова, написанные словно для меня на данный момент:
"Мечтала ли ты сотворить какое-то особенное дело для Меня и вместо этого сама слегла на одр болезни и немощи -- от Меня это было.
Ибо тогда ты была бы погружена в дела свои, и Я не мог бы привлечь мысли твои к Себе, а Я хочу научить тебя самым глубоким мыслям и урокам Моим, чтобы ты была на службе у Меня.
Я хочу научить Тебя сознавать, что ты ничто без Меня"4.
Снова и снова проникаюсь тем, что уже читано-перечитано не раз и не два. Я хоть и не слегла, но болею, немощи поглотили меня полностью и не дают воспарить духом после усердного посещения великопостных служб. И все это для того, чтобы я молилась и терпела, и -- ждала: Бог даст то, что надо. Именно в немощи своей, в ощущении полного истощения жизненных сил я почувствовала, что не могу жить так, как жила: в основном, внешней жизнью, житейскими заботами.
17 марта 2012г. Сегодня вторая родительская суббота Великого поста. Отец Евгений сказал хорошую проповедь о том, что мы должны готовить себя к тому, чтобы наш Создатель, к Которому мы придем, когда перейдем рубеж земной жизни, стал нам действительно родным, Отцом. Тогда и не страшно будет умирать, потому что мы пойдем к родному Отцу. А если в этой жизни Он нам чужой, то есть мы не стремимся в храм, не молимся, не приближаемся к Богу, то и Там он будет нам чужим. Как хорошо и просто он сформулировал уже не раз читанное и слышанное! Да нам и нужно тысячу раз повторять и повторять, уже, казалось бы, известные нам истины.
23 марта 2012г. Господи, научи меня каждый день просыпаться с чувством, что Ты всегда со мной! Очень часто ускользает от меня это чувство, тогда мне одиноко, сиротливо, плохо на этом свете. Тогда я словно маленький ребенок, потерявший маму. Я словно и не я, а какой-то рассыпавшийся сосуд. Ищу и ищу чего-то, чтобы снова его склеить. А нужно только одно: вера в то, что Ты всегда со мной и Ты знаешь, что происходит со мной. И знаешь, что так надо, -- пока!
Ни одно движение души моей не ускользает от Тебя, Ты наблюдаешь за мной, Ты ведешь меня, я не потерялась, я в поле зрения Твоего, и Ты сделаешь со мной то, что надо сделать, потому что только один Ты знаешь, что надо; и Ты ведешь меня. И в большом, и в малом -- Ты со мной!
Удивительные слова прочла сегодня в своей настольной книге "Каждый день...": наша душа, как забытая арфа, "разбита, запылена, безмолвна, пока до нее не дотронется рука Создателя... Растворите широко двери сердца Христу. Впустите Его к себе, и Он своей любящей рукой очистит ваши душевные струны от всякой пыли, нанесенной грехом, восстановит все разрушенное, разбитое в вашем сердце; все неправильные звуки сольются тогда в одну чудную гармонию, и радостная, торжествующая, хвалебная песнь будет звучать в обновленной душе".
9 апреля 2012г. Вчера было Вербное воскресенье. Такого Вербного я за свою жизнь не помню, угрюмее не бывает: мокрый снег, дождь, слякоть. С утра -- ничего весеннего, радостного, всю землю за ночь опять покрыл снег. На улице холодно, неприютно.
А в храме -- весна: многолюдно, благоговейно, празднично, в руках у всех вербочки. Я здоровалась с прихожанами, и мне хотелось отдать каждому частичку своего сердца, в чем-то помочь, отогреть. Я вдруг почувствовала, как радость от этого общения волной хлынула в мое сердце. Захотелось действительно что-то сделать для кого-то. Но ведь я ничего не сделала, а только почувствовала, как хорошо это для собственной души -- сделать что-то хорошее для других. На улице было хмуро, пасмурно, неприютно, а у меня в душе пели жаворонки.
13 апр. 2012г. Сегодня Великий пяток. Вчера ходила на вечернюю службу -- чтение двенадцати Евангелий. Принесла из храма огонек. Всю ночь у нас горела лампадка на кухне перед иконой Божией Матери и сейчас горит. Вставала ночью, чтобы посмотреть тесто для куличей, и в душу, как живой, смотрел огонек. Он так тепло и мило освещал кухню; такой маленький и скромный, но так неотразимо и мгновенно обнимал душу, ласкал, освещал ее, обогревал.
Было такое чувство, что соединились времена: настоящее, в котором существую я со своими близкими, -- и далекое-далекое прошлое, в котором были молодыми мои бабушки, Марфа и Наталия. Они так же перед Пасхой, на заре двадцатого века, видели огонек лампадки возле икон, так же ощущали запах вскисающего теста для куличей, так же ждали с замиранием сердца этого Великого праздника вместе со всей воскресающей к жизни землей. А может, для них это стало уже привычным, обыденным и не так проникало в сердце, как нам? Но все равно это было в их жизни, было... И я чувствую сейчас эту связь времен.
Они тогда не могли и предположить, и вообразить себе, что ждет их впереди. Не знали они, что все это отнимется у них и их детей на всю жизнь. Моя милая мамочка успела-таки вкусить этой радости под конец своей жизни: мы вместе с ней пекли куличи в этой квартире. Ей нужно было прожить долгую, долгую жизнь, полную скорбей и лишений, чтобы дожить до этой радости...
24 апр. 2012г. Читала книгу архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого) "Дух, душа, тело". Меня очень вдохновила мысль о том, что в нас есть нечто такое, что живет в нас независимо от нас, -- Дух Божий. Он и составляет основу нашего духа, который не умрет после смерти тела. Он не подвластен нашим инстинктам, нашей физиологии. Он живет в нас таинственным образом и может преобразить нас, если мы будем стремиться к Богу. "И подобно тому, как вино не портится и продолжает жить своей собственной жизнью после смерти винограда, становясь тем лучше и драгоценнее, чем дольше оно живет, -- и в бессмертном духе человеческом продолжается вечная жизнь и бесконечное развитие в направлении добра или зла после смерти тела, мозга и сердца и прекращения деятельности души"5.
Помоги мне, Господи, обновляться Духом Твоим Святым! Веди меня. Только Ты знаешь как.
И снова из моей любимой книги "Каждый день...": "В загробном мире Агнец "будет пасти их и водить их на живые источники вод" (Откр.7,17). Но и здесь, на земле, Он творит с нами то же самое: Он непрестанно ведет нас, шаг за шагом, выводит из старого к новому, из знакомого к неизвестному, из оконченного дела вперед к другому, из достигнутого нами знания к открытию новых, еще неведомых нам тайн. Ведет Он нас все вперед различными путями: обстоятельствами, сближениями с людьми, чтением, познанием Священного Писания".
28 июля 2012г. Удивительное чувство появилось у  меня сегодня, когда мы гуляли с детьми по речке, -- чувство вневременности жизни. Мы все: и мои родители, и все предки мои, и я, и мои дети, и внуки -- все мы дети одного Отца. И неважно, кто кого родил, кто раньше прошел свой жизненный путь на земле, кто позже. Путь один -- путь к Богу, к своему Отцу, домой. Мы все проходим этот путь чредой перед Его неусыпным оком. И мы не должны испытывать сиротства на этой земле, когда уходят наши дорогие, очень дорогие близкие.
Эта мысль пришла мне именно в тот момент, когда я чуть не загрустила, вспомнив прошлое: мы гуляли здесь же в пору, когда и родители были живы, и дети были с нами. Грусти не должно быть в виду вечности. Да, все проходит на этой земле, но чтобы обрести жизнь вечную. Грусть и тоска от лукавого.
13 авг. 2012г. Второй день мы в Троицком под Угличем. Льет и льет дождь, вернее -- цедит, как сквозь мелкое сито, не переставая. Но после службы в храме Живоначальной Троицы на Устье на душе радостно, даже можно сказать, душа ликует. Сегодня Медовый Спас, на службе было всего девять человек, дачники. А вчера на всенощной стояли только мы с мужем. Храм не закрывался в советское время, ему пятьсот лет, а вот теперь настали такие печальные времена, что некому молиться в этом великолепном храме. Кажется, совсем недавно, в восьмидесятых годах, село было многолюдным, живы были еще те женщины, которые не дали властям закрыть свой храм, отстояли его. Они уже почили, дома их опустели, либо стоят заколоченные, дожидаясь своих покупателей, либо давно имеют других хозяев, которые приезжают сюда лишь изредка. Вот и мы коротаем время в холодной старой избушке, а за окном льет и льет дождь.
Казалось бы, -- неприютно, холодно, но у меня в душе радость после церковной службы, вспоминаю слова апостола Павла: "Радуйтесь, всегда радуйтесь". А как же не радоваться, если я поняла сердцем, что все трудности и страдания в моей жизни были тропой к Нему?! Я нашла Его через все эти скорби! Как же мне не радоваться? А с Ним так хорошо! Он мне открылся только теперь, на склоне лет. И душа помолодела, обновилась:
"Обновится, яко орля, юность твоя" (Пс.102,5).
Сбылись слова псалмопевца и в моей жизни! А ведь ношу свою юную душу в немощном теле.
28 авг. 2012г. Сегодня светлый день Успения Богородицы. Вчера была на всенощной и пришла из храма с приподнятым настроением: было так светло и хорошо, весь храм в цветах, плащаница утопает в белых розах. Так хорошо, так хорошо, что и словами трудно высказать. Я теперь всегда чувствую: вот это истинная жизнь -- жизнь с чувством небесного. Мне только жаль себя в прошлой жизни, и своих родителей, за то, что мы ничего не знали о невидимом мире, о Боге, и нередко жили с чувством тревоги, тоски, непонятной тяготы душевной, которая нападала на нас без всякой, казалось бы, причины. Выручала нас только "круговая порука любви". Мы любили друг друга и казалось, что любовь наша хранит нас. Больше надеяться было не на кого и не на что. Чувство сиротства в этом мире, оставленности на произвол судьбы стояло где-то рядом, за спиной, только любовь друг к другу, казалось, заслонит от всех невзгод, не даст пропасть. Но разве может сравниться наша человеческая любовь с Божией?!
Теперь-то мы знаем, что мы не оставлены, что Господь всегда с нами, только мы должны учиться любить Его, тянуться к Нему, соединяться с Ним. И тогда жизнь становится совсем другой, она сияет всеми своими красками. И появляется чувство истинной защищенности: с Богом не страшно жить и умирать.
Успение в этом году необычное: с ночи льет и льет дождь. Девочкам моим утром петь на клиросе, а они не могут выйти из подъезда: у самых дверей стоит огромная лужа по колено воды, пришлось подгонять машину к самому подъезду.
На меня оставили Тишу, а идти с ним в храм в такой ливень невозможно, и мы остались дома. Я собиралась причаститься, но пришлось смириться... И все же Тиша запросился в храм, к маме. Пришлось надеть резиновые сапоги, плащи и вести ребенка на службу по этой непогоде. А в храме такая благодать! Служба уже шла к концу, причаститься я, конечно, не смогла, но мне все равно хорошо, потому что я ношу в душе праздник со вчерашней всенощной.
30 авг. 2012г.  Вчера мы ездили с о. Евгением в Городище на молебен. Храм Одигитрии сохранился, можно сказать, неплохо в сравнении с другими храмами. Правда, нет ни  колокольни, ни зимней части церкви, но сохранились купол с крестом, пол. Зато в маленькой летней церкви под куполом такая акустика, что даже я, очень не музыкальный человек, чувствовала, как прекрасно звучит пение в этом храме. Прямо ощущаешь, как молитва несется в купол, ввысь, к небесам.
Особое ощущение еще в храме оттого, что кое-где сохранились остатки росписей; словно из глубины веков, то тут, то там проглядывают лики сквозь штукатурку. Несколько больших старинных икон заботливо покрыты расшитыми русскими полотенцами с кружевами. Пусть храм еще бедный, не оборудован церковной утварью, в нем нет иконостаса, алтарь отделен занавеской, но эти остатки старины дают ощутить, что храм жив, что молитва идет к Богу, хоть это только начало возрождения.
Возвращались, как и приехали, также под проливным дождем. Он хлестал и хлестал в лобовое стекло, а мимо мелькали унылые поля, леса, редкие деревни. Городище -- маленькая дачная (теперь дачная) деревенька под Высоковском, затерянная в глуши среди просторов полей и лесов. А вот была же в ней когда-то жизнь, раз был храм.
10 сент. 2012г. Завтра большой праздник -- Усекновение главы Иоанна Предтечи. Почему-то у меня особая симпатия к этому святому, к его подвигу умаления перед другим, высшим его. Может быть, это самый трудный подвиг -- признать другого выше себя, уступить место, умалиться. Поэтому и вызывеат он такое восхищение и преклонение перед ним. Смирение, пожалуй, самый сладкий плод из духовных плодов души. С ним, наверно, так хорошо и спокойно жить.
13 сент. 2012г. Гуляли с мужем в Майдановском парке, вспомнили, как тридцать семь лет назад мы гуляли здесь темным осенним вечером. Сквозь черные силуэты деревьев просвечивала огненно-красная вечерняя заря. Потом В. создал по памяти пейзаж. Тогда мы были молоды, жили искусством и надеждами на новые творческие свершения. Это, конечно, давало определенный импульс жизни, но в душе все-таки не было настоящей ясности, как сейчас, когда мы знаем, зачем живем и к чему идем. Тогда это было туманно, и чувство какой-то "бесхозности" присутствовало.
Вопросы, зачем мы живем, кому мы нужны, -- жили где-то внутри: вот мы живем, о чем-то мечтаем, хотим что-то свершить, кого-то чем-то удивить, а где-то там, далеко-далеко, эта черная пустота все равно будет. Позже, когда-то позже, но все равно будет. А пока мы не хотим об этом знать...У нас маленькая дочь, мы хотим любить друг друга и этим жить, а это пусть наступит не скоро, не скоро...
Теперь совсем другое: мы понимаем, что мы не какие-нибудь случайно упавшие на землю создания, никому не нужные, а мы -- дети Божии. И Он создал каждого из нас не как "серийное издание", не как "тираж", а каждого -- как неповторимую личность со своими задачами в этой жизни. И ведет каждого, ведет под своим неусыпным оком.
Я помню, что тогда, в молодости, у меня было чувство маленьких букашечек, затерявшихся в темноте, чувство, что вся наша жизнь вот такая же темнота, которая стоит в парке, и спасает нас только наша любовь. Но и вдвоем мы одиноки в этом враждебном мире темноты. Странно, но прошло тридцать с лишним лет, а я помню это чувство. Без Бога оно присутствовало всегда, только когда-то ярче, когда-то меньше, но где-то глубоко оно таилось всегда. И в наших уютных, незабвенных вечерах в маленькой квартирке с родителями...
 Нас всех согревало чувство любви друг к другу. Но ведь и было подспудное чувство, что этот уютный мирок может сдунуть, смести каким-то вихрем жизни, что мы так слабы вместе с нашей любовью, так беспомощны перед этим неведомым "вихрем жизни". То есть мы не чувствовали защиты в жизни, как чувствует  верующий человек, который знает, что его судьба в руках Божиих, и вместе с Богом он силен во всем и никакие бури не страшны, потому что он родился не для того, чтобы потом, состарившись, умереть, исчезнуть навсегда, а родился в жизнь вечную. И все, что свершается в нашей жизни, -- не случайность: "От Меня это было". Вот откуда крепость и твердость в любых житейских невзгодах у верующего человека.
27 окт. 2012г. В прошлое воскресенье вечером сказала на кухне фразу о. Евгению: "О. покрестилась, а в храм не ходит" (это об одной нашей общей знакомой). На что мне о. Евгений просто, спокойно, даже душевно как-то ответил: "У нее же ноги больные, ей тяжело стоять".
И я вдруг так остро, ясно почувствовала: я осудила человека! Словно под рентгеном почувствовала свой грех: я же осудила человека! Мне стало плохо, даже физически плохо, тошно. Я всю неделю промаялась, еле дождалась субботы, чтобы исповедаться. Вот теперь спокойно пишу об этом, потому что грех мне отпущен священником. А всю неделю я чувствовала себя такой скверной: я осудила человека, к которому не имею никакого отношения. Я чувствовала всю мерзость этого поступка и свою мерзость, даже рыдала перед Богом, когда лежала в постели, прося омыть, очистить мою душу от греха.
Раньше эта фраза прошла бы для меня незамеченной, а теперь Бог помогает мне очищаться от грехов. Сколько еще у меня таких незамеченных, забытых грехов? Впервые я почувствовала, что я, может быть, хуже всех. Раньше эти слова святых отцов мне были непонятны. Я не могла подозревать их в рисовке, неискренности, но непонятно было, как такие люди (святые!) могут думать, что они хуже всех. О себе я тоже не думала, что я хуже всех: вон ведь есть какие, совсем плохие, а я обычная, не хуже других.
А вот теперь вижу, что другие в разных ситуациях лучше меня, добрее, сердечнее. А у меня отвратительная привычка свои суждения высказывать, словно я судья, словно я умнее, праведнее всех. С каждым разом убеждаешься, что жизнь человека, которая протекает рядом с нами, -- загадка Божия, и мы не смеем судить своим умом ни о ком.
Господи, помоги мне просвещаться светом Твоей истины и осветить этим светом всю мою жизнь, чтобы понять свое прошлое и настоящее!
  28 февр. 2013г. Прочитала удивительную книгу удивительного автора -- певицы из народа Надежды Плевицкой, которая пела с Шаляпиным, Собиновым, была хорошо знакома с Государем Императором Николаем Вторым. Она из крестьян, не училась нигде, кроме церковноприходской школы. Каких же людей рождает Бог на нашей Русской земле!
Плевицкая написала две книги о своей жизни. И что это за книги! Какой язык, какая глубина ума, какое проникновение в самую суть вещей и какая лиричность! А главное для меня то, что я теперь точно узнала, так сказать от первого лица, правду о жизни нашей русской деревни. Она была совсем не такой, какую мы видели в советское время: пошлость, серость, хамство. Это все после революции стало, людей русских "подстригли", "подравняли" -- вывели-таки "нового человека": бедного душой, без внутреннего стержня, потому что без Бога.
А тот русский человек, богатый, твердый духом, красивый в труде, в своем быту и праздниках, живущий со страхом Божиим в душе, -- он был. Из тех осколков прежней жизни, что сохранились после революции и которые помнили мои родители, я составила себе представление именно о таком русском человеке. И вот очевидец и участник той жизни в самой глубинке России, в Курской губернии, пишет о том, что пошлость, грубость, безнравственность появились уже тогда, когда те же деревенские люди оказались в фабрично-заводской среде. Уехавшие работать на фабрики родственники привнесли в деревню свои нравы, и она постепенно менялась, а революция довершила этот процесс.
Какие удивительные слова сказала эта великая певица в своей книге "Мой путь с песней": "В жизни я знала две радости: радость славы артистической и радость духа, приходящую через страдания. Чтобы понять, какая радость мне дороже, я скажу, что после радостного артистического подъема чувствуется усталость духовная, как бы с похмелья... А радость духовная -- легка, она тихая и счастливая, как улыбка младенца. Куда ни взглянешь, повсюду светится эта радость, и ты всех любишь и все прощаешь. Эта радость -- дыхание нежных фиалок. Дыхание их хочешь пить без конца. Радость первая проходит, но духовная радует до конца дней"6.
10 апр. 2013г. Как же хороши великопостные службы с покаянными молитвами и коленопреклонением! Кажется, больше ничего в жизни и не надо, как только это покаянное чувство в размягченной душе и ощущение, что ты стоишь перед Ним, родным, бесконечно любимым, милостивым, Который ждет тебя и ведет по жизни и не оставляет одну. Обретение это так радостно, словно нашла наконец моя сиротствующая душа своих кровных родителей. Уже пятнадцать лет хожу в храм, но душой признала и прочувствовала только недавно. Это похоже, наверно, на то, как если бы сирота, воспитанная другими людьми, нашла своих родителей, но признание и понимание их сердцем и душой, рождение любви к ним произошло бы не сразу, а в какой-то момент проснулась бы у ребенка истинная любовь к родителям и осознание, что они ее родные, единокровные. Так и мы ходим по земле, окруженные любовью нашего Создателя, нашего Родителя, и не видим ее. И только в церковной жизни она просыпается постепенно: "К Тебе всяк живущий приходит" (Пс.64,3).
7 июня 2013г. Как часто мы отгораживаемся своими заботами от того, чего просит наша душа. Она просит, а мы заглушаем ее зов будто бы неотложными делами, повседневной мелочной суетой. И не можем или не хотим остановиться, прислушаться, понять, а что там,  внутри нас, происходит, что нужно изменить. Почему-то мы стараемся заглушить этот зов души. Это, наверно, старая привычка, когда душа была не в счет, когда мы не знали, что она -- самое ценное в нас, что, собственно, человек -- это и есть его душа, потому что она вечна, она не умрет и пойдет к Богу, ее надо растить и наполнять Духом Святым.
 5 авг. 2013г. "Пасха -- символ тесной близости, святого общения, непрерывной связи, которую Господь желает установить с каждой душою. Как Он жаждет этого союза, живого, неразрывного! Это тайна, которую надо вкусить, чтобы постигнуть непрестанное душевное общение с Господом с первой минуты дня и до последней; оно возможно. И здесь, на земле, даруется Им одним. И верующий будет тогда ходить во свете, ибо Христос -- свет мира, свет каждой души" ("Каждый день -- подарок Божий").
Этот отрывок из книги меня вдохновил тем, что, оказывается, сам Бог жаждет живого союза с каждым из нас, и связь эта может быть непрестанной с первой минуты дня и до последней. Как важно мне знать это! А то мне порой кажется, что я, как серая моль, бьюсь, бьюсь в окно, а стекло меня не пускает туда, куда я так жажду попасть. Не пускает, потому что я недостойна. И тогда берет отчаяние и уныние, руки опускаются.
 А теперь я буду помнить только одно: стучите, толцыте -- откроется вам. Нужно только настойчивее стучаться к Богу: Он ждет, Он этого хочет! Как важно это знать. Благодарю Тебя, Господи, что дал мне ответ!
31 авг. 2013г. Ехала я на автобусе по своему городу и, несмотря на пасмурную погоду, на потраченное впустую время, чувствовала, что мне хорошо. Я вдруг остро почувствовала, что мне хорошо оттого, что Ты, Господи, есть. Что Ты любишь меня, именно меня, как и каждого человека. Все мы перед Тобой имеем цену, потому что мы -- Твои дети.
Да, мне хорошо только оттого, что Ты есть, что я осознала это и уверовала и почувствовала Тебя:
"Душа моя возлюбила Тебя и радуется, что Ты мой Бог и Господь" (Силуан Афонский).
Я знаю, что Ты есть, всегда был и будешь и никогда не оставишь меня, хоть и бывает у меня чувство богооставленности и уныния, но я теперь знаю, что Ты есть и снова обратишь на меня Свой взор, когда я пойму, чем я оттолкнула Тебя.
Ты меня не оставишь совсем, потому что Ты есть. Ты снова обратишь ко мне Свой взор, как мать никогда не отнимет свою любовь от ребенка, хоть он и нашалил или сделал более серьезный проступок. Она дает ему понять, прочувствовать свою ошибку, но никогда его не разлюбит.
Ты есть, и я чувствую это сердцем -- оттого мне хорошо!
5 сент. 2013г. Гуляем с маленьким Ванечкой по речке. Осенний ветер неистовствует, гнет молодые деревья, рвет и ломает сухие ветки старых деревьев, гонит по дорожкам желтые листья, кидает под ноги обрывки сухих сучьев...
И все это особенно остро напоминает о быстротечности земной жизни, о том, что все проходит. Все: хорошее и плохое, радостное и грустное, молодость и старость. И все это было бы очень грустно, может быть, даже смертельно грустно, у кого "шалят нервишки", у кого совсем слабое здоровье и не осталось в жизни ничего отрадного, если бы... если бы не ощущение присутствия Божия во всем, дающее осознание смысла всего, что происходит вокруг и в жизни каждого отдельного человека.
Ничего не проходит бесследно, нет ничего ненужного и бессмысленного в жизни человека и человечества. Все происходит под водительством Божиим и для чего-то. И весь этот круговорот смены поколений, исторических событий, жизней отдельных людей, смены времен года и исторических времен -- все это идет не само собой, не по воле безликого рока, а по замыслу Божию.
И моя маленькая жизнь, как микроскопическая песчинка, затерявшаяся во времени и пространстве, -- тоже идет по замыслу Божию. О каждом человеке у Бога свой замысел. Бог ведет нас не для того, чтобы мы, подобно сухим осенним листьям, истлели в земле, не оставив после себя следа, и не для того, чтобы от нас остались только наши дела и память, а для того, чтобы душа наша тянулась к Богу, как растение тянется к солнцу, и, созрев на земле для вечной жизни, для общения с Богом, безболезненно, легко вспорхнула и ушла к своему Отцу, домой, в вечную жизнь. Научи меня, Боже, жить с Тобой и для Тебя!
8 сент. 2013г. Вчера проснулась с чувством, что сегодня должно быть что-то очень важное. Ах, да! -- всенощная (суббота). Нужно исповедаться и в воскресенье причаститься. В холодном соборе с неоштукатуренными сводами тепло горели одинокие, теряющиеся в большом пространстве  храма свечи на подсвечниках, псаломщик монотонно читал молитвы, пахло ладаном. Привычные лица прихожан...
Это чувство самого главного в жизни, совершающегося здесь, не покидало меня в течение всей службы, и когда я исповедовалась. На душе было хорошо, чувство полноты жизни не покидало. Не было ощущения, так верно переданного Есениным в стихотворении "О красном вечере задумалась дорога": "кого-то нет".
Это чувство -- "кого-то нет" -- оно всегда присутствовало в моей жизни, пока я не нашла Бога. Затаенная грусть, тоска, чувство чего-то несбывшегося или неосуществленного самого главного, или чего-то или кого-то не хватает: "кого-то нет". То есть нет какой-то полноты жизни, удовлетворенности.
Все это было, когда мы жили без Бога. Это Его не хватало в нашей жизни, поэтому всегда, даже в минуты радости, хороших событий в жизни было это чувство, так тонко подмеченное Есениным: "кого-то нет".
5 дек. 2013г. Вот так мы иждиваем свою жизнь: среди событий земной жизни, которые погружают нас в суету, нужно умудряться искать Божьего. Не бежать за вымышленными подвигами, а в своей данной Богом земной жизни проявлять терпение, смирение, любовь. Не показное, вынужденное смирение, а идущее от искренней любви к ближним, самым близким хотя бы. Через это и к "дальним" придет любовь. Если мы научимся словом и делом с лаской и заботой относиться к своим домашним, то и к другим потом сумеем проявлять внимание и заботу. А когда все наоборот -- так это неискренне.
7 дек. 2013г. Вечер. Учу в тишине 23-й псалом. По мере проникновения в слова и их запоминания в душу вливается какая-то первобытная чистота и почему-то распахивается окно в детство. Почему? Что там было в моем детстве без Бога? В эти скудные во всех отношениях советские пятидесятые? Наверно, хоть и были они самые "махровые" советские годы, но нас, детей, это еще не очень касалось, душа в детстве пока еще познавала жизнь через природу, через общение с родителями и наблюдения окружающего. Причем чистая детская душа воспринимала и видела хорошее.
И хоть не научена она была вере в Бога, все же была близка к Нему своей чистотой и готовностью воспринять Его, если бы нашелся умный учитель. Чувство Бога тогда было очень близко, где-то совсем близко... Потому и всплывет с первых слов псалма детство:
"Господня земля и исполнение ея, вселенная и вси живущие на ней..."
Непередаваемо словами это ощущение в детстве, но оно было: "Господня земля... и вси живущие на ней..."
24 февр. 2014г. Уверовать в бессмертие души и воскресение мертвых, уверовать сердцем, а не просто узнать из книг -- это большая работа ума и сердца, которую не одолеть без Церкви, без ее таинств и благодати Божией, живущей в ней.
"Господи, открой наши духовные очи, дай понять всеобъемлющую истину Твоих повелений!" ("Каждый день -- подарок Божий"). Вот чего, оказывается, жаждет моя душа, куда рвется и стремится. А я даже распознать не могла.
И опять слова из этой же книги:
"Приведи, Господи, меня к Себе! ...отними всякое ожесточение моего сердца, исполни меня Твоим светом, чтобы во свете Твоем я узрел свет!
Наполни меня Твоею любовью, чтобы в этой любви я возлюбил все, созданное Тобою".
Мы прожили жизнь без веры в Бога, но Бог был всегда с нами. Человеку невозможно понять себя и разобраться в себе без Откровения Божия, без учения святых отцов Церкви. Мы жили без веры, но тайный голос Духа Божия звучал в каждой душе в те или иные моменты жизни. Но могли ли мы его распознать, понять, ничего не зная о Боге?
Мы не знали и не могли понять себя -- и мучились. Чего-то искали, куда-то бежали, всегда куда-то спешили, за чем-то гнались. Кто из нас в слепоте своей мог понять, что "душа гналась за Тобою?"7 Что только Он может насытить душу, жаждущую Истины? Что этот зов души -- неутоленная жажда Истины? И что сердце жаждет счастья, а истинное счастье в том, чтобы сердце очистилось от всего ненужного и освободилось для любви, потому что сердце -- это жилище, предназначенное Богом для любви, а человек заполняет его всяким мусором и сам же мучает себя всю свою земную жизнь, не зная истинной цели своей жизни.
"Жизнь сердца есть любовь, -- сказал святой Иоанн Кронштадтский, -- смерть его -- злоба и вражда на брата. Господь для того нас держит на земле, чтобы любовь к Богу и ближнему всецело проникла наши сердца: этого и ждет Он от всех. Это цель стояния мира"8.

               















ПОСЛЕСЛОВИЕ
ВОЗВРАЩЕНИЕ

                И возвратятся избавленные Господом...                (Ис.51,11)
Наше время, мне кажется, можно назвать началом эпохи великого возвращения русского народа к Богу, потому что совершенно очевидно, как в последние три десятилетия происходит постепенное обращение к Богу все большего числа наших соотечественников. Это явление подобно возвращению израильтян из Вавилонского плена, которое происходило во времена Ветхого Завета: за грехи избранного народа Божия Господь попустил разрушение Иерусалима и пленение на долгих семьдесят лет цвета еврейской нации, но пришло время -- и Господь внушил грозному вавилонскому царю разрешить горстке сохранивших веру израильтян отправиться в Иерусалим и восстановить храм для поклонения единому Богу.
Недавно ли отношение к Богу и религии было для нас безоговорочно "решенным вопросом": в церковь, считали мы, шли только "чудаки" или "отсталые люди". Эпоха материализма сделала свое дело, и мы жили с полной убежденностью в этих ложных взглядах. И даже не подозревали, что все, оказывается, совсем не так. Пока не пришел срок, не пришло время... "В Его ведении времена и причины всего..." (Силуан Афонский).
Восстанавливаются рукотворные храмы, и русский пейзаж снова засиял золотом церковных куполов и красотой архитектуры монастырей и храмов. Как бы ни было трудно изыскивать средства для восстановления поруганных святынь, архитектуру восстановить легче, чем порушенные храмы душ человеческих. Для этого требуются многие десятилетия. Люди только начинают осознавать, что они существовали и существуют не сами по себе, а созданы Богом и связаны со своим Создателем всей своей жизнью. Правда, может быть, многие, переступившие порог храма, пока не имеют четкого представления, зачем они пришли сюда, и ведомы какими-то безотчетными побуждениями, но и в этом тоже проявляется Промысл Божий, который ведет их.
"Как хочется дышать, как хочется есть и пить, и никто не считает это ненормальным, неестественным, так и вера является нормальным состоянием нормального человека"(митрополит Вениамин Федченков)1. Когда люди, укорененные в безверии, в самости, поймут это, придут к этому? "Зачем?" -- предвижу вопрос тех, кто не хочет знать Бога, потому что привык жить без Бога. Не только для того чтобы приобщиться радости и полноты бытия здесь, в этой временной земной жизни, но и обрести жизнь вечную с Богом.
Мне жаль своих сверстников, которые не могут преодолеть воспитанное с детства материалистическое представление о Боге, религии и Церкви. Они угрюмо сидят в своих квартирах со своими все более и более одолевающими с возрастом немощами и болезнями и уныло влачат свое существование, "скрашивая" его бездуховными телевизионными передачами, заглушая в себе, если он иногда еще звучит робким голосом, зов Божий.
Безрадостно их существование и приближающийся конец земного пути, потому что они не знают, куда идут и зачем жили, утешая себя тем, что живут "для детей и внуков". Все так: они, может быть, много делают и для детей, и для внуков, и даже для других людей, потому что среди них есть очень добрые люди. Но человек должен осознанно идти к вечности и готовиться к встрече с Богом. Уже здесь, на земле, он должен полюбить Того, Кто всю земную жизнь печется о его душе и готовит ее к вечной жизни, -- даже если человек не знает об этом, -- чтобы наилучшим образом "устроить" его там, в вечных обителях. Кто живет церковной жизнью и знает об этом, ждет этой встречи с радостью.
Такой человек сам, всей своей жизнью на земле, всем своим устремлением к Богу готовится к этой встрече и живет с чувством радости оттого, что душа его знает и любит Бога. Церковные службы для него радостны, нужны, как воздух, и душа его неудержимо влечется в церковь. Людей, с которыми такой человек живет на земле, он воспринимает радостно и с любовью, потому что знает, что Бог посылает ему все, что бы ни было в его жизни, в том числе и людей. И их надо любить, а не опасаться, отгораживаться от них, что часто происходит с людьми в преклонном возрасте.
Мне их искренне жаль, потому что для них не открылась новая жизнь, полная радости познания Священного Писания, путей Божиих, ведущих к вечной жизни и вечной радости и наполняющих жизнь уже сейчас, в этой тесной земной юдоли, счастьем приобщения к свету Божией Истины. Вместо открывающейся перспективы нового пути, новой жизни -- унылый закат перед экраном телевизора в душном мирке современной квартиры. Я уверена, что многие из моих сверстников, если бы получили в детстве религиозное воспитание, были бы усердными прихожанами местных храмов и не обходили бы их стороной как нечто чуждое себе. Эхо советского воспитания отзывается и на их детях и внуках. И еще долго будет отзываться...
Этот процесс приобщения к Божией истине только начинается у нас в России, хоть и прошло уже более двадцати пяти лет, как рухнула безбожная система. И до сих пор наши школы боятся религиозного воспитания детей. Все чего-то боятся... Душе человеческой нужна одна-единственная истина -- истина о смысле жизни. Оттого она, душа, и мается, что ходит все вокруг да около, а истины этой словно боится.
"Из темной области безверия каждой душе необходимо переселиться в светлое Христово Царство, которое может начаться для каждой души еще в настоящей земной жизни"2.
"...Обрати сердце твое на дорогу, на путь, по которому ты шла; возвращайся..." (Иер.31,15) -- зовет Господь Россию, как когда-то звал "деву Израилеву". И мы, прожившие свою жизнь в эпоху безверия, медленно просыпаемся от тяжкого сна души, возвращаемся на путь, с которого сошли наши предки.
"Без вечности и бессмертия все, что в мире, -- ни к чему и незачем. С Богом все осмысленно, получает свой смысл и свою цель. Все трудности, все труды и страдания человека озаряются смыслом, и сама смерть несет в себе свет вечного бытия... Задача и смысл земного существования -- восходить через эту временную, краткую жизнь к высшей и вечной"3.
Обрати сердце твое на дорогу, на путь, по которому ты шла, возвращайся, Россия!
                2017г.

               



ПРИМЕЧАНИЯ

                Предисловие
1Н.Е. Пестов. Современная практика православного благочестия. - М., 2010. - Братство святого апостола Иоанна Богослова.
I часть. «ВСЁ ЭТО БЫЛО, БЫЛО, БЫЛО…»
2 глава. Ильинская слободка
1Александр Ельчанинов. Записи. - М., 1992.
2Библия. Песнь песней.
3Славянка(журнал), 2013, июль-авг., Господь рядом(статья).
4И.А. Бунин. Собрание сочинений. - Берлин, 1935.
5Архиепископ Пражский Сергий (Королев). Духовная жизнь в миру. - Киев, 2011.
6Святитель Лука. Избранные творения. - М., 2009. - Сибирская благозвонница.
4 глава. Тося Рогова
1Н.О. Лосский. Характер русского человека. - Посев, 1957.
5 глава. Любовь
1И.А.Ильин. Путь духовного обновления.- М., 2001.
2Архиепископ Иоанн (Шаховской). Время веры. - М., 2013.
6 глава. Армения
1Архимандрит Рафаил (Карелин). Церковь и интеллигенция.- Саратов, 2009.
2Архимандрит Рафаил (Карелин). Церковь и мир на пороге Апокалипсиса. - М., 2011.

7 глава. Война
1Константин Петухов. Елани. - Клин, 2014               
  II часть. ПО БЕЗДОРОЖЬЮ
1 глава. "Без Него"
1Митрополит Вениамин (Федченков). О вере, неверии и сомнении. - Льялово, церковь Рождества Пресвятой Богородицы.
2Протоиерей Сергий (Щукин). Против течения. - М., 2010. - Переделкино-издат.
3Александр Шаргунов. Русский дом(журнал).
4Протоиерей Николай (Соколов). Лекции по Ветхому Завету. - М., 1997. - Православный Свято-Тихоновский Богословский институт.
5Н. Арсеньев. О жизни преизбыточествующей.-Брюссель, 1966.
6Виктор Тростников. Покров (журнал), 2013, июль.
7М.М. Дунаев. Вера в горниле сомнений. - М., 2003.

2 глава. Папа
1Архимандрит Иоанн (Крестьянкин). Ангел Хранитель. - М., 2011.
2Протоиерей Борис (Балашов). Таинственная жизнь Церкви. - Клин, 2012.
3Н.Е. Пестов. Серафимово благословение. - М., 2007.
3 глава. Смерть
1Александр Ельчанинов. Записи. - М.,1992.
2Митрофан Баданин. Неугасимая лампада "Курска". - С-Пб., 2013.
3Там же.
4Н.Е. Пестов. Серафимово благословение. - М., 2007.
5Там же.
6Там же.

  III часть "ИМЯ ГОСПОДНЕ ПРИЗОВУ"
1Архиепископ Пражский Сергий (Королев). Духовная жизнь в миру. - Киев, 2004.
2Каждый день - подарок Божий. Дневник православного священника. - Сибирская благозвонница, 2005.
3Канон Ангелу Хранителю.
4От Меня это было. Духовное завещание преподобного Серафима Вырицкого. - Издательство Братства святителя Алексия, 2009.
5Архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий). Избранные творения. - М., 2009.
6Надежда Плевицкая. Мой путь с песней. - М., 1993.
7Митрополит Трифон (Туркестанов). Слава Богу за все - акафист. - Клин, 2010.
8Святой праведный Иоанн (Кронштадтский). Спутник христианской жизни. - М., 2010.
Послесловие. Возвращение
1Митрополит Вениамин (Федченков). О вере, неверии и сомнении. - с.Льялово.
2Н.Е.Пестов. Серафимово благословение. - М.,2007.
3Архиепископ Иоанн (Шаховской).Время веры.- М., 2013.
 
               





ПРИЛОЖЕНИЕ
Из воспоминаний К.И. Петухова о времени нэпа*
(1924 - 1929гг.)

...У меня была хорошая память, я могу без особого труда восстановить жизнь одного пятилетия моего детства (с 1924 по 1929гг.). С начала революции мой отец был директором ресторана на станции Клин. Сервировка была еще николаевская, серебряная, а есть нечего. Хорошо, если какой-нибудь конокрад предложит ресторану за обесцененные деньги лошадь.
И вот -- нэп. Все бойкие мужички бросились в предпринимательство. Даже ребятишки торговали ирисками и папиросками штучно. Отец бросил казенный ресторан в Клину и переселился в свой буфет на станции Куровское по Казанской железной дороге. Часть семьи перебралась туда, часть осталась в Клину.
Государство перестало грабить крестьян, они вольно трудились на своих нивах. Жизнь после разрухи воскресла. Лучшего периода жизни за всю советскую власть я не помню. Как добры стали люди друг к другу! Старики говорили, что в "мирное время", то есть до Первой мировой войны, жизнь была еще дешевле и благообразнее.
Одни лишь комиссары смотрели на воскресающую жизнь исподлобья. Им хотелось командовать, хотелось, чтобы их боялись. Им нужна казарма, наган. Один такой, проходя мимо нашего дома, застрелил собаку за то, что она на него залаяла. Потом этот человек стал генералом, в честь него названа улица в Клину. Другой гонял нас, ребятишек, от леска и болотца, где мы обычно проводили время. Там водились тучи бекасов. Он стегал плеткой по детским спинам, потому что считал наше болото своим личным охотничьим угодьем. И этот старый чекист (лет под девяносто) еще ходит по улицам нашего города.
Когда мы с матерью наезжали из Куровского в Клин, то непременно заходили к куму в ресторан на Николаевском вокзале в Москве. Нас усаживали за столик и подавали щи. Ах, какие это были щи! С черкасской говядиной особой откормки. Мясо душистое, мягкое, отрезанное одним большим куском. В ресторане ослепительно красиво. В вазах апельсины, лимоны, крымские яблоки.
 Когда кума не заставали на службе, мать нанимала извозчика. Он заботливо укрывал ноги седоков медвежьей полостью, и мы куда-то ехали по московским улицам. Гостеприимная, сытая нэповская Москва!
Возвращаясь домой в Клин, я ходил в дом Тимофеевых, где мы когда-то снимали квартиру после пожара, в котором сгорел наш великолепный дом. Хозяин был умный человек, автомобилист. Он завел свою пуговичную мастерскую (благо, костей для пуговиц валялось везде сколько угодно). Иногда с товарищем, его сыном, я заходил в его мастерскую. Он делал пуговицы и, озорно подмигивая, бодро пел шутливую песенку:"Смело мы в бой пойдем за фунт картошки и как один умрем, протянем ножки". На пуговицах он нажил какой-то капиталец, построил в Сходне хорошую дачу и уехал из Клина.
Стал я ходить в другой дом рядом. Там тоже жил мой сверстник. Мать его была портнихой. У них был еще жив ее отец, столетний дед Осип. Он рассказывал нам, ребятишкам, как строил Николаевскую железную дорогу -- "чугунку". На месте нашей слободки рос лес, его срубили на шпалы, а Осип поставил первым в слободке двухэтажный дом.
Слободка наша называлась Ильинской по деревне Ильино, которая отстоит от нас за болотом на расстоянии примерно где-то километра. Когда я в 1926 году пошел в школу, то подружился с мальчиками из этой деревни. Они приглашали меня в гости, и я мог наблюдать прелести свободной единоличной крестьянской жизни. Все было, как на картинах Кустодиева: на бугорке деревня, внизу чистая речка моего детства Липня. Ловили раков, налимов, лазали на дубы за желудями. Однажды мальчик сказал:
-- Слезай, барыня идет.
Прошла старая почтенная женщина. Все ей низко кланялись. Дети этой старушки преподавали в московских вузах. В это время "барыня" была, может быть, беднее многих крестьян, но образованнее, потому и преклонялись перед ней.
У большинства крестьян было две лошади: одна -- для пашни, другая -- на выезд в город; корова, полон двор всякой живности. На Рождество и Пасху все запекали окорока. До сих пор слышу хруст масляной корочки запеченного теста и аромат вынутого из печки окорока. Хлеба (кроме сдобных булочек) в нашем городе в лавках не продавали, потому что пекли сами (в формах и на поду). По воскресеньям город пах пшеничными пирогами и ватрушками. Муку, крупу покупали сразу мешками. Ломовой извозчик Сашка Пискарев, силач и матерщинник, развозил покупки по домам в лари с отсеками, которые стояли в чуланах.
В мясных лавках висели туши говядины, свинины, баранины. Мясник уныло сидел у чурбака; покупателей было мало: все выращивали свою скотину. Мяснику, конечно, не снилось, что недалеко то время, когда начнется проклятие очередей, и что в наших старых, добрых торговых рядах появится лавочка не для всех... Что туда, в полуоткрытую дверь, будут заходить, как жулики, так называемые "ответственные" работники. Это их безответственные дела довели до того, что с полок магазинов исчезли все продукты, кроме "желудового кофе".
Какие были базары на Сенной площади напротив Троицкого собора! Все, у кого были головы на плечах и руки умелые, зажили хорошо. Работай -- не ленись! Делали дуги, коромысла, санки, бочки -- да мало ли чего можно сделать из дерева! А из глины? Миски, плошки, горшки, кринки, игрушки. Везли на базар сено, дрова.Было что продать и купить свободному труженику.
Весело стало жить на Руси. Но не всем. Властолюбцам нужно упоение властью, а где оно? Раз народ стал свободным -- живет так: как потопал, так и полопал, на свои труды, из своих рук. А нужно, чтобы народ ел из рук власти, из рук тех, кто ничего делать не умеет. Революция сделана для них. Разве революция для сытости и благополучия народа? Народ жил сытно и до революции.
И стала сгущаться в черную тучу злая воля властолюбцев и насильников. Нэп не планировался революцией. Революция предполагала уничтожение частной собственности, хотела превратить людей в массу, и из нее лепить то, что воображали себе экспериментаторы-политики. Нэп был единственным спасением от краха, от него много перепало народу, но он никогда бы не устроил революционеров. Их жестокие сердца и недалекие умы жаждали иных акций: им хотелось создать жизнь по их разумению. Если для создания такой "жизни" требовалось убивать миллионы, они это делали хладнокровно.
Достаток жизни при нэпе возрождал благонравие. Обязательно нужно было, встретив знакомого, поднимать шапку, младшие слушались старших, было милосердие, молились, постились, не оскверняли ничьей памяти, ни на кладбище и нигде. Умирал человек -- соболезновал весь город. Как дико и ужасно было, когда в восемнадцатом году, после покушения на Ленина, по "разверстке" было расстреляно шесть человек в городе, совершенно ни в чем не повинных. Я запомнил фамилию первого по списку: Елисеев (из старой газеты).
На наших школьных тетрадках были портреты Рыкова, Бухарина, Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бубнова**. Потом эти портреты стали исчезать. Позже стал появляться портрет горца***, а вместе с ним русские косоворотки стала заменять рубаха кавказского покроя и узкий ремешок с бляшками по периметру. В пионерском клубе, помимо портретов наших вождей, висели портреты Р.Люксембург, К.Либкнехта, Клары Цеткин****. Мы пели:"Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем. Мировой пожар горит, буржуазия дрожит".
Очень скоро от голода и холода пришлось дрожать нам. Пока же мы безмятежно играли в щелчки, крутили ленты с участием Гарри Пиля и Мери Пикфорд. Потом появились "Красные дьяволята", "Броненосец Потемкин"... Сцена на знаменитой одесской лестнице запомнилась на всю жизнь: мать, обезумевшая от горя, держала на руках убитого ребенка... Мог ли я предположить тогда, что будет страшная-престрашная война, что мне придется в ней участвовать, что моя военная судьба пересечется с судьбой этого мальчика -- Аббо Глаубермана.
Грянул 1929 год. Словно закатилось солнце. Перестало пахнуть пирогами. У учительницы забрали мужа-агронома. Весь Круглый сад был забит так называемыми "кулаками". Плакали они, плакали и мы, потому что там были наши товарищи. В 1929 году ушел из семьи мой отец. Через четыре года умрет мой любимый брат -- студент Московского института инженеров транспорта.
В 1933 году я окончил семилетку и в четырнадцать лет пошел работать на фабрику искусственного волокна. Детство кончилось, нужно было зарабатывать свой кусок хлеба. Впереди целая жизнь -- жизнь трудная.                1989г.

*Нэп -- новая экономическая политика советского государства, заменившая политику "военного коммунизма". Чтобы вытянуть страну из полной разрухи, разрешили мелкую частную собственность, частную торговлю и ряд других мер, но потом начались репрессии собственников.
**Сподвижники Ленина, которые постепенно, в разные годы, тоже подверглись репрессиям.
***И.В.Сталина.
****Германские коммунисты.






















ОГЛАВЛЕНИЕ
1 ЧАСТЬ. "ВСЕ ЭТО БЫЛО, БЫЛО, БЫЛО..."
1глава. Прошлое
"Дух хочет Старый 2 глава. Ильинская слободка
Колыбель нашей "Та" Сердце 3 глава. Костя
Лихой "Зачем ты пришел в этот страшный мир?".............................................22
Мамина "Мама, я видел Годы "Ты был неосторожен в 4 глава. Тося Рогова
Бабушка В родительском Надя Смерть Первые самостоятельные 5 глава. Любовь
"Духовные "Я буду очень "Нежным дается Только 6 глава. Армения
Русский "Жизнь, зачем ты мне "Стремлюсь душою я к Улица К слову, -- об Александре Снова в 7 глава. Война
На Два Без Окружение и 8 глава. Первые послевоенные годы
Огневая "Мне надо на кого-нибудь молиться", или О "московском муравье»……………………………………………………………………148
9 глава. Те далекие пятидесятые...
Наш Наша первая Звездное "Другая Первое Заманчивая Старая Три Милые Украинцы из Тетка  
                II ЧАСТЬ. ПО БЕЗДОРОЖЬЮ
1 глава. "Без Него"
"Живем, потому что "Вне Христа жизнь не имеет Кто Иван Он заставил нас искать "Для какого-то будущего блага Он допустил это страдание...".......197
2 глава. Папа
В этом непонятном Лирические "Мне бы хотелось идти за
                III ЧАСТЬ
                "ИМЯ ГОСПОДНЕ ПРИЗОВУ..."
 Из дневника пожилой Послесловие.
Приложение. Из воспоминаний К.И. Петухова.................................293