колыбельный дом. часть2

КОЛЫБЕЛЬНЫЙ ДОМ

Часть 2

ФИЛОСОФИЯ ЖИЗНИ

Изморозь причудливой рукою
на синем фоне обвела все ветви,
и крыши, и фронтоны.
И сразу все преобразилось дивно,
как будто ты в раю, где чисто-чисто
и нет ни капли грязи и обмана,
и  только небо и игра алмаза.




Любовь Андреевна Лурье по происхождению была древнего итальянского рода. Еще в XVI веке этот род прославился негоцианством и искусством. Удачливые купцы, привозившие с Востока пряности, из Китая шелк, порох и бумагу, из Персии   драгоценности и украшения, могли позволить, чтобы их отпрыски посвящали свой досуг изящным искусствам.
Дети рода  Васкулетти играли на многих инструментах: скрипке, арфе, пианоле, виолончели и домбре.  Некоторые занимались живописью, иные совершенствовали старинное ремесло гобеленов. Каждый из 17 детей мог найти себе занятие по вкусу.  Один из них был учеником знаменитого Васпучески, того самого, который расписал капеллу Невинности, посвященную  Деве Марии, используя эффект  стереоскопичности, так что  каждый молящийся, подымая глаза кверху, мог видеть, как к нему протягивает руки  сама Богородица.
Другой был  в подмастерье у Джотто Веронозечче, великого архитектора и скульптора, создавшего неповторимую полукруглую лестницу, вздымавшуюся из подвалов замка Терпения, что на  берегу Тибра,  до самой высокой  смотровой башни  и опускалась вниз по другой стороне замка. Таким образом эта лестница замыкала архитектурный комплекс в полное  спиралевидное кольцо. На каждой ступени  этой удивительнейшей лестницы стояли скульптуры, которые, если по лестнице поднимались чужаки, неважно, воры или вестники дожей для сбора налогов,     по очереди опускали какой-нибудь предмет им на голову. Этими предметами могли быть шары из свинца, серебряные шпаги, сосуды с кипящей смолой и так далее. Если  нежданные гости доходили до верхней башни, то спускались с лестницы они уже автоматически, сразу попадя в круговорот Тибра.
Но более всего род Васкулетти прославился своим предком-философом, жившем в Мантуйе и получившим прозвище Мантуец Сногсшибательный. Его философия состояла из следующий постулатов:
Если ты итальянец и родился в Венеции, ты обязательно хлебнешь воды из канала и умрешь.
Если ты итальянец и родился в Венеции,  и уже хлебнул воды из канала и не умер, то тебя отравит жена или теща.
Если ты итальянец и родился в Венеции, и ты хлебнул воды из канала и не умер, и тебя не отравила ни жена, ни теща, ты непременно будешь на карнавале в Венеции в маске шута.
Если ты итальянец и родился в Венеции, и ты хлебнул воды из канала и не умер, и тебя не отравила ни жена, ни теща, и ты был  на карнавале в маске шута, то ты обязательно влюбишься в чертовку или приезжую суку в маске госпожи.
Если ты итальянец и родился в Венеции,, и ты хлебнул воды из канала и не умер, и тебя не отравила ни жена, ни теща, и ты был  на карнавале в маске шута и влюбился в чертовку или приезжую суку в маске госпожи, тебе обязательно не хватит денег с ней расплатиться.
Если ты итальянец и родился в Венеции,  и ты хлебнул воды из канала и не умер, и тебя не отравила ни жена, ни теща, и ты был  на карнавале в маске шута и влюбился в чертовку или приезжую суку в маске госпожи,  и тебе  не хватило денег с ней расплатиться, ты непременно пойдешь к еврею-ростовщику.
Если ты итальянец и родился в Венеции, и ты хлебнул воды из канала и не умер, и тебя не отравила ни жена, ни теща, и ты был  на карнавале в маске шута и влюбился в чертовку или приезжую суку в маске госпожи,  и тебе  не хватило денег с ней расплатиться, ты непременно пойдешь к еврею-ростовщику, и он даст тебе денег, сколько ты захочешь, и ты потом  за проценты заложишь свой дом и в конце-концов разоришься и умрешь, так и не хлебнув воды из канала. Так что лучше сразу напейся и умри счастливым, не ведая ни любви, ни страха, ни позора.
Если с тобой ничего этого не случилось, значит ты не итальянец, и с тобой не следует есть пасту и пить наше восхитительное итальянское вино.
Эта философия получила название "философия жизни". Она была так популярна, что  каждый из итальянцев, глядя на воду канала, или на лицо жены или тещи, или на матрону  в маске госпожи на венецианском карнавале, или придя в лавку к ростовщику, или пробуя на вкус пасту, или хмелея от вина, или умирая, неважно, молодым или старым,  вспоминал слова  Мантуйца Сногсшибательного.
По местной легенде,  "Божественная комедия" Данте Алигьери была  написана, чтобы оспорить положения "философии жизни".
От далеких предков у Любови Андреевны Лурье сохранилось здоровое отношение ко всему, что бы с ней не происходило. Ее никогда не покидало философское  чувство относительности. Она рассуждала приблизительно по той же схеме, что и ее великий предок Мантуец Сногсшибательный. Если я жива, значит все хорошо, можно и нужно попробовать в этой жизни все блюда и все ситуации, которые тебе дарованы. Она рассуждала так, потому что она была итальянкой.
Кроме того, она была хорошей скрипачкой. И это тоже передалось по неизведанным каналам времени, протекающем в нашей крови, по нашим аортам и венам, капиллярам и жилам, точно так же как по венецианским каналам движутся лодки гондольеров.  Иногда время с грузом памяти  плыло  вперед,  и тогда она  видела будущее в своих снах. Иногда время  плыло в обратную сторону,  и тогда она  становилось той,   кем была рождена много  столетий назад.
В ранней молодости она выступала соло  в концертах, затем работала с   симфоническим оркестром  "Виртуозы для шедевров музыкальной культуры  ХХ века". Дирижер Марк Ашцельтович Бюргауз  был действительно настоящим виртуозом, он знал наизусть множество партитур,  импровизировал на любую известную в настоящее время музыкальную тему, мог по отдельным мотивам воспроизвести все фуги Баха,  а затем сложить их воедино на современной синкретической  основе.
Марк Бюргауз   был слегка влюблен в  Любовь Андреевну Лурье. Дарил ей розы после концерта, в которых она всегда находила любовные записки поклонниц  Марка Ашцельтовича. Вначале это ее злило, потом она смеялась и передавала назад засохшие букеты-веники с любовными  записками со словами: "Они уже меня запахли и запискали совсем". Марк ценил ее юмор и абсолютный слух. Правда, первой скрипкой она так и не стала, но это ее не удручало. Она вообще была безразлична к внешним проявлениям успеха, тем более славы, от которой, она знала, люди ее круга страдали, а не получали наслаждение. И потом она любила про себя повторять "Но музыка от бездны не спасет…"
Замуж она вышла за рабочего сцены. Это случилось самым необыкновенным образом. Они гастролировали в Венгрии, зал был  с плохой акустикой, зрители, доброжелательные вначале, были чем-то раздосадованы  уже в середине концерта. Оказывается,   им была  обещана национальная венгерская музыка, а они исполняли  Шнитке. В конце концерта кто-то  с силой бросил на сцену   перезрелые сливы. Музыканты от неожиданности прервали своей выступление и все на разных нотах. И только Любовь Лурье продолжала играть на своей скрипке, исполняя нежнейшую партию, передающую  преображение природы после изморози. Тогда тот, кто бросал перезревшие сливы,  выстрелил в нее из  бумажной трубочки сливовой косточкой. Она угодила в щеку. Было больно, стыдно и страшно. В этот момент кто-то в синей блузе и красной каске вышел  на сцену, показал неприличный жест залу и вынес ее на руках за  занавес.
Этот рабочий и стал ее мужем.
Он давно и, как ему казалось, был безнадежно влюблен в скрипачку. Он всегда наблюдал за ее игрой, чтобы не упустить ни одного ее движения, ни одной ноты.
Однажды, слушая ее исполнение, как ему казалось, гениальное, он сочинил следующие строки:

Не безмятежность, нет, в лице скрипачки  странной,
когда, закрыв глаза, она уводит зал
по нотной лестнице за грань добра и зла,
к эфиру горнему, где вихри своенравны.


Ее рука, послушная смычку,
как скульптор, отсекает тишину,
и в воздухе, в эфире укрепленном,
зачатием грозы полет стрижей свободный
описывает круг  сквозь оболочку сна.
Здесь музыка живет,  здесь царствует  она!

Слежу украдкой за лицом твоим…
Скрипичный воздух густ и недвижим
в предгрозовой минуте исступленья,-
за возвращеньем из небытия
когда раздельны вновь и ты и я,
за блеском молнии и громом в отдаленье…

 
Василий Иванович был преданнейшим другом,  милым собеседником,  прекрасным возлюбленным в постели. Он любил Любовь Андреевну до самозабвения. Утром подавал ей кофе в постель,  заботился, чтобы у нее всегда было свежее постельное белье и вкусная еда, покупал ей всякие кремы,  ароматные масла и пенки для ванны, добывал пластинки с записью концертов их  коллектива, следил за ее здоровьем и настроением. Он был столь чутким к ней, что всегда  угадывал ее настроение, казалось, что он видит ее сны, дышит в такт ее дыханию.
И вот, когда она вернулась ранним утром  после встречи с Митяем Леонидовичем  Чмурко, Василий Иванович обо всем догадался.
- Тебе чай или кофе,  родная? - спросил он ее чуть глуховатым голосом. - Я тебе ванну приготовлю с твоим любимым розмарином. Ты продрогла и вся дрожишь.  Ничего мне не говори. Никогда ничего про это не говори. Я ведь знаю, ты сон видела, сон, который принадлежал будущему.
Любовь Андреевна расплакалась, но  не смела прижаться щекой к родному лицу Василия Ивановича. Ей было неловко из-за того, что она не может ему ничего объяснить. Она и себе ничего не могла объяснить. Просто это случилось.  Просто случилось. И все.
- Мы простились.  Я сказала, что сама его  найду, когда посчитаю это возможным, - сказала она чистую правду. Обманывать Василия Ивановича было нельзя. Обман он не переносил на дух, как если бы  на него, здорового, надели бы смирительную рубашку.
- Хорошо, Любовь. Не надо, не переживай так сильно. Тебе нельзя, у тебя через день концерт. Марк Ашцельтович вечером звонил, спрашивал, как ты. Перезвони ему. Еда в холодильнике. Я тебе солянку твою любимую приготовил, как ты любишь, с маслинами и каперсами. Я пойду, мне надо сегодня на работу пораньше. Декорации меняем, ты же знаешь, будет идти "Травиата",  Козимо Гвардинелли приезжает, будет исполнять главную партию.
На какой-то миг Любовь Андреевна отвлеклась, ей хотелось подробнее узнать о приезде своего соотечественника, но услышала  тихий щелчок входной двери. Это ушел ее муж, Василий Иванович.
Проснулись дети, их было трое, две  девочки и мальчик. Девочки-погодки очень любили свою мать, слушали ее во всем и не докучали. Мальчик  был старшим. С раннего детства он не чувствовал к матери каких бы то ни было чувств, чурался ее, смотрел исподлобья, как будто предчувствуя, что его мама может предать, обмануть, сделать  непоправимо больно. Именно сейчас у Любови Андреевны проснулось настоящее чувство вины. Она крепко обняла сына. Но тот,  ее оттолкнув, ушел в свою спальню. Девочки замерли и с беспокойством смотрели, как у мамы по щекам  беспрерывно катятся слезы.
Любовь Андреевна плохо помнит, как она провела этот день и следующий. Ее жизнь стала иной. С мужем они  теперь разговаривали редко, хотя он по-прежнему был ласков и внимателен, может быть,  даже больше прежнего. На работе стало все складываться плохо. Она забывала партии, брала фальшивые ноты, вступала  не в такт, что очень злило Марка Ашцельтовича. Она стала   неуютно чувствовать себя на сцене и, в конце-концов, совершенно оставила коллектив "Виртуозов" и прекратила  свою концертную деятельность.
По городу поползли слухи, и чтобы оградить от них детей,  семья  Лурье  переехала в  Остромысль, что располагался на Западе Темных ляд. Там она нашла работу в музыкальной библиотеке, разбирала архивы, читала партитуры,   начала писать стихи и рассказы.  За полгода  к ней вернулась  "философия жизни", она превратилась вновь в прекрасную и уверенную в себе женщину, заботливую мать и хорошую жену. Василий Иванович устроился в ремонтную мастерскую в Музей артефактов немыслимых наук.
И все было бы ничего, если бы Любовь Андреевна не узнала, что она ждет четвертого  ребенка. Причем по срокам и по прочим жизненно важным деталям  получалось, что ребенок  этот будет от Митяя Леонидовича Чмурко. Это было уже слишком, даже для  такого беспримерного мужа и отца как Василий Иванович.
Любовь Андреевна призналась мужу, что у нее будет ребенок от другого мужчины и сказала, что едет в Париж для встречи с отцом  ребенка.
Василий Иванович  как-то легко дал согласие на отъезд. Он не спросил ни о сроках,  ни об условиях поездки, все-таки на все про все нужны были деньги.  Из разговора получалось, что, мол, делай все, как хочешь, он  здесь ни при чем.
Деньги Любовь Андреевна взяла на работе в кассе взаимопомощи. Гостевую  визу ей прислал Митяй Леонидович.  Встреча их прошла  как во сне. Она все время порывалась сказать о главном, но Митяй предлагал ей то дорогую шубу, то бриллиантовое колье. Однажды он привел ее в игровой зал, она видела его внутренний огонь всепоглошающего азарта карточного игрока. Он тогда взял банк, и если бы она не подошла к нему и не увела за руку из казино, то он, она была в этом уверена, и не вспомнил бы о ней.
Они бродили по ночному Парижу, но слезы застилали ей глаза,  и ей было все равно -  в Париже она,  или в Венеции, или в своем Остромысле. 
Она хотела понимания и нежности, она ждала человечности и  верности, а находила  желание Митяя расплатиться с ней. Когда он предложил подарить ей картину Модильяни, ей хотелось ударить его по щеке, оскорбить какими-то ужасными словами, утопить его в Сене. Но вместо всего этого Любовь Андреевна сказала, что уже получила все, что ей хотелось.  Назавтра она уехала с острым чувством  никогда и ни при каких условиях не видеть этого человека, не знать о нем, и забыть его навеки вечные.


КАРТА  МЕРКАТОРА  ГЕРХАРДА

За те несколько дней,  когда Любовь Андреевна была в Париже, с Василием Ивановичем произошла следующая история.
В Музее артефактов немыслимых наук ему дали задание  реставрировать старинную карту  Меркатора Герхарда. Эта карта была настоящей ценностью, так как указывала, по  древним преданиям, путь к  стране гиперборейцев.  Василий Иванович, человек неординарных способностей и таких же интересов, давно интересовался Гипербореей.  Интерес этот возник после того, как Любовь Андреевна  рассказала об удивительном человеке-переводчике Михаиле Лозинском. 
Любовь Андреевна почти наизусть знала  "Божественную комедию" Данте на языке оригинала. Детей она тоже учила итальянскому языку. Для этого она читала терцины Данте в переводе Михаила Лозинского, а затем произносила их на итальянском языке. Так вот,  как-то невзначай она сказала, что переводчик участвовал в издании малоизвестного журнала начала ХХ века "Гиперборей", но объяснить смысл этого названия не смогла.
Василий Иванович, имея доступ к  богатейшим фондам Бриллиантовой  библиотеки Запада Темных Ляд, стал собирать материалы о Гиперборее. Он настолько увлекся этими сведениями, что перестал реагировать на внутренние переживания жены, и весть о  четвертом ребенке принял не то чтобы спокойно, а как-то даже равнодушно.
В это время он нашел стариннейших отчет одного из атлантов, закоренелого врага гиперборейцев, в котором рассказывалось, что гиперборейцы создали  храм в виде восьмигранного закольцованного  креста. Этот храм висел в воздухе над Южным Полюсом Земли и мог менять направления ветров и мировых энергий, что позволяло спасать планету от  мировых потопов, приходящих с периодичностью в несколько тысяч лет, ледниковых периодов, которые также имели свою периодичность, и защищать биосферу от вредных воздействий  космоса, включая астероиды и крупные метеориты, наподобие Тунгусского.
С трепетом и воодушевлением он  взялся за  реставрацию карты, но произошло ужасное. В тот миг, когда он под лупой острейшим скальпелем снимал чужеродные для карты алхимические  капли клея,  бесшумно вошедшая  в кабинет заведующая отделом Классификаций артефактов зуарка София Авраамовна  толкнула его под руку. Скальпель очертил по карте немыслимую черту, разрезав ее на две  неравные части.
Ужасу и отчаянию Василия  Ивановича не было предела. И главное, он совершенно не представлял  возможности исправить непоправимое. Ни клеить, ни сшивать, ни соединять при помощи лазерного луча древние артефакты было запрещено категорически.  В Музее  за этим строго следили, и камера наблюдения уже зафиксировала  чудовищную ошибку Василия Ивановича. Никаких оправданий быть не могло.
В Остромысле за порчу национального достояния в особо крупных размерах (а эта карта была бесценна и уникальна) строго судили, с  конфискацией всего имущества и долгим тюремным заключением, а может быть, и смертной казнью.
Все это в секунду пронеслось в сознании бедного реставратора, который широко открытыми полубезумными глазами смотрел на Софию Авраамовну.
- Так так, - с победным чувством сказала она, - государственное имущество  портим, уникальный артефакт к коту под хвост, так так!  И что будем делать? Неужели лазером сшивать? Здесь каждый микрон указывает на длину в несколько миль, а вы лазером жечь?  И кто это вас надоумил карту Меркатора резать, враги Темных Ляд? Или вы собираетесь ее продать за границу по частям? Уже с аукционом "Сотбис" договорились, или с другими  жуликами в цене сошлись?
Василий Иванович, честнейший и добродушнейший человек, не то что не нашелся, что ответить, ему казалось, что он навсегда потерял дар речи.
-Молчим, значит. Ну, молчите, молчите. Там, где надо, вас разговорят. А теперь вы свободны. Завтра можете на работу не выходить. Впрочем, я сама вам позвоню, скажу, как ваши делишки обстоят. Может, с паршивой овцы хоть шерсти клок взять будет можно. Ступайте же, вам говорят.
Василий Иванович вышел с Музея  артефактов немыслимых наук как побитая собака. Никогда у него не было таких неуклюжих ног, никогда так не болела голова и так не стучало в висках. С горя он зашел  в пивной бар самого дурного пошиба при  городской общественной бане  N 1 города Остромысля.
Эта баня находилась в одном  из древнейших зданий города. Когда-то, в XVI веке здесь были хозяйственные постройки  графа Фолтрыса, который потом обеднел и уехал доживать свои дни в Польшу, где жили его дочь с зятем  в не менее прекрасном замке, чем остался у него в Темных Лядах. В то время это место было достаточно глухое, но знаменитое балами и обедами, которые давал граф Фолтрыс. У него была также знаменитая картинная галерея живописных портретов  рода Фолтрыс, восходящего к польским магнатам того времени.   
Среди этих портретов было изображение так называемой Черной Панны, а называлась она так потому, что подобно Клеопатре за ночь, проведенную с ней в ласках и утехах,  она брала жизнь любовника,  так сказать,  "Ценою жизни ночь мою…" Причем казни совершались по специфическим  сценариям. У нее был советник  Димитрий-чернокнижник, который с полуусмешкой на ярко красных мокрых губах давал советы, как и каким образом умертвить несчастного. Не будем раскрывать все  тайны прошлого, это ни к чему хорошему не приведет. Скажем лишь,  что отравленное вино, укус гадюки, сбрасывание с высокой башни, укол в сонную артерию раскаленной  докрасна шпагой в счет не шли. Эти сценарии отвергались как надоевшие и банальные.
Портрет Черной Панны, к удивлению  историков, досконально изучавших этот период времени, так называемые "темные века" истории Темных Ляд, не только уцелел, но и прекрасно сохранился, несмотря на то, что замок графа Фолтрыса несколько раз сгорал  дотла (его восстанавливали любители старины на деньги налогоплательщиков). Так вот, баня N 1 Остромысля, находившаяся в бывшей конюшне графа Фолтрыса, была украшена  портретом во весь рост Черной Панны.
Во-первых, это привлекало посетителей, включая туристов, которые недоумевали, как можно людям мыться в конюшне. Во-вторых, увидев эту самую Черную Панну, действительно хотелось как можно скорее помыться. Хотя ее внешность и не была в буквальном смысле черной, вовсе нет. Это была достаточно красивая стройная женщина в роскошно длинном черном  бархатном платье. Воротник состоял из множества слоев стоячих бургундских красных кружев, поверх которых были нанизаны черные и розовые жемчуга. Ужас внушали ее глаза, полуприкрытые тяжелыми, как бы налитыми свинцом, веками. Ее взор выбивался из-под век, как адский огонь выбивается   иногда из-под земли во время землетрясения.
Василий Иванович, убитый горем и совершенным недоумением, как ему жить дальше, зашел в  баню, чтобы попить пива и  встретился глазами со взглядом Черной Панны. Ему стало дурно. Эта Панна была точь-в-точь София Авраамовна!
Думая, что от горя он сошел  с ума, Василий Иванович напился в бане до положения риз. Что было дальше, он не помнил. Краем слуха, он слышал, как какие-то незнакомые ему люди спрашивали друг друга: "Димитрию будем отдавать или панне на съедение?" Его мутило, он силился придти в себя, но мог только слегка пошевелить почему-то только правой ногой, и то с большим трудом.
На утро он очутился в белой и совершенно пустой комнате, на  потолке которой была нарисована черная паутина с геометрическим рисунком, напоминающим какой-то план, не то города, не то замка. Когда он вгляделся в потолок со всей возможной для него внимательностью, то обнаружил, что это не паутина и не план, а схематическое изображение карты  Меркатора Герхарда.  Его удивлению не было предела, но со временем он заметил значительное расхождение в расположении  самого Южного Полюса, а также отметок океанических течений.   Очертания суши также были не те, что в той карте, которую он накануне так неосторожно разрезал на две неравные части.
Как только он погрузился в тяжелые раздумья и стал вспоминать, где он был и почему он оказался здесь, двери открылись и вошла София Авраамовна. В руках у нее был огромный нож с красным концом, нож был нанизан на большой шест. Василий Иванович ужаснулся.
- Здравствуйте, здравствуйте, дорогой  Василий Иванович, - лилейным голосом сказала  Черная Панна. Не могли бы вы, драгоценнейший наш, указать вот этим, прошу прощения за вульгарность, жезлом - она указала на нож с красным концом, - ошибки в карте Меркатора Герхарда, которые вы заметили. И с торжественностью вручила ему шест, достававший как раз до потолка.
Василий  Иванович  дрожащими руками  принял врученное ему с таким торжеством орудие труда и как мог стал исправлять карту. К его удивлению, красный конец оказался послушным лазерным лучом, который  отражал малейшие вибрации руки Василия Ивановича и оставлял на потолке отчетливые синие следы правок.
Затем, выпустив из уставших и мелко дрожавших рук шест, Василий Иванович обнаружил его между ног. Красный конец стал шевелиться,  и из него стала выливаться какая-то жидкость.
- Кажется, я схожу по - маленькому.
- Нет, дорогой мой Василий Иванович, - мягко сказала Черная Панна, - это вы сходите с ума по - большому.
- Сколько вы ему капель дали? - Грозно спросила она, рассматривая фиолетовый флакон и встряхивая в нем какую-то жидкость,  обращаясь к Димитрию-чернокнижнику.
Тот стоял, потупив голову. Его помощник, с огненно красной  шевелюрой завитых как у барана волос, стоял, положив руку на сердце.
София Авраамовна, подойдя к  Рыжему, заглянула в его глаза.
- Небось в тырыжницу капали, да? А я что делать велела? Всего шесть капель надо было ему влить, а вы влили тридцать шесть. Совести не имеете, служить честно не хотите. Я вам за каждую каплю золотом плачу, так вы оптом решили все заработать. Ни черта не получите! Что мне теперь с ним делать, он же не просто сумасшедший, он же отравлен и не скоро в себя придет, если  вообще придет.
Василий Иванович, скрестил ноги, он  стал  плакать, тихо поскуливая, как раненый зверек. На него никто не обращал внимания. Тогда Василий Иванович, слегка успокоившись и отметив, что брюки у него сухие и  опасного жезла больше нет, сказал:
- Уважаемая София Авраамовна, завтра вечером возвращается моя жена  из Парижа. Вместе мы найдем решение, как расплатиться за  испорченную мной карту. Прошу Вас, отпустите меня домой. Отпустите, пожалуйста.
-Я вам давно приказала идти домой, разве вы не помните. И не моя вина, что вы поперлись в баню пить пиво, - ответила она ему и кивнуда головой Димитрию, спрашивая его:
- Как думаешь, скарагей или жучки?
-Скарагей слишком дорогое удовольствие, Каблан недоволен будет. Лучше жучки, так надежней и дешевле, ответил ей Димитрий.
-Хорошо. Приступайте. Только дайте ему еще две капли, чтобы не орал и ничего не помнил!
В рот сопротивляющемуся из последних сил  Василию Ивановичу влили две капли какого-то очень густого зеленого напитка с тяжелым  запахом застарелой плесени. Сквозь дурноту Василий Иванович понимал, что ему спиливают зубы мудрости и на их место ставят так называемые "жучки".
Его крики о помощи никто не слышал. Его слезам никто не придавал ровным счетом никакого значения. После установки жучков, София Авраамовна посмотрела ему в рот и сказала фразу:
-Теперь он наш. После чего она  стала нервно смеяться, ее плечи вздрагивали от истерии, а ее рот то открывался, то закрывался, как у птицы, пьющей воду.
Затем она дала знак, и Рыжий, взяв на одну руку  необыкновенно легкого Василия Ивановича,  как берут неразумного младенца, второй рукой открыл двери, пропуская вперед Софию Авраамовну, продолжавшую хохотать вперемежку с нервной икотой. Процессию завершал Димитрий-чернокнижник, несший жезл с каким-то знаменем, на котором были изображены череп и две перекрещенные кости, охраняемые клубком змей.


ПОЛЕТ ЗУАРКИ

София Авраамовна Склеповская  родилась в браке зоора с женщиной. Зоор Авраам Вольдемарович  был хорошим гражданином и верным мужем. Некоторые  его странности, такие как, например, чтение старинной еретической литературы, интерес к масонству и ордену Тамплиеров, собирание камней, особенно с металлическим оттенком или золотистыми вкраплениями, курение редкого для этой местности  табака по полнолуниям и прогулки по лесу в  новолуние, его женой, тихой и доверчивой,  Верой Ильиничной в расчет не принимались. Ее ласка и доброта смирили зооровскую натуру, и Авраам Вольдемарович, работая инженером в какой-то малозначимой фирме  практически ничем свою истинную натуру зоора не проявлял.   
Свою дочь они назвали в честь Божественной мудрости, Софии, на чем очень настаивал отец Авраам Вольдемарович. Получилось интересное сочетание  имени мудрости - София  с  именем отца человечества - Авраамовна.
Девочка София росла здоровым, но непослушным ребенком. С матерью она практически не общалась, а отца любила и уважала. С пятнадцати лет она воспитывалась в школе-семинарии для особо одаренных детей. Она постигала высшую математику, алгебру Ли и  термодинамику в кратчайшие для человеческих возможностей сроки.
После школы София получила высшее образование в университете Темных Ляд, где закончила аспирантуру, но диссертацию защищала в другом месте - в Мшелоимске, находившемуся на Западе. Тема диссертации была закрытой, что-то по физике высоких энергий, но  получившей известность благодаря использованию ее результатов при создании колайдера, в строительстве которого принимали участие практически все страны мира.
София Авраамовна осталась жить и работать в Мшелоимске и вскоре подружилась с Кабланом, маститым ученым-историком, изучавшим древнегреческие мистерии, тайные знания Каббалы, масонство и местные легенды про инкунабал и всякую нечисть. Его публикации с обязательными ссылками на Рене Генона, а также на чрезвычайно редкие и ценные  труды далекой древности неизменно привлекали внимание научной элиты. В Мшелоимске даже появилось общественное объединение "Союз читатей Каблана".
Кроме научной деятельности, Каблан возглавлял дочернюю фирму Всемирной биржи труда. В Мшелоимск по электронной почте в эту фирму стекались данные со всего света о труждающихся и обремененных, ищущих работу, чтобы прокормить свою семью и дать детям достойное образование. В обязанность  Каблана входила сортировка данных, а также поиск предварительных предложений по трудоустройству. Обработанные Кабланом  данные пересылались в Жабраковичи и там использовались на более высоком  профессиональном уровне.
Каблан, будучи зоором, тщательно следил, чтобы зооры не получали тяжелую и низко оплачиваемую работу. Своей личной миссией он считал  сведение счетов со всеми, кто хоть как-то обижал  зуарок, которые, по его мнению, нуждались на Земле в особой охране.
Как-то проводя свой   отпуск  в Испании, София  Авраамовна, азартная по   своей натуре, наведывалась в игорные залы и казино, чтобы и себя показать  и на публику поглазеть. Однажды, в Мадриде, в казино "Дель Руччо Пронто" она увидела Митяя Чмурко и влюбилась в него бессмертной зуарской  любовью.
Митяй же не обратил на нее никакого внимания. Он был увлечен игрой и особенно сложными расчетами, касающимися  теории множеств в отношении  к игре в рулетку.
София Склеповская поставила своей целью завоевать Митяя и выйти за него замуж. Она усиленно следила за его передвижениями, беря деньги на многочисленные поездки  у Каблана, который почему-то тоже заинтересовался образом жизни Митяя и даже выписал из Остромысля, из библиотечного фонда Академии мыслимых и немыслимых наук, все научные публикации Чмурко. Особенно Каблана заинтересовал составленный Митяем  словарь  с транскрипцией  диалектов Темных Ляд, где были отмечены слова-заимствования из разных языков мира.
В один прекрасный вечер София  Авраамовна, следя за Митяем, увидела его и Любовь Андреевну Лурье под раскидистым вязом на берегу Десятинки в городе  Тырыжники. Она проследила за каждым вздохом Любовь Андреевны и выдохом Митяя Леонидовича. Она запомнила каждое сказанное ими слово. Особенно ей врезались в память слова Любови Андреевной, что она сама найдет  его, когда будет готова к встрече.
София Авраамовна решила подготовить этот торжественный и чудный миг. Склеповская уволилась с Бюро научных исследований по прагматике и трансферу технологий в Мшелоимске и  переехала  в Тырыжники. Она знала  о каждом шаге  ничего не подозревающей Любови Андреевны. Наняла шпионов в оркестре "Виртуозов", которые специально клали на пюпитр Любови Андреевны испорченные на один такт партитуры. Когда после ругани дирижера Любовь Андреевна, обычно исполняющая  свои партии наизусть, наиболее тщательно вглядывалась в нотные знаки и играла точно по нотам, дирижер приходил  от негодования в бешенство и однажды  прямо на концерте выгнал жестом дирижерской палочки Любовь Андреевну с концертной  площадки, в перерыве запретив ей впредь появляться даже на  репетициях.
Затем Склеповская распространила всяческие слухи об ужасном нервном срыве Любови Андреевны, о том, что она тиранит детей, пьет с утра до вечера тырыжницу, что ее муж смертельно заболел, и поэтому детей необходимо оформить в сиротский приют. Один раз она в качестве проверяющей условия воспитания и содержания  детей  приходила в дом семьи Лурье. Она громко расхваливала хозяйку,  откровенно  восхищалась уютом и теплотой семейного очага. Попросив  разрешения сделать один короткий звонок, она  поставила телефонный аппарат на прослушку.
Склеповской нужно было как-то прорваться в спальню своей соперницы, но повода сделать это никак не представлялось. Особенную ревность и ненависть  Софии Авраамовны вызывали дети  семьи Лурье. Она даже сделала попытку  привить  Ане и Тане редкую болезнь. Но Любовь Андреевна наотрез отказалась от прививок своим детям,  несмотря на эпидемию гриппа. По гуманным  правилам Темных Ляд, без согласия родителей прививать детей было категорически запрещено.
Когда семья  Лурье переехала в Остромысль, Склеповская  за большую взятку чиновнику в Бюро по трудоустройству  коренного населения по фамилии Неберущий  устроилась на работу в Музей артефактов немыслимых наук, где Василий Иванович работал в мастерской по реставрации артефактов. София Авраамовна  сразу стал заведующей Отделом классификации, ведущим отделом Музея, так как от классификации зависели ценность и важность  хранимого или вновь  обретенного артефакта.
Она  устроила так, чтобы Василий Иванович  испортил карту Меркатора Герхарда и сошел с ума. Правда, это не было настоящим патологическим безумием, это было всего лишь временное помешательство ума под воздействием сильнейшего  древнего яда, который она получила в знак дружбы от Каблана.
Священный дар Каблана  Склеповская могла использовать по своему усмотрению. Яд   вызывал галлюцинации, звучащие голоса, отдающие приказы отравленному этим ядом, создавал в сознании больного яркие картины, ничем не отличающиеся от реальности, гиперболизировал  реальные вещи. (Предмет, принятый Василием Ивановичем за жезл, была всего лишь шариковой ручкой, упавшей  ему на брюки.)
Василий Иванович был тем человеком, который находился в реальной близости к Любови Андреевне,  люто ненавидимой Склеповской.  Она решила отомстить ей через ее мужа, Василия Ивановича. Если бы у нее это не получилось, Склеповская добралась бы и  до детей. Она жаждала, чтобы убитая горем и нищетой Любовь Андреевна оказалась бы у  полностью разбитого  корыта  с мужем-калекой на руках.
Жучок, поставленный на телефонный аппарат,  был мало полезен зуарке. В семье Лурье редко пользовались телефоном, знакомых у них было мало, а домой все возвращались всегда вовремя. Тогда зуарка в полете своих человеконенавистнических идей наняла помощника, который следил за каждым действием Василия Ивановича на работе. Как только стало известно, что он интересуется историей Гипербореи, зуарка дала ему задание реставрировать карту. Карта была фальшивой (нам неизвестно, были ли данные, узнанные Василием Иванович о Гиперборее подлинными,  в библиотеке тоже могли дать ложные документы.) Действительная карта была Софией Авраамовной передана из Музея артефактов немыслимых наук  лично в руки  Каблану.
За порчу государственного имущества, по приговору трех государственных судей,  у Василия Ивановича Лурье конфисковали все движимое и недвижимое имущество, не разделяя его  на  имущество  жены и мужа. Поэтому когда Любовь Андреевна вернулась из Парижа, у нее не было ни квартиры, ни здорового мужа и ей доставило много труда забрать из круглосуточного садика своих детей, куда она определила их на время поездки.
За это время зуарка дважды встречалась с Митяем Леонидовичем и всегда в игорных залах.  София Авраамовна меняла внешность, цвет волос и глаз, размер бюста и талии, стиль одежды и длину ног. Она изощрялась в косметике, одежде и способах привлечения мужского внимания, Она использовала запах, который позволил бы ей быть  неотразимой, поставила  особые контактные линзы на глаза, которые излучали магический приказ: "Люби только меня!" Она гадала на картах Таро, ходила к местной колдунье, которая сварила приворот, от которого не было спасения. Привороженный мог только любить ту, на которую он приворожен, в противном случае  несчастный умирал в страшных мучениях.
Митяй Леонидович ни разу даже не взглянул на Софию Авраамовну и однажды, в  подпольном игорном  зале Тадж-Махала сильно ее оттолкнул, что  вызвало у зуарки вредный для человечества приступ зоорзасизма.
Митяй Леонидович Чмурко сам подписал себе смертный приговор. В тот же вечер, оставив Любовь Андреевну стоять в игорном зале  у окна с четырьмя детьми, один из которых был его сын,  Митяй, выиграв очень крупную сумму, зашел в бар, чтобы выпить чего-нибудь освежающего. Он зашел туда всего на минуту, чтобы затем вернуться к Любови Андреевне, утомившейся от долгого ожидания конца игры.
К нему подсела необыкновенной красоты женщина. Это была София Авраамовна  Склеповская в своем новом и самом выигрышном обличье. Ее глаза, как показалось Митяю, излучали приказ любить только ее. Ее запах был стол притягателен, что Митяю захотелось укусить  ее чуть-чуть выше локтя, где виднелась соблазнительная складка, бывающая только у очень молодых и очень темпераментных женщин. Ноги ее, казалось, росли от ушей и были совершенными. Красивее женщины Митяй  никогда не встречал. Он тотчас совершенно забыл про Любовь Андреевну, казалось, что кто-то пинцетом выскоблил память о ней и его сыне, он был в прелести. И только тот, кто это испытал, знает, что такое быть в прелести.
Чмурко, неожиданно для себя, вспомнил стихотворение про запах, когда-то давно прочитанное в одном, случайно найденном на  столике  ресторана, голубом  листке. Он ожидал, когда принесут его любимое блюдо "а ля бланш утка под соусом бешамель" и  скользил глазами от строки к строке, написанной ровным готическим почерком. Стихи поразили Митяя  необычной темой и ее творческим решением.

Есть запахи, которые нам льстят
и свежестью, и первородством райским.
Твое дыхание, как ветер майский,
цветеньем тронутый вишневый сад.

А если быть точнее, то оно
сродни дыханью томному фиалки.
Оно изменчиво, как след русалки
и редкостно, как в амфоре вино.


Я пленник твой, твой раб у ног, твой цербер.
Дай мне дышать, вдыхая запах твой.
Клянусь тебе, что каждым своим нервом
тебе служить я буду век земной.

Митяй, стесняясь, как  молодой влюбленный, прочел ей это стихотворение, заказав самое дорогое шампанское  и шоколад "Ай лав ю". Зуарка была немало удивлена столь высокими романтическими отношениями. Она сказала, что давно влюблена в Митяя, поражена его игрой,  утонченной и интеллектуальной.
- У меня в Риме есть знакомые по игровому бизнесу. Я слышала, что они давно мечтают о встрече с Вами, игроком высшего класса, у которого нет достойного соперника. Они Вам  могут предложить того Другого, который доставит Вам удовольствие игры на поражение, - певучим голосом  предложила Склеповская.
Митяй Леонидович вспомнил предсказание из  отобранного  в поезде "Темные Ляды - Москва"  блокнота Мирры Вячеславовны. Он никак не мог взять в толк, о чем оно толкует. В Тадж-Махале он не нашел Другого.
Митяй забыл о сыне. Забыл о Любови Андреевне. Его ум обольстила зуарка, мстительная и не умеющая любить и рожать.
Что было дальше с Митяем, никто не знает. Говорят, что части его тела нашли через несколько месяцев после этих событий невдалеке от римского Колизея. Митяй был растерзан какими-то птицами. У него были выклеваны глаза и кадык, а также все пищеварительные и половые  органы. Местные жители утверждали, что в ночь на 13 мая ночной  свет, традиционно освещающий   Колизей, погас  на пятнадцать минут, до и после этого они слышали сильный клекот и почти звериное урчание.  Это явление  они издавно  называют  "полет зуарки".
Чмурко был захоронен как городской бродяга в синем полиэтиленовом мешке за стенами вечного города на земле горшечника. Причины его смерти никого  не интересовали.
Дальнейшая судьба зуарки Софии Авраамовны Склеповской   также осталась неизвестной. Говорят, что после приступа зоорзасизма зуарки  очень болеют, их организм истощается и сильно страдает нервная система, как бы в наказание за  боль, которую они причиняют людям.
Есть свидетельства, что в приступе зоорзасизма они  забывают о своем человеческом облике и остаются гарпиями, всегда улетающими прочь, если вблизи появляется человек.


ВЕСТНИЦА 

Когда Любовь Андреевна вернулась из Парижа, она нашла своего мужа в ужасном состоянии. Он был обессилен, плакал, кричал по ночам, пытался что-то достать двумя руками из своего рта, отказывался от еды и питья, боялся капель, инъекций и шариковых ручек.
Детей она забрала из круглосуточного садика. Сын неожиданно для всех стал  по-другому относиться к матери. Он готовил ей завтрак и набирал ванну с пеной, делая это так, как отец.  Девочки играли у себя в комнате и никуда не выходили, ни на улицу, ни в близлежащий парк. Они как бы замерли  в ожидании последующих событий.
Однажды в дверь позвонили. Пришли  участковый, полицейские и  понятые, чтобы описать все имущество. Забрали даже наличные деньги и приказали наутро покинуть квартиру. Любовь Андреевна совершенно не знала, что ей делать с тремя детьми, больным мужем и  четвертым ребенком под сердцем, без средств к существованию и места жительства.  Кутаясь в старую шаль, связанную еще ее матерью, горбясь от навалившихся  бед, она пошла в магазин, чтобы купить на оставшуюся мелочь что-нибудь попроще на ужин.
Возвращаясь  домой, она живо представляла себе, как она идет по той  дороге, по которой   когда-то она шла с Митяем. Вот вяз, под которым зародилась жизнь ее четвертого ребенка, вот река Десятинка, в которой она так любила плавать и купать своих детей. Вот скамейка, где они вместе с Митяем сидели и смотрели на раннюю  вьюгу и звезды. Как давно все это было. Вспомнила она и свой сон с океаном и ощущением счастья. Сны принадлежат будущему. Вот оно - ее будущее..
 Если бы не встреча с Митяем, ее жизнь была бы сейчас другой, думала она. Они все жили бы  на прежнем месте, в своем огромном доме в  Тырыжниках. Продолжались бы ее гастроли. Она бы играла на своей любимой скрипке. Муж был бы здоров. И они все были бы совершенно счастливы.
В какой момент ее жизнь перевернулась, в какой миг она сама все разрушила - спрашивала Любовь Андреевна саму себя, сдерживая невольные слезы раскаяния и горечи. В этот момент  ее четвертый ребенок сильно забил ручками или ножками, напоминая, что все случилось, может быть,  для того чтобы он появился в этот мир, чудесный и светлый, несмотря ни на что.
Любовь Андреевну окликнули. Она обернулась. Перед ней стояла ее давняя приятельница Елена Михайлова.
-Какое счастье, что я тебя встретила! Так давно хотела, чтобы ты вернулась в мою жизнь, - быстро проговорила Елена Михайлова, и продолжила:
-Знаешь, у меня сегодня особенный день. Мне исполнилось сегодня тридцать пять лет.
-Поздравляю тебя, - искренне ответила Любовь Андреевна. - Ты прости меня,  я спешу. У меня дома дети голодные и муж больной.
- Любовь Андреевна, я наслышана о ваших неприятностях и именно поэтому счастлива вас  встретить. Я, собственно говоря, к вам и иду. У меня для вас весточка есть из Италии, из Венеции. Я там была недавно на гастролях. Играла в спектакле "Под диктовку", знаете, этот спектакль нравится зрителям во многих странах. Так вот, после спектакля ко мне  зашел один господин и передал для вас конверт. Еще он сказал, что ваша семья в Италии очень скучает и ждет вас  в любое время. Еще он просил передать, чтобы вы ни о чем не беспокоились, особенно о наследстве. Ваш дядюшка по мантуанской линии, кажется, господин сказал, что это по линии Мантуанца Сногсшибательного, если я правильно запомнила,  оставил вам приличное состояние. В завещании написано - темнолядовской скрипачке, чтобы она не страдала в своих Темных Лядах, а наслаждалась итальянским солнцем, пиццей и вином, я завещаю все, что имею, включая особняк в Венеции, виллу на Адриатическом море, заводик по производству марочного вина и маленькое кафе на площади Сан Марко в Венеции. Еще он, умирая, сказал, и пусть привозит своих четверых детей. Им тоже всего хватит в их родной Италии.
  - Правильно не  Мантуанец, а  Мантуец  Сногсшибательный, - поправила Любовь Андреевна Елену Михайлову, как бы не совсем соображая, что та ей говорит. Она хотела сказать, что у нее только три ребенка, но промолчала, так как внутри ее опять зашевелился тот, четвертый.
Елена Михайлова для своих тридцати пяти лет великолепно выглядела. Кожа ее была молодой и свежей. Глаза блестели. Все в ней играло:  кровь, душа, дух, игрой  не просто театралки, а актрисы, прирожденной актрисы от Бога. В ней играла жизнь, пытающаяся вырваться из тесных оков полицейских законов, мутных пейзажей Зорландии и Темных Ляд, угрюмости полуголодных и невыспавшихся лиц рабочего люда,  жизнь, бурлящая задолго до весеннего  половодья и паводка внутри еще зимних, но уже по-весеннему набухших от внутреннего течения земных соков деревьев.
Елена Михайлова была необыкновенно щедрым и добрым человеком, и оттого она не старела. Она могла сыграть на сцене и двадцатилетнюю, если бы настроилась. Да она и была двадцатилетней, такой же открытой и милостивой, как тогда, когда приехала в Москву поступать в театральный институт. И сколько её жизнь не била по башке, она так и осталась изумленной  и радостной, счастливой и божественно прекрасной Еленой Михайловой.
-Зайдем куда-нибудь погреться, предложила Любовь Андреевна. Я как остыла по приезде из Парижа, все никак не могу согреться. Какой-то внутренний озноб бьет, прямо не знаю, что мне делать и как жить дальше.
-Я же вам все толкую, а вы не вразумляетесь,- сказала, легко  улыбаясь, Елена Михайлова.
Они зашли в ближайшее кафе "Орландо",  взяли кофе, заказали свежую выпечку.  Отогревшись, Любовь Андреевна с  нескрываемым удивлением разглядывала свою приятельницу. Та, чуть  раскрасневшись, вынула из  своей изящной сумочки достаточно увесистый пакет.
-Вот, это вам, прямо из Италии. Я вчера прилетела в Темные Ляды, а сегодня приехала в Остромысль, чтобы вас разыскать и вручить. Я так рада, что встретила вас.
В пакете оказались четыре билета  с открытой датой вылета, приличная сумма денег и письмо на итальянском языке. Его она читать не стала, отложив до прихода домой.
В беседе с Еленой Любовь Андреевна  сказала, что не знает, что делать с больным мужем. Она вкратце описала его жалкое состояние. Ни оставить,  ни взять с собой его невозможно. Елена Михайлова сказала, что в Жабраковичи на консультации приехал очень известный специалист по психиатрии  московский врач  Николай Урбанский-Езерицкий.  Она вызвалась помочь  своей подруге в столь деликатном деле.
Елена Михайлова хорошо знала и по-своему ценила  мужа  своей любимой подруги. Он казался ей интеллигентом, очень тактичным и добрым человеком, она не могла понять, как он мог так заболеть, потому что видимых причин вовсе не могло существовать. В их семье царили спокойствие и взаимоуважение, на работе  Василий Иванович всегда ценился как ответственный и знающий специалист.
- Я   могу отвезти Василия Ивановича  в больницу, тем более я на машине, мне не составит это большого труда.
Сердечно поблагодарив Елену Михайлову, Любовь Андреевна заторопилась домой. Неожиданные вести меняли ее жизнь к лучшему.
-Может, все и уладится. Муж поправиться. Я рожу  ребенка, мы куда-нибудь уедем. Я могу взять работу на дом, буду репетировать  музыкально одаренных детей или преподавать итальянский язык. А может быть, возьмем и уедем все в Италию. У меня же теперь целое состояние, как я сразу забыла об этом. Так думала Любовь Андреевна,  ее шаг убыстрился, плечи выровнялись, лицо разгладилось, домой она вернулась энергичной и деловой, такой, как прежде, в ее хорошие времена.
По дороге подруги весело болтали о том, о сем. Любовь Андреевну заинтересовал спектакль, в котором  играла Елена Михайлова.
-Это спектакль-моно, а я в ней соло! - звенящим от счастья голосом сказала Елена. Он длится всего полтора часа, без перерыва. Я сама себе режиссер, сценарист и актер. Декорации очень простые: стул, кровать, окно и дверь. Освещение, правда, сложное. То ночь, то утро, а то и солнце во все окно. Бывает и дождь, и град, и снег. Иногда тени странные ходят, когда я что-нибудь вспоминаю. Как мне заблагорассудится. Я могу себе позволить во время спектакля любую импровизацию, так что зрители приходят на спектакль раз по пять. Он ведь все время меняется, но остается главное:   судьба актрисы-поэта, судьба ничем не защищенной души, диалог с Богом через поэтическое слово и актерскую игру.
В конце моя героиня остается, как и прежде, одна. Она постарела и подурнела за время спектакля-жизни, но вот зрители, они молодеют на глазах, они вспоминают о своей незащищенной душе и собственном поэтическом таланте, который они в себе убили, думая, что он смешон и никому не нужен. Знаешь, люди меня иногда по двадцать минут со сцены аплодисментами не отпускают!
Я прошу тебя, Любовь, когда вся эта история закончится, подсказать мне мелодию. Я все ее ищу, она звучит по мне, особенно когда я засыпаю в умилении после  вечерней молитвы. Она очень нежная, тонкая, слегка серебристая, как иней на ветвях под зимним солнцем, да,  именно как иней. Она звучит во мне, но ни  напеть ее, ни сыграть на пианино - ты же знаешь, как я играю одним пальцем "Чижик - пыжик. Где ты был…", я, конечно, не умею.
-Милая Елена, мне бы твои заботы. Впрочем, поиск своей, именно своей мелодии очень важен, ведь человек как Мировой океан, в  нем и соль, и морские чудища, и музыка, всегда разная, но принадлежащая только океану. От найденной своей мелодии в жизни человек становится таким океаном, потому что никто, никакие звери не могут ее в нем убить, заглушить, заставить, чтобы она не звучала.
Я тоскую по своей скрипке, но и скрипку, представляешь, мою скрипку, описали как имущество, принадлежащее государству. Но музыку они во мне не убьют!
На следующий день, когда приставы и полицейские пришли  в дом Лурье,  все уже были  готовы к переменам. Дети накормлены и одеты, Василий Иванович был одет в свой лучший костюм, держал в руке теплый плащ и даже улыбался Елене Михайловой, которая бережно держала его под руку, чтобы свести с лестницы и усадить в машину.
Они попрощались. Дети расцеловали своего папу, он плакал, но тихо, с умилением. Любовь Андреевна вытерла его слезы, катившиеся по гладко выбритым щекам.
- Не плачь, любимый. И прости меня за все, это я во всем виновата. Но у нас есть шанс, наша добрая вестница Елена  все устроила. Ты вылечишься, и мы уедем отсюда в Италию. Там  нам будет хорошо, мы всегда, слышишь, всегда будем вместе. И горячо, как прежде, его поцеловала. Он ответил на поцелуй, будто ничего не происходит, и все, что случилось с ними, пройдет как дурной сон.
Василий Иванович с Еленой Михайловой  уехали в Жабраковичи, а Любовь Андреевна с детьми  направилась в сторону аэропорта, чтобы улететь на свою историческую родину. По пути она молилась.


ИСПОВЕДЬ


Есть такой жанр в человеческой культуре, как исповедь, к нему прибегали многие художники слова, Руссо, например, Лев Николаевич Толстой, Монтень, многие герои Достоевского.
Но есть и исповедь  как церковное таинство.
Приходит человек и начинает рассказывать другому человеку про свои ошибки, чудовищные грехи, гнев и зависть, стяжательство или про то, как он ограбил вдову и сироту, забрался в казну, изнасиловал, ударил, убил…
Это, по человеческим меркам, что-то противоестественное, а вот по церковной традиции - вовсе нет. Потому что рассказывает, вернее, исповедуется человек не тому, другому человеку, который его внимательно и не прерывая слушает, он говорит это Богу, а человек-священник - посредник, наделенной властью прощать и вязать, допускать к причастию или наказывать, выгоняя из храма.
Епатрахиль, которую он накладывает на голову исповедующемуся, не просто красивая ткань, а целое знамение, символ чрезвычайной важностью, спасение от гнева Господня. Что, если нет прощения, и громы небесные грянут, и земля разверзнется?
Так думал сумасшедший Василий Иванович, сидя в машине Елены Михайловны, которая уверенной рукой вела машину по широкой магистрали, затем по узкой колее какой-то неезженой проселочной дороги, затем наверх по пологому склону, поросшему соснами и березами.
- Редкое сочетание, - подумал Василий Иванович, - хвойных и лиственных пород деревьев. Как здесь хорошо, наверное, летом, в знойный день, гулять, собирать грибы. Почему я так редко наслаждался уединением в лесу или лежа на поляне, когда щебечут птицы, и весь мир принадлежит только тебе, счастливому, упоенному влагой  земной и небесной?
Он впал в то умиление, которое поэты называют затишьем перед приходом вдохновения. Василий Иванович был уверен, что больше он никогда не увидит ни своих детей, ни тем более четвертого - митяйного ребенка, ни своей драгоценной жены Любови Андреевны. Он не знал, почему он так думал, какие причины вызвали в  глубине его изможденного сердца   глубокую печаль расставания со всем родным и близким, с самой жизнью.
Елена Михайлова  пыталась как-то развеселить своего грустного спутника.
-Василий Иванович, как Вы думаете,  удачной ли будет поездка Любови Андреевны в Италию?
-Не знаю, я там никогда не был. Только слышал рассказы от жены, да вслушивался в ее прелестный итальянский язык, сладостный язык  Данте и Ариосто, Вергилия и Петрарки. Я и сам стал стихи писать. Как-то само собой получается. Задумаюсь, и глянь, уже что-то шепчет в мозгу, стучит, как кровь, только успеть бы записать. Вот и сейчас что-то придумал. Послушаете?
-Конечно, с большим удовольствием.
Василий Иванович, только что настроенный самым поэтически-философским образом, стал как-то рассеян, он ослаб, видно было, что в его мозгу стучит какой-то приказ. Да, это действительно был приказ в самом центре мозга, его голова болела, раскалываясь от чужих голосов: "Убей ее, убей ее, убей ее. Ты - наш, ты принадлежишь нам".
Василий Иванович, с видимым усилием стал говорить невнятные слова Елене, прося его не перебивать и понять. Он так и сказал:
- Прошу Вас, Елена, подруга моей жены, вслушайтесь, и если можете, поймите. Ни о чем другом я не прошу, я, может быть, потом  и совсем замолчу.

Вернулась жизнь,  и солнце вновь взошло.
Не  верится, что это все возможно,
и потому рука так осторожно
касается травы, проросшей над золой.

Ликует сердце, сбросив смерти гнет,
и, вне соблазна к гибели,  стремится
перехитрить  живую колесницу,
в отдельный свой отправившись  полет.

Так помоги, Любовь, жена моя,
Будь рядом  с сердцем, телом и душою,
Взыскую лишь одну тебя, тебя,
Любовь моя, жена моя,
Тоскую…

Тоскую по тебе одной, одной.
Тебя я больше не увижу,
и потому  прошу -  роди мне сына
который
мне
поможет
 выжить…


Елена Михайлова совершенно не ожидала такого поэтического дара у Василия Ивановича. Она была обескуражена и не могла найти нужных слов для ободрения или знака внимания к несчастному больному.
- Он ведь знает, что четвертый ребенок от Митяя Леонидовича Чмурко, - думала про себя Елена, - и зачем он  просит свою жену, уехавшую в далекие страны,  от него родить сына. Разве это возможно?
-Да, возможно.- твердо сказал Василий Иванович, как бы прочитав путаные мысли Елены Михайловой.
 - Понимаете, я знаю, что этот ребенок не мой.  Но он ведь родился от ее любви, пусть и не ко мне в тот самый миг, но от ее, понимаете, ее любви. А я и она - это одно целое, только на миг разъединенное. Поэтому это мой ребенок, это наш ребенок, а никакой не митяйный.
Митяй -  дурак, чмурко. Испокон веку был дураком, дураком и остался. Такую женщину, такую Любовь не смог удержать, когда она в руки сама к нему упала.
-Это я во всем виноват, - опять совершенно твердым голосом  сказал Василий Иванович. Я ведь знал про ее сон. Я с ней одинаковые сны видел. Я ей позволил уйти. Думал, может во мне, простом рабочем сцены, в синем пиджаке да красной каске,  нет того, что ей нужно. Она ведь скрипачка,  она Бога слышит,  и Он ей  отвечает. 
Я, как мог, старался сделать ее жизнь  светлее, лучше, чтобы она не замерзла в этом холодном иудином мире. А она не знала про то, что я знаю ее сны. Она   не знает дл сих  пор и  про карту, как я ее испортил, и почему наш дом конфисковали, и про эту страшную Черную Панну, про Софию Авраамовну
У него пошла пена изо рта, конвульсивно стали дергаться руки и ноги, а во лбу звучал приказ: "Убей ее, убей ее. Ты - наш".
Елена Михайлова, мягко на  послушной ее руке машине  спустившись вниз со склона Юрьевой горы, решила остановиться. Во-первых, она не знала,  как помочь конвульсивно изгибающемуся, с пеной у рта, Василию Ивановичу, и, во-вторых, она чувствовала, что ее вот-вот вырвет.
Машина остановилась. Елена Михайловна взяла баллон с водой (как хорошо, что он оказался в машине!)  и вымыла себе руки. Затем налила воды на свежее полотенце и стала аккуратно протирать рот, лоб,  виски,  все  лицо и шею   Василия Ивановича.
От этих прикосновений  влажной и прохладной ткани ему стало заметно лучше. Он еще  что-то  бормотал. Силы покинули бедного  больного и он, распластавшись, лежал на руках Елены,  как большой и неразумный ребенок.
Елена Михайлова как-то потеряла счет времени. Вроде должен быть еще полдень, но солнце клонилось к западу и посылало свои прощальные  лучи на склон Юрьевой горы, по которому ползли тени от вековых раскидистых сосен-пиний. Истома  вошла в жилы Елены Михайловны, и она как бы уснула, так и держа больного на  руках.
Ей снилась огромная желтая песчаная дорога, вся облитая полуденным, но не жарким солнцем. Этой дороге не было ни конца, ни края. И по ней шли люди, самые разные: белые и черные, красные  и желтые. Они шли беспрерывной чередой, каждый народ со своим наречием и говором, каждая нация в своих костюмах и головных уборах.
 Елена Михайлова слышала и видела их как бы вместе  и в то же время порознь. Они шли, молясь и взывая к Богу. Их молитва сливались в громкий членораздельный и в то же время невнятный для перевода шум:  Авва, Ом, Отче…Иисус Бог Наш, Христос… Матерь Божья…
Люди шли и шли, им не было ни конца, ни края…
У всех была своя судьба,  и Елена Михайлова каким-то  непостижимым образом  понимала их судьбы, единственные и слитые воедино, как струи в Мировом океане…
И в это же время она услышала свой собственный голос, полный сомнения и неуверенности:
-Куда вы все идете, вы что,  не знаете, что Бога нет?
Люди как шли, так и продолжали идти, молясь.
В этот же миг откуда-то сверху, издалека (Елена Михайлова была как бы во сне, но и совершенно наяву) она  услышала голос, подобный грому небесному, голос, схожий с басом молодого Шаляпина, голос, в котором были раскаты грома и журчание маленького ручья из родника:
- Так ты не веришь, что я есмь?
- Нет, - неожиданно для себя сказала  Елена Михайлова.
- Какие доказательства тебе нужны. Что ты хочешь, чтобы я сделал?
- Я хочу плавать, как рыба, - ответила счастливая необычной возможностью Елена Михайлова.
И тотчас она увидела себя  плывущей в огромном белого с синими прожилками мрамора бассейне, куда стекались струи и Мирового океана, и струи Ганга, и Волги, и Амазонки, и Меконг, всех бассейнов планеты Земля. Струи, как  в дурной  и неразрешимой задаче по математике,  вливались в бассейн и с другой стороны вытекали, ничем не нарушая ровную линию акватории бассейна, прочерченной красным по  его краям.
Тут уж Елена Михайлова решила себя проверить. Она ныряла дельфином и выныривала  тюленем, она плавала как рыбка золотая и показывалась низко склоненной над бассейном многоликой публике  то наядой, то русалкой. Она плавала так, как будто  всю жизнь только то и делала, что ныряла и выныривала, напевая легкую песенку про чудесный джин с тоником. Причем Джином  и Тоником назывались ее дружки по игре в водное поло.
Пузырьки воздуха, каким-то образом оставшиеся на ее мельчайших волосках рук, ног, лобка и висков, так и оставались нетронутыми в своей первосозданности.
  Елена Михайлова ныряла, плыла, делала броски и всячески демонстрировала свое умение быть в воде без всякого воздуха сколь  угодно долго, как сам и  Бог велел! 
- Ты теперь веришь, что Я есмь? - спросил Бог таким же низким шаляпинским голосом.
- Я хочу, - очень уверено сказал Елена Михайлова,  летать как птица.
Когда она это говорила, внутри себя ей было немножко смешно, так как она была на сто процентов уверена, что как плавать она могла всегда, плавать сама по себе, без всякой помощи свыше, так и летать сможет.
- И причем здесь Бог, - думала она, ныряя на недостижимую для человека глубину, делая вдох в воде, как в воздухе,  и находя на дне бассейна чудные, растущие на дивной морской поляне белые с красными прожилками совершенной формы лилии…
И тотчас же она увидела себя на пике какой-то острой скалы, с которой она низверглась без тени страха и сомнения. Приближаясь с головокружительной скоростью к самому дну ущелья, где было разбросано множество костей, как  людей, так и диких животных, Елена Михайлова, с легкостью, которой бы позавидовали все птицы мира, взмахнула вверх и оказалась на еще более высокой и неприступной скале. Она задохнулась от восторга, от возможности чувствовать струение воздуха  вдоль длины рук и ног, вокруг бедер и ягодиц, от перепадов температуры и дикого восторга лететь и падать, но не разбиваться.
-О, я могу летать, мне подвластны все  стихии  мира! Как головокружительно легко я могу летать!
И вновь, без тени страха и сомнений, она стала падать со скоростью звука, живущему внутри ее слабых, очень слабых  легких,  к страшному для простых смертных дну ущелья, чтобы с еще большей скоростью взмыть вверх.
 Затем она сделала пируэт ласточек перед грозой, сказав себе еще раз:
 - Я не из этих, простых смертных, которые летают лишь во сне, чтобы ползать как змеи по дну этого ужасного ущелья наяву.
- Я могу летать, как и Бог мне это заповедал!.
-Что  еще ты хочешь, чтобы поверить в Меня?
-Я хочу знать все тайны мира, все сокровенное в мире, созданном Тобой, чтобы ничего тайного не осталось, чего бы  не ведала я, - промолвила без тени упрека самой себе очень верующая в Бога Живаго и трепещущая Его Елена Михайлова.
-Ты действительно этого хочешь. Ты действительно этого  хочешь? - спросил Елену Михайлову голос, который был похож на рокот вот-вот готового взорваться вулкана, голос  сходящего  селя, ниспровергающего все живое и неживое в утробу матери-земли, голос Бога, Бога Живаго.
-Да, я хочу познать все тайны мира и все сокровенное в мире. Я хочу все знать, потому что без этого знания я не понимаю, зачем  я пришла в этот земной мир. Я хочу знать!
И здесь произошло то, о чем никакие книги не рассказывают, никакие легенды не приоткрывают, никакие притчи  не исповедуют,  потому что Елена Михайловна в один миг, в мельчайшую долю секунды восприяла все тайны бытия, тайны мира от сотворения до ниспровержения мира в  нутро прародительницы - матери - материи- вселенской  энергии  события-соития-сотворения, чтобы вновь возродиться и с чистой страницы начать все сначала.
Она была как бы внутри огромной библиотеки, только там были собраны не книги, а свитки и страницы с нотами, которые свисали длинными лентами с потолочных балок.  Если на них посмотреть хоть краем глаза, они начинали звучать и тотчас же на их звук откликалась какая-нибудь планета во Вселенной и начинала излучать в такт этой музыки свой свет.
 Елена Михайлова брала в руки  тяжелые пергаменные свитки, и они сами разворачивались, и незнакомые письмена, сделанные  острой палочкой с киноварью, сами начинали передвигаться и складываться в нужные слова, которые вливались в ее сознание подобно музыке и запахам.
Она прочла истории Китая, Индии, России, Испании и Франции. Позже прикоснулась к истории викингов, Тамерлана,  норманнов и готов. Особенно ее поразила история Крестовых походов и падение Византии. Ее влекло сокровенное знание о Господе Нашем Иисусе Христе. И она увидела Голгофу и последние минуты земной жизни Святого Мученика за грехи человеческие.
Сердце Елены Михайловны сжалось от бесконечной и непреходящей боли, ее  сильно удручало, что не может ничем помочь Распятому Сыну  Бога.
И тогда она увидела огромные стрекозиные крылья, огромные многоцветные стереоскопические круговращательные глаза  стрекозы, охватывающие всю многокруть вселенского круговращения вокруг солнца Любви. Эта стрекоза, растопырив свои двухъярусные крылья,  приглашала к  поединку.
Она стреножила свои усатые со страшными вращаательными шпагами и крутящимися расплавленными дисками ноги и показывала раскрытую бордово- красную внутреннюю плоть, приглашая, вначале ласково, а потом и с угрозой, войти вовнутрь ее огромной утробы, где стояли лавки, столы, палатки, шатры, магазины со всякой снедью, лакомствами, с едой, товарами, специями, винами, ликерами и  прочими напитками столы.
Елена Михайловна, судорожно сглотнув незнамо откуда появившуюся слюну, отвергла все это единым жестом:
-Изыди!
Затем она увидела  сидящую на красиво убранном белом  слоне роскошно убранную женщину. На ее  красивой голове сияло три солнца и три луны. Вокруг этих светил вращался  круг из   ярко горящих звезд, числом неисчислимым. Она успела насчитать миллион пятьсот тридцать семь звезд, вокруг которых в виде самокрутящихся в самих себе еще столько же звезд плюс пятьсот пятьдесят шесть светил, которые говорили сами с собой.
Из их разговора Елена Михайлова успела  понять,  если люди не успеют расправиться со своими грехами, которые их жрут как глисты-солитеры, то  планета Земля, лучшая из планет, созданная Богом для утешения Его  и Его Сына, а также Духа Святого, погибнет, как  это случилось  с другой планетой, о которых людям известно лишь то, что она была, а потом она перестала быть.
Елена Михайловна, вовсе не воцерковленный человек, стала молиться, как она умела, совсем не по правилам,  а так, как умела. "Я, Твой раб, Твоя  рабыня, грешна от рождения и не имею сына. Я, Твой раб и Твоя  рабыня, прошу Тебя, пошли мне сына. Я его укрою от всякого греха,  я,  Твой раб и Твоя  рабыня, дай мне сына. Я его укрою своею любовью, я, Твоя рабыня, пошли мне сына. Господь мой, моя услада, я влачусь здесь, как рабыня, прошу Тебя, пошли мне сына".
Елена Михайловна творила молитву, совсем не ведая, о чем она просит.
И тогда Господь спросил ее:
-Ты по-прежнему хочешь знать  все тайны мира?
-Да, - почти смиренно ответила Елена Михайлова, хотя уже знала, что сотворила свою тайную и никому неведомую молитву Богу, молитву о сыне, который, даст Бог, спасет этот ужасный, ужасный мир, где умирает в муках на ее руках такой прекрасный человек, как Василий Иванович, муж ее любимой подруги Любови Андреевны.
И тогда Бог сотворил  чудо,  ибо что не есть чудо, если его творит Бог  на склоне Юрьевых гор, тех священных гор, где родились многие святые  люди, послужившие человечеству,  и Темным Лядам в том числе.
Елена Михайловна увидела комнату, огромную чистую светлицу, в которой могло бы уместиться все стадо Авраама и весь скот Израиля, горницу, в которой было тридцать шестьдесят три угла, по сторонам которых сразу стояло  по три светильники, в которых горело  семь раз по семь свечей,   как в Храме Соломона.
Елена Михайловна, обходя углы горницы, чистой, как слеза голубицы, и проверяя, как светло горят светильники, молилась:
Господь, Бог мой светлый, Господь, Бог мой радостный, Господь, Бог мой мудрый, дай людям свет и радость, дай людям мудрость. Господь мой милый, Господь мой  и Бог мой, дай людям радость и прости многия грехи их многогрешныя, ибо не ведают, что творят, но когда увидят и возмутятся делами рук своих и сердец своих жестокосердных и необрезанных, ужаснутся и падут ниц перед Тобой, Господь мой.
Господь мой, Бог мой, в светлице Твоей ищу я не радости себе и своему сыну, но только любви Твоей к людям Земли Твоей. Будь милостив и всеблаг, яко человеколюбец  и Бог мой еси. Ты любовь непреходящая во веки веков. Аминь.
Затем Елена Михайловна  увидела, как к  ней подползает большая змея, как бы облитая  сиропом, так что всякая мушка и  охра с вяза ниспадает к ней и прилипает.
Она пожалела жалкую и всю облепленную какой-то мишурой змею, стала с нее стирать и живность, и кленовые  растопырыши, и налипшую грязь.
И тогда змея сказала, раскрыв свой рот, в котором были видны  многие государства и страны Земли:
Благодарю тебя. Елена Прекрасная, ты не только красива, но и умна. Ты пожалела меня, жалкую и проклятую Богом. Ты очистила меня и теперь мне  легко. Я могу послужить тебе,  только скажи, что тебе хочется больше всего. Я могу исполнить только одно желание, ибо я проклята и не могу служить людям. Но для тебя сделано исключение, так решили  на небесах, ибо ты молилась за всех, обходя углы светлой горницы, должной вскоре исчезнуть с лица Вселенной.
Елена Михайловна растерялась. У нее было так много желаний. Она хотела играть в спектаклях, писать сценарии, быть режиссером, быть поэтом, быть матерью, любовницей, быть женой. Она хотела всех земных радостей и наслаждений. Ведь ей только вчера исполнилось всего только тридцать пять  лет. Но она твердо и уверенно сказала:
Я хочу, чтобы Василий Иванович выздоровел, чтобы Любовь Андреевна  без осложнений родила  сына, чтобы у нее было молоко, которым она вскормит прекрасного человека Василия Васильевича, опору и надежду и для родителей, и для всех людей на Земле. Я хочу, чтобы в Темных Лядах не было ни слез, ни воздыханий, ни безнаказанных заказных смертей. Я хочу, чтобы  все люди были счастливы и чтобы был счастлив их Господь Бог.
Нельзя описать словами, что было дано в одно  мгновение узреть Елене Михайловне о судьбе человечества: она видела войны и кровопролития; она видела, как земля превращалась в воду и сползала волна за волной, вздыбливая рукотворные  дорожные покрытия (так мнет тесто быстрой скалкой домовитая хозяйка); она видела, как огромные волны неукротимого  цунами смывает с побережья, вплоть до склона гор, все, что находится на узкой ленте земли, так облюбованной людьми для загара, отдыха и веселья;  она видела, как огромные взрывы  землетрясений переворачивали глыбы и суши, и Мирового океана.
Она закрыла глаза руками, чтобы не видеть тех ужасов, которые ожидают Землю. Она молила Бога, чтобы он не оставил людей, своих детей, своих неразумных детей, произошедших от Адама и Евы, своею бесконечной и милостивой Любовью.
Она молилась без слов, без слез, они были уже все выплаканы, она молилась, как молится мать над своим ребенком. Она просила только одного:
-Господь, Бог мой, дай нам жизни! Аминь.
И Господь услышал ее молитву, молитву актрисы, молитву поэта, молитву одинокой и бездетной женщины, молитву всеми покинутой Елены Михайловны, молитву будущей матери, которая изо всех сил сопротивлялась забвению и старости, Она молилась не о себе. Совсем не о себе. Она молилась обо всех, о нас с вами. О тебе. Обо мне. О наших детях.  О наших родителях. О наших рождающихся. О тех, кто должен придти в мир, чтобы его спасти. Но не о себе. И Бог услышал ее.
Бог услышал ее. И жизнь продолжалась.
Через какое-то мгновение Елена Михайлова, придя в себя и ужаснувшись всему происшедшему с ней во сне, посмотрела на Василия Ивановича. Ему было значительно лучше, он дремал, но на лице были еще следы внутренней борьбы.
Василий Иванович открыл глаза и,  взглянув в зрачки Елены Михайловы, как бы проверяя ее и себя, попросил  крепко связать ему руки?
- Я могу не справиться с приказами. Я могу убить Вас, Елена Михайлова.
Послышался звук подъезжающей машины. 
Связав руки  больного своим ярко розовым шелковым  шарфом,  женщина усадила его в машину и завела мотор. Закрыла дверцы, затемнила заднее окно. Они успели тронуться до того, как машина Каблана  приблизилась к ним.



СТЕКЛА ВЕЧНОСТИ

Бюффон утверждал, что стиль - это человек. Но человек явно шире любого стиля, он разный в разные минуты своей жизни.
В конечном итоге, когда черное  солнце смерти освещает своими лучами абсолютно спокойное лицо  ушедшего  навсегда от нас человека (если не верить в реинкарнацию), становится ясно,  что  это лицо так до конца никто и не разглядел. Оно осталось не узнанным и не признанным. Так думала  с высоты своего знания о скоротечности жизни, я,  Изяслава, названная своими родителями  в честь и память древнерусского князя Изяславля.
Евгений Александрович Коваль муж Мирры Вячеславовны,  в юности  служил на Дальнем Востоке и любил петь песню "На границе тучи ходят хмуро…". Он был архитектором, художником-акварелистом, путешественником-исследователем и просто совершенно замечательным и красивым человеком.
Я помню, как он подъехал к нам на машине с полуотломанной дверцей, зазвал меня и маленькую Сашку, усадил среди других таких же молодых и дурных мамань с пятилетними детьми и повез всех вдоль озера кататься.  Мы все хохотали как сумасшедшие, дети визжали, когда дядя Женя брал крутые виражи. И ни у кого не возникало даже на секунду чувства смертельной опасности.
Женя-водитель горланил песни, он был полупьян, дверца болталась и грозила отвалиться вовсе, мамани на коленях еле удерживали своих орущих и смеющихся детей. Было весело. Было задорно и смешно. Потом дядя Женя привез всех в магазинчик, где продавалось козье молоко, разлитое  в полиэтиленовые бутылки из-под пива. Накупили пирожных, сливочных тянучек, пряников и  сыра. Женя купил баранину на шашлыки и водки. Все опять поехали кататься.
 По возвращении  веселой и по-прежнему орущей  песни компании на дачу в Щегловске, выяснилось что  Мира Вячеславовна  уже накрыла стол, напекла пирожков с  вишней и ежевикой (гадость несустветная!), сварила бульон  и сделала овощной салат из местных пупырчатых огурчиков и темных томатов-шариков и бесподобно пахнущего свежестью укропа.  Как все это было вкусно, как весело и радостно.
 Женя делал шашлыки, взрослые пили водку и закусывали, курили свои папироски, выпуская дым в ночной воздух, стоя на балкончике. Дети, вовсю разбушевавшись, носились по участку, среди деревьев, прячась за стволы яблонь и слив. Где-то куковала кукушка, в лесу жутко ухала сова.
Один Женя знал, что я больна  спидом. Он тогда мне сказал, обняв за плечи:
- Изяслава, Изочка, ты не расстраивайся так. Вот увидишь, все образуется. Сейчас медицина, знаешь, на каком уровне, ого-го! Я уезжаю в командировку по  исследованию архитектуры высогорных районов Земли. Я тебе привезу какое-нибудь редкостное лекарство: траву, пилюли, знаешь, из тех, которыми лечат все болезни в Индии и на Тибете.
Самое интересное, что я стала надеяться. Я начала  заниматься гимнастикой, плавать дважды в неделю на время, ходить в парную. Я стала придерживаться лечебной диеты, дорогое удовольствие, так как надо было съедать в день по тридцать граммов черной икры и выпивать не менее литра козьего молока, плюс ароматные травы - базилик, тархун и все такое, плюс свежее мясо теленка или индейки. Но я все это делала в ожидании возвращения из командировки Коваля Евгения Александровича.
Чтобы найти деньги на диету и лекарства  и при этом быть независимой от мужа, который вкалывал на работе по три смены, я начала расписывать вазы. У нас в  Мшелоимске за довольно низкую цену можно было приобрести хрустальные вазы, правда, хрусталь был привозной, из города Стародали, не очень хорошего качества, но все-таки хрусталь. 
Со временем я нашла прямую связь с отделом сбьта Стародалевского хрустального завода, познакомившись с главным инженером  Новодумским Богданом  Федоровичем. Это был человек, который всегда спешил на помощь всем, с кем сталкивала его жизнь. Я познакомила его со своим мужем, а также со своими лучшими друзьями Евгением Александровичем и Мирой Вячеславовной Ковалями. У нас образовалась чудесная компания. Всем было интересно общаться друг с другом.
 Мира была прекрасной собеседницей, много знающей и умеющей. Женя, я так его всегда называю, обладал кипучей энергией и был талантлив во всем. Приходила к ним и Люси Никанорова со своим супругом. Все мы обитали, насколько позволяла погода, на дачах в милом сердцу Щегловске. А центром Щегловска, несомненно, была дача Ковалей. К ним приезжали и из Темных Ляд, и из Мшелоимска, и из Тырыжниц. Они были гостеприимны.  С утра Женя уходил на работу. Все заботы ложились в основном на плечи Миры. Она и размещала гостей, и кормила их завтраками и обедами. Но любимое время, конечно, был вечер и  ужин. Тут уж веселью, разговорам и общению не было пределов.
Роспись я делала по собственной технологии, нанося рисунки  на внутреннюю, гладкую поверхность ваз. Хрусталь преломлял мои рисунки в своеобразную панораму, какие-то места  подсвечивались игрой света, какие-то уходили вдаль, как на картинах средневековых живописцев.  Некоторые картинки  благодаря преломлению лучей, которое зависело от резки хрусталя, перемещались в центр  сферы внутренней полости вазы. Казалось, что образы оживают и двигаются в ирреальном пространстве.
Я попросила  Миру и Женю найти мне сюжеты картин, какие-нибудь древние, не затасканные и замыленные современные китчем.
Возле камина, с бокалом красного вина  в руке, Мира  листала очередной фолиант из богатейшей коллекции Люси Никаноровны.
- Вот, посмотри, Калачакра. Какие сложные шифры использованы в этих мандалах и тантрах. Это совсем не для нашего европейского ума, выросшего на древнегреческой мифологии.
Женя, посмотрев на рисунок,  характерный для буддизма Китая и Индии, сказал:
-Мирочка, ты сама все время твердишь, что ум нужно тренировать, давать ему всяческие загадки, уму нужна игра, так ты писала в своем первом блокноте, не правда ли?
-Украли мой первый блокнот, Женя, - грустно сказала Мира. И кому он только понадобился, не знаю. Всю жизнь анализировала игры и их правила, выстроила стройную систему, которую можно применять при воспитании детей.  И вот - украли.
-Я сам готов был это сделать, и пожалел, что не взял блокнот с собой, когда очутился в Жабраковичах, в игорном зале Тадж-Махала.  Там был один игрок, который играл так, будто читал твой блокнот. У него все карты от десятки до туза были выигрышными. А я проиграл, правда, не очень много, но если бы  точно вспомнил твою теорию азартных игр, то, возможно, я бы и снял банк, как тот герой, игрок-победитель.
-Женечка, я не занималась теорией азартных игр, я только их анализировала. Меня влекла сама поэзия, азарт и тайный смысл карт. Послушайте, какие названия пасьянсов есть: "Два солнца", "Взгляд фортуны", или  вот такие игры: "Жаба", "Дурак". И меня интересовала история возникновения карт.
- Скорее всего, игральные карты были изобретены в Китае, как и все лучшее  в этот мире, - спросила Люси.
- Да. В Китае, в 1132 году. Меня поразило, что в одном из древних текстов было сказано, что карты -  это подарок богов, их нужно все  время использовать, чтобы они были в работе, иначе они потеряют магическую силу.
- А в чем их магическая сила, Мирочка? - спросила Люси.
-Дорогая моя девочка, во-первых, ты и сама знаешь, а во-вторых, карты предоставляют человеческому сознанию понять, что не он один хозяин игры Вселенной. Есть законы, которые человек  не постигнет никогда, если бы он  и  играл по 24 часа в сутки. Карты - магические орудия судьбы, они говорят, когда захотят это сами, и выпадают так, как того желает их главный хозяин - Случай. А Случай - это очень, очень серьезная вещь, Люси. Если бы не случай, не сидели бы мы вот так, за камином, да за вином… И вообще,  "И всюду страсти роковые, и от судеб спасенья нет"…
А знаешь, Мирочка, ведь во время Финской войны были такие карты, которые учили бойцов собирать винтовку Мосина. На них были изображения частей винтовку, и играя, солдаты проходили курс обучения.
- Да, карты, конечно,  учат, но только не  сборке оружия. Они сами являются орудием, страшным орудием, стреляющим безошибочно. Вспомни, "Пиковую даму" Пушкина. Так что комментарии излишни.
И что меня еще поразило,- продолжала Мира, -  когда я еще только приступала к своей игре с Игрой, так это круглые шахматы Китая. Они изобрели, или им была дана круглая магическая доска с самодвижущимися 37 фигурами (36 + 0), они ее называли "Магическая площадь". Выигрывал тот, кто угадывал комбинацию движения одной их этих фигур. Из этой магической доски выросли и шахматы, и шашки, и домино, и многое другое, например,  планы построек некоторых городов, планы укрепления  городских стен от  кочующих варваров, всего не перечислишь. И даже, вы не поверите, рулетка, колесо которой имеет также 37 чисел, хотя принято считать, что рулетку изобрел Блез Паскаль.
Я увидела вдруг, в глубине сознания, маленькую площадь, где стояли лавки полубедных торговцев кукурузой и рисовыми лепешками и  пиалами зеленого чая с жасмином. В центре площади на небольших ножках из яблоневого дерева стояла магическая доска,  по которой движутся фигуры (будущие прообразы современных шахмат). На эти фигуры смотрят широко раскрытыми глазами торговцы и их дети, приезжие и местные жители. И каждый видит Свою Фигуру и ставит на нее последние деньги! Чему должен был научить такой подарок людей? Тому, что не все можно угадать, и есть еще другие законы, неведомые людям. Или напротив, что можно в какую-то секунду узреть будущее и выиграть, выиграть просто так, потому что тебе приоткрылась завеса времени и ты увидел на шаг больше, чем остальные?
- Игральные кости, представляете, - продолжала Мира, -  придумал Паламедон при осаде Трои. Представляю, сидят, значит, воины в брюхе деревянного коня. Спать нельзя. Пить нельзя. Женщин рядом нет. Грызут бараньи косточки. Доедают ужин. И тут герой Паламедон как  бросит эти  обглоданные  косточки  на дно деревянного коня, как загадает свое будущее. Вот смеху было. Но  если серьезно, в "Махабхарате" говорится о пирамидальных, восьмигранных и пятигранных игрально-гадательных костях.  А  египтяне еще 2000 лет до нашей эры уже  знали такие игры и такие гадания.
-Изочка, - спросил Женя, чего загрустила? Выпей вина и вот съешь, я прошу тебя, пирожок с ежевикой (я не могла терпеть даже запах этой ягоды). Ты знаешь, я тебе привез с предыдущей экспедиции подарок, да все никак не собрался отдать.
-Мирочка, где то, что я привез Изяславе с Тибета? Вспомни, ритуальную ткань с мандалой…
Я поняла, что Мире  не хочется идти  искать этот подарок.  Я предложила Жене  покинуть уютный каминный зал и придти ко мне, на мою дачу, в мою мастерскую (благо, она находилась совсем невдалеке от их дачи) посмотреть вазы с последними работами, где я использовала новую технику росписи по мокрой поверхности сверхточными ударами тонкой колонковой кисточкой, отражающей каждый изгиб моей мысли …
-У тебя тут, Изяслава, целый музей, - сказал Женя, рассматривая полки с расписанными вазами на моей даче. - А ведь ты, Изочка,  своими  круглыми пейзажами  десакрализуешь Вселенную.
- Нет, лишить  Вселенную ее тайны, сакральности никакому уму человеческому неподвластно, тем более мне. Ты же знаешь, как я сильно обожглась в поисках десакрализованных святынь, на своем абсолютно ложном пути.
- Брось, Изя, брось даже вспоминать об этом. Мария Деви-Христос уже срок отбыла, твои Белые Братья по свету разбрелись,  все на обычных службах служат, поживают-добро наживают, хлеб, как и все простые смертные, жуют да водой запивают. Не вспоминай, не тирань свою душу. И так расплатилась за грехи, и не только свои. Давай, объясни мне принципы твоих художеств.
- Женя, я использую простые вероятностные   закономерности: если есть озеро, должны быть камыши. Если есть камыши, должны быть утки. Если есть утки, то невдалеке будут плавать расписные шикарные селезни с бирюзово-голубыми,  фиолетовыми  и ярко синими ободками  на перьях, плюс черные кружочки на серо ярких  перьях хвоста. Это как у Миры, в ее теории игр, - ответила я, внутренне развеселившись, потому что носила фамилию Селезнева, и внутри меня тоже жили необыкновенно яркие краски, как на перьях селезня, только еще ярче и неожиданней.
Хлопнула входная дверь, вероятно муж вернулся с работу.
- Сергей, это ты? - спросила я. Мне никто не ответил. Мы спустились вниз, закрыли дверь и ушли опять в дом Ковалей.
Оказывается,  в мой  дом залезли воры, и когда мы с Женей покинули дом, они забрали  готовые к продаже вазы, а также все мои материалы - кисточки, краски, растворители. Позже, будучи в Темных Лядах, на выставке-продаже я увидела свои работы, а также их подделку. Некий  Новозвонный присвоил себе мою технологию путем откровенной кражи и живет теперь на мои дивиденды.
Это был столь частый случай наглого использования чужой интеллектуальной собственности, такое типичное явление жизни в Темных Лядах, что я решила не подымать шума и придумать что-нибудь новенькое для  пополнения своего дохода. Начнешь возмущаться, могут и пришить где-нибудь в переулке, или в Щегловске, когда зимой вечером на электричке из города возвращаешься в мастерскую. Или еще какую-нибудь комбинацию придумают. Уж если твои работы не твоими оказались, то и ты сам будешь как сам не свой. Да, такие вот дела у нас творятся.
Хорошо еще, что этот темнолядовец не  под моей фамилией  выставляет  вазы, расписанные его корявой рукой. Так и вижу, как он берет мою кисточку, слюнявит ее своим противным косым ртом, плюет на краску, растертую в   махонькой пиале, расписанной под стиль династии Мин (ее мне Женя привез из дальних стран), прищуривает и так не полностью раскрытый левый глаз, чтобы начать роспись. Что он может понимать в моей  идее росписи по внутренней стороне жизни. Внутренней, а видят рисунок  со стороны внешней. 
Рисунок, как я замыслила с самого начала росписи хрустальных  ваз, живет своей целомудренной жизнью, а если к нему кто и прикасается, то никак не грязный взор зоора, а чистая вода и стебли прекрасных растений. Мой рисунок защищен хрусталем, как и я  -  своей болезнью.
Вопреки здравому смыслу я все-таки радовалась, что у меня появился своеобразный продолжатель моей технологии, неведомый мне двойник, не наученный мною ученик. Как  бесконечна в своей игре жизнь, думала я. Грусть, раздражение и внутренняя веселость переполняли меня одновременно.
Мой муж Сергей, милый и добрый человек, узнал, что я больна,  еще до нашей свадьбы. Как-то установилась договоренность, что  постель мы делим лишь по выходным, используя защиту. Саша  получилась после первого же  любовного свидания. Муж остался здоров, дочь тоже росла здоровой, а я лечилась и переосмысливала жизнь как факт биологического подарка в никому неведомой игре жизни и смерти, игре, в которой болезнь была  звоночком, предупреждением, возможностью по-иному посмотреть на себя и других.  Я выработала в себе  самодисциплину и имманентную аскезу,  как мне хотелось бы думать.
Мира накрыла стол дачными припасами. Было заметно, что разговор,  в котором мы не участвовали, чем-то озадачил всех. Люси была покрыта красными пятнами. Она  листала фолиант с рисунками каких-то мифических птиц. Затем подошла к фортепьяно, который был весь раскрыт, и стала играть "Аппассионату". Музыка как нельзя была кстати. Она разрушила повисшую в воздухе напряженность и принесла умиротворение и желание чистой любви.
Мира, выпив со всеми своего любимого красного вина "Саперави", продолжала разговор об игре.
- Вся история человечества  и культура, - продолжала Мирра, - выросла из игр. Вспомните Мартовские иды, Спартакиады, Тысячелетние игры, Олимпийские… Мы и сейчас используем эту идею соревнования и состязания лучших с наилучшими.
-Мира, да я помню, в какие игры мы в детстве играли, - перебила ее Люси. Девчонки играли  в куклы, домик, позже, в школу. Я с детства была учительницей литературы, вот дуреха! Мальчишки гоняли в войну, казаки-разбойники,  Али-баба. Потом, в период  пионерских лагерей,  были спортивные ориентирования на местности, костры с песней "Взвейтесь кострами синие ночи, мы пионеры, дети рабочих…" А если ты ребенок не рабочих, что тогда, ночь не взовьется и костер не зажжется, что ли?
В разговор вступил Богдан Федорович.
- Есть еще тайные корпоративные игры. Люди ведут себя  в коллективе, как на коммунальной кухне, где можно тайком плюнуть в кастрюлю с борщом, стоящем на чужом керогазе. А на утро пригласить соседа на чашку чая и расспрашивать, как он провел ночь и какие планы на ближайшее будущее, чтобы вмешаться в это чужое будущее просто из-за неуемного злорадства и чувства ничтожного, но все же превосходства.
Уж насколько самые обычные люди работают у нас в Стародалях  на Хрустальном заводе, и то, так и видишь,  что каждый стучит на коллегу, подсиживает его, строит интриги. А что строить, если ты хороший  стеклодув, то  у тебя хорошее стекло, а если плохой - то плохое. Все  же видно, не скроешь, а вот, ан нет, стучат и интригуют, нервы портят себе и рядом стоящему в очереди … за смертью.
Мира перебила Богдана Федоровича:
-Уважаемый, это не игры, это человеческая натура в действии. И не вся натура, и не лучшая ее часть. Игры - это совсем  другое. Хотя многие считают, что всякий языческо-иудейский путь есть игра.
-Это как? - спросила я, недоумевая.
-Мира Вячеславовна, сделав изрядный глоток вина, сказала:
-Деточка, Иза, понимаешь, это когда ты вместо того, чтобы молиться в сердце своем, плотно закрыв двери слуха своего, ты встаешь, берешь свечу, толкаешь соседку у алтаря, чтобы там быть самой первой, зажигаешь свечу от другой уже горящей свечи и только тогда говоришь: "Господи, будь милостив ко мне"… Только тогда, когда совершила множество действий, к Богу и твоей молитве никакого отношения не имеющих, ты начинаешь считать, что ты  пришла к Богу. Через действие, внешнее действие, а не через путь к сердцу своему и своему уму …
Это и есть языческо-иудейский путь, путь как игра, прописанная законами лжеигры,  действиями ложной магии и выветрившихся от времени обрядов. Иудеи до сих пор ждут Мессию, который отстроит им их храм, отвергнув Истинного Сына Человеческого, который  храм разрушил, а затем в три дня восставил и предрек разрушение храма рукотворного, где Бог не живет.
И она продолжила:
- Меня интересуют сейчас компьютерные игры. Игры стратегические, типа "Цивилизация". Я даже сама создала программу игры  "Спаси мир". Вот это у меня и забрали, да еще допрос устроили.
И вообще, чем больше я занималась играми, тем больше понимала, что игры охватывают всю жизнедеятельность человека с самого начала его истории. Кстати, - обратилась она ко всем, делая широкий жест в сторону мужа:
 - Женя делит людей на тех, кто играет в свои игры, и тех, кто в чужие. И еще он говорит, правда, дорогой, - обратилась она к мужу с  лукавой улыбкой, -   жаль не того, кто умер, сыграв свою игру до конца, а тех, кто так и не доигрался.
Мира была в ударе, то ли вино на нее так подействовало, то ли полная луна, висящая в окне гостиной как огромный желтый фонарь.  Она продолжила:
- В конце концов,  весь наш так называемый реальный мир тоже есть продукт игры. Мир, по некоторым сведениям весьма авторитетных свидетельств, есть эманация Демиурга, играющего с самим собой и для себя. Возникает вопрос, что первично, игра или ее результат. Вот Адам и Ева не знали до конца правил игры, и их выгнали из рая. А ведь так хорошо все начиналось!  (Она рассмеялась своей шутке, но ее веселья никто не поддержал.)
И еще я все чаще думаю, что когда новый человек рождается в мир, он застает игру на каком-то определенном уровне. Но самим фактом своего появления этот новый пилигрим из предвечности меняет всю ее структуру. И когда кто-то покидает этот мир, тоже что-то меняется, например, состав играющей команды, или состав квалифицированных судей, или зрителей игры, что также изменяет соотношение сил. И так как в мире в каждую минуту кто-то рождается, а кто-то умирает, то Большая Игра  становится недоступной  для  человеческого понимания. Слишком много ее сущностных составляющих, плюс еще  изменение  координат.
И еще, в процессе эволюции  меняются  геополитические, экономические и пространственно-временные  условия  игры-жизни  человека. Ведь до сих пор есть народы, которые живут только во времени, например Израиль, а есть народности, которые живут исключительно в пространстве, например бушмены и  некоторые другие  дикие племена.
Вся компания, несколько устав от беседы, переместилась на террасу. Здесь можно было покурить, подвигаться, посмотреть на чернеющий вблизи смешанный лес, верхушки которого, казалось, достают до разгорающейся полной луны и своим рваным рисунком  напоминают абрис  крыш древнего средневекового готического города.  Внизу, в овраге, светились огоньки других дачных домиков, казавшихся меньше, чем они были на самом деле, из-за перепада высот.
Я достала из сумочки  маленький сувенир, захваченный в мастерской, и преподнесла его как подарок хозяйке.
Мира взяла в руку стеклянную хрупкую сферу, передняя часть которой была открыта и окаймлена ажурной волной, слегка посеребренной  по краю, будто инеем. Внутри  этой сферы, как  в безопасной и ярко освещенной пещерке, находился стоящий человек с молитвенно вытянутыми вверх руками, а сзади него был коленопреклоненный ангел, смиренно молящийся и  почти касающийся своим светлым лицом земли.
- Какое чудо, Изочка, - воскликнула Мира, рассматривая и поворачивая   эту хрупкую маленькую вещицу в руке. Неужели ты сама все это сделала? И композицию сама придумала?
-Да, - с радостью  ответила я. Меня учит Богдан Федорович дуть стекло. Я начала делать вот такие маленькие вещички со смыслом. Надеюсь на этом заработать.
Все подошли,  чтобы рассмотреть мою игрушку. Я же смотрела на полную луну, заливающую ярким отраженным светом  таинственный подлунный мир.
Тихо приблизившаяся   ко мне Люси Никаноровна сказала:
- Интересно, как ты все это, Изочка,  почувствовала: экстаз человека и смирение ангела. Полное равновесие сил - человеческих и ангельских, и купол над ними и серебро звезд.
В глубине моей памяти возникли строки одного жестоко замученного  поэта, похороненного в 1938 году  в общем могильнике пересылочного магаданского лагеря, с биркой на ноге, облепленного белыми жирными  вшами, сумасшедшего гениального поэта: "На стекла вечности уже легло Мое дыхание, мое тепло". Да, именно на стекла вечности и именно тепло дыхания…
Это так просто и так по-человечески ясно. Как я была соблазнена чудом явления Марии Девы Христос, а она оказалась обычной женщиной по фамилии Цигун! И зачем я только вошла в Великое Белое братство, зачем участвовала в захвате Киевского собора Софии, собора Божественной Мудрости, явленной нам от века. Нужно только смотреть чистыми и добрыми глазами на мир, со светлым умом, и если не можешь прямо смотреть на Солнце вечной правды, то используй хотя бы чистое стекло,  стекло вечности, на которое легло твое дыхание…
Изяслава глубоко и грустно смотрела на дно оврага, и ей на минуту показалось, что огоньки расположенных там домов слегка заколебались, как пламя свечи на сквозняке, поползли вниз, а затем замерли на какой-то новой отметке.
-Это же не может быть землетрясением, - подумала Изяслава. - Мы бы тоже почувствовали толчки.
Тревога, живущая в глубине подсознания, стала волнами исходить из ее слабой, больной груди, где еще стучало ее сердце, так жаждущее любви и радости земного бытия.
Женя подошел к ней и тихо приобнял за плечи:
-Все будет хорошо, вот увидишь. Все будет о' кей, мой маленький и талантливый стеклодув, - сказал Женя.
Бедный Женя не знал, что его ждут очень и очень серьезные испытания. И он должен будет отвечать за все обещания, данные им   Мире, его жене, и Изяславе, дивной и молодой подруге, очень и очень серьезно болеющей,  необыкновенно тонкой и талантливой женщине, на руках которой был ребенок и, можно сказать, недотепа-муж.


МЛАДЕНЕЦ И СКРИПКА

Мое "обручение с морем" началось здесь, - думала Любовь Андреевна, когда  самолет приземлился на итальянской земле. Море далеко, но оно повсюду. Я слышу его рокот и его запах, оно откликается в моих легких острым  приступом голода и преизбытком кислорода в крови. Для Любови Андреевны, радостной от встречи с родной землей ее предков и ее детства, не было ничего долгожданнее, чем ощущение морского воздуха. (Хотя на самом деле в аэропорту никакого  присутствия моря вовсе не  ощущалось.)
Дети вели себя тихо. Они никогда не летали на самолете. Путь поразил их, особенно картины, открывающиеся в иллюминатор.
Как хорошо, что я дома, в моей Венеции. Детям все покажу, будем бродить по музеям, пить кофе капучино и соки с маленькими пирожными на площади Сан Марко. Господи, там же кафе, которое принадлежит мне. Какое счастье. Я стала богатой.  А вот как там мой муж, бедный Василий Иванович, - проносилось в сознании  Любовь Андреевны.
Ее мысли путались. Надо было выбрать дальнейший путь. Их никто не встречал, да и не мог встретить, ведь она никого не предупредила, что  явится с детьми через день после того,  как Елена Михайлова привезла ей спасительный пакет с билетами и деньгами. Она и письмо толком не прочла. Поняла только, что тетушка Белла просит ее заехать вначале к ней, а потом уж и к другим родственникам.
Любовь Андреевна посмотрела указанный адрес и поняла, что ей нужно, так и не побывав в самой Венеции, двигаться дальше, на север Италии, в маленький городок Сан Фрателло, где жила ее тетушка. Прежде чем взять такси, она зашла в небольшую траттории, чтобы покормить детей и перекусить самой. Беременность она переносила хорошо, не было ни токсикоза, ни тяжести в ногах. Казалось, что это ее естественное состояние. В конце концов,  у нее уже был опыт вынашивания и родов.
Дорога была долгой, но  живописной. Владислав, устав от впечатлений, уснул. А Аня и Таня тихо, но оживленно переговаривались между собой, указывая друг другу на местные красоты. Подъезжая к Сан Фрателло, Любовь Андреевна с удивлением видела, как навстречу их машине тянутся целые обозы со всяким скарбом, почти такие, как она видела в кино о войне. Она попросила шофера выйти и спросить, что случилось Шофер, сославшись, что ему утром надо быть в аэропорту, а путь неблизкий, отказался останавливать машину.
Нехорошее предчувствие овладело Любовью Андреевной. Лица у встречных  водителей и людей были донельзя хмурые и озабоченные. Вместо живого итальянского языка, в котором так много восклицаний  и пения, она слышала какие-то обрывки слов, будто у людей язык присох к гортани. То, что увидели дети и Любовь Андреевна потрясло их. При  подъезде к  сан Фрателло асфальт  был похож на смятые в хруст вафли.  Машина остановилась. Вокруг не было ни дущи. В воздухе стоял гул, перемежавшийся с человеческими криками.
- Быстрее! Быстрее! Уходите! Бегите! Скорее! Уходите все  оттуда! Быстрее!
На их глазах холм, на котором стоял среди других старинных построек и дом тетушки, мгновенно  превратившись в самодвижущиеся волны из земли, грязи, камней, травы и деревьев, быстро двигался вниз с угрожающей скоростью. Земля превращалась как бы в воду, по крайней мере, было такое впечатление, что движется не земля, а катятся огромные волны, сметающие все со своего пути и увлекающие вниз и строения, и бетонное укрепление внизу холмя, и вековые пинии.
Страх, ужас, паника и немота были общим состоянием не только людей, но и птиц, и мышек, и домашних животных.  Был слышен гул,  исходящий откуда-то снизу. Люди, бегущие от холма к искореженной  дороге, молчали, как бы боясь криком и даже шепотом увеличить нагрузку на землю,  превратившуюся из твердой опоры  в неописуемую и неожиданную угрозу для жизни всего живого, испокон веков тут обитавшего.
Среди  бегущих людей Любовь Андреевна увидела и свою тетю Беллу. Тотчас же Любовь Андреевна выскочила из машины и побежала к ней навстречу. Тетя Белла с силой  оттолкнула ее протянутые руки с шепотом:
- Надо бежать! Надо бежать!
Любовь Андреевна после некоторой немой борьбы  затолкнула ее в машину.  Дав задний ход, машина развернулась, и они  поехали вослед другим  машинам.
 Движение было затруднено. Дорога была  искорежена трещинами, переполнена людьми и транспортом, а также домашним скотом, который жался к хозяевам и даже вовсе незнакомым людям с вопросом в глазах: "Что же это такое и что теперь будет?"
Затем оказалось, что площадь возле главного храма  Сан Фрателло отсутствует. На ее месте зияла пустота, края которой на глазах расширялись, словно какая-то пасть готова была проглотить все, что к ней приблизится. Храма тоже не было. Даже готический шпиль, который, казалось, доставал еще несколько часов назад до самого неба,  упал в бездну и пропал в ней навсегда.
Коровы мычали, дети плакали, женщины голосили. Мужчины поднимали глаза к небу, обводили глазами свои родные места и не узнавали их. Пути назад не было. На них катились земляные волны. Вперед двигаться было невозможно, там зиял провал. Было принято решение двигаться по полю, оставленному под пар. Жирная земля не давала двигаться машинам. Люди двинулись толпой. Детей и ослабленных женщин несли на руках. Тетя Белла часто дышала, но не плакала и шла сама. Любовь Андреевна, потеряв из виду своего шофера, крепко держала за руки девочек, Владислав шел чуть спереди, как единственный мужчина их рода, взявший на себя ответственность за происходящее.
На краю поля была заброшенная   винодельня. Здесь можно было немного передохнуть. Самое страшное, что у Любовь Андреевны начались схватки.
- Боже мой, Боже мой. Только не сейчас. Мне же еще два месяца надо носить. Он же родится семимесячным. И как он родится. Здесь ни условий, ни пеленок, ни врачей, ничего нет. Даже чистой воды. Как его вымоют? И что будет с детьми. А если они потеряются. Я же могу потерять сознание, - думала в ужасе от столь несчастливых  событий  Любовь Андреевна, силы которой таяли. Она поняла, что будет рожать, так как воды стали отходить и схватки стали все чаще и все больнее.
Тетя Белла сняла с себя длинную грубо связанную шерстяную кофту и положила ее на широкий стол, за котором когда-то обедали рабочие.  Мужчины стали снимать с себя чистые рубахи и рвать их на полосы. Женщины нашли источник с водой. Среди бегущих в никуда людей нашелся и врач-гинеколог. Тетя Белла, из рода Васкулетти,  вспомнила, что в молодости ей приходилось принимать роды у своей несчастной подружки, до конца скрывавшей от родителей свою беременность.
Женщины соорудили из своих одежд что-то вроде шатра, а сами стали спиной к роженице, тесно прижавшись  друг к другу, чтобы холодный ветер не мешал роженице и, главное, не простудил малыша.
Любовь Андреевна из предыдущего опыта знала, что в мире нет такой силы, которая заставила бы ребенка, готового родиться, не родиться. Природа сильна в своей устремленности к жизни, и только к жизни.
Начались потуги. Она старалась не кричать. И даже попросила тетю Беллу, чтобы дети никуда не уходили, а были рядом с ней. Тетя Белла решила, что ничего страшного не случится, если при общей угрозе жизни всем и всему, дети Любовь Андреевны будут присутствовать при родах. Владислав держал мать за правую руку и уверенно говорил ей:
-Мамочка, потерпи. Все будет хорошо. Ты у нас сильная и красивая. Все будет нормально, вот увидишь. Ты постарайся, роди. И не умирай, пожалуйста. Не умирай, пожалуйста.
Девочки стояли поодаль и с расширенными от страха глазами следили за лицом мамы и действиями врача.
Под ноги и живот  роженицы были положены тряпки, самые чистые были у тети Беллы наготове. Любовь Андреевна не могла позволить себе даже сильно кричать. Она боялась испугать и без того напуганных детей. Особенно она переживала за сына, который не отходил от нее ни на минуту. Только в последний миг, когда головка младенца порвала ей шейку матки, а умелые руки тети Беллы подхватили головку младенца и чуть-чуть повернули его плечики, так что он мягко и почти бесшумно  выпал из материнского лона в ее старые и любящие руки, Любовь Андреевна слегка вскрикнула и тотчас замолчала.
Все, абсолютно все - и небо, и земля, и животные, и воздух, и ветер, и деревья, и травы  с цветами, и поле, и птицы, и люди и ее дети услышали первый крик ее второго сына, ее дорогого и любимого мальчика, ее семимесячного, но вполне крепкого малыша. И этот крик как бы остановил оползень. Прекратился гул из-под земли, многим даже показалось, что какая-то птица подала свой голос, но правда, через мгновение она замолкла, поняв, что ее радостный призыв не был никем подхвачен.
Настал миг тишины, но это была совсем другая тишина. Люди боялись спугнуть ангела, прилетевшего охранять нового жителя планеты Земля. Этот полет был, как это ни странно, зафиксирован чудаком-фотолюбителем, который носил фотоаппарат всегда при себе. Он сфотографировал счастливую маму, на живот которого положили младенца, уже обтертого и прикрытого  чьей-то свежей полотняной рубашкой. В этот миг ребенок во второй раз закричал, а на небе как раз над роженицей и младенцем, лежащем на ее животе,  появилось и какое-то время не исчезало (о чем и свидетельствует фотография, висящая ныне в музее Сан Фрателло) легкое перистое облачко, напоминающее летящего юного ангела  с  белоснежными крыльями.
Любовь Андреевну все поздравляли.  Людей эти роды так воодушевили, что они на руках понесли ее дальше, в теплый и уютный дом, где было все необходимое для отдыха после самой важной и самой главной работы, которая только существует в этом мире и которую так блестяще выполнила это красивая и хрупкая женщина. В награду за ее счастливо разрешившиеся труды местные жители принесли флягу  красного вина. Тетя Белла преподнесла роженице большой бокал этого напитка, правда, она развела вино пополам, объяснив, что  от него матка будет легче и быстрее сокращаться.
Тетя Белла ухаживала за Любовь Андреевной и детьми пять дней.
За это время в Сан Фрателло многое изменилось. Дорога была расчищена. Некоторые дома пытались отремонтировать, но трещины были столь серьезные, что люди приняли решение разобрать сохранившиеся постройки и вновь их собрать. При  разборе остатков съехавшего вниз дома тети Беллы был обнаружен старинный сундук, который . как вспомнила тетя Белла, хранился на чердаке с незапамятных времен. Ее муж, умерший несколько лет назад, не позволял никому находиться в запыленной  чердачной комнатке, где и хранился этот сундук, рядом с которым стояло любимое кресло-качалка мужа тети Беллы.
В сундуке оказалось много интересных вещей. Некоторые представляли исторический интерес, как например списки одной из красных бригад во времена Муссолини. Любовь Андреевну заинтересовал набор долгоиграющих пластинок фирмы ЕМ  с записями опер, в которых пела Мария Калласс, эта королева  итальянских примадонн, и достаточно редкие  фотографии Марии Калласс в разных ролях. Особенно была затерта по уголкам фотография Марии Калласс в роли Брунгильды из оперы  Вагнера "Валькирии". А вот фото Онасиса было перечеркнуто крест накрест черным углем.
Также там был, наконец, обретен  потрет великого предка Любовь Андреевны Мантуйца Сногсшибательного, выполненного хорошим художником с хорошим вкусом. Но самое главное, что было обнаружено и что несказанно обрадовало Любовь Андреевну, так это скрипка, хранившаяся в изящном деревянном футляре, со смычком и даже остатками рассыпавшейся от времени канифоли. Скрипка была в отличном состоянии, у нее был прекрасный голос, так как ее, вероятно, делал великий итальянский мастер XVI - XVII веков.. Это, конечно, не была скрипка работы Антонио Страдивари, или Гварнери, или Николо Вуссотти.  Но она могла быть сделана  самим Амати. Эта скрипка не была подделкой. Ее подлинность удостоверяли четкие и выверенные линии деки, а также изящность грифа.
Может быть, на ней играли великие виртуозы - Антонио Вивальди, Николо Паганини, Джузеппе Тартини?
- Почему я всегда обретаю что-то очень ценное, даже бесценное именно тогда, когда кажется, что все утрачено, все потеряно? - задавала себе вопрос Любовь Андреевна, которую радовали дети и особенно ее драгоценный малыш.   
Она была так  счастлива подарком тети Беллы, торжественно вручившей ей скрипку как дар в честь новорожденного. Но ее мучила мысль о больном муже, об отсутствии всякой связи с миром Темных Ляд, который она внезапно покинула и попала в новый мир текучей земли, бесконечной доброты и заботы практически неизвестных ей людей, мир  незнакомый и ужасающий своей непредсказуемостью.
Особенно же порадовало тетушки Беллу, уже совсем отчаявшуюся и не надеявшуюся на тихую и спокойную безбедную старость,   некоторое и, как оказалось,  весьма весомое состояние в виде старинных золотых римских монет, а также обычных золотых слитков и драгоценностей времен, страшно сказать, Медичи. Они были ею обнаружены на самом дне сундука, спрятанные в разные и также очень ценные шкатулки  из слоновой кости с инкрустацией из бриллиантов и рубинов, с включениями жемчуга, сапфиров и особенного желтого топаза, цвет которого с веками только насыщается и становится особенно переливчатым. Тетушка Белла, обнаружив эти сокровища, на которые иногда намекал  выживший из ума, и как ей казалось, впавший в старческое слабоумие ее муж, подбежала к детям, своим праправнукам, и стала их целовать и ласкать, приговаривая:
- Вы мои хорошенькие, вы мои беллиссимо, вы мои родненькие котяточки, как же я вас побалую, какие же я вам подарки сделаю!
Затем она выписала для Любовь Андреевны самого лучшего врача с оплатой такси,  заказала  сладостей с   корзиной вина, фруктов и цветов для молодой матери, столь настрадавшейся  в период родов. Денег хватало и на то, чтобы начать заново отстраивать дом  и восстановить апельсиновый сад, виноградник и посадить новые масличные деревья. Мерия выделила ей, как одной из старейшин  Сан Фрателло, для строительства лучшее место, чуть поодаль от того, где ранее располагался ее дом и сад, к ее большому сожалению, чуть поодаль, а не там же. На родовом месте  любые работы были невозможны, там зияли провалы и были обнажены скальные породы, без всяких признаков плодородной земли.
Тетушка Белла расцвела. У нее, как показалось Любови Андреевне, разгладились морщины и не были так заметны темные усики над верхней губой (кстати, считавшиеся признаком родового аристократизма у лучших матрон Сан Фрателло).
По утрам Любовь Андреевна после кормления грудью своего ненаглядного малыша, лицо которого ей казалось было похоже то на лицо ее законного мужа Василия Ивановича, то на лицо ее беззаконного любовника и игрока Митяя Чмурко, внимательнейшим образом разглядывала своего сына. И чем пристальнее она всматривалась в лицо этого чудного младенца, появившегося на свет в такое смутное и катастрофическое время, вне всяких прогнозов и планов врачей, а  по собственной и личной воле, тем больше она находила в нем черты, связывающие младенца и с ее мужем, и с ее любовником. Причем черты лица этого маленького красного личика с копной черных волос и четко прорисованных природой ушек, этих изумительных раковин, принимающих звуки мира, все время менялись - в зависимости от его настроения, приема пищи, сна, полета ангела - тогда младенец улыбался, и Любовь Андреевна видела в нем  саму себя.
Положив ребенка по правую сторону, Любовь Андреевна брала в руки скрипку и рассматривала ее. Ей нравился ее запах - запах старой древесины, лака и какой-то особенной смолы, и еще запах легкого мускуса - старины, пыли, шуршания теней и легчайших прикосновений к струнам призраков тех, кто когда-то наслаждался звуками этого инструмента, трудился над каждой нотой, сливался с ней своим сердцем и душой.
Любовь Андреевна затем клала скрипку слева, впадая в легкое забытье, свойственное женщинам, счастливо разрешившимся от родов, но устающим от постоянного страха за своего младенца, от силы любви к нему и всему миру, где так много слабых, незащищенных, зависимых от любви  к ним младенцев, детенышей и ростков всякого рода и всякого племени.
Через несколько дней она заметила, что рост ее сына и длина скрипки совпадают. Она приложила скрипку к бочку своего младенца и удостоверилась, что это действительно так. Скрипка была готова к пению, но плакал-то ребенок, внезапно, с силой, неожиданной для него, повернувшийся всем телом сразу к скрипке.
Любовь Андреевна вспомнила, что она когда-то, давно, будучи на гастролях в Москве, была в храмовом комплексе Кремля. Среди множества соборов, названия которых ей тогда казались какой-то особой музыкой: Архангельский собор, Церковь Рождества Богородицы на Сенях, церковь Ризоположения, Благовещенский собор, церковь Двенадцати Апостолов, Верхоспасский собор, включая Колокольню Ивана Великого и незабываемый сказочный собор Василия Блаженного, она вспомнила со всей ясностью, что, кажется, в Успенском соборе она видела мерные  иконы - доски, на которых были изображены святые угодники, в день которых рождались цари. Длина такой  иконы соответствовала росту  новорожденного.
Вот скрипка моя, обретенная столь чудесным образом, и ребенок мой, рожденный так  необычно, совпадают по своим размерам, как мерная древнерусская  икона и новорожденный  царь.
- Его надо обязательно назвать Василием, царем,  - сказала тетушке Белле молодая мать. В этот миг лицо младенца обрело свои истинные черты,  и Василий Васильевич стал похож на Василия Ивановича, а вовсе не на Чмурко Митяя Леонидовича. Чудны дела Твои, Господи! И прав Ты, Господи, в судах Твоих!
По прошествии  восьми дней тетя Белла закомандовала, чтобы дети и Любовь Андреевна собирались в дорогу.
-Тебе надо вступать в наследство. Кафе на площади Сан Марко не ждет. Управляющий делами обеспокоен, не знает, как дальше вести дела и ждет твоих указаний, которые без твоего визита туда невозможны и нелепы.
Слова тетушки Беллы были резки, Они звучали как приказ. Любовь Андреевна засобиралась в новый путь.
Нужно было собрать в дорогу детей. Они были одеты не по погоде. Пришли невиданные для Италии холода. Выпал снег, совершенно неожиданный и причинивший новые хлопоты многострадальным жителям  Сан Фрателло. Нужно было позаботиться о маленьком. Его одежды  должны были  столь малы, что в уцелевших от оползня магазинах  небольшого городка, их просто не нашлось.
Любовь Андреевна в перерывах между кормлением и сном, столь необходимом  для молодой мамы, стала их шить из подручных материалов. В ход пошли старые простыни и пододеяльники. Любовь Андреевна специально вырезала из уголков постельного белья тети Беллы давным-давно вышитые гладью  по углам белья вензели с гербом рода Васкулетти.
Этот герб был придуман еще Мантуйцем Сногсшибательным.  Он включал изображение большого дерева, на котором висели разные плоды Италии, под деревом были изображены  дети, взявшиеся за руки  и водившие хоровод. Над их головками было сразу по три солнца, в лучах которого искрились маленькие и большие звезды. А поверх этой идиллической картинки были две скрещенных шпаги, по которым шла надпись на латинском языке, в переводе на русский звучавшая приблизительно так: "Каждая жизнь имеет свою философию, но не каждая философия имеет свою жизнь".
- Какая жизнь будет у моих детей? И какая философия будет  наполнять ее,  придавая смысл обыденности и суете и высший смысл их озарениям и вдохновению? И что я могу сделать для них  в философском плане, ведь моя жизнь очень проста. Я просто хочу, чтобы все мои близкие и даже все дальние были живы, и здоровы, и счастливы в самом простом человеческом смысле. А что нужно для счастья? Что оно - это простое человеческое счастье? Я бы очень хотела хотя бы еще раз увидеть своего мужа, и очень хотела бы, как ни стыдно в этом признаться, увидеть Митяя. Ведь я его любила, и, может быть, люблю и сейчас. И мой мальчик, мой Васенька, он все-таки от Митяя… На дереве рода Васкулетти много плодов, много разных плодов. И, в конце концов, жизнь развивается не по законам геометрии и алгебры. Она пишется  не в школьной разлинованной тетрадке.
Любовь Андреевна с каким-то тяжелым чувством собственной вины, чувством тревоги и неопределенности, чувством внутренней смуты взяла в руки скрипку и впервые осознанно, профессионально стала играть на ней.
Скрипка откликнулась звуком текучего напоенного солнцем меда, густым запахом созревших плодов в осеннем саду, звучанием  глубоким и резонирующим, как будто смычок затрагивал в ней самой давние и еще неизжитые воспоминания давно ушедшей и растворившейся в реке времен жизни…Ее маленький сын сосредоточенно вслушивался в новые и незнакомые ему, как думалось, звуки, но внезапно его лицо исказилось чувством глубинной скорби и даже боли, граничившей с  ужасом, и он  зарыдал, как рыдают взрослые, столкнувшиеся с потерей близкого человека и знанием, что все живое на Земле смертно и преходяще.
На утро отъезда тетя Белла пригласила на чашку кофе всех, кто помогал им и во время родов Любови Андреевны, и тех, кто разбирал старый рухнувший дом и нашел сундук с сокровищами, и строителей нового дома, и садовника, который взялся разбить новый сад. Пришло много людей, и все что-то принесли для детей Любови Андреевны. Это были скромные дары, но в них было так много тепла и участия, заботы о странниках, любви к продолжавшим жизнь маленьким детям, маленькому до поры до времени народу, который были призван исправить все то плохое и бессмысленное, жестокое и даже убийственное, что сделали взрослые люди и что сделала природа в своей слепой ярости  по своим неподвластным уму законам.   
Любовь Андреевна взяла свой блокнот и обнаружила в нем моментальную запись двадцатилетней давности.  Она тогда была влюблена в молодого пианиста, который прекрасно исполнял все произведения молодого  Шопена.
Их, как студентов консерватории, послали на прополку капусты и моркови в близлежащий агрогородок. Местные жители пили местный скотч, а будущие известные исполнители и музыканты с тяпками и мотыгами с утра до вечера копались в теплой и источающей одуряющие запахи земле.
В тот момент своей очень яркой и краткой молодости и любви, ничем не запятнанной любви, никакой корыстью или прагматичными мыслями о благоустройстве своей женской жизнью, юная Любовь написала странные и слегка безумные строки:

Я сегодня счастлива, как никогда,
хотя устала, как после смертельной битвы,
и что на самом деле игра,
эта игра с пылью домашней, и эта битва
с мировой энтропией, когда все предвещает хаос?
Разве не учили меня не ввергаться в бой, не зная правил?
Разве не били меня тяжелой битой
За битву с сорной травой, на грядках с ботвой,
похожей на шерсть динозавра.
Трава и все, что росло за ней,
презирали меня и мою истерию.
Никогда земля не послушает горожанина
и сделает все по-своему, потому что она роженица,
А не  кукла искусного кукольника,
Который и бабочку не может родить,
чтобы не слепить куколку,
Ненужную после первого шелеста бархатных крыл.
Такого нежного шелеста, как слеза крокодила,
Или как  движение шелкопрядного  члена,
нежно упершегося  в  открытый глаз махаона,
отирая  слезу с соринкой
сорной травы по названию энтропия,
И рождая энергию хаоса, энергию крыл,
шестизначных чисел любви,
Откровения, рождения,
мук роженицы, крика динозаврихи,
потому что я знаю,
ты сегодня, сейчас, вот сейчас, меня любил
всеми силами вечного Хаоса!

Ее время живого ощущения Вечного Хаоса как прародителя Жизни во всех ее проявлениях ушло навсегда. Она стала взрослой женщиной, которой необходимо самой управлять, конечно, по мере сил и возможностей духа, хаосом и суетой быстротекущих событий, в потоке которых нельзя позволить быть управляемой хаосом, будь то хаос социальный или любовный, нельзя быть щепкой в мутном потоке, тем более,  что она отвечает за жизнь своих детей, за их судьбу. Но внутри ее души хаос не умер, он притаился для энергичного прыжка: или чтобы судьбу изменить, или чтобы убить  саму душу носителя темного и вечного хаоса - прародителя Большого Взрыва, прародителя пространства и времени, прародителя самой Жизни, во всех ее проявлениях.
Для тех, кто пришел их провожать, Любовь Андреевна исполнила несколько итальянских мелодий на старинной скрипке. Тетя Белла держала маленького на руках и внимательно следила за выражением его, такого дорого для нее личика. На этот раз  младенец внимательно слушал, не выражая видимого беспокойства и  даже несколько раз  широко улыбнулся, как будто что-то вспомнив из своего  никому незнаемого прошлого.


ГОНКА

Каблан был очень зол. Во-первых, умерла, как он полагал,  его любимая  приемная дочь Софья Авраамовна  Склеповская. Причем он знал, что она презрела нерушимый завет зооров и зуарок, состоявший в том, чтобы никогда и нигде  не совокупляться на глазах людей друг с другом.
На компьютере, который был вездесущ, он видел, как она, превратившись в гарпию, в воздухе, раздирая своим клювом перья собственного хвоста, что означало высший момент оргазма  по-зооровски, с кликом зоор-зуррарр, схлестнулась с себе подобными, слетевшимися над уже почти умирающем, но еще чуть живым Митяем, и совокупилась сразу с тремя зуарками. Их оргазму, сопровождающемуся страшным и не переносимому для живого существа на Земле запаху,  соответствовал цунами, захлестнувший  побережье в Чили, Бразилии и Испании.
Каблан посылала Склеповской  знаки тревоги, знаки предупреждения.
- Деточка, зуарочка, София, не делай этого. Не делай. Мы все погибнем. Ибо если умрут люди, нам нечем будет питаться. Не прочь им гибель, это несет нам всеобщую катастрофу. Мы повязаны с людьми. Хоть на какой-то миг возлюби их, деточка! 
- Но зуарка Склеповская, обуянная   страстью разрушения, в которой она чувствовала свою силу и силу необыкновенную, была готова принести в жертву своему оргазму весь прах земли,  чтобы, наконец-то, обладать телом Митяя.
И она им обладала. Правда, она не нашла того, чего с такой жаждой искала. Не нашла, потому что Митяй не был вполне человеком. И жажда зуарки не была утолена. И потому она умерла в страшный муках: она извивалась как змея, кусающая себя за собственный хвост.
А остальные зуарки клевали и терзали ее, как  дикие коты рвут еще молодую и незрелую кошечку, вышедшую погулять на крышу в мартовский теплый денек по зову вечной природы.
Каблан был зол, потому что некий и никому до того неизвестный Василий  Иванович вообще все поставил с ног на голову. Да, ему были введены имплотанты, вечно живущие жучки, связанные с мировой компьютерной сетью, жучки, которые, мало того, что следили за каждым поворотом мысли  реципиента, но могли и напрямую влиять на эти повороты. Так вот, этот, никому дотоле  неизвестный Василий Иванович, не только отказался повиноваться жучкам, но еще и соизволил  объявить о желании и вовсе отказаться от них путем сложнейшей и опасной для его жизни операции.
Он проследил, как Василий Иванович  ушел от обвинения неуплаты налогов, как он остался чист после обвинения его в страшном государственном преступлении, порче дорогостоящего государственного имущества. Каблана возмущало, что  он  вообще остался жив, несмотря на его драгоценный алхимический редчайший   яд, и даже продолжал любить   жену (эту жалкую порочную  женщину, отдающуюся прямо  на улице неизвестному ей мужчине).   
Каблан не понимал, как его отработанная  умнейшими зоорами за тысячелетия система могла дать сбой.  Но человек Василий Иванович, слабый, глупый человечишка, вот-вот был готов победить эту систему - только одним фактом того, что он оставался человеком в любой ситуации.
-Еще и стишки пишет! Эти дурацкие рифмованные куплеты - ни уму, ни сердцу, блевотина какая-то, - зло думал Каблан, цитируя слова Василия Ивановича:

Ликует сердце, сбросив смерти гнет,
и, вне соблазна к гибели,  стремится
перехитрить  живую колесницу,
в отдельный свой отправившись  полет.

Так помоги, Любовь, жена моя,
Будь рядом  с сердцем, телом и душою,
Взыскую лишь одну тебя, тебя,
Любовь моя, жена моя,
тоскую…

Особенно его раздражали слова "перехитрить живую колесницу, в отдельный свой отправившись полет…"
-Я тебе перехитрю,  подлый ублюдок, человеческое отродье, - думал Каблан.
- Я тебе отправлюсь  в свой отдельный полет. Ты у меня, знаешь, как отправишься: с праотцами и иже с ними отправишься, царственный  человечишко!
Каблан, ведя по компьютеру слежку за перемещением Василия Ивановича, точно знал, что он находится возле Юрьевых гор. Эти горы никогда не нравились зуаркам и зоорам.
Неизвестно почему, на основе каких физических законов,  на верху самой большой горы  этой замечательной гряды чудесных гор, поросших пряными травами и дивными, с розовыми стволами, корабельными соснами, бил родник кристально чистой и холодной - до ломоты зубов - воды, которая, как говорило древнейшее предание, излечивала не только физические, но и духовные недуги.
Елена Михайлова не знала этого предания, но чисто интуитивно намочило ткань в этой воде, чтобы обтереть лицо сильно страдающего Василия Ивановича. Правда, это была воды не из самого родника, а из тонкого ручейка, который плавно стекал вниз  по склону горы.  Затем она, интуитивно почувствовав угрозу, уехала из этого места по направлению к больнице,  где  была бы оказана помощь больному.
Именно в этот миг Каблан  начал погоню  за машиной Елены Михайловы, точно зная, что в ней находится тот, кто стал его злейшим врагом и угрозой всей зооровской системы.
 Как назло между машиной Елены Михайловны и машиной Каблана возникла еще третья машина, чьи стекла  были затемнены, так что Каблан не мог даже с помощью своих  специальных приборов слежения понять, кто же находится в этой машине.
А в ней находился очень известный врач, специально ехавший из Москвы в Жабраковичи, чтобы обследовать пациентов, у который была амнезия памяти, полная или частичная, а также тех больных,  заболевания которых  не попадали ни в какой перечень известных мировой психиатрической практике душевных недугов.
Доктора Николая Урбанского-Езерицкого знали многие, так как он мог безошибочно поставить диагноз болезни, которая еще не была включена в список (реестр) психических заболеваний. Многим болезням он дал свои названия, как, например, езерицизм, и  николаитизм.
Его теория состояла в том, что он предположил, а потом и удостоверился путем врачебного наблюдения над страдающими душевными недугами пациентами, что они делятся на две большие категории, так сказать, два вида:
1. этернационалисты, или те, кто  безоговорочно принимает  вечную надсубъективную,   трансцендентальную и трансцендентную реальность;
2. нигилисты, которые убеждены в возможность аннигилиции, уничтожения и  категорической отмены всего существующего.
Для обоих видов пациентов нужны были специальные предписания, особый список рекомендованной для чтения и продумывания  литературы.
Так, например, для этернационалистов  предлагалась теория Дарвина, теория К. Маркса, история съездов Компартии СССР, а также история  исторических побед над врагами социализма  КГБ Темных Ляд, а также  Евангелие от Иоанна, Апокалипсис.
Нигилистам, напротив, предлагалась Тора, повествующая, в иудейской транскрипции, о сотворении мира, также библейские истории о всемирном потопе и  истории  семьи Лота, фундаментальные открытия мировой геологии, свидетельствующей о многомиллиардной истории Земли и земного  человечества, включая данные об Арктиде и Атлантиде, а также новейшая теория о том, что неардетальцы не являются предками современного человека, а были параллельным видом, враждовавшим с человечеством.
Затем доктор Николай  Урбанский-Езерицкий  классифицировал душевные заболевания по признакам, как реальным, так и виртуальным, основываясь на четверичном делении видов и качеств души пациента.
Соответственно четырем стихиям - огню, воздуху, земле, воде,  признанным первоэлементам во всех классических схемах миропонимания, начиная от древнегреческих и кончая древнекитайскими, доктор Николай  Урбанский Езерицкий   практиковал  четверичное деление  души. Это звучит непонятно, но имеет под собой достаточно обоснованную научную базу.
Итак, доктор Николай  Урбанский-Езерицкий  считал и находил этому неопровержимые свидетельства, что человек имеет черырехипостасную душу.
Первая ипостась -  Истинная Душа, или Душа, которая вливается, входит, слиянно и нераздельно, в плоть, при рождении дышащего и мыслящего субъекта (это может быть и человек, и любое другое млекопитающее, или субъект, просто имеющий бытие в себе самом). Соответствует знаку огня.
Вторая ипостась - Душа по ту сторону бытия. Эта Душа связана пуповиной (невидимой и неуничтожимой) с трансцендентальным источником всякой энергии и жизни, с подателем света и разума, вразумителем истины и пути. Соответствует знаку воздуха.
Третья ипостась -  Внешняя душа, ждущая нового воплощения, которая укрывает, укутывает и сохраняет человека (или иной другой субъект, имеющий бытие в себе самом) до момента  биологической смерти. Соответствует знаку земли.
Четвертая ипостась - Полая Душа. Эта та душа, которая накапливает в себе человеческие знания и предрассудки, его верования и суеверия, память о грехах и болезнях, о снах, плохих и очень плохих,  знание о поступках, которые были совершены и могли быть совершены по мысли или злому замыслу. В ней, как на складе, хранится то, что человек желал бы выбросить, но он не знает ни места свалки этого человеческого хлама, ни способа очистки своей Полой Души. Соответствует знаку воды.
Истинная Душа, по концепции доктора Николая  Урбанского-Езерицкого, не нуждалась в лечении, она всегда обладала духовным здоровьем, гарантом которого служила остойчивость этого неравновесного мира. Истинная душа всегда была улыбчива, ясна, кристально чиста и не нуждалась ни в малейшей коррекции. Именно она являлась главной драгоценностью человеческого существа, именно за ней охотились всякого рода Мефистофели и бесы разного пошиба, именно она являлась кормом для зооров и зуарок. Правда, она покидала человеческое тело в момент его биологической смерти и могла вернуться к человеку только после Страшного суда, тщательного взвешивания его всех четырех душ и внимательнейшего чтения его Книги жизни, в которую (по факту крещения или инициации) был вписан человек. Огонь вечен и неугасим. Он недоступен порче никакими земными и даже небесными существами.
Потусторонняя душа, или Душа по ту сторону бытия,  была труженицей, неким перпетуум мобиле,  воспроизводителем жизненного витализма. Доктор Николай  Урбанский -Езерицкий все чаще сталкивался с фактом узурпации этой второй ипостаси человеческой души. У него складывалось впечатление, что какие-то неведомые ему существа присасываются к  пуповинам, энергетическим невидимым трубам, и высасывают эту энергию самым садистским и извращенным способом. Вначале он грешил на голодных духов Вселенной, но затем он убедился, что эти духи - по сравнению с зоорами, - безвреднейшие существа, напрасно оболганные мировыми мифологиями и современными мультфильмами.
Лечение обесточенной второй ипостаси души было сложным и часто безрезультатным. Доктор Николай  Урбанский -Езерицкий предсказывал, что  больной впадет в беспробудный и тяжелый, со страшными  галлюцинациями сон,  будет часто терять сознание, грезить, его впечатление о себе самом будет двоится, он не сможет  отличить свою фотографию от собственной персоны. Он будет терять вес, быстро худеть, терять актуальную и накопленную  память, забывать имена  и названия. Он будет быстро (в зависимости от потери энергии) терять  интерес к жизни, забывать тех, кого любил, то, чем  профессионально занимался. В конце концов, его жизнь превратится в жизнь овоща, который лежит в холодильнике и пускает серовато-желтые ростки никому ненужной  формы существования. Воздух бесценен, но он может уходить, неблагорастворяться, его могут выместить тяжелые миазмы порока и зла, всяческая гниль Вселенной может питаться им и паразитировать в нем.
Внешняя душа, Душа-Хранительница, окутывает тело, как пеленочка укрывает новорожденного. Душу, которую иногда считывают особые датчики, различающие  ее спектральные всплески, ее радужные многослойные оболочки, ее игры с самой собой во имя защиты и охраны ее друга-человека, третью душу иногда называют аурой. Это, конечно, заблуждение. Но все равно приятно, что многие  интересуются наличием этой Души-Охранницы и Души-Труженицы.
Каждый знает, что упал и мог поломать себе все члены, ан нет, только мизинец подвернул. Это Душа-Хранительница, Внешняя Душа подстелила соломки. Особенно она хранит беззащитных и потерянных, детей и пьяных, уставших от непосильного труда и отчаявшихся. Внешняя душа трудится беспрестанно, и от ее труда зависит так много, что еще никто и не подсчитал ее энергию и психозатраты для сохранения человечества как вида и как рода. Она уходит в землю, ибо родственная Земле.
Третья ипостась души, если она трудилась во благо человека, имеет возможность, после испытаний в нижнем мире, нового воплощения. Путь воплощения очень труден и опасен. Душе надо многому учиться и преодолеть очень много опасностей, но всякая третья душа стремится к новому воплощению. И некоторым это удается. Тогда воплотившаяся третья душа ищет себе подобных на Земле и завязывает с ними дружбу, но не может любить настоящей, с сексуальным влечением и деторождением  любовью, потому что для этого необходима Истинная Душа, приход которой гарантирован только человеку.
Самой большой проблемой для доктора Николая  Урбанского -Езерицкого была полая душа. В последнее время, по его наблюдению, в полой душе заводились подселенцы, некие вампирические черви, которые поглощали все лучшее, накопленное человеком за его жизнь - воспоминания, память о детстве, первой любви, благодарность за добро, которое он получал немеренно с самого рождения до полового взросления, то есть до того момента, когда подросток неузнаваемо меняется и отрицает любую форму опеки. В полую душу забирались некие вампирические психэ, которые поедали интеллектуальные и духовные открытия личности, те бесценные  накоплении  "Я", которые  создают  своеобразие и индивидуальность личности.
Доктор Николай  Урбанский-Езерицкий все свое внимание сосредоточил на лечении полой души, соответствующей знаку воды. В его практике появлялось все больше пациентов с дефектами, соответствующими его классификации. Но он ни с кем не делился, а лишь применял на практике свою достаточно простую и внятную для понимания  даже больных теорию. Больным необходимо было знать причину болезни и  карту болезни.
 Пациент должен был знать, по теории доктора  Николая  Урбанского -Езерицкого, что его ждет и почему именно это наказание выбрано лично для него. В этом, и только в этом случае, человек может осознанно бороться со своим недугом и победить его, потому что Истинная Душа, к ликованию доктора  и торжеству подавляющего большинства пациентов, была здорова, абсолютно здорова, что и являлось гарантом исцеления, или, по крайней мере, облегчения  течения основного душевного заболевания.
Еще доктор Николай  Урбанский-Езерицкий большое внимание уделял физическому состоянию пациентов. Он тщательно обследовал его, прослушивал легкие, просчитывал удары пульса и тоны сердца, изучал анализы, особенно анализы крови. Доктора завораживала способность этой субстанции предсказывать психические изменения. Связь эта не была ему вполне понятна, но ее очевидность давала возможность делать правильные назначения, что вело к быстрейшему облегчению состояния пациента.
Доктор Николай  Урбанский-Езерицкий все чаще сталкивался со случаями внезапного заболевания ранее совершенно здоровой и социально  адекватной личности. Он пока не мог объяснить эти  участившиеся случаи внезапного буйного помешательства, но анализы крови, как правило, показывали, что в  организме есть сильнодействующее токсичное вещество, по своему составу напоминающее древние алхимические снадобья.
В случае с Василием Ивановичем  Каблан  доктор Николай  Урбанский-Езерицкий вступили в поединок, интеллектуально-алхимическую гонку, от исхода которой  зависело очень и очень многое.
Каблан, если можно так сказать,  был творцом особых жучков-имплантантов. Они вживлялись в человеческий организм и вели себя в соответствии с программой, которую  разработал  вместе со своей группой очень высокопрофессиональных специалистов Каблан. Если жучки приживались, то они росли в ту сторону, или в те органы, которые были важны для большой каблановской игры. Суть этой  игры состояла в том, что личность и не подозревала о жучках, но эта личность полностью была подчинена каблановским манипуляциям. Конечным итогом манипуляций человеческим организмом и сознанием должна была стать раса людей-трансформеров. То есть из мужчины можно получить женщину, из вполне доброго  человека создать воина-агрессора и каннибала и так далее. Причем все эти чудовищные изменения человеческого организма   должны  были происходить в кратчайшие сроки (в зависимости от геополитических, экономических, климатических и иных конъютурных  условий) и, что самое главное,  при минимальных затратах на трансформацию организма и  сознания личности.
Каблан был первопроходцем в этой области трансформации и деформации человеческого "материала", которые были совершеннее и были менее затратными, чем  простое зомбирование, или   традиционный многолетний  процесс воспитания или пластической хирургии.
В случае с Василием Ивановичем  жучки были вставлены в полости зубов мудрости, сами зубы были искусно запломбированы, что давало жучкам, живым организмом, в плоть которых были внедрены тончайшие программы, которым они следовали безукоснительно, расти  в область мозга и блокировать те зоны, которые как раз и отвечали за свободу действий.
По программе Каблана, Dасилий Иванович должен был полностью лишен  возможности самостоятельно принимать решения. Но он их принимал! В случае обнаружения жучков  программа Каблана терпела фиаско. И сам Каблан мог быть объявлен преступником на государственном уровне, так как только Всевластитель Темных Ляд мог принимать решения о лишении  свободы своих граждан.


ДАР   БОЖИЙ


Никто не  знал, как Люси Никаноровна  ждала свого, обещанного ей Богом, внука. У нее уже были две внучки, которые благополучно проживали и без нее в стольном граде  Москве. У нее  были с ними теплые, почти бабушкины отношения. Одна внучка сказала:
- Бабушка, если ты не можешь мне купить ноутбук, то зачем ты вообще в Москву приехала.
Другая ударила со всей силой сапогом по пианино. Пиано вздрогнуло, так как не ожидало такого обращения, что-то на своем языке сыграло и треснуло какой-то внутренней и ото всех потаенной струной.
И первой, старшей внучке, бабушка не нашлась что ответить, и второй, ее самой любимой и младшей внученьке она ничего е сказала. И что тут скажешь? сли ребенок бьет чем-о тяжелым по пианино, то виновато само пианино, а не ребенок!
Но внука Люси ждала,  как прихода Мессии ждет каждый день израильтянин. Она его ждала с самого детства.
Помню, как она, играя в песочнице в детском садике   номер 1 в городе Китебске, в этом благословенном и одновременно забытом Богом городе,  проговаривала:
-Хоцю внука, хоцю внука.
Даже сердитая заведующая, главная колдунья  этого страшного и забытого Богом города, выходила из своего шикарного кабинета, где она вкушала нечто, похожее на гениталии  младенцев, и спрашивала:
-Люси, деточка моя родная, чего ты хочешь? - И посылала вперед своих слов страшную старуху-ведьму, которая спускалась с винтовой лестницы чердака, вся черная и грязная, но не пахнущая, как бомж, вся в ватниках и  телогрейках, чтобы пугать детей-несмышленышей. Ведь если их не пугать в детстве, то они и во взрослой жизни останутся непугаными, чего допустить было никак нельзя. Эта старуха ничего не делала, она просто сползала с лестницы, и дети с гиком и уханьем,  а то и просто молча, затаив не то что дыхание, но и просто биение сердца, убегали, а иные и уползали кто куда…
Вот Люси, сидя в песочнице, в благословенном месте на небольшом пригорке, просто в майке, и совсем без трусов, - чего, кстати сказать, очень стыдилась, сидела и говорила достаточно громко:
 -Хоцю внука!
Подозревать в умопомешательстве в  столь  раннем возрасте совершенно нормального ребенка, который есть и спит, и ходит куда надо, если он того хочет, было совершенно невозможно. И Люси решили перевоспитывать.
Методов перевоспитания было всего несколько. Во-первых - битье. Сильное и   периодическое. Люси били те, кто даже и не хотел ее  бить. Просто в те далекие и дивные времена было так заведено.  Если уж в городе Китебске  обнаружилась девочка для битья, то для всякой руки она была доступна.
Во-вторых, уговаривание. Это было хуже всего.
Ее учили, что нужно говорить, не хоцю, а хочу.
Но Люси знала, что хоцю, это намного сильнее, чем хочу. Потому что хотеть может всякий, а хоцець, как она, может только она.
В общем, не долго сказка сказывалась, не прошло и несколько годков, как Люси, приученная к молчанию и терпению, вдруг восстала, как некий пророк, которого все били камнями,  и даже забили насмерть, а потом он уж и сам стал их лупить, не хуже первых (которые камнями по затылку да в переносицу спешили угодить)  да с Божьей помощью, но со своей человеческой милостью.
Вот Люси  в этом самом детсадике, который вспоминает до сих пор с умилением и слезой благодарности за легкую учебу,  сидит и приговаривает:
-Хоцю внука.
От нее потом все отстали, неинтересно, в самом деле, перевоспитывать ребенка, который хочет внука. У нее ведь и своих-то детей нет и по возрасту быть никак не может, о каких внуках может речь идти?
Люси, на удивление и той старухи, которая сползала с лестницы, а потом еще полвека торговала в столичных темнолядовских переходах метро  цветами с кладбища, да и самой  заведующей детсада Китебска, которая переела какими-то деликатесами детской кухни и померла в полном безвестии, все-таки выросла. И выросла она на удивление всем, особенно ее матери и соседкам по коммунальной кухне, очень умной, красивой, образованной и деликатной женщиной.
У нее появился - тоже на удивление всем, даже видавшим виды кибетчанам и темнолядовцам - очень красивый и тоже умный, интеллигентный и состоятельный муж. Этот  муж, к величайшему изумлению всей публики, видавшей виды и пересмотревшей такие кино и такие концерты в Темных Лядах, что в никаких Голливудах даже и представить себе не могут (разве что Кусторица, если я правильно его называю, но не знаю почему, очень и очень ему признательна за его кины всякие, смешные такие и  такие глупые, хоть смейся, хоть плачь!), очень и очень был привязан сердцем к нашей цыбатой и дурной Люси, с веснушками на носе и даже по крыльям спины, с которой по Великой Субботе падали какие-то белые легкие перья, пахнущие смирной и ладаном.
Люси была страшно виновата перед Богом, которого она любила больше всего. Если сказать понятно, она любила Бога как не могла любить, она любила Его любовью, которая была  больше ее  самой. Но она знала свою вину перед  Всевышним, который давал ей неисчислимые дары, а она, по своему неведению, или их не принимала, или вовсе  отвергала.
Бог давал ей детей, но она делала аборты, эти отвратительные операции, после которых у нее были кровотечения, заливавшие кровавой пенящейся лужей квартиру, а потом и коридор дурно пахнущей больницы, куда ее привозил обезумевший от горя и предчувствия скорой смерти любимой жены ее муж.
Она выживала. Ее гладил по лядвиям врач-оператор, удивляющийся, как она могла выжить после операции, после которой ее матка становилась на четверть тоньше, то есть по толщине была как бумага. А она, как в ни в чем ни бывало, появлялась через год, чтобы вычистить еще одного ребенка, которого ей даровал Бог.
Люси была женщиной, и это о многом говорит. Но она про это не знала. Она думала, что это так у всех. Нечем кормить  уже имеющихся двух детей (и это несмотря на то, что она защитила диссертацию по пионерской по тем временам научной  закрытой теме, что она работала ответственейшим редактором   в самом центре правительственного органа, которому были послушны все  нижестоящие советы и иже с ними), нечем кормиться самой - был пик перестройки; нечем помочь сыну, который учился в МФТИ в Москве; не во что одеть дочь, которая уже тоже становилась первоклассной, первостепенной, первосозданной женщиной, о которой грезят в арабских сказках и о которых слагают легенды. 
Нечем. Но она находила чем, и всем было вкусно, и в доме было много друзей и даже врагов, и все кормились от ее руки и от рук ее благовоспитанного, умнейшего и сдержаннейшего мужа, который все это ненавидел, но терпел ради Люси, которую тоже временами ненавидел и готов был убить, чтобы не считаться городским юродивым.
Люси была  мужественной. Она умела летать под потолком, когда ей хотелось размять занемевшие от нужды, работы и усталости члены. Она умела спать по два часа в сутки и встречать полет гусей, видя их красные, как бы обутые в сапожки ножки, и благословлять их в дальний путь: она предчувствовала гад подземных ход, и ничем, ни малейшим дуновением дыхания не смущала их таинственного движения, потому что Люси, кроме того, что она была женщиной, она еще была и поэтом.
И когда прошел круг ее молодой жизни, когда она насытилась любовью дурных и совершенно не нужных ей любовников  (они были самым отвратительным ее воспоминанием, потому что каждый из них хотел только одного - выпить ее до дна, чтобы насытиться ее бессмертной и безымянной энергией жизни и выживания), Люся получила то, о чем просила еще в песочнице. У нее появился внук!
Конечно, она об этом молила многие  и многие длинные ночи, о которых говорят, что они и не для сна, и не для молитвы. В эти ночи луна была безвидной, а темень - кромешной, как сажа в бабушкиной страшной печи, где нет ни огня, ни уголька, а только сажа. Она молила об этом своего любимого Бога и в  длинные осенние дни, когда косые лучи дождей пронзают землю как рентген, все сжигая на ней. Так горят на кострах осенние листья, которым когда-то все радовались - и птицы, и звери, и люди, а теперь они горят как  ненужный и вредный для мироздания хлам.
 Она молилась и в солнечный день. Все говорили: как прекрасен этот день, наверное, сам Бог спустился к нам, чтобы согреть Землю Своей  Благодатью. А она молилась и не находила утешения в своей молитве. Она знала, что  Господь молчит. Ему нечего сказать ей, потому что она не просто перед ним виновата, а виновата совершенно и абсолютно. И Он никогда ее не простит. Никогда. И этот солнечный день ей не в радость, а в наказание, чтобы солнечный луч оттенил ее темную сторону души, страшную, теневую сторону, где она - детоубийца, прелюбодейка, и вообще, вовсе и не человек, а так, тень человека.
Она молилась, не уставая, не  ревнуя, не надеясь. Может быть, по давней привычке молиться, а может быть, чтобы не забыть обычные человеческие слова. По  телевидению, радио и в прессе слова стали вовсе не человеческими, а какими-то зомбированными. Люди говорили одно, подразумевали другое, получалось третье, а в жизни выходило все боком и какое-то четвертое.
В молитве все было ясно:
Господи, подаждь ми хлеб насущный…
И он подавал, каждый день. Каждый миг. Всегда. Долгие и долгие годы.
Люси жила теперь в одиночестве духа. Конечно, она могла найти понимание в друзьях и подругах, детях и внучках, муже и может быть, поздней любви. Но все это было не то. Она не об этом просила в детской песочнице. Люси ждала внука. И он появился.
Он родился в день, когда его не ждали. Он появился, потрудившись три часа после полудня около пяти вечера, в  час, когда рождаются цари и пророки. Он появился, ничем не угрожая и не делая сильный вызов планете, которая тоже ждала его появления. Он родился. С шапкой волос. С небесной синью в глазах. С басовитыми нотками в голосе. Очень спокойный и уверенный. Очень стабильный. Он щадил свою мать, своего отца и свою чудную бабку Люси, рыжую, почти выжившую с ума,  которая ликовала - ликовала - ликовала, когда он появился на свет Божий. Их встреча   была ею предчувствована  еще в песочнице, в том далеком и забытом городе, где были знахари, колдунью, чревовещатели и детоненавистники.
Прежде всего она умылась. Затем она вымыла свою квартиру. Затем она восслала  хвалу Господу. Затем она попросила о здравии матери и отце ее долгожданного внука.
Затем она пошла в магазин и купила много-много кружев, которые были похожи на старые свитки, на переплетение ветвей и узлов, на сплетение корений и сердец, затем она купила множество тканей и стала шить  то, в чем нужно забирать младенца из роддома.  Она знала, что когда-то ее бабушка (кстати вовсе не родная. а так, пришей кобыле хвост) всегда перед постом тщательно выстирывала подзор, стелившийся по краю постели, под низ простыни. Подзор - это такой вязанный  узор на льняной или иной натуральной основе, узор с завитками, узлами и прочими хитростями, красоты необычайной и неповторимой. Бабка, украшая свою высокую кровать подзором,   приговаривала: "Стелю,  чтобы никакой демонюка не взобрался, а зашился в узоре моем тканом, в узоре, мной выдуманном. Стелю, чтобы ошибся и чтобы расшибся, а ну его вовсе, в преисподнюю, к черту на рога, а я буду ввек молода!"
Люси любила рукодельничать. Она нашивала кружева на пеленочки и пододеяльнички, чтобы они не пускали в мир ее внука никакие злобные поднебесные силы, чтобы он рос спокойным и сильным. Она любила уют и запах выпечки. В ее доме всегда было уютно и тепло. Там хотелось жить и что-то делать, пить вино, вкушать яства  земные, мыслить о вечном, читать Аристотеля или гностиков. У Люси была богатейшая библиотека, которую она когда-то, сдуру, зараз,  прочла всю в молодости.  Насытившись книжной сладостью, она насыщалась теперь, выкуривая дешевую папироску (на дорогую не было денег. Пенсия-то нищенская!) и  смотря евроньюс (новости такие с Евросоюза).
Люси поняла, что она как-то приустала. Как-то постарела. Она как-то сдала. Она теперь не летала под потолком и не молилась ночи напролет. Правда и не спала. Тоже ночи напролет.
Если бы видели, что с ней стало, когда родился внук. Что с ней стало! Люси родилась заново!  Она хотела всего и сразу. Она хотела пить, ходить, летать, есть, мыться в ванне, гулять по лесу, кормить кошку и говорить с подругой одновременно. И что самое удивительное, она так и делала. И у нее, как прежде, как прежде, все получалось.
Потому что в мир пришел пророк. Пророк и царь. Пришел Даниил. Это был очень серьезный молодой человек. Он пришел с ревизией на землю. Это он решал, кого помиловать, а кого и нет. Это он решал, что будет дальше с этой прекрасной и такой несчастной планетой, которую люди, возлюбленные Сыны Божьи, превратили в клоаку, смесь ада и пыток, войны и террора, коррупции и насилия, обмана и цинизма.
Он, возрастая, достигая возраста пророка и судии, должен был положить конец  противобожескому  на Земле, изменить миропорядок совершенно мирным и тихим путем, путем Слова Бога, данного ему от воплощения и рождения от моей дорогой дочери Марии.
Я, бедная и убогая Люси, битая и перебитая с детства, не знающая ни покоя, ни достатка, сколько бы его ни было в моей жизни, дождалась своего внука, обещанного мне еще в моем ясельном возрасте. Я буду (если, конечно, такой сумасшедшей как я, позволят) ходить за ним, как последняя раба и слуга. Я буду видеть его взросление, вначале отрока, затем мужа: я дождусь от него правнуков, а затем и праправнуков. И везде, куда бы я ни посмотрела, везде будет земля моего внука, судии и пророка, вершителя мира мирным путем, путем Слова Бога, потому что о нем я просила, будучи еще в возрасте несмышленом, в возрасте, когда Бог улыбается дитяти с небес.
Мой внук - это улыбка Бога, это явственный полет его ангела-хранителя, это воплощение Любви Бога ко всему живущему, и ко мне, грешней-прегрешной Люси, его родной бабке, которая знает наверняка, что все будет хорошо, потому что родился у ее дочери, ненаглядной ее Марии, сын Даниил!
Потом были всякие и разные события. Люси их не замечала, потому что вся была только в одном чувстве и предчувствии - она увидит внука и возьмет его на руки. Сделает массаж махоньких, но крепких ступней, умещающихся (пока что!) на одной ее ладони. Увидит его безотчетную улыбку - ангел пролетел! - думала она в тот миг.
Она  не хотела, чтобы он плакал и принесла ему в дар длинную нитку настоящего морского жемчуга. И десятидневный младенец наблюдал за тем, как она  перебирала жемчуг - а он шелестел и играл своим матовым драгоценным светом - над его головкой или чуть поодаль - и тогда он поворачивал свои глаза к жемчужинам и после, натрудившись, тихо и блаженно засыпал.
Потом приехали сваты, навезли много-много еды, подарков и денег. Младенец спал, укаченный и убаюканный песенками Люси
На лугу растут цветы - это для Данилки. На лугу растут кусты - это для Данилки. Ддя Данилки моего, моего -оо внука - там везде цветут цветы - баю, баю, бука…
А когда она уехала, было принято решение крестить Даниила 11 апреля.
Ну что ж, подумала Люси. Пусть будет так. У католиков красивые храмы и Бог у нас один. Мы веруем в Христа и они веруют. Мы веруем в жизнь вечную и они веруют. Мы веруем в Бога Живаго и они веруют. У них апостолы Петра и Павел, и у нас они же - апостолы. А все остальное - суть обряды, и эта стена - между католиками и  православными - до Бога не доходит.
Так думала Люси, но все-таки ей было грустно. Потому что ведь был Александр Невский, который сражался за веру православную, и были ее любимые Святые Угодники Земли Русской - и  их было немало - Серафим Саровский, Сергий Радонежский, которого она любила всем сердцем и всей душой…
И вот, грустя и  никак не засыпая - а спать надо было, потому что назавтра  было много неотложных дел - дошить постельное белье для мамы и  папы Данилки (красивое, бирюзовое, со вполне натуральными прорисованными слонами  по краям), опять же дошить белье для Данилки (тоже красивое, из китайского хлопка, с веселыми мишками и белками по  полю в горошек) она вспомнила один случай.
Как-то, очень давно, Люси ехала в поезде  Темные Ляды - Петербург, где ей надо было выступить на конференции по творчеству Ф. М. Достоевского в Доме-музее Ф.М. Достоевского, что на Кузнецком переулке возле Владимирской церкви Санкт-Петербурга.
И вот, в купе, где она ехала, оказался очень галантный человек нерусского происхождения. Проводник принес чай. Оказалось, что за всех расплатился этот человек. И Люси, в знак благодарности, дотронулась до его плеча, как это принято у славян. Что сделалось с этим господином! Он строго посмотрел на Люси и сказал:
-Что Вы наделали! Вы осквернили меня в час, когда заходит солнце (это было время между 17 и 18 часами пополудни). Я же здесь  не могу совершить омовение и буду грязным все следующие сутки. 
Люси забилась в уголок своего места и сидела не дыша.
Когда все улеглись спать, она  думала о своей  невольной вине, а этот человек, установив по компасу, где находится  восток, сел на колени и долго, почти всю ночь, молился своему Богу, неведомому Люси.
Утром она горячо попросила прощения и опять чуть не дотронулась до него.
Потом она долго думала о силе веры и о власти предписанных обрядов, и поняла, что нужно быть очень осторожным в суждениях и жестах, даже если они всего лишь проявление вежливости или благодарности.
Что делать? Отец ее внука - католик, а Данилка - его сын, и решать, конечно,  отцу, а не мне, бабке, которая вряд ли доживет до того момента, когда ее внук будет крестить своего сына…(Хотя ей очень бы хотелось дожить до этого момента и хоть краешком глаза посмотреть, на кого будет похож сын ее внука.)
Дар Божий состоит в том, что ты никогда не можешь его оценить. Слишком слаб человеческий ум, чтобы понять весь смысл Дара Божия, хотя душой - во время ликования и вселенской - до краев всех небес - радости, ты все-таки знаешь и чувствуешь, что такое - Дар Божий!
Внук Люси был очень хорошим ребенком. Он ее любил так же, как она его. Маленький, в бессознательном возрасте, пяти дней отроду, сразу, как его привезли из самого святого места в Темных Лядах, из научного института и одновременно роддома "Мать и дитя", он лежал на ее негнущихся от страха причинить ему боль руках и молчал. В своем чутком ангельском сне он ей два раза улыбнулся. Затем его мать забрала своего сына, чтобы его покормить, этого долгожданного ею, Люси, ребенка. И они уехали - Люси ее  муж, к себе домой. Она сказала:
-Дорогой, чтобы я не летала под потолком до утра, давай пройдем весь город пешком. Я так, может быть, немного успокоюсь. Они гуляли, все убыстряя шаг. Люси попросила ее сфотографировать на фоне дерева, из основания которого росло сразу три мощных крепких ствола. Снимок был не очень хорош, так как шел крупный мягкий пушистый снег, залепляющий все вокруг своей  волшебной, почти театральной, но все же совершенной натуральной снежной ватой. Но три ствола получились прекрасно. Мощная стихия жизни виделась потом Люси на этом, в общем-то,  почти невыразительном снимке. 
Когда Даниилу исполнился месяц, Люси увидела в лице своего внука редкую и, может быть, случайную для мимики младенца, улыбку. Так улыбается ангел, довольный и радостный от того, что охраняемое им дитя растет и чувствует себя спокойно, дитя, посланное в мир, где его ждут разные испытания, которые он, даст Бог, выдержит достойно.
Люси была счастлива. Она в свою первую прогулку с Даниилом, лежащим в комфортной, с прекрасными рессорами, коляске, уехала далеко. Она добралась до  чудесного парка, где был святой источник и заново отстроенная церковь. Туда они, правда, не доехали, время прогулки заканчивалось, они гуляли уже более часа, но, во всяком случае, ее дочь  Мария  успела немного отдохнуть, а Даниил подышать прекрасным свежим воздухом мартовского солнечного дня.
Вечером Даниилу подарили музыкальную карусель. Она висела над кроваткой и мягко вращалась с теплыми и неяркими мягкими игрушками - там был лев, зайчик, медвежонок, ослик с бантиком на хвостике, вышитая салфеточка и еще что-то, чего Люси не смогла заметить, так как все время наблюдала за лицом своего Даниила. Одновременно каруселька издавала теплые и мягкие, полнозвучные, и в то же время ненавязчивые, удивительно гармоничные звуки. Это был ранний Моцарт в исполнении старинного клавесина XVI века.
Ребенок был сосредоточен, потом радостен, потом грустен. Тонкие эмоции его еще не проснувшегося духа витали над его маленьким, не вполне раскрывшимся лицом (Люси сравнила его с бутоном  весеннего цветка). Что из него вырастет? Каким человеком он станет? И что надо делать, чтобы его судьба складывалась под Благодатным Небом?
Однажды, когда внуку уже исполнилось пять месяцев Люси со своим мужем (она его любила всей собою и еще чем-то, что давало ей сил мыслить и видеть прекрасные сны) гуляла по лесопарку, с озером, рекой и водопадами. Они шли по тенистой дорожке, уложенной ровными камнями среди  девственного леса, и пришли к плотине, над которой шел мостик, огороженный небольшими  перилами, за которыми была  узкая площадка. Подростки сгрудились на этой площадке и смотрели на бурлящую воду. Люси держала Даниила на руках и он внимательно смотрел на этих загорелых и бесстрашных мальчишек. И вдруг один из них, уставший от жары и от собственной смелости, раздиравшей его изнутри почти закипающей от жары  молодой крови, прыгнул вниз.
Люси приговаривала:
-Ай, какие мальчишки, ай какие  смелые. Ай, какой плохой мальчик, зачем он прыгнул в воду, это так опасно.
Даниилка смотрел не отрываясь на падающее тело и вдруг горько-горько и очень громко заплакал. Он заплакал так скорбно и так безутешно, как взрослые уже не могут плакать, потому что забывают в течение жизни об опасности нерождения, опасности бессмысленного забытья…
Люст очень любила своего внука, она души в нем не чаяла, го была строгой и педантичной бабушкой. Однажды, когда Даниил долго не засыпал, сам себе напевая песенку, схожую по мелодию на ту, которую пела ему Люси еще в трехнедельном возрасте,  она строго посмотрела не него,  спросив:
-Ты сегодня будешь спать или нет.
В этот момент лицо Даниила исказилось от какой-то невыразимой боли. Но заплакать он не успел. Бабушка схватила его на руки и,  целуя его шейку, щечки, ручки, приговаривала:
- Нет, нет, Данилочка, плакпать не надо. Я тебя очень люблю. Не хочешь спать, будем играть. Мы будем с тобой веселиться, петь и танцевать.
Она закружилась с шестимесячным внуком  на руках в легком вальсе, и ее внук засмеялся и впервые сказала: "Да, да, да!" Так он начал разговаривать, танцуя с бабушкой свой первый  в жизни вальс.


ЗНАМЕНИТАЯ ЖЕНЩИНА  ГОРОДА КИОТО


Эта женщина, на первый взгляд, ничем не выделялась среди себе подобных. Единственное, что ее отличало -  это круглый, гладкий и умный  лоб и зачесанные не по моде волосы, собранные в пучок и заплетенные в косы с жемчугом, которые убирались под обруч.  Они  слегка вытягивали всей тяжестью медных волос черты  ее  некрупного и милого лица. 
Собственно говоря, ее черты  также ничем не отличались от общего типа лиц женщин этой местности и этой эпохи.  Голубые, чуть с зеленью, глаза. Прямой, но и чуть курносый, с ямочкой (чуть-чуть обозначенной)  нос; ярко очерченные, припухлые, всегда сексуально зовущие и ждущие поцелуя губы, которые в приступе гнева (она была подвержена этим приступам с раннего детства и всегда с ними боролась, как могла)  вытягивались в узкую линию прибоя Мирового океана.
Эта линия ее губ могла устрашить любого, кто знал ее, хотя бы чуть-чуть, потому что черты лица  менялись в этот миг гнева до неузнаваемости. И она тогда была страшна. Она была похожа на смерть. А без гнева она была похожа на Любовь, или Жизнь.
Она была любовницей лучших мужчин этой эпохи этой местности. Причем она никогда не считала себя чьей-то любовницей.
Укито, так звали эту женщину, живущую в городе Киото,  всегда была занята своими, никому неведомыми занятиями. Так, однажды, она решила пересчитать количество клеточек на крыле стрекозы.
Стрекозы, не все, а только те, кто летает над водой, над проточной водой реки Лучесы, или Иордани, или Янцзы, или любой другой рекой, служащей людям, над высокой и сильной  сине-зеленой осокой, в особый июльский день, когда тени солнца и тени луны, как и тени Венеры, и тени  Юпитера,  соприкасаются под углом три синуса в косинусе плюс два игрек при минус пяти х. 
Эти стрекозы владеют магической и символической памятью об эре, когда все Боги и все Люди были в согласии на предмет наименования мира и всего того, что находится в мире.
И Укито знала, что имеет все права пересчитать эти игрек и эти х при всех минусах и плюсах, затем чтобы выяснить, насколько точны ее сны и сны ее близняток, а также того мужчины, который закатал ее рукава длинного-длинного кимоно в тот миг,  когда она пришла на реку Лучесу, чтобы умыть свои ложесна перед тем, как дать свои соски, со скрипучем от  жира и  вечносущей любви основанием, соски, жирные по краям и коричневые в глубине, похожие по вкусу на перезревший шоколад с изюмом и черносливом, с текучим сахаром и медом со сливками по краям,    старшему сыну, которому отроду было полтора года.
Это предложение никогда не может закончиться, потому что таких женщин с такой грудью и со вкусом такого молока, выкармливающего стадо Авраама и стадо Израиелево и  стадо Аллаха и Емвелииха и  Иисусово стадо,   таких женщин уже давно не было на  Земле, но вот она появилась.  И  по краям ее одежды текло молоко со вкусом   прекрасного портвейна и со звуком неземных песен Лореллеи, с запахом тонко растущей и тонко поющей ивы под звуки свирели Пана, только что кончившего игры со своими  козлотурочками и козлотурками, молоко со звуком слова "млеко" или, вернее,  со звуком Млечного Пути. 
Укито пришла на берег реки Лучесы, чтобы умыть лицо и ополоснуть свои уставшие за день натруженные ноги. Ведь она целый день косила траву, а затем собирала целебные и вкусно пахнущие травы, чтобы выкупать  в них своих близняшек. Укито устала, она почти изнемогла от  полуденного зноя и текущего по краям ее незамысловатой одежды молока.
И когда она уже уходила, взвалив на плечи достаточно увесистый мешок с целебными и вкусно пахнущими травами - а там были тимьян и чабор, розмарин и жасмин, кислый щавель и горький миндаль, цветы липы и малины, а также горечавки и  первоцвета, на нее сзади навалился мужик, у которого пахли подмышки первыми шишками  молодой сосны.
Это был ее любимый запах. Укито отдалась незнакомцу без всякого сопротивления. Отдалась запаху. Отдалась весне. Отдалась первым цветам горько и сильно пахнущему сырцу молодого леса, в котором все может быть, а может и не быть ничего. Следуя давнему и еще не забытому инстинкту, Укито отдалась, даже не видя лица (и не желая, собственно говоря, его видеть), чтобы в этом месте, где, она, скорее всего, очень и очень долго не появится, водилась любовь, такая заимка, такая малинка, такая милая поцелуйка, аукнется - спать будет слышно, не аукнется - дышать будет больно, потому что любить  - бог заповедал, раз пришлось, так отдалось, а не пришлось,  и отдаваться не надо. Зима, значит, на дворе, ледниковый период, так говорила древняя из древних, ныне живущих пророчиц  города Киото, - если Укито не улыбнется, то и солнце не проснется!
 Укито прожила очень интересную жизнь, но сама она не знала, что ее жизнь была интересна и необычайно насыщена всякими событиями, как реальными, так и мистическими.
Укито всегда  что-то делала. Она стирала, убирала, шила, пахала землю, ухаживала за больными, рожала детей,  помогала растить внуков, писала  рассказы и стихи, рисовала картины, сочиняла музыку. Но все это казалось ей делом, не стоящим никакого внимания. Укиото ждала настоящего дела. Дела ее всей жизни. И вот ей стало скучно, потому что она состарилась. Дети и внуки ее выросли. Даже правнуки стали больше чем она -  все профессора, доктора, академики…
И Укито решила что-то совершить. И она вновь стала считать клеточки на стрекозином крыле. Так как она не могла сама отправиться на блаженную реку Лучесу и тем более на реку Иордань, она решила воссоздать в собственном воображении и реку, и стрекозиный полет, зависающий и парящий над темно-синей осокой, воссоздать до мельчайших подробностей крыло и всю сетчатую гамму перемежающихся линий, создающих разные геометрические фигуры, хранящие тайны будущей Вселенной.
Чем больше она погружалась в эту странную медитацию, тем страшнее ей становилось. Она видела, что поведение стрекоз изменилось -  они стали агрессивнее, их глаза стали излучать поглощающую энергию, ту энергию, которая меняет цвет субстанций, спектр субстанций, что, в конечном итоге, ведет материю к полному разрушению. Она нашла в своих поисках стрекоз-убийц, а ведь стрекозы всегда были милыми и добродушными существами, испокон веков люди наслаждались их видом и не чувствовали с их стороны никакой угрозы собственному существованию. Но все изменилось.
Стрекозы убийцы, особенные мутанты, мутанты, порождающие еще больших мутантов, то есть существ, с измененной генетикой и сбоившимся кодом памяти. Регресс  идет в геометрической прогрессии, и, в конце концов, на планете могут оказаться исключительно стрекозы, мутирующие стрекоз-убийц со все большей силой их страшных челюстей и их страшными вращающимися стереоскопическими глазами, охватывающими всю поверхность на расстоянии, в десятки раз превышающем их собственную длину тела, глазами, которые меняют спектр и цвет всей окружающей их материи, что ведет к ее распаду. Ужас охватил Укиото. 
Этот ужас преследовал ее,  даже когда она расчесывала свои длинные и по-прежнему прекрасные волосы. Даже когда она омывала свои по-прежнему легкие и узкие ступни ног, которые по-прежнему были прекрасны  и звук ее шагов был по-прежнему похож на звук легко ступающего пардуса (древнего снежного барса).  Даже когда она засыпала, взывая к своему Богу  молитвой о легком сне, не ведущем в преисподнюю сна тяжелого, от которого мертвеют корни волос и ступни ног, а также левый мизинец, на ногте которого было написано заклятье.
Это заклятье предохраняло Укито от монстров-стрекоз. Это заклятье было написано на мизинце ее левой руки прабабушкой Киото. Она написала его на мизинце Укито, когда ей было две недели от роду. Ноготок был мал, как рисовое зернышко. Но он был прекрасной  моделью обновления - ведь каждые несколько дней ноготок отрастал и становился новым. Заклятье  было вписано во внутреннюю поверхность мизинца. И чем больше становился младенец, тем очевиднее была надпись. Она гласила:

Забвенья нет. Любовь не знает смерти.
И за порогом грезы бытия
Она все так же выше нашей веры
В непостижимой красоте огня.


Среди посланников -  с огнем ты неразлучна.
Он, растворяясь в тебе, пребудет вновь огнем.
Ты спасена, неся спасенье людям
Небесной музыкой, которой все живем.

Когда-то в детстве Укито учили играть на виолончели, а также на арфе, а также на цимбалах и дудочке. Дудочка, простая пастушья дудочка, нравилась ей больше всего. Укито уходила в лес, искала солнечные полянки, на которых вызревала лесная земляника - маленькие капельки крови лесных добрых духов, охраняющих всякую живность от клыков и когтей злых существ. Она усаживалась на траве или на пеньке, покрытом шелковым и полумокрым мхом,  и начинала играть.
В ее импровизации были слышны прибои океана и щебет пташек, таких маленьких,  что они и сами себя не всегда видят, даже держась дружной стайкой.  В ее музыке был слышен всплеск плавников летающих рыбок, их  переливающегося серебра, когда они выпархивают из накатывающейся на берег огромной волны, чтобы  успеть попасть в ритм волны, откатывающейся от берега и уносящей их в любимую морскую глубину.
В ее музыке были видны расцветки ярких тропических бабочек, парящих над закатными лучами солнца в тиши огромных раскидистых деревьев, в кроне которых трещат и трещат цикады. Это такие существа, которые трут себя задними лапками по бокам, что и производит  настоящий цикадный, никем неповторимый звук.
Но со временем дудочка была заброшена, и осталось только в памяти Киото слиянность счастливого звука дудочки, еще летящего над полянкой и на миг застревающего в кронах деревьев, и вкуса земляники, нанизанной для красоты и вкуса на стебель травки, внутри которой тек сладковатый, чуть с кислинкой, сок.
Укито несла в себе музыку любви. И всякий, кто прикасался к ее жизни или видел ее хотя бы на миг, мгновенно постигал  сердцем силу и сладость этой музыки, ее легкость и совершенство, всепроникающую глубину музыки любви. Услышавший даже краем уха эту музыку любви, которую несла в себе Укито, уже не мог  топить двухчасовых котят в бадье с  прогорклой водой, не мог отправлять свою возлюбленную на аборт, эту мерзкую операцию детоубийства, не  смел писать доносы и строить интриги против своих коллег по работе.
Всякий и каждый, живущий в городе Киото, а также приезжающий или странствующий по городу Киото, видевший Укито и слышавший и познавший ее музыку,  становился преображенным.  Они, преображенные, и стар, и млад, и звереныш, и добрый человек, и молодица, и старуха с клюкой, все  были как бы ее духовными детьми, детьми  Укито. И их было много.
В этой тонкой  огненной музыке, исходившей из ее сердца волнами, струился  невещественный огонь, огонь Истинной Души, никогда не угасающий и не меркнущий, Огонь Любви ко всему сущему. Укито несла в себе, как и было написано на ее левом мизинце, "непостижимую красоту огня".
Она, конечно, знала теорию Гераклита, теорию, по которой все возникло из огня и все уйдет в огонь, что кроме огня во Вселенной, собственно говоря, ничего и нет. И все наше существо есть огнь, поядающий наше время, которое, в свою очередь, есть также огонь, сворачивающийся как свиток и разворачивающийся как золотое руно, на волосинках которого написаны судьбы культур и цивилизаций.   
Укито, взвесив все за и против, начала схватку с монстрами-стрекозами. Она мысленно вывела их на огромное поле, засеянное спелой пшеницей. Сами колосья будут ей подмогой. Она попросила солнце встать высоко в своем полдневном величии и светить так ярко, как это возможно. Лучи будут дробиться о колосья пшеницы, стрекозы-мутанты потеряют свое стереоскопическое зрение, разрушающее материю.
Она вырвала волос из своей косы, которая седела не как у всех людей, сверху вниз - от корней к концам, а наоборот - от конца - к корням - и стала им орудовать как острейшей саблей. Она  косила стрекоз, сбивая их с верного азимута и выбивая им их страшные зубы. Когда на сетчатку срекозиных глаз смерти попадал волос-сабля Киото, они моментально слепли. Битва была выиграна. Киото спокойно заснула глубоким и целительным сном.
Утром она проснулась совершенно преображенным человеком: она проснулась художником и поэтом. Лишь единожды обмакнув ласточкино перо в чернильницу с киноварью, она написала каллиграфическим женским почерком следующее, написала без остановки:
-Я плакучая ива/ Но нет в глазах слез./ Я отдам глаза за одну слезинку,/ Чтобы напоить у воды растущую иву, / засыхающую от нелюбви.
-Прохожий, подыми камень, лежащий у ног. / Этим камнем я была когда-то. / Не скучай в этой жизни, пой и пей любовь. / Будешь и ты щебнем  и камнем щербатым…
-Солнце свершает свой  славный путь / Освещая дворцы и лачуги./ Друг мой милый, протяни ладонь, / Накорми убогих и сирых.
Как Лучеса меняет русло, шумя весеннеми водами  / Как ласточка вьет гнездо, ожидая птенцов, /  Человек, меняя судьбу, / Меняет суть вселенной.  / И Будда улыбается утру / Неизменному, как солнце.
Время входит в тебя, / Как сабля входит в ножны. / Удержи удар судьбы. / Не покидай  дворец жизни.
-Ходит важный павлин / Как красиво его оперенья / Как противен звук его горла / Как ужасен вид его сзади.
- Император, сомкни свои пальцы / Их не хватит для счета всех слуг и жен./ Император,  скорее раскрой ладонь - / Радуга взошла над Киото.
-Воин чести и славы./ Короток путь./ Каждый выдох - удар / Каждый твой вдох смерти подобен /  Враг устрашится тебя. /  Тебе же  неведом ни страх, ни позор.
- О, смиренный цветок хризантемы / Тысячелистный цветок любви  осенней. /Ни родить, ни взалкать  вечной жизни. / Зима сеет лепестки твои по Вселенной./ Но ты вновь расцветешь, / радуя Душу Мира.
-Не становись учителем, глупец/ Менялой тот не будет, кто взалкал / Сокровищ  неба.
-Учитель музыки, уймись/ Ты вне гармонии всесущей/ Молчи, когда  росток растущий/ Играет мышцами любви.
-Строитель города Киото / Ты архитектор всех времен./ Прими от женщины Укито  цветок. / В фундамент заложи / Мечты всех жителей Киото / И дар любви от Укито.
-Странник, везде тебе дом/ Где есть хлеб, и вода, и доброта людская / Я же одна, но жду всех/ Странники мира, мой дом открыт / и сердце открыто Богу и вам.
- Я случайно открыла родник с ключевою водою/ Я не знала, что сам он пришел ко мне в дом. / Ключ нашелся с водою проточной /  И я удаляюсь от мира с ключом.
-Как книгу, я читаю Жизнь. / Она написана не мною./ Привет тебе,  мой сочинитель/ Привет тебе, мой критик строгий./ Когда-нибудь и я откроюсь строчкой, /написанную мною про Тебя.
Но знаменита Укито стала совсем не своими стихотворениями, и не своей беспримерной добротой ко всем странникам, которые посещали прекрасный и дивный город  Киото. И даже не своей объемной и первой в мире стереоскопической картиной, повествующей о битве женщины-матери со стрекозами-убийцами. И даже не тем, что ее многочисленные дети, все до одного, стали правителями и важными чиновниками, юристами и артистами, писателями и философами, лауреатами многих престижных премий.
Она стала самой известной женщиной Киото,  потому что  спасла жителей от   пожара, немыслимого и невиданного, охватившего внезапно весь город. Как ей это удалось, никто толком не объяснил и до сих пор. Киото был  выстроен из глины и дерева. Камни использовались для укладки дорог и городских стен. Пожар возник  в центре города. Говорят, что какая-то девка бросила папиросу в сосуд с рисовой водкой. Но это неправда. Это не так, потому что даже последняя девка города Киото никогда бы  такого не сделала. Но огонь полыхал, как в печке полыхает сухое дерево, охватывая  жаром и сиянием лоно печи от самого низа до верха заслонки.
Укито прочитала заклятье, написанное у нее на внутренней стороне ногтя ее левого мизинца:

Забвенья нет. Любовь не знает смерти.
И за порогом грезы бытия
Она все так же выше нашей веры
В непостижимой красоте огня.


Среди посланников -  с огнем ты неразлучна.
Он, растворяясь в тебе, пребудет вновь огнем.
Ты спасена, неся спасенье людям,
Небесной музыкой, которой все живем.


     После  прочтения древнейшего заклятия, она вырвала, уже весь седой - от конца до корней - волос из своей украшенной жемчугом косы, и, смочив  своей слюной,  вложила его в свою детскую дудочку и заиграла нехитрый напев про вечносущую любовь Отца к детям и детей к Отцу. И огонь стал таять, от каждой ноты этой бесхитростной песенки он становился все более тихим и смиренным, потом он стал и вовсе ручным и прильнул к ее ногам комком искр на еле тлеющем угольке, которым она написала:
- Огонь, ты истинно душа. / Душа вселенной из огня / Будь людям в радость и в тепло./ Огонь, любовь в тебе растет / Мы без огня как без Отца / Без гнева к нам спасеньем будь. / Согрей остывшие сердца. /
Так простая женщина Укито стала знаменитой во всем Киото.
- Мирра,  признайся, ты сама выдумала эту историю, как тебе и свойственно с шестнадцати лет?
- Нет, дорогая Люси. Эту историю мне рассказал Женя. Причем он добавил:
- Представляешь, Мирочка, как это резонирует со словами Господа Нашего Христа: "Я пришел, чтобы низвести огонь на Землю".
  И еще он добавил, что ему припоминается случай, когда царь Василий Иоаннович пригласил юродивого на свой пир и собственноручно преподнес ему чашу с вином, юродивый принял ее с глубоким поклоном, а затем подошел к окну и вылил ее на землю. Царь разгневался, а юродивый сказал, что затушил пожар, который бы мог сжечь все  его царство. Так оно и было.
 - В каждом из нас живет свой огонь, огонь жизни, и он каким-то образом сочетается с той крупицей морской соли, которая растворена в нашей крови. И горе тому, кто потеряет силу этой соли и жар своего огня, - задумчиво сказала Люси, нежно глядя на обыкновенный фонарь, только что зажегший свой  тусклый свет в наступающей ночной мгле…
Бегущая с волками. Женский архетип в мифах и сказаниях   ::   Эстес Кларисса Пинкола:
В Мексике она – La Loba (женщина-волчица) и La Huesera (костяная женщина). По-венгерски ее называют О Erdoben [5] («Та, что в лесах») и Roszomak (Росомаха). У индейцев навахо она носит имя Na'ashje'ii Asdzaa, Женщина-паук, сплетающая судьбы людей и животных, растений и камней. В Гватемале помимо прочих имен используются Humana del Niebla, «Существо из Тумана», Женщина, живущая вечно. Японцы называют ее Аматэрасу Омиками, «Таинственные Высшие Силы», порождающие всякий свет и всякое сознание. В Тибете говорят о Дакини, танцующей силе, ясно различимой во всех женщинах. Имена неисчислимы. Она бесконечна.

ПОДСТАВНОЙ РОМАН

Есть высшая подлость - играть людьми как на флейте или на простой балалайке. И ведь что удивительно, чем сложнее внутренний мир личности, тем проще какой-нибудь идиот может нажимать на струны души. Ну, это еще у Шекспира сказано. Кажется, в "Гамлете".
Иза не ведала, что ее муж Сергей задумал сыграть с ней в игру под названием "подставной роман". Он, видите ли, устал от жены, болеющей неизлечимой болезнью, болезнью,  от которой умирают где-то в Африке и которой стыдятся в Европе, не то что в их Темных Лядах.
Он решил развязать узел следующим образом: познакомить свою еще достаточно привлекательную жену, у которой  и время для развлечения было достаточно, и творческих планов хватало на двоих, с кем-то, кто бы заинтересовался ею и как женщиной, и как мастером.  Познакомить и способствовать новому бурному роману. Потом "застукать"  их  в мастерской и подать на развод, забрав у неверной супруги квартиру, дачу с мастерской, дочь. Не может же мать, больная СПИДом и развлекающаяся на стороне, правильно воспитывать ребенка. И тем самым освободиться от надоевшей жены и застраховать себя от ее дорогостоящего лечения и ухода за ней, когда придет ее срок.
План был на удивление простой и стройный. Нужно было только одно - найти  героя романа. Он должен был быть умным и талантливым, добрым и доверчивым, не пьющим (Изяслава терпеть не могла пьющих мужиков), а также быть художником, чтобы  его интересы  совпадали с творческими планами  его жены.
Поиски шли интенсивно, но ни к чему не приводили. Рядом такого героя не находилось. Все, кто окружал и Изяславу и Сергея, обладая одними качествами претедента на  героя, не имея других. Кто-то пил, кто-то был мужланом, а не художником и так далее. Сергей так увлекся поиском героя, что забрел однажды в гей-клуб. И там он встретил Жоржика.
Жоржик  писал акварели, окончил архитектурный факультет в  институте Остромысля. Имел прекрасные внешние данные - голубые глаза при  черной вьющейся  шевелюре, узкую талию при широченных плечах, немного вертлявую попу и длинные ноги, как правило обтянутые в джинсы, больше напоминающие лосины. Жоржик пользовался услугами спа-салонов, имел своего личного парикмахера, выписывал из Парижа дорогой парфюм. В общем, он не мог не понравиться Изяславе, всегда тяготеющей к утонченной мужской внешности. Уж он-то знал ее вкусы и пристрастия.
За барной стойкой гей-клуба "Пегас" лысеющий Сергей, с огрубевшими от заводской работы руками, с явно неухоженными ногтями,  произвел на Жоржика столь благоприятное впечатление, как может произвести на скучающую  ресторанную девицу настоящий мужчина с деньгами и  загадочной профессией.
Жоржик распустил свои павлиньи перья. Говорил о любимом Гауди, о кинофестивалях, особенно в Каннах, о своих путешествиях  - в Тунис, Тайланд и еще куда-то, не оговаривая того обстоятельства, что  он был попутчиком-любовницей, наложником толстого и всегда потного дяди, которому было что скрывать как от налоговой инспекции, так и от своей законной семьи. Дядя был депутатом, потом  работал в МИДЕ, потом стал послом в какой-то маленькой, но очень нефтеносной стране.
 Дядя для Жоржика был как Геккерен для Дантеса, почти отцом родным. Был ревнив и  не прощал Жоржику никаких романов, особенно с привлекательными молоденькими женщинами. Здесь его ревность была почти что кровожадной.  Но Сергей не мог этого знать, потому что чужая душа потемки, а душа, прильнувшая к этим потемкам,  и вообще ночь кромешная.
  Сергей рассказывал Жоржику о том, что его жизнь - сплошная прямая линия. Единственный холм, возвышающий на этой унылой равнине - его талантливая и уже достаточно известная  жена - красивая, умная, образованная. Ее работы - расписанные особым образом хрустальны вазы были представлены на Китайской международной выставке и получили великолепные отзывы. Ее даже пригласили в Пекин, для работы в особой мастерской, где реставрировали старинный китайский фарфор, а также ее пригласили в Японию, чтобы принять участие в  росписи крыльев "Икаруса",  межпланетного спутника, работающего на силе космического и солнечного ветров.
 Жоржик слушал Сергея, открыв свой яркий, чуть  подкрашенный рот, как младенец при виде экзотического фрукта типа манго.
 Он  всегда тяготел к искусству и людям искусства, Но не предполагал, что среди темнолядовцев, практически всегда погруженных в свою жвачку беспросветных трудовых будней и деловую суету под всевидящим оком Всевластителя, могли жить и с таким успехом работать столь выдающиеся люди, как жена Сергея. Он наливался изумлением и восторгом, как наливается плод под осенним солнцем. Он испытывал даже сексуальное влечение к Сергею, как к человеку, близкому этой гениальной женщине.
  Жоржик выразил свое согласие на  продолжение знакомства. Он дал свой телефон, он даже поцеловал Сергея в щечку, оставив на  ней слегка видный абрис не то женских, не то мужских губ и пряный запах какого-то модного парфюма, опять же не то мужского, не то женского.
  Они расстались, и Сергей, слегка оглушенный новыми впечатлениями, ушел домой.
Изясалва, как всегда, была занята своим стеклом. На этот раз она сплавляла золотую тончайшую фольгу с тончайшим стеклом, чтобы затем резцом вырезать узор и заполнить его голографией, отражающей свет особенным образом, так, что при любом изменении ракурса,  изменялся и рисунок. Это был завораживающий процесс работы, дававший фантастический результат.
Изяслава открыла стариннейший рецепт передачи собственного опыта в  ином материале, столь же хрупком и столь же вечном, как сама человеческая душа. Стекло и сусальное золото после особой обработки и голографической росписи приобретало статус чуда, которое можно видеть разве что во сне или в глубоком обмороке, или перед мигом прощания с жизнью.
Она  умела изобразить (недаром ее назвали Изой!) тайные сцены мировой истории, секреты  древней философии, смысл современных цифровых техник - и все это несколькими штрихами, сквозь которые сквозили магические формулы древних египетских жрецов,  арабское исчисление,  позволяющее одной горизонтальной черточкой увеличить число в четыре или в сорок четыре  раза  ( 1 в 4, а 11 в 44)-  чем и  пользовался современный банковский произвол и финансовая олигархия -, музыкальную гармонию Баха и Моцарта, кораническую вязь и византийскую иконопись… Иза была гениальным путеводителем по проспектам и закоулкам мировой энтелехии, но только для тех, кто был хоть как-то к ней причастен.
 Мужа она встретила радостным восклицанием:
- Привет, мой драгоценный. Что сегодня так поздно? Ужин на столе под салфеткой  (аллюзия плохих английских детективов) - холодная курица и пиво. Пиво в холодильнике.
Изяслава не могла прервать процесс работы и позволила мужу поцеловать ее куда-то вбок, не то в плечо, не  то в шею.
Она сразу ощутила чувство шока - от ее мужа пахло как тогда, в лагере Белого Братства, при  свальном грехе, пахло пороком и роком, сладостью и гадостью, от которых мутило и хотелось бежать, то ли в нужник, то ли в чистое поле, чтобы глотнуть свежего воздуха, а не то задохнешься собственной блевотиной и завернувшимися в узел кишками…
Она побледнела, сделала неумелый шов - и ее стекло рассыпалось на мелкие кусочки, никому ненужные куски расплавленного, глупого, завалявшегося в тупике ее Вселенной, песка.
    Сергей какой-то новой виляющей походочкой подбежал к столу, где действительно стоял поднос с холодной и искусно приготовленной куриной грудкой, накрытый вышитой ручным тамбурным швом белоснежной салфеткой,  широко открыл холодильник, достал пиво и победоносно сел ужинать, не позвав, кстати, свою проголодавшуюся и изумленную жену.
   Изя подметала пол, и по ее щекам текли слезы, похожие  на разлетевшиеся куски стекла. В ее сердце также возник кусок застывшего стекла, больно резавший, как думала она, уже зарубцевавшиеся швы.
  Интуиция художника, как оптическая  стрела с тысячью глаз Азраила, исследовала  позу Сергея, его новые запахи, новые движения и, главное, новый блеск давно узнанных и давно любимых глаз.
Иза поняла, что она никогда не знала этого человека, который сидел, развалясь в ее полуполоманном кресле-качалке, обгладывая остатки ужина и запивая их темным пивом. Что-то недоброе было и в позе, и в жестах, и в струйке слюны,  изредка показывающейся в уголках его красноватых с  белым налетом губ.  Это недоброе Изя знала по собственному опыту, и это недоброе звалось торжеством похоти и греха. Ей стало страшно и муторно.
Она с таким упорством преодолевало это мрачное торжество в самой себе. Она приложила столько усилий, чтобы выломать из себя, как приросший костыль, как ненужный протез, грех Белого Братства, оставивший ей на веки вечную память ее неизлечимую постыдную болезнь.
Иза, преодолевая себя, произнесла, стараясь ничем не выдать своего знания о нем, новом Сереже:
-Ты знаешь, сегодня Сашка укусила мальчика на уроке физкультуры. Они делали упражнения - наклон вперед, наклон вбок, наклон назад, и вот, когда они наклонились все в вбок, Саша и укусила Виктора, сына директора школы. Грозятся, что ее выгонят из школы и  напишут в  характеристике, что она сексуально агрессивная, невыдержанная.
 - Ты хочешь сказать, невоздержанная, да? - грубо перебил ее Сергей. - И куда она его укусила, твоя ненаглядная доченька, надеюся не в самое уязвимое место мальчика?
- Нет, как раз в самое  уязвимое место - в ухо. Потому что все мы уязвляемся прежде всего через слух, а потом уж через все остальное.
Сергей вспомнил воркотню Жоржика,  и у него сладко дернулось в паху, как будто он был мальчиком, впервые трогавшим себя за член - после ночной поллюции.
Иза не стала ни о чем спрашивать - ни где он был, ни что он делал, ни с кем провел время. Ведь спрашивать - значит уже быть пораженной  без боя, признать себя беззащитной, ожидая спасительную ложь, умножающую и без того снежный ком обмана и измены.
Иза убрала осколки, вымылась под абсолютно холодным душем, зашла в спальню к Саше, поцеловала ее в мягкую и невинную, с легким персиковым пушком, щеку и, как каменная, с  негнущейся  спиной - как будто кто-то и или что-то вогнало в ее тело стальной кол, легла на твердую постель.  Плакать она не могла. И, собственно, о чем плакать. Ведь и так многие бы удивились, узнав, что у нее СПИД, а ее муж живет с ней рядом как ни в чем не бывало, и дочь при этом растет, умная и веселая.
Сергей, однако, зашел к ней. Хотя время брачного ритуала не пришло. Он сел на самый край постели и ласково сказал:
- Что ты так переживаешь. Ну, укусила. Ну и что? с детьми это бывает. Решила проявить свою агрессивность. С кем не бывает. Завтра зайду в школу, поговорю с директором. У меня появились новые большие связи, все уладим. Спи.
- Связи? - переспросила Иза. - Это с каких пор у тебя большие связи? С прорабом что ли,  или с завскладом ненужной продукции. И не смей ходить в школу. Саша тебя стесняется. Там все из элиты, а ты простой заточник, хотя пахнешь, как пидер.
Эти слова  были не только обидными. Они разъярили Сергея. Ведь ничто нас так не унижает и не уязвляет в самую больную точку, как слова правды.
Сергей схватил что-то попавшее под руку и ударил этим по телу Изы. Оно обмякло и на какое-то время перестало подавать признаки жизни.
- Ну и сдыхай, драная кошка. Кому ты нужна! Обойдемся и без спидоносицы! Хрен с тобой, мастерица по стеклу. То же мне, художница, от слова  "худо".
Хлопнула дверь, оставив косой просвет от фонаря на улице, где начался ливень с грозой. Ударяли молнии и бил гром, которые не могли заглушить рыданий Изы.
Утро было сизым. Небо висело свинцовой прокладкой между людьми и солнцем. Вставать не хотелось, но нужно было будить Сашу и отправлять ее в школу. Почему-то болели ребра, а не только спина. В голове глухо бились невыплаканные рыдания.
Сашка была строга, быстро позавтракав, ушла в школу. Сергей почему-то не пошел на работу и кому-то все время названивал. Она слышала, убирая на  кухне после завтрака, гудки его мобильника. Вдруг телефон Сергея ответил привычной музыкой из увертюры 41 симфонии Моцарта (Иза  когда-то выбрала ему эту мелодию  из предлагаемого пошлого меню).
Сергей засуетился: тихонько выкрал у нее косметичку, забрал оттуда маникюрные ножницы и пробные духи, а также рассыпчатую китайскую рисовую пудру, срок годности которой давно истек (Иза хранила ее как сувенир). Заперся в ванной. Выбрал лучший костюм и самую яркую рубашку. Галстук завязал  на голое тело и выпустил узел шикарным бантом под воротничком. Бачки своих негустых волос зализал пенкой для укладки. В общем, он для глаз Изы выглядел как клоун-неудачник. Не имея никаких сил, она даже не удивилась, когда он воровато закрыл за собой дверь, оставив шлейф запахов вышедших из моды духов и просроченной рисовой пудры.
Весь день Иза пролежала на боку зубами к стенке.  К ее удивлению  ближе к вечеру вернулся Сергей с каким-то существом не то женского, не то мужского пола. Когда она подала в гостиную чай, в дом вошла  Саша с мальчиком, на две головы выше ее, который нес сразу два школьных рюкзака в одной руке, а в другой кипу полевых цветов, которые только и любила Иза.
Весь вечер гости обменивались репликами, смысл которых  для Изы был невнятен. Молодой человек, гость со стороны мужа, целовал ее пальцы и нежно покусывал их в самые подушечки. Изе казалось, что он - этот Жоржик  и не человек вовсе, а какое-то экзотическое животное, смесь собаки, кошки и обезьяны. Молодой человек со стороны, Витя,  все время находился в движении - он рассматривал вазы, картины, книги и саму Изу с нескрываемым изумлением, изредка повторяя
- Ого -го! Эге- гей! Такого не видел и господин гей.
В голове у Изы мутилось, временами она как бы впадала в забвение, но выходила из него, чтобы подлить гостям чай и подать свежевыпеченное печенье. Ведь именно в это день родилась Саша и ей исполнилось именно сегодня пятнадцать лет.
Гости все не расходились. И извинившись, Иза ушла в спальню. Она просто упала в постель, со стороны казалось, что ее мучают демоны: она то билась в частой конвульсии, то плакала, то смеялась. Но ее никто не видел, никто не знал, что Иза прощалась с прежней жизнью и разговаривала со своим ангелом-хранителем, который настойчиво просил ее придти в себя и заставить свой ум нормально воспринимать действительность - без женской истерики, без обиды на всю вселенную, без чувства всеобщего бля…ва и тотального балагана.
На утро Иза застала всю компанию в сборе. Жоржик и Сергей были в халатах. На Жоржике  почему-то оказался ее дивный шелковый халат с павлинами, который ей подарил Женя, привезя его из Тайпеня.
На молодом человеке, который, как выяснила все-таки Иза, был соучеником Саши, тем самым, который сын директора и которого Саша накануне укусила в ухо, был в Сережином халате, с прорванными карманами и дырками под мышками. Всем было весело. Саша подавала кофе и сливки.
-Что творится в доме!?-  подумала она. Что творится!?.. И вообще, что все это значит?
Жоржик, в очередной раз плотоядно приложившись к руке Изы, стал петь какой-то романс "Не уходи, побудь еще со мною…". Изе стало как-то дурновато, и она скосила взгляд на Сашу, которая в этот миг взасос целовала  сына директора. (Имени его она в этот момент так и не вспомнила).
-Саша, ты что вытворяешь? - почти крикнула она.
-Мама, а ты что вытворяешь? С двумя мужчинами в спальне закрылась!
-Я? - изумленно переспросила Иза, - Я?
-Ну а кто же, не я же. И вообще, мамочка, познакомься, это Виктор, он мой будущий муж. Надеюсь, что сегодняшней благодатной ночью я от него забеременела. Сейчас мы с Жоржиком и папой идем в школу к отцу Виктора и сообщаем ему день нашей свадьбы. Надеюсь, ты не против. Виктор - сын директора, у него уже есть свой автомобиль, а жить мы будем, - правда, Витюша, -  у него на даче. Там есть все необходимое, я там была, мне страшно понравилось.
 Иза потеряла дар речи, дар зрения и дар мышления.
- Какой-то водевиль, как в кино, - пронеслось у нее в голове.
И вновь услышала: "Не уходи, побудь еще со мною"…  ее ноздри почуяли тот самый запах тлена, который она ненавидела всем своим существом.
Конец этой дефективной истории был таков. Иза ушла от мужа, выяснив что он сожительствует с Жоржиком. Жоржик, испытывая свое неувядающее восхищение талантом Изы, устроил Сергея осветителем в клуб "Пегас", где сам стал артистом высшей категории. Жоржик танцевал как женщина у шеста, и круг почитателей благодарно засовывал в его (ее) розовые трусики деньги, которых хватало на безбедное  существование Сержа.
Серж танцевать не мог, его мучил радикулит, заработанный на старой работе, но осветителем он был превосходным и всегда высвечивал самые роскошные ракурсы  танцующего стриптиз Жоржика. Они жили долго и счастливо. Если бы ни одно "но".
Жоржик оказался сифилитиком, Серж, разумеется, тоже, но не подозревал об этом, пока шанкры не появились у него там, где ничего лишнего быть не должно.
 На лечение деньги давал тот самый дяда (почти Геккерен), который был счастлив, что Жоржик не заразил его, это во-первых, а во-вторых, что Жоржик нигде не обмолвился ни словом о его, дядиной, заботе о Жоржике в недалеком минувшем. И, в-третьих, Жоржик все-таки жил с мужчиной, а не с какой-нибудь кокоткой, молоденькой курносой выскочкой, то есть по сути, не изменил ему, высокопоставленному дяде.
Саша  вышла замуж и родила прекрасного ребенка Дениску. Вся молодая семья жила на даче директора школы, который души не  чаял в своем внуке и молоденькой невестке, очень аккуратной, веселой, добродушной и талантливой. Она заочно закончила школу. Поступила в МГИМО, а ее мама Изяслава смотрела внука и расписывала чудесные и  дорого покупаемые во всем мире вазы.
С Японии бабушка Изочка привезла внуку  управляемые только мыслями всяческие автоматические игрушки - машинки, яхты, башенные краны, маленькую модель "Икаруса", а также робота- собачку, который был послушен только ее внуку и которого поэтому звали  Синед (палиндром имени Денис).
Эта собачка утром будила мальчика, принося ему в лапках вкусный завтрак, повсюду гуляла с ним, а позже, когда он учился в школе, помогала ему делать уроки, особенно математику, физику и астрономию.
Мастерская Изяславы осталась за ней, где она появлялась в окружении дочери, зятя и внука. Иногда к ним на огонек заходила Мирра и Люси Никанорова, и никто из них никогда и ни при каких условиях не вспоминали о Сергее, то есть Серже.


КАТАСТРОФА

Савелий Петрович приспособился к своей новой жизни, жизни-плаванию. Океан, удостоверившись, что ничего злого и агрессивного в натуре Савелия Петровича нет, стал  по-своему помогать ему осваиваться в новой водной стихии.
За лодкой "Цун" вилась маленькая струйка холодной и чистой пресной воды. Ее Савелий Петрович обнаружил совершенно случайно. Он опустил руку в воду, будучи в глубокой задумчивости после прочтенного в блокноте Мирры Вячеславовны. Там анализировались игры неофашизма в эзотерику, рассказывалось о деятельности Карла  Хаускофера, об "Аненербе". Савелий Петрович ничего этого не знал. Выписки из книги Мигеля Серрано потрясли его воображение.
Как связать идеи возрождения  древних культов, наследия предков с   уничтожением  миллионов людей разной национальности, в том числе и немцев, к утрате иллюзии устойчивости всего существующего. Без этой иллюзии человечество превратилось в сумасшедший организм солитера, пожирающего внутренности  матери-земли.
Перед его глазами на фоне ясного и высокого неба  как на экране проходили картины  Освенцима и Хатыни, Равенсбрюка и  сожженной Беларуси. Горы трупов и   фабрики по их переработке. Ведь фашисты были практичны: кожа, вставные золотые челюсти, кости, волосы - все шло на благо  супернации, сверхчеловеку, белокурой бестии, по Ницше. Десакрализация  тайн жизни,  превращение ее в "материал", вторичный продукт, зашифрована в свастике.  Ее общепринятое традиционное  солнечное  значение превратилось в "полярное". Обратное движение знака символизирует могущество, но не солнца, а зверя.  Нормальное вращение  свастика означало "знание". Фашизм принес такое знание о человеческой природе, какое не может быть усвоено и принято нормальным сознанием. Оно начинает корчиться и содрогаться от  ужаса и кошмара зверочеловечства, по сравнению с деяниями которого людоедство является просто детской забавой.
Рука, опущенная в воду, вдруг восприняла тонкий и чистый поток несоленой воды. В глубинах подсознания Савелия Петровича возникла совсем другая картинка: он, маленький, стоит у чистого и очень холодного родника, его коленки дрожат от напряжения, потому что мама моет его лицо, и руки, и шею этой необычайно кристальной водой, и мелкая дрожь счастья- ужаса от быстрой прохлады в очень жаркий июльский день пронизывают его маленькое существо, будто он познает первопричины бытия, слышит его подводные токи и наполняется через невидимую пуповину живительной влагой бессмертия.
Океан отдал ему эту маленькую струю пресной воды, снисходя к слабости  человека и участвуя в  его  жизни, помня, что когда-то именно он, океан, позволил  планете Земля стать  единственным и уникальным организмом  бесконечной Вселенной, в котором - в этом уникальном и неповторимом организме - родился человек, родился благодаре "пене морской", соли, растворенной  в его крови, извивам мозга, дословно повторяющим рисунки и завитушки самых ценных ракушек…
Вода была, была и пища. Дело в том, что птицы, сопровождавшие лодку "Цун", занимались и ловлей рыбы, делая это играя, ловко опуская клювы в воду, они по очереди выбрасывали в лодку мелкие рыбешки, которые, высохнув на солнце, пропитавшись морской солью, были не просто съедобны, а необыкновенно вкусны.
Савелий Петрович был все время занят мыслями-размышлениями:  как возникает момент перехода от неопределенности к неизбежности бифуркации? Является ли культура, цивилизация  "охранной грамотой" от озверения, есть ли пределы зооров и зуарок  в их ненависти к человеку, не является ли эта ненависть  той самой границей, пределом, который не может переступить любовь человеческая?
Сколько книг написано, какие умы  бились над этой задачкой: как победить зло? И что же, зло побеждает - все мировые войны и все мировые революции этому являются подтверждением. Но любовь и добро все-таки существуют, выстраивая для человека  как бы синхронизирующий коридор времени.
Открыв блокнот, он прочел выписку  из Поля Валерии: "Никогда еще человечество не сочетало  такое могущество  с таким глубоким бардаком, столько  опасностей  с таким обилием игрушек, столько знаний с такой потерянностью".
Савелий Петрович задумался о выводах Миры Вячеславовны. Она записала своим прекрасным почерком, правда, конспективно, свои выводы.
  С удивлением, размышлял наш пловец в Мировом океане, о выкладках блокнота. Дефект всемирной человеческой истории  Новейшего времени заключается в желании интеллектуальной верхушки  вернуться к мифам, к идеалам, которые были в прошлом. Обратный отсчет  ведет к катастрофе. Прошлое не указывает путь. Мифы о Гиперборее, титанах,  альбах стали базой для арийской теории, которая привела  к фашизму как явлению к у л ь т у р ы.
Как такое могло случиться? Нацисты воплощали мифопоэтическую идею  в жизнь за счет чистки и уничтожения "неполноценных" рас - евреев, славян, цыган и многих других. Кто дает право для селекции, и не является ли она, эта проклятая селекция, невидимой основой для современной жизни, основой воспитания, начиная с детских представлений о "лучших" и "худших", и "совсем негодных" для жизни  на планете, данной Богом для всех и всего живущего? И как быть при этом с принципиальным неравенством человека хорошего происхождения и человеком из низкого и развращенного плебса. Ведь это неравенство и явные различия  в самих структурах сознания существуют?
На последующих страницах блокнота, которые были просто конспективной записью новостных лент,   он читал  о локальных войнах, голоде  и нищете, нехватке питьевой воды, которые приведут и уже приводят к геофизическим войнам, которые, в свою очередь, косвенным образам подталкивают планету к землетрясениям и наводнениям, о климатических беженцах, финансовых войнах, войнах за энергоресурсы, за  нефтеносные шельфы и полюса Земли,  о таянии ледников. Войны, войны, войны…
 - Сколько себя помню в детстве, - вспоминал Савелий Петрович, мысленно беседуя с невидимым, но очень духовно близким собеседником, -  то все мы тоже играли в "войнушки", стреляли из самодельных автоматов, сделанных из палок,  и бросали гранаты - картофелины. Девчонки тоже примазывались к нам, были то сестрами милосердия, то  Анками-пулеметчицами. Откуда эта страсть к войне? Почему нельзя жить в мире?
Не получив, разумеется, никакого ответа,  от думал про себя:
- Как хорошо, что я плыву себе в Мировом океане, он спасает меня от жизни в этих ужасных городах-мегаполисах. У меня есть все, что нужно. И я не одинок, и у меня есть время для размышлений и воспоминаний.
Савелий Петрович  вспомнил, как его учитель по высшей математике в МИФИ, как-то сказал: "Все  проявления  разноуровневых матричных систем  воспринимаются реципиентом в соответствии с его  духовным сознанием".  Нужно образовывать душу и дух, - в который раз решил Савелий Петрович.
Один поток водной стихии передавал лодку "Цун"  другому потоку. Тепло сменялось прохладой, ночь - днем.  Яркие звезды образовывали чудные узоры,  и он буквально впитывал глазами их льющийся с вышины свет.  "Спит земля в сиянье голубом" - вспоминал он  стих Лермонтова и  задавался вопросом: как поэт мог видеть эту спящую Землю с высоты, потому что голубое сиянье Земли  видно только из космоса.
Небо было тем огромным и непостижимым голубым, иногда черно-фиолетовым, иногда отчаянно белым с красными зигзагами молний, куполом, укрывавшим  Землю, на которой он, маленький пловец в огромном  Мировом океане, не был забыт высшими и непостижимыми силами Добра  и Любви ко всем - и хорошим и плохим и очень плохим - людям.
Савелий Петрович был по-своему счастлив. Он доверял Океану, птицам-охранникам и кормилицам, Он не скучал, читая блокнот Мирры Вячеславовны. Ему, правда, не хватало книг,  в которых бы были найдены  ответы на его вопросы. Не хватало и живого общения. Он пытался говорить с птицами. Те внимали ему, и даже пытались вступать в диалог,  делая движения глазами и произнося клекочущие звуки, которые отнюдь не радовали слух.
Савелий Петрович  часто творил Иисусову молитву. "Господи, помилуй мя, грешного". Эта, самая простая молитва, творилась  как-то сама собой. Будто другой Савелий Петрович, живущий в нем  задолго до появления Савелия Петровича -  невольного путешественника, пребывая в молитвенном состоянии глубочайшего сосредоточения и внутренней тишины, бесконечно обращался к Господу, прося у него милости и защиты. Просыпаясь ночью от порывов ветра или брызг, Савелий Петрович ощущал тепло этой молитвы, она как бы укутывала его плоть в  домашней выработки шерсть, если можно так сказать. Он  всегда улыбался, чувствуя как верно наблюдение: "Блажен, кто верует, тепло ему на свете".  И всегда мысленно  добавлял - и на ветру, и на воде, и  во мраке,  везде…
Но  случилась катастрофа. Катастрофа, влекущая страшные события  для всей планеты. Треть акватории Мексиканского залива  покрылась нефтью, которая ежесекундно вырывалась из  шельфа, пробуренного людьми для добычи углеводородов. Нефть вытесняла воду,  губила все живое: рыб, птиц, водоросли, прибрежный песок и  зеленые береговые насаждения.
Струя живительной пресной влаги, так долго сопровождавшая лодку "Цун", в какой-то момент превратилась в струю рыжей жирной нефти.
"Печаль моя жирна…", - вспомнил Савелий Петрович  строку Осипа Мандельштама, поэта, который  заимствовал этот образ из древнерусского текста о походе Игоря против половцев…
Пловец не думал о неизбежности своей смерти. Он печаловался о смерти Океана. Ему рисовались  трагичные картины всеобщей паники, страха  и разрушения. Кроме того, птицы, сопровождавшие лодку, стали худеть, из их глаз текли настоящие слезы, их клекот превратился в жалобный детский лепет, их крылья, опущенные в воду, стали черными, а перья слипшимися. Рыбки, которыми  ранее  они щедро одаривали путешественника, были полуразложившимися и  от них плохо, тошнотворно плохо пахло. Птицы не могли больше нести свою службу. Они медленно умирали, глядя полузакрытыми глазами на  сидящего в позе лотоса Савелия Петровича.
Он впал в полузабытье. Он медитировал. Он молился. Он знал, что все предрешено. Его печали не было конца, как и жирному масляному пятну, широко колыхавшемуся на всем пространстве водной глади. Исхода не было. Спасения ждать не приходилось. Савелий Петрович вспоминал картины  всемирного потопа, извержений вулканов, ледникового периода, картины всех тех мировых бедствий, о которых он читал  в книгах и видел в фильмых. Но он не мог вспомнить ни одного  прецедента  подобной катастрофы. Он начинал искать варианты очистки воды от нефти. Курс физики в МИФИ  пока не мог помочь ему найти  вразумительного ответа.
Может быть, я живу в мире, созданном чужой и недружественной  к людям, фантазии. Может быть, это сон - и мое плавание, и лодка, и птицы, и блокнот? Кстати, куда я должен его перевезти. Не в эту же  вонючую черную лужу, где нет, или почти уже нет ничего живого и чистого?
Савелий Петрович с усилием открыл глаза. Птиц не было. Он знал наверняка, что они не улетели, а упали в жижу и задохнулись в ней. Ему не было страшно, ему было тошно.
Небо было затянуто тучами, абрисы которых были угрожающи. Савелию Петровичу  казалось, что он один на всей планете, и облака в виде доисторических животных всматриваются в него, ставшего реликтовым представителем рода человеческого. Туча в виде дракона стала изрыгать молнии, которые били в одну и ту же точку Океана. Вода, смешанная с нефтью, начала гореть. Едкий и плотный дым смешивался с пастью дракона. Огонь и молнии, сопровождавшиеся ужасающим громом, напоминали  извержение вулкана.
Что происходит там, на Большой Земле. Есть ли еще люди, и как они выживут? Если стала гореть вода, что будет с землей? Сознание Савелия Петровича мутилось, в душе нарастал утробный страх, нет, не перед личной смертью, это был страх утраты, глобальной утраты жизни, разрушения, системного, необратимого и непоправимого кризиса.
Начался ураган.  Ветер швырял лодку с телом обессилевшего Савелия Петровича. Волна вдруг накрыла его с головой. Последнее, что он видел, это были глаза одной из его птиц-охранников и помощниц в плавании. Эти глаза были мертвы, но в них застыло выражение любви к человеку и чувство неизмеримого изумления: как это мог сделать тот, кто был их хозяином и любимцем, кому  принадлежали их помыслы и чувства. Так смотрит смертельно больной пес, лежа мордой на коленях охотника,  смотрит не мигая, прося у своего бога еще мгновение, чтобы насладиться запахом и образом  человека,  которому служил и которому был верен до последнего дыхания.
Волна ушла. Он еще дышал. Его лодку несло к огромной платформе  с  буровой вышкой. Раздался взрыв. Сознание окнчательно помутилось.  Последним усилием воли он стал вспоминать о картинке на первых страницах блокнота: мировое  дерево, перечеркнутая диагональ… Может быть, кто-нибудь создаст  такое дерево, которое высосет своими корнями всю эту грязную жижу и очистит мой Океан, и тогда жизнь пойдет по -другому  сценарию? Еще он вспомнил, наверное, совсем не кстати, о музыке небесных сфер, о золотом сечении, о теории  струн…
В ушах звенело. Его кровь, напитавшись миазмами отравленного Океана, билась в ушных раковинах…
Через несколько  дней, когда огромные центрифуги, соединенные с колоссальными пылесосами, способными всасывать загрязненную воду и отделяя от нее нефть, возвращать  в Океан чистую, как слеза ребенка, живительную влагу,  появилась сенсационная новость - в Мексиканском заливе, где уже несколько недель не удавалось выловить ни одного живого существа - ни рыбы, ни моллюска, ни креветок,   в старой  весельной лодке был обнаружен странный человек: очень загорелый, с перьями неизвестных науке птиц в волосах и  седой бороде, говорящий на русском языке и с блокнотом под мышкой.
Это был Савелий Петрович, которого отправили, после долгих переговоров с многими правительствами стран мира, в клинику знаменитого уже на весь свет  доктора Николая Урбанского-Езерицкого.
Савелий Петрович был обречен, но по какому-то высшему благоволению его жизнь, и главное, его помраченное катастрофой  сознание, было вручено в лучшие из  имеющихся на планете Земля рук.
Врач был в замешательстве. Мы пока не знаем в точности, что он предпринял,  но его странный пациент пришел в  себя. Его здоровью ничто не угрожало.
Доктор  оставил  свои записи, которые не  должны были быть обнародованы. Обстоятельства сложились так, что эти драгоценнейшие записи были  доверены  Василию Ивановичу. Он потихоньку  выздоравливал благодаря неоценимой помощи, доброте и любви его вернувшейся из Италии жены Любови Андреевны.  С их помощью, после трагической смерти доктора Николая Урбанского-Езерицкого,  эти данные были не только сохранены, но и опубликованы в приложении к известному  журналу "Зоорландская мысль".


НЕРАСПРОСТЕРТЫЕ ОБЪЯТЬЯ

Диана сама не знала, что ею движет. Она была не то что импульсивной, она была  заводной. Причем заводилась она всегда от разного: от вина,  страсти, внезапно нахлынувшей на нее в минуты всеобщего уныния на бесконечных переговорах и собраниях, стремления отомстить предыдущему мужу (их у нее уже было три, и все  были брошены, как стертые от банного усердия мочалки). Заводилась, в общем, от разных причин и обстоятельств. И в чувстве внутреннего "завода" она была готова на все - на любовный роман, охоту на приключения с драйвом, уход с работы, как раз в тот момент, когда ей сулили повышение по службе.
Лишенная психологической глубины и чувства реального времени-пространства, Диана  как бы выпадала  и из своего пятидесятилетнего с  небольшой добавкой возраста, и из  того образа, который был ей известен как собственное отражение в зеркале. Себя она в эти минуты "завода" чувствовала молодой, элегантной и страшно привлекательной особой, громко хохочущей во все тридцать два  зуба и  во все татуированные киноварью губы. (В Мшелоимске был такой салон "У лисицы", где дамы могли подчеркнуть  - под глубоким наркозом - очертания чего угодно, в основном глаз и губ, реже  - сосков и лобка.)
На это раз она завелась от виртуального диалога с неизвестным ей мужчиной, найденном ею на сайте бесплатных знакомств. Вначале она увидела фотографию, и что-то в его облике поразило Диану. Позже она призналась своей подруге, что ее заинтриговало явное несоответствие  широко распахнутых глаз, с шикарной опушкой ресниц, и тонких, ядовито сжатых губ, как бы роняющих   яд сарказма, иронии и глубочайшего, нечеловеческого презрения ко всему миру.
Они переписывались достаточно долго. Для Дианы  - "долго" - означало недели две. Обмениваясь впечатлениями от мимотекущей жизни, собеседники обнаружили много общего. Оба не любили отдыхать в Анталии и обожали Египет. Оба в прошлом были педагогами. Она - в обычной средней школе какое-то время преподавала  предмет неизвестного назначения под названием "Человек. Природа. Общество". Он же вел уроки труда для девочек, обучая их совершенно забытому искусству делать грабли из подручного материала. Назначение этой, в общем-то полезной в хозяйстве,  вещицы для его учениц так и осталось неизвестным. Ученицы   элитной гимназии никогда в руки не брали никаких лопат и тачек, вил и сучкорезов, и тем более грабель.
Оба собеседника  любили читать на сон грядущий. Часть их переписки  по Интернету посвящалась впечатлениям от прочитанного. Здесь их вкусы значительно  разнились. Он любил детективы Марининой и Агаты Кристи, она же предпочитала высокое искусство слова - Набокова и Сорокина, иногда  всплывало имя Пелевина. Для него все это было глубокой и бесполезной архаикой и ветошью.
Переписка вошла в новую стадию общения после того, как Диана, напившись с подругой в местном ресторанчике, позвонила ему и напросилась в гости. Ее интернетовский дружок  адрес дал таксисту, попросив его не называть координаты двухэтажного коттеджа пьяной пассажирке, мол, все равно не запомнит.
Диана плохо помнила, что с ней происходило ночью, но на утро ей подали кофе  с гренками и сухо отправили восвояси, дав минимум денег на уже вызванное и стоящее у дверей коттеджа такси.
Добравшись домой,  Диана,  мучаясь страшной  головной болью,  отправилась принимать ванну и обнаружила на теле множество мелких синяков. Наверное, у меня от жары лопаются сосуды (а в это время стояла страшная удушающая жара, от которой негде было спрятаться, кроме как в ванной комнате или в бассейне со специальными кондиционерами).  Но почему они лопаются  в таких странных местах, как внутренняя поверхность бедер т рук,  начиная  с под мышек вниз, - размышляла она, разглядывая свое и как бы уже и не вполне свое тело.  Не найдя   ответа, Диана  уснула.
Ей снился вполне умный сон о границах Вселенной. Она с легкостью двигалась от планет к звездным туманностям, от них к квазарам. Странно, что ей вообще это могло сниться, потому что она никогда не интересовалась ничем подобным и даже на Млечный Путь смотрела  всего два раза в жизни. 
 Впервые это случилось в пионерском лагере, когда она оправилась в ночной поход с мальчиками. Конечно, тайком от вожатых, они взяли бутылку какого-то дешевого вина и пачку сигарет, от которых  они так забалдели, играя руками, ногами и вообще всеми своими, еще детскими, телами, то свиваясь, то раскручиваясь по диагонали, что их палатка упала на них. Диана вылезла из-под горки  сотоварищей и увидела небо с Млечным Путем. Она была так поражена, что  весь остаток их похода не промолвила ни слова, размышляя о том, одинока ли она во Вселенной, или еще где-то, среди миллиардов звезд на какой-нибудь планете, живет такая же девочка Диана и также смотрит на Землю, как она смотрела на Млечный Путь.
 Второй раз Диана была поражена Млечным Путем (похожим на величественную светящуюся молочную реку, заливавшую все небо)  на своей первой свадьбе, когда   муж унес ее на руках из какого-то загородного  ресторана, чтобы прокатиться на настоящей,   соответствующим образом украшенной, тройке резвых жеребцов. 
 По какой-то неизвестной причине конная повозка на совершенно ровной дороге   перевернулась. Никто не пострадал, но в  выпачканном платье невесте  возвращаться за свадебный стол  было невозможно.  Скорее всего, это был знак судьбы - Диана не долго ехала со своими мужьями по одной дороге, что-то переворачивалось, и супруги оказывались по разные стороны  жизненного пути. Млечный Путь на этот раз показался ей указующим перстом,  грозным предостережением, знаком судьбы. Диана задумалась о скоротечности всех земных радостей и о том, что свет, который ей льется прямо в глаза, это свет, возможно, уде умерших и навсегда исчезнувших в космическом хаосе, звезд.
Диана не была корыстной, просто так складывалось, что бывшие мужья оставляли ей квартиры и машины, драгоценности и посуду, а также всякие там меха и прочую дребедень, которую в народе называют "добром". Она могла себе позволить многое - и салоны красоты, и личного мастера - парикмахера, и отпуск в экзотических странах, в которых у нее всегда появлялся спутник, от которого она заводилась. Диана чувствовала свою внутреннюю неукротимую силу, свою свободу, не кто-то, а самолично она была хозяйкой  и своих прихотей, и своих сбережений, и  любовных предпочтений.
В эту ночь ей снилось устройство Вселенной. Белые звезды-карлики и черные дыры, гигантские красные звезды и параллельные Вселенные, всплески энергии и затягивание звезд в  жерло квазарам. Потом все многообразие света, радужного, синего и зеленого, красного  и фиолетового, погасло и  наступил непроницаемый мрак. Абсолютный мрак.
Полное и страшное Ничто, захватило ее всю, без остатка. Что-то в голове лопнуло, как в перегоревшей электрической лампочке,  и не осталось даже звука. В этот миг она почувствовало, как то, что билось у нее в груди и составляло центр ее личности - ее сердце,  выгорело, мгновенно и безболезненно. Она поняла, что умерла какой-то смертью, о которой ей ранее ничего не было известно.
Сколько она пребывала  в этом мраке-ничто, она не знала.  Она проснулась от жары и от того, что страшно хотелось пить. Ее тело покрылось сплошной испариной.  Она плохо помнила, кто она такая и что ей надо делать.
Раздался телефонный звонок. Диана подняла трубку. Молодой мужской голос сказал:
-Дорогая мамочка, я скоро буду.
Диана не помнила никакого сына. Ей было странно, что кто-то, вовсе ей незнакомый, назвал ее мамочкой. Чтобы как-то придти в себя, она открыла семейный альбом и обнаружила множество фотографий  - вот младенец в ее руках и рядом улыбающийся второй муж. Вот  выпускник школы с аттестатом в руках стоит рядом с ней, такой молодой и красивой, с гривой роскошных рыжих волос, улыбающейся, казалось, всему миру от переполняющего ее счастья. А вот фотография, где она обнимает  юношу,  до  странности похожего на того мужчину, с кем она  недавно провела  ночь.
Недоумевая, она прошла на кухню, сварила себе кофе, добавила лимон и немного коньяку. От этого напитка ей стало дурно. Как будто волна зноя прошлась по ее голове, выйдя из висков, мокрых от жары,  со свистом лопнувшего воздушного шарика.
В дверь позвонили, перед ней стоял молодой мужчина, с букетом алых лилий и огромным чемоданом, на котором были ярлыки нескольких международных аэропортов.
-Мамочка, привет. Я  звонил тебе из Берлина, но ты не отвечала. Что-нибудь произошло? - спросил он, с тревогой вглядываясь в ее бледное и сильно постаревшее лицо. Ты здорова?  У тебя все хорошо. А где твой последний муж? Я слышал об успехах  его строительной фирмы. Даже видел в Берлине  его новое здание, просто головокружительная архитектура!
Ничего не соображая,  Диана  решила держаться, как ни в чем не бывало.
Она предлагала "сыну" салат и молодой с укропчиком картофель, стейк из говядины и яблочный пирог. Отказавшись от еды, "сын", которого Диана так и не смогла вспомнить, выпил  полстакана  привезенного с собой виски и попросил немного местных денег на непредвиденные расходы, объяснив, что не хочет менять остатки валюты, а деньги на карточке заблокированы по какому-то недоразумению.
Диана дала деньги ни о чем не спрашивая, и была рада, когда молодой человек удалился, оставив свой чемодан в спальне.
День как-то не задавался. Она мучительно вспоминала все, что связано с ее жизнью и не могла собрать воедино рассыпавшуюся мозаику своего прошлого.
Опять зазвонил телефон. Это был ее четвертый  муж, Павел, возвращавшийся  из Германии после сдачи своего очередного фешенебельно модного архитектурного проекта. 
Диана опять стала смотреть  фотографии семейного альбома, чтобы вспомнить этого Павла. Как и сына, она не помнила его, совершенно не помнила. На фотографиях она с удивлением рассматривала собственное изображение в модном купальнике и усатого человека  с тонким и упругим торсом. Затем она нашла себя же в таком же купальнике, но рядом стоял полноватый господин с седой гривой и красивым профилем. Который из них Павел? Хорошо, что я  хоть знаю, как зовут меня.
- Диана, меня зовут Диана, - она проговаривала это как заводная, чтобы хоть как-то собрать свою волю в кулак.   
Открылась дверь, и на пороге стоял Павел, как он представился (почему-то очень официально). У него был почти такой же чемодан, как и у сына,  с такими же наклейками, а в руках был точно такой же букет, который уже стоял на ее туалетном столике.
Этого не может быть, - подумала бедная женщина. Ее слегка мутило и от жары, и от потери памяти, и от чувства, что Павел, как и  только что явившийся  "сын"  очень похож на ее нынешнего любовника.
- Твои любимые алые лилии,  дорогая. Я так соскучился. Привез тебе множество подарков. Сделай мне кофе и налей виски (откуда он знает, что в доме есть   виски? - мелькнуло  в сознании Дианы), а я  приму душ и буду тебя одаривать!
Кофе она сварила, как будто руки сами помнили, что нужно делать. Виски наливать не стала, а лилии сразу же выбросила, потому что в этот день любые повторения вызывали у нее озноб и головокружение.
Павел, в новом полосатом хлопковом халате, и с незнакомым ей, но очень хорошим запахом дорогой туалетной воды, появился на кухне совершенно бесшумно. Он хищно обнял женщину сзади и чуть не  придушил ее поцелуем в шею, казалось, что он ищет губами  ее сонную артерию.
-В спальне стоит чей-то чемодан. Ты не  скажешь, чтобы это означало? - спросил он шутливо - угрожающим тоном.
-Приехал мой сын, - ответила Диана слабым голосом. Между прочим, тоже из Берлина. Приехал за несколько часов до тебя и ушел по делам.
-Твой сын? - переспросил Павел. Ты никогда не говорила, что у тебя есть сын. Я знаю только про дочку  Марину и твоих двух внучек. Какой сын? Ты, наверное, меня обманываешь, завела себе нового любовника, так ведь, отвечай!
- У меня нет сил что-либо объяснять. Я очень плохо себя чувствую и пойду прилягу, - устало сказала Диана и  ушла в спальню, где  стояли два совершенно одинаковых нераскрытых чемодана. Тотчас же она впала в забытье, в тяжелое ничто, и мрак вновь поглотил ее сознание и тело.
Внезапно  сквозь тяжелый сон Диана услышала чьи-то знакомые мужские голоса. Они говорили следующее:
- Мир страдает от дефекта вторичности.  Дефект всей современной истории заключается в ее принципиальной вторичности.  Вот смотри, мы переживаем стадию второго  человечества.
- А   первая стадия, первое человечество, это что? - переспросил  некто голосом помоложе.
- Как ты не понимаешь, первое  человечество было до  Всемирного потопа.
- Уже несколько тысячелетий  мы  пользуемся  вторичными законами.
- Объясни, - переспросил все тот же молодой голос.
-Видишь ли, первые богоданные скрижали были  Моисеем разбиты. Так что приходится довольствоваться вторыми. Первый  Завет  стал Ветхим, а Новый Завет внес столько  путаницы в умы, что только теологи могут объяснить, почему для спасения второго человечества нужна была мученическая  смерть Богочеловека, смерть от  рук гнуснейших и лицемернейших  человекоубийц,   убийц  Сына Бога.
Спор философов, что первично и что вторично, в ХХ веке закончился  тем, что вторичную материю признали первичной, и из этого вышло много недоразумений и даже войн.
Вторичность так захлестнула  весь мир, что он перестал заботиться о первосозданности и нерукотворном храме, где только и может жить Бог.
- Да, я теперь понимаю, почему менеджеры - вторичные  по отношению к производителям  рыночного продукта, зарабатывают гораздо больше производителей товаров и услуг.
- Именно по принципу вторичности искусствоведы и владельцы художественных галерей  получают дивиденты, которые и не снились самим художникам.
- Я думаю в последнее время о другом.  Знаешь, меня волнуют все новые факты возможности вторичной глобальной  перемены. Недавно слышал, что в Якутии  нашли в мерзлоте  мамонтенка, жившего 12 тысяч лет назад. Он хранится в Музее прикладной экологи Севера. В его желудке нашли непереваренную пищу.   Шкура цела, болезней не обнаружили. То есть его не убили, не загрызли,  и он не болел.  Погиб около 12 тысяч лет назад,  тогда же  вымерло сразу все поголовье и носорогов,  и саблезубых тигров. На животных обрушился сильнейший холод, где-то около минус 200 градусов по Цельсию. Раз трава не переварилась в желудке мамонта-детеныша, значит  было стремительное замерзание. А оно может произойти только от резкого смещение земной оси. У этой планеты нет защиты от космического холода и  космической  радиации.
- Да, это уже факт, что в защите - магнитном поле Земли - стали появляются бреши. Компас  уже не показывает строго на Северный  полюс. Земное ядро двигается все сильнее. Центр тяжести нашей планеты медленно, но все же нарушается.
- Знаешь, я недавно прочитал про одного путешественника, которого спасли мексиканские рыбаки. Он утверждает, что опытным путем, во время своего одиночного плавания, удостоверился, что земная ось смещается. Это приведет к тому, что планета перевернется, полюса поменяются местами, и мир вернется к  первому человечеству, так как  всемирный потоп, а по его уверению, - Всемирный Океан, -   смоет  все вторичное и наносное. 
Диана не знала, спит она, или присутствует на диспуте ученых-футурологов.  Силясь проснуться, она впала в другое сновидение. Оно было очень кратким, красочным и счастливым.
Она шла по дороге с каким-то молодым и давно ей знакомым человеком, который, она это знала,  чувствовал и ценил всю ее женскую красоту и изящество.
Внезапно она увидела дом, в котором прошло ее, в общем-то,  унылое,  детство. Решившись рассказать и про этот красного кирпича двухэтажный дом, и про то, как она здесь взрослела,  наблюдая за жителями коммунальной кухни и за обитателями большого сада и  красочного цветника,  она, протянув обе руки, увлекла своего спутника за угол дома, где обнаружилось множество соцветий необычных растений, которые появлялись волнами, снизу вверх, выбрасывая на  возлюбленных  волны тонких ароматов и запахов, окутывая их всебожественной благодатью, любовью и добротой.
Она и ее спутник задохнулись от восторга и   неизреченной красоты. Вдобавок на нее откуда-то сверху мягко упал прямо в руку цветок белой, полностью раскрывшейся, гортензии. Она засмеялась своим детским смехом, вспомнив  и моментально пережив свое первое осознанное впечатление от мира - это был цветок гортензии в руках мамы, стоящей на пороге между светом и тьмою. От нее пахло так же, как пахли эти волны сновидческих цветов.
Диана почувствовала восторг во всем теле, восторг и энергию преображения-выздоровления,  с которыми пришла радость жизни. Она окончательно проснулась, полностью отдохнувшая и обновленная. Чтобы не растерять это состояние, она по-прежнему лежала, не раскрывая глаз, распростертая на  измятой простыне, как раненая птица.
- Зачем ты  нашел ее? - услышала она вопрос "сына".
-Это не я, а она вышла на меня. Я, кстати, долго сопротивлялся, но ты же знаешь, она охотница и свою добычу никогда не упускает. Пришлось сдаться на милость победителя.
-И что теперь ты будешь делать с нею, отправив в столь долгое и опасное путешествие по Галактике.
-Ты за нее не волнуйся, она ведь не случайно повелительница трех миров -  земного, небесного и подземного.
-Но ты же отдаешь отчет, что Диана является  богиней рабов и плебеев.
-А кто мы с тобой, как не рабы и не плебеи? Рабы и плебеи и составляют практически все население этой планеты, ты что, забыл, как патрициев и гениев духа  уничтожали из века в век.
- И она сможет раскрыть тайну времени-пространства?
- Нет, не сможет, если мы ей не поможем. Но за это нас растерзают наши же собственные псы. Но у не есть свой собственный Авентин, как и прежде.
-Кстати, никогда не мог понять, как из сильного и  свободного волка могли получиться таксы и шарпеи?
-Тебе все смеяться,  а между тем Диана уже ушла из края вселенной и обитает в лучшем из миров - в мире своего детства. Этот мир ее освежит и взволнует. Она вновь станет прежней заводной Дианой-охотницей за  драйвом, любовниками и приключениями. Может быть, вспомнит стих из Горация "О Диана -Гортензия, цвет окровавленных лилий…"
-Ты знаешь, меня волнует, что ты  доверил земной  женщине вселенскую тайну пространства-времени, вернее, времени-пространства. Она в миг по одной плоскости, как по листу Мебиуса, пересекла световые тысячелетия и вернулась в себя, скрестив координаты в  своем мозжечке как воспоминание о вспышке сверхтяжелой звезды метагалактической оконечности, воспринятой ее женским двухполушарным мозгом  в  виде свежей картинки обдуваемого ветерком одуванчика, осеменяющего своими зонтиками-парашютами   лесную просеку, обжитую  фермами - мини эйфелевыми  башнями  высоковольтного напряжения.
-Друг мой, что за высокопарный стиль. Ты говоришь, как когда-то писал Лев Толстой. Ничего не ясно, особенно не ясно, когда закончится предложение. Да, она земная женщина, но она и Диана. Да, та самая, мифическая, мифологическая, та Диана, которая владеет секретами  трехпространственного и трехвременного  континиума - земного, подземного и небесного. Так захотели ее Боги. Она воплощается вновь и вновь, чтобы что-то сказать людям, ну, хотя бы своим любовникам или детям. Но горе, горе ее личное заключается в том, что Диану никто не слышит и не хочет слышать. Ты же сам видел, что она страдает. Ей не хватает любви, движения, непредсказуемости, страсти, воли, если хочешь, священного безумия "у бездны на краю…"….
-Перестань, ты ее  наделяешь чертами, которые ей самой и не снились. Она обычная б…дь  и шваль. Вешается на  шею каждому  новому мужику, который хоть чуть-чуть богаче предыдущего.
Зачем ты ей вколол тройную дозу антиэнропиина, зачем прошил ей вены антианигилятором, зачем ввел двойную дозу светлой материи?
-Ты же  прекрасно знаешь, что земные  существа  живут в поле деятельного порядка, который есть ничто  по сравнению с мировой  всевозрастающей энтропией. Она, земная,  живородящая и млековскармливающая, знает своим подсознанием, что  и она, и ее потомство рано или поздно исчезнут, все превратится в звездную пыль, и поэтому я ей дал   антинигилятор.
- Что прикажешь теперь с ней делать? Диана и антинигилятор? Ты просто сошел с ума. Она и так живее всех живых, богиня-матерь,  подательница животным и растениям жизни и изобилия! И ты еще добавил ей унцию светлой материи. Да она сейчас как заведется, никто же не остановит: ни ты, ни ее древнегреческие Боги.  Ты рискуешь, мой светлый пане. Ты очень рискуешь.
- Не волнуйся. Она проснется, и ни о чем не вспомнит. Мы ей пришлем ее мужа. Мы ей подарим  новый драйвИ и новые вероятностные закономерности страстей и бессмертия... Она будет счастлива и без перемещений по Галактике, где так много темной материи…
А светлая материя в составе ее крови была просто необходима. Или ты забыл, что Диана  может стать богиней мрака, чародейкой Гекатой, и тогда все, кто окажется рядом с ней,  будет превращен в дикого зверя.
Диана проснулась, как будто ее ужалил огромный шершень в висок. Вокне она увидела луну  во второй четверти. Ее абрис напомнил ей ее Имя.
Диана  с трудом вспоминала свои предыдущие приключения. Она через шум, напоминающий рык Ниагарского водопада  в ушах, обдумывала обрывки разговора, который то ли ей приснился, то ли был в действительности.
Зазвонил телефон и  тотчас же позвонили в дверь. 
В этот же миг сама по себе открылась створка окна, в которую хлынул совершенно невозможный для задымленнго пожарами мегаполиса поток света и поток необыкновенной матагалактической свежести.  В ванне открылись краны, и она услышала рокот морского прибоя и запах озона, смешанного с морскими водорослями и всклипами-вскриками дельфинов и дельфинят.
Стена, на которую взглянула Диана,  растворилась в воздухе, и в открывшемся пространстве она увидела шитрокопасмурные ветви вековых сосен, ее любимых деревьев, с шершавыми теплыми лилово-розовыми стволами, с коричневыми пятнами гладкой на ощупь коры. В просвете стоял огромный лось, с ветвистыми рогами и глубокими, как любовь, черно-карими распахнутыми глазами, смотрящими прямо в ее душу.
Она взглянула на стенку-библиотеку, и ее любимая книга выстроила по вертикали страницы, которые переворачивались, едва Диана скользила  по ним взглядом. Она впитывала скользящие буквы и иллюстрации, как кожа, утомленная зноем, впитывает  морскую влагу.
Она прочла все о Диане. Она узнала себя в Диане и Диану в себе  и задохнулась от восторга и ужаса.
Перед ее глазами явилась картины Кароя Марка Старшего "Диана и ее  нимфы на охоте",  Яна Вермеера "Диана и ее спутники", Франсуа Клуз "Диана и ее спутники", Тициана "Диана и Актеон"... Она поняла, почему ей всегда невыносимо было быть одной, без окружения приятельниц, легких как нимфы,  и без спутников, готовых к охоте и приключениям…
В дверь звонили очень настойчиво. Она, как была,  нагая, открыла и увидела своего четвертого мужа, Павла, но ее объятия не были распростертыми.
Диана почувствовала смертельную скуку и от его облика в помятом костюме, и от лица, и особенного от взгляда - сухого взгляда уставшего и стареющего мужчины, которому хочется одного - попить пивка и улечься на свой любимый диван с газетой…



ТРАУРНИЦА

Я, в который раз,  не отрываясь, смотрел на ее фотографию. Моя жена обнимала кедр и смеялась. Дерево благосклонно склоняло свои  сучковатые и напоененные мягкой хвоей ветви к ее прекрасному и благородному лицу.
Я разглядывал  завитки белокурых волос, мягко укутывающие  часть ее щек и шею, вглядывался в глаза, такие чистые и такие любимые мною.   Завораживало их выражение:  из них струились доброта и искренность, желание всем помочь и всех обогреть своей  неисчерпаемой, казалось, энергией.
Как могло случиться, что ее не стало. Почему болезнь забрала именно ее, такую светлую, лучшую из лучших,  мою любимую  и всеми уважаемую Людмилу?
Ответа я не находил. Ответа не было. Его не могло быть, потому что болезнь, вошедшая в нее незаметно и мгновенно, разрушила и ее, и мой мир. Болезнь убила не только ее, но и  меня, убила нашу, такую счастливую,  жизнь.
Я так заботился о ней. Я так старался ей помочь в последние месяцы  ее жизни. Не жалея ни сил, ни денег, я покупал  для нее лучшие цветы и самые свежие фрукты.
-А помнишь, дорогая, как тебя  отпустили из больницы на несколько дней? Я взял отпуск, и мы отправились на нашей маленькой машине к Белому озеру. Помнишь, как я расстелил пушистый коврик и уложил тебя на него, вблизи воды  и камышей?
Ты, конечно, помнишь. Ты ведь тогда смеялась своим колокольчиковым смехом, смеялась, как будто тонкие сосульки падали  на тонкий синий лед. Это был твой последний смех.
- А ты помнишь, Людочка, когда твои часы уже отсчитывали последние месяцы жизни, как мы с тобой уехали в Париж?  Ты все время  просила  меня, глядя из окон  старенькой и полунищей гостиницы:
-Нет, дорогой, ты докажи, что это сам парижский французский Париж, а не какой-нибудь Захудыньск иди Тьфутараканск. И там, и здесь - такие же дома-муравейники.
И я заказывал в номер завтрак с шампанским, вызывал  такси,  и мы ехали  на Елисейские поля.  Пили кофе в маленьком кафе вблизи  Эйфелевой башни. Том самом кафе, где бывает так много русских туристов, потому что там бесплатный туалет.
Духами, купленными в одном из парижских бутиков, я надушил платочек, который положил в твой гроб. Как это странно: мы были счастливы, мы так любили друг друга,  мы собирались жить и жить … и вот - гроб…
Проходил день за днем, вечер за вечером, ночь за ночью. Боль не отпускала меня ни на секунду. Утром я говорил себе: надо встать чтобы накормить завтраком семью. Днем я приказывал себе  что-нибудь съесть, потому что от боли в сердце, той боли, которая не отпускает после приема лекарств, меня мутило как беременную барышню. Вечером я запрещал себе пересматривать ее вещи, фотографии, листать ее любимые книги. Я запрещал себе  воспоминания. От них мне хотелось побыстрее очутиться рядом с ней, умереть, уйти из жизни.
Постепенно поток событий и само время сгладили ощущение безвозвратности, чувство  безысходной утраты. Скорбь, как ни странно,  постепенно превращалась в светлую радость: она была рядом, она родила мне двух сыновей, она любила меня!!!
Еще не прошло и года после ее ухода, как старший сын однажды сказал, что ему надо жениться, так как его девушка беременна.
Я хорошо знал эту девушку, она часто приезжала к нам в гости. Помогала стряпать на кухне, мыла посуду после семейных обедов и ужинов. Мне казалось, что это и не девушка вовсе, а какой-то,  как правило, безмолвный  и очень  покладистый слуга, понимающий своих хозяев с полуслова.
Татьяна так любила нашего  Тимку, что готова была и тапочки ему  принести, и чай подать, и носки постирать. И все это она делала с охотой и королевской вежливостью, что украшало ее  и делало в глазах домочадцев своим человеком, чуть ли не членом семьи. Но чтобы Тимка  женится на ней - никому и в голову не приходило…
Я никогда не понимал и яростно, очень яростно,  ругал Люду за то, что она, в иные, правда очень редкие  минуту нашей общей   совместной жизни, по совершенно непонятным никому (абсолютно никому) причинам, вдруг брала руку Татьяны и целовала ее…
С младшим сыном Антоном были большие проблемы. Они начались с того момента, как выяснилось, что Людмила неизлечимо больна.
Он уже был женат. Родился их сын и наш внук Андрей. Это был замечательный, во всех отношениях,  ребенок. Людмила делала все возможное, чтобы первые месяцы его жизни были  легкими для всех.
В первую очередь, для Андрея. Всю ночь она носила младенца у  своего сердца и отдавала матери только для кормления. Внук так привык к ней, что плакал, когда  родная мать брала его на руки. Конечно, это было слишком.
Во-вторых, она в свободные минуты от работы (а она еще работала в одной из правительственных организаций, и при этом выполняла очень ответственную работу главного редактора документов, от которых зависела жизнедеятельность всех Темных Ляд),  Людочка, моя драгоценная жена, стояла на кухне и разготавливала всякие вкуснятины. Особенно запомнились салат "Афродита", закуска "Селедка под драгоценной шубой", а также пирожки со стерлядью, которые мы в шутку называли "Домашняя сволочь".
В дни, когда  бюджет был на нуле, она находила выход. Людмилочка кормила нас вкуснющей  картошкой "в мундирах" с подсолнечным маслицем  и солененькими огурчиками с лучком (это дня за два до получки), и  хлебушком с чесночком (за день до получки) с пивасиком из подвальчика (напиток из черствого хлеба с дрожжами  и свекольным соком) домашнего приготовления. Кстати, этот напиток отлично должен был помогать от рака, но Люде этот  рецепт не пошел впрок.
В-третьих, она оставалась моей любимейшей женщиной.
Я не помню  более сладких мгновений близости, чем те, когда моя жена приходила ко мне в часов эдак  пять поутру (и это после няньканья с внуком и стояния на кухне, чтобы все  были сыты в предстоящий день).
Я знал, что она безмерно устала. Я чувствовал, что у нее нет ни жилки для чувственного трепетания, и все-таки я ставил ее в мою любимую позу и имел все, что хочет иметь жесткий и сильный мужчина от близости с родной женщиной. Я до сих пор не могу поверить, что она могла испытывать  в  эти предрассветные часы, после таких трудодней, сексуальное  удовольствие. Мне казалось, что  эта женщина  уже отдала все свои силы семье, внуку, домочадцам, и ей через несколько  часов нужно было еще идти на работу!
Но, как это ни покажется парадоксальным, в моих руках была свежая, легкая, искрящаяся как золотая рыбка, благоухающая ночными фиалками, источающая пронзительный запах  самки, жаждущей своего возлюбленного, женщина, моя жена, моя Людмила!
И вот, когда Люда уже лежала в больнице, и больше не могла носить по ночам плачущего Андрея у своего сердца, моя невестка подала на развод.
Она заявила, что не может  дальше жить с Антоном, который оказался последним скотом (так и было написано в ее заявлении на развод). Она не может разделить с ним свою жизнь, так он, мой сын, не в состоянии обеспечить ее  должным образом.
А он действительно не мог. С предыдущей работы его уволили, а на следующую работу  не взяли, так он сжег себе глаза электросваркой.    Картошки "в мундирах" сварить было некому. И при этом наш внук и их сын Андрей  орал так, что Шаляпин отдыхал, а соседи не спали! 
Собственно говоря, Люду заменить никто не мог. Ни на работе, ни дома, ни на даче, где заросли стежки-дорожки (до этого они были ухожены и светлы), где  повяли все цветы, а помидоры почернели, и даже яблоки, не успев созреть,  попадали как-то разом и вдруг.
Свет померк. Пришла смерть Людмилы. И даже собака ушла со двора вместе с кошкой, так как все забыли, что их хотя бы раз в неделю надо кормить.
Я вновь  и вновь смотрел на ее фотографию, на которой она обнимала кедр и смеялась вместе со всей Вселенной, и, казалось, ее Бог, как и наш Бог (а это, как я сейчас понимаю, были разные Боги)  радовались, что она  б ы л а  и  что она  все равно е с т ь  рядом с нами.
 Но все  оборвалось, вместе с той ужасающей прямой линией, которая в какой-то ужасный миг, ужасный миг  для всех нас, ее близких, ее родных, нарисовалась на экране, отображающем пульсацию ее безмерно любящего, доброго и щедрого сердца….  Ее сердце остановилось, но его стук  продолжал стучать в окна дачи, где росли ее любимые розы, он  стучит  - и будет стучать -  в моем сердце и  в сердце ее двух сыновей и внука…
Так думал я. Так думал я. Так думал я.
В этот момент  дверь дачи отворилась,  и на пороге  оказалась соседка Нелли.
Она жила напротив. Ее дом, по сравнению с нашим,  был убог и неказист. Кривая линия разлома исказила его  фасад, будто ночная молния оставила на нем  свой автограф. Окна этого дома были всегда черны, казалось, что ночь загостилась там навечно, развесив свой траурный плащ как шторы. И сама Нелли была схожа с этим фасадом с черными окнами: некрасива, убога, неказиста и как-то изломана: что-то было в линии ее губ и глаз неприятное, несоразмерное с женской привлекательностью, которая должна сквозить тонкой и непреходящей красотой, не смотря ни на что. Все-таки женщина, на мой взгляд, как бабочка, должна притягивать  мужские взгляды, а не отталкивать их…
 Нели и была похожа на траурницу, такую ночную бабочку,  у которой на голове изображен череп с двумя скрещенными костями….
- Привет, дорогой сосед! Мне сказали, что ты нынче вдовец. Поздравляю тебя! Наконец ты свободен от этой бл…ди, от которой вонище был на целый  свет. Весь Госсовет не знал, как от нее  отвязаться, пере …блась со всеми, кто готов был слить, что не в унитаз и не в нас, то в нее…
Наконец-то, ты, дорогой мой соседушка, вздохнешь свободно, как настоящий мужчина! Сколько же у тебя терпения было, все удивлялись, дивились даже, такая сука, а ты все   бегаешь по шабашкам, да  работаешь гастарбайтером, да напрягаешься наемным работником. И все тащишь в дом, все в дом -  для жены, да для сыновей, которые и не твои вовсе. Сдал бы генетические анализы, узнал бы, по каким таким весям твоя  женушка рыскала, да в подол собирала, да  тебе в подоле приносила…
- Что ты такое говоришь, пошла вон, подлая сука! Я тебя не звал и слушать тебя не желаю. Вон пошла, женская  ублюдучина! Ты пъяна, ты не в себе, все знают, что ты просто сумасшедшая дура и сука!
-Это я  - сука? Так вот, слушай: твоя Людка столовалась у ублюдков, а не я. Ее и взяли в Госсовет, только потому, что она отдалась овчарке Всевластителя. А он стоял, смотрел  и смеялся. Больно весело-то смотреть, как женщина с  кобелем-то совокупляется!.
- Что, не знал, откуда  у женки-то твоей  деньжата завелись, почему тебя в край Сибири отправили Бам строить, чтобы ты тут под ногами не путался?
У меня изошло дыхание вон. Все  внутренности  вздымались под грудиной и не давали ни вздохнуть, ни выдохнуть.
А она, эта траурница, все продолжала и продолжала говорить. Тонкие усики над верхней губой зло шевелились. Ее рот собирался в куриную попку и изрыгал  всякую небыль, от которой хотелось выть и  блевать…
-Ты меня спокойно выслушай, дорогой сосед Семен. Ты ее ближайших подруг спроси, с кем она по отпускам-то на юга ездила, и на чьи деньги. Небось тебе говорила, что профсоюз бесплатную путевку дал. Как бы не так. Бесплатный сыр, сам знаешь, для кого бывает и где!
 Ты подруг-то расспроси, они тебе расскажут, с кем твоя Людмилочка под ручки ходила в буфет и туалет,  как она в Остромысле  на каруселях кружилась и так смеялась задорно, что с этой  сладкой парочки деньги не брали, да еще и приплачивали за привлечение к аттракциону иностранных туристов.
Ты сам знаешь, как она умела смеяться, когда была счастлива.
 Так вот, счастлива она была вовсе не с тобой,  а с  Иваном Неровным. И дети у нее от него, а не от тебя.  И вот этот хрусталь от Сваровского (не из Гуся Хрустального, как ты всегда думал) он подарил ей, когда она родила  первого сына.  А  золотое колье, с листочками, на которых капельки хризолита и рубина, вперемежку с алмазами, которые она  носила не снимая, не  награда Госсовета за ее безупречную работу, как она  говорила тебе, а ты, дурак, верил,  а подарок ее  любовничка Неровного, когда она родила тебе - от него - второго сына, разумеешь, вдовец-соседушка.
 -Радость моя, - продолжала она, с удовольствием разглядывая мое парализованное ужасом лицо с кривой как серп улыбкой, - раскрой глаза, и не плачь тут, разглядывая эту лживую фотографию. Сожги ее, вот мой совет!   Давай объединимся! Ты еще в самом расцвете мужских, и я еще не совсем старуха. Ты вдовец, я вдова. Дети наши выросли. Будем вместе жить да поживать, добро наживать. Чего тебе еще надо? Соединим  земельные участки. Я женщина работящая, не то что твоя Людка! А свой дом я продам, будем тебе на праздники, без моего надзора. Чего хочешь, то и делай,  если чего натворишь, я расхлебаю, мне мудрости да скромности не занимать!
 Я не знал, что сказать. В голове моей помутился разум. Я видел в каком-то черном свете зеркальный коридор, в конце которого мерцал облитый неоновым светом череп с двумя скрещенными костями.
Я вытолкнул соседку взашей. Она же твердила, что хочет мне счастья, предлагая мне  на всю оставшуюся  жизнь и даже вечность  свою руку и сердце, так она вдовица, а я вдовец, и почему бы нам не напиться вконец…  (она  повторяла эту присказку без конца, как заклятье, покачивая своей головой, схожей с головой траурницы).
Меня мутило так, что казалось, я захлебнусь в собственной блевотине…
Началась точка обратного отсчета. Переоценка ценностей, кризис, депрессия - эти слова были ничто, по сравнению с тем, что переживал я.
Дети действительно на  меня похожи не были. Но внук  Андрей был явно в меня - тот же нос, тот же нрав, та же привязанность к Люде. (Господи, о чем это я? Как можно сравнивать  привязанность  младенца к бабушке  и мою безмерную любовь к ней, моей жене?)
Я взялся перечитывать письма. Свои я откладывал в сторону, читая только  ее письма ко мне в Сибирь, где я  укладывал   рельсы в вечной мерзлоте и отмораживал себе не то что пальцы, но вообще все, что  было 36 градусов по Цельсию  (тело согревали спирт и костры из мазута, а также всякие  Наташки-замарашки, засовывающие себе в рот то, что  спиртом и костром не согревалось!).
Боже, ее письма. Это же целые поэмы в прозе. Это бесценная  кладезь женского жара, женской любви и  целомудрия. Взять хотя бы первые строки:
"Дорогой мой муж, любимый  Семен, драгоценный отец нашего сына, мой друг, мой брат, мой возлюбленный, мой динозаврик светленький, моя звездочка в ночи, моя надежда, наш кормилец…"
Я перечитывал ее строки, написанные  ровным каллиграфическим почерком. Я так увлекся, что не заметил, как рассвет занялся широким просветом в незашторенных окнах дачи, как солнце нагрело зеркало  трюмо, которое  могло, как увеличительное стекло, улавливающее луч,  сжечь полуистлевшие странички  писем почти тридцатилетней  давности.
Я плотно зашторил окна. Я выпил бутылку водки и не заметил, чтобы хмель хоть как-то подействовал на меня. Я пытался плакать, но слезы иссыхали на дне зрачков, так иссыхает дождь  в горячей пустыне, не достигая  и первой из песчинок. Я продолжал читать письма.
А ведь меня не было рядом с ней целых три года! Я зарабатывал деньги неимоверным трудом, трудом для настоящих мужчин. Я гордился тем, что мог привозить домой  деньги, дарить сыну дорогие игрушки, покупать сытную пищу…
Когда же родился мой первенец? Это так трудно проверить. Я ведь приезжал домой на краткие отгулы и отпуская. И потом эта вечная скрытность женской натуры. То есть у нее месячные, то нету, попробуй разбери - задержка или все-таки беременность. Под подол не посмотришь. А сейчас и проверить  невозможно. И что люди подумают, если  я подам на генетический анализ, подтверждающий мое отцовство двух уже взрослых сыновей,  когда еще и года не прошло после смерти их матери?
И почему она меня назвала "динозавриком"? Я что, эдакий  анахронизм, из вида давно вымерших животных? Что она хотела этим сказать? Почему  называет братом, другом,  и подчеркнуто - отец нашего сына, а затем - понимай, как хочешь,-  кормилец?
-Господи, помоги мне, Господи, помоги!!!
Все, кто знал Семена, очень ему сочувствовали, когда он овдовел, Все старались выразить ему свое уважение, разделить с ним его скорбь.  Близкие друзья приглашали его к себе на выходные, выслушивали его бесконечные воспоминания о Люде, стоически выдерживали его совсем не скупые мужские слезы, доходящие порой до истерики.
Но после визита траурницы, он  эти знаки воспринимал как оскорбление его потаенных и невыразимых мук, мук ревности, мести, отчаяния, невозможности хоть что-нибудь проверить  и исправить. Ведь все было в прошлом, которое нельзя переписать набело.
Семен начал  вести двойную жизнь. Днем  он был занят работой, вечером заботился о семье. Правда, он иногда срывался, оскорбляя невесток, внука и сыновей, но они молча сносили его ничем не обоснованные оскорбления (типа "байстрюк",  "байбачка", "лизоблюдка - людка", Андрей-воробей, из блужи пей"),  считая, что папа и дед слегка повредился умом после смерти жены. А ночью он вынашивал планы мести. И он эти планы выносил, как вынашивают нежеланное дитя,  и воплотил их в жизнь. И это было совершенно ужасно и совершенно неожиданно для всех, кто знал эту семью, Людмилу и  Семена.
Семен много позже вспомнил эпиграф к роману "Анна Каренина" и понял, почему Лев Толстой взял  эти страшные и пророческие слова: "Мне отмщение и Аз воздам"…