М. М. Кириллов Церковь в моей жизни Воспоминания

М.М.КИРИЛЛОВ

ЦЕРКОВЬ В МОЕЙ ЖИЗНИ

Воспоминания

       Лет до десяти я ничего не знал о существовании церкви и легенды об Иисусе Христе. И о своём крещении в очень раннем возрасте я позже узнал только от своей бабушки Аграфены Семёновны. Об этом не знали даже мои родители. И это понятно. Тогда большинство жителей нашей страны были безбожниками, и церковь, выступавшая, как правило, против советской власти, преследовалась. Но и об этом дети в то время тоже ничего не знали. Я был октябрёнком, потом стал пионером, у нас были народная власть, Ленин и Сталин, и нам этого было вполне достаточно.
       С тех пор прошло много лет, я многое видел (войну, эвакуацию, Афганистан, армянское землетрясение, утрату советской власти), о многом узнал, и не раз был поражён многими событиями и легендами из истории православия и христианской веры, но остался таким же, каким и был в молодости. К верующим в Бога, что были рядом, относился несколько отстранённо, но по-доброму и сочувствовал им. Это почти всегда были простые люди, бедняки и, как правило, не очень образованные. Я уважал их проявления веры и радости в церковные праздники. Для многих из них религиозные чувства и верования были чем-то защитным для них от окружающих невзгод, иногда спасительным и облегчающим их жизнь. Я понимал и понимаю сейчас, что эти люди поступают мудро, когда, избавляясь от тела умершего, зарывая его в могилу, они как бы перепоручали его незримому Господу Богу, и в результате душа ушедшего, по их мнению, не оставалась одинокой. Что происходило с душой усопшего, неизвестно, конечно. Но это помогало пережить горе оставшимся родственникам. В этом и состояла мудрость самосохранения ещё живых в их горе. Даже если это была ложь во спасение.
         А ещё одна, понятая мной через людей мудрость, состояла в утверждении, что нужно делать людям добро, тогда и тебе зачтётся. Находились доброхоты, и тебе, действительно, тоже доставалось добро. И необязательно в ответ. Просто многим людям неинтересно жить только для себя. И они охотно одаривали других. Это считалось богоугодным поведением или бескорыстными человеческими отношениями, что одно и то же, но только без мифической привязки. В это я и сам верил. Правда, случалось, что одаривали и недостойного.    
       Об этом можно говорить много, но всё это хорошо известно и без меня. Поэтому, в дальнейшем, я просто поделюсь впечатлениями и мыслями, оставшимися в моей памяти, после посещения преимущественно  православных церквей России за многие-многие годы. Воспользуюсь этими воспоминаниями. Многие из них, возникшие даже очень давно, публиковались мной в последние годы в различных моих книжках. Приведу их, ничего в них не изменив.
        Но кому предназначены эти воспоминания и размышления? Некоторых заинтересуют только описания архитектурных особенностей церквей и соборов. И это хорошо. Других тема соотношения церкви и веры. Здесь мнения читателей необязательно должны совпадать с мнением автора. Некоторых покоробит вообще моё упоминание об Иисусе Христе и сути веры. Есть и такие люди. Я не против возражений. Просто я пишу по-своему, а читатель читает по-своему.
           Первое воспоминание. Мне было 10 лет в июле 1943 года, когда меня с братом Сашей отец отправил в заводской пионерский лагерь под Москвой, в Барыбино, на две смены. Мы тогда только вернулись из эвакуации. В памяти всплывает разбитая немецкими снарядами, ободранная и осиротевшая церковь, расположенная на краю деревни, у реки. Даже такая, она была высокой и красивой посреди тёмных деревенских изб. Казалось, у неё было женское естество. Ей, молчаливой, было как бы неловко за свою наготу и заброшенность. И она, сторонясь людей, смотрела на них с укором. Это была первая церковь в моей жизни.
        Годом позже мы с отцом посетили Храм Василия Блаженного на Красной площади. Конечно, это была не совсем церковь, в обычном понимании, а что-то большее. И я это понимал. Внутри этого храма поднимались витые лестницы из каменных ступенек. Стены были толстые, а слышимость очень хорошая. Отец объяснил мне, что в стенах, видимо, были замурованы пустые горшки (амфоры). Это и объясняло высокую звукопроводимость стен. Будто бы можно было издалека подслушивать тайные разговоры, даже если они велись шёпотом.
       Росписи в храме поражали красотой и загадочностью ликов святых. И это не говоря уже о великолепных куполах.
        Проблема религии в нашей семье, как я уже писал, никогда не возникала, хотя иконы я уже видел ранее в деревне под Челябинском (в эвакуации). Отношение к обрядам и церковным праздникам было безразличным или даже отрицательным. И не только у меня. Чуть позже мы с ребятами нашего двора смотрели известный фильм «Секретарь райкома». В нём был показан деревенский священник, который мужественно сражался с фашистами. Попы были и в знаменитом  фильме того времени «Иван Грозный». Отрицательные типы. Тут же вспоминались стихи Пушкина «О попе и его работнике Балде». Отец декламировал стихи то ли Александра Блока, то ли Демьяна Бедного: «Помнишь, как бывало: брюхом шёл вперед, и крестом сияло брюхо на народ!» Всё это запомнилось на всю жизнь.
       В начале 1945 года посетили Мавзолей Ленина. Всё было строго и торжественно. Красноармейцы стояли у входа и внутри. Свет выхватывал такое знакомое лицо. Вышли молча. Ленин был с нами. На многие десятилетия, а, может быть, и на столетия, мавзолей вождя стал политической «церковью» для коммунистов, советских людей и пролетариата всего мира. Эта вера живёт во мне и сейчас.
          Мама умерла в ночь на 21 августа 1946 года. Это известие застало нас в деревне в Калужской области, куда мы, трое братьев и дочери знакомой отца, были отправлены на летний отдых. Маме тогда ещё не было и 39 лет. Стало ясно, что детство, обкраденное войной, в котором нас удерживала мама, закончилось. Тревога забралась в мое сердце: мы осиротели.
       28 августа мы вернулись в Москву. Привезла всех детей из деревни та же знакомая отца. Звали её Наталья Васильевна. Я уже понимал, что в семье произошли перемены, и у меня было тяжело на душе. Но она просто обняла меня, ничего не говоря. Так мы с ней и ехали в кузове грузовика, обнявшись. И одиночество мое стало уменьшаться. Братья тоже старались быть вместе с нами. Всем нам в эти годы не хватало женской, материнской ласки. Она это поняла. Вскоре отец и она поженились.
     Сразу по приезде, я и Наталья Васильевна посетили могилу мамы на Ваганьковском кладбище. Земляной холмик, от которого не хотелось уходить.
     Зашли мы тогда и в церковь, поставили свечки. В церкви я был впервые в жизни. Это было приобщением к таинству общей скорби, большей, чем скорбь отдельного человека. Это снимало остроту боли. Наталья Васильевна была рядом, и мне становилось не так горько. С её лаской соединились печальная музыка храма, мерцание свечей, запах ладана, лики святых. Мне, когда я вырос, всегда было совестно, что многие годы ей, уже старенькой, приходилось молиться тайком от нас, молодых и сильных, перед иконками на кухонной полке. Иконки стоят и сейчас.
       Тогда ей только что исполнилось 37 лет. Эта простая женщина, ставшая со временем для нас троих оставшихся мальчишек новой матерью, так ласково и нежно приняла наше раннее хрупкое мальчишеское горе, что с этого момента и усыновила. Это было её сердце и, может быть, божья воля.
          Круг нашей ребячьей жизни расширился. Недалеко от Смоленского бульвара, где мы тогда жили, располагался Новодевичий монастырь. Мальчишки со двора и я с ними бегали туда играть в футбол. Стены монастыря были обшарпанные, побелка с них за годы войны облетела, всё заросло кустами. За стенами и воротами монастыря, куда мы не заходили, виднелись древние храмы. Их колокола не звонили.
      Помню Елоховскую церковь в Москве. В ней венчались Пушкин и Наталья Гончарова.
              Подмосковье. Посёлок Переделкино. Известно было здешнее мемориальное кладбище, которое размещалось сразу за железной дорогой. Дорога к нему шла мимо окружённого каменным забором патриаршего подворья. В него тогда посетителей не пускали, но из открытых ворот и из-за стен ограды были видны прекрасные купола собора, расположенного во дворе. Купола напоминали храм Василия Блаженного на Красной площади. Здесь и сейчас резиденция патриарха России.
        На кладбище была и своя небольшая церковь. У входа возвышалась братская могила бойцов, погибших в этих местах во время Великой Отечественной войны 1941-1945 годов. Немцы были близко отсюда.
     Само кладбище показалось мне заросшим и каким-то хаотичным по расположению. Посетители подолгу стояли перед могильными памятниками известных с детства писателей Корнея Чуковского, Бориса Пастернака, Александра Фадеева, Маргариты Алигер, Роберта Рождественского  и других литераторов. Я тогда впервые узнал, что создатель «Молодой гвардии» застрелился именно в Переделкино в 1956 году.
     Многие могилы и памятники были даже без оградок. Неприкаянные какие-то. Такая известность при жизни и такая скромная кладбищенская память! Но, наверное, память и должна быть скромной. Известность: она или есть или её нет. Если её нет, тут уж никакой гигантский памятник не поможет. Некоторые посетители, и среди них я,  удивлением узнавали, что все эти писатели жили, умерли и  похоронены  в Переделкино.
        К семидесятым годам, когда я там побывал, золотой век писательского посёлка завершался. Посёлок всё больше напоминал скопление в морском порту у пирса громадных проржавевших кораблей, отслуживших свой срок и обезлюдивших. На кладбище писательских знаменитостей я особенно чётко понял, что настоящее постепенно обрастает прошлым, становясь им.
       Остался в памяти с пятидесятых годов великолепный православный Собор в Евпатории, стоящий у берега бухты. Можно даже сказать, величественный Собор. Из окон поезда он вилен был издалека. Внутреннее его убранство было обычным. Но мне очень нравился спокойный внутренний дворик Собора за высокими стенами, поросший кипарисами, с дорожками и небольшим домом для семьи архиепископа. Колокола собора звонили, и их звук был слышен далеко в городе. А в паре остановок, там же, стояло приземистое, но тоже красивое, здание татарской мечети, которая жила своей незаметной жизнью.
        В Ленинграде я видел много церквей и Соборов, среди которых такие, как Казанский Собор, Исаакиевский собор, собор Спаса на крови на канале Грибоедова, Александро-невская Лавра, Церковь в Смольном монастыре и другие. Они всегда воспринимались мной как архитектурные шедевры, хотя, по мнению некоторых, они имели и религиозное назначение. Я их много раз посещал и именно как музеи города Ленинграда. О собственных глубоких впечатлениях о посещении этих дворцах я умалчиваю, так как они тонут в существующих описаниях.
         Особое место среди них занимает церковь в Петропавловской крепости. Вид её всем известен. Меня почему-то утомляла торжественная и печальная анфилада надгробий и саркофагов русских императоров, «помазанников божьих, размещённых внутри церкви. История, конечно, но к святой вере отношения не имеющая и чуждая мне.
        Пустынный двор вокруг церкви мощён булыжником, кажется каким-то казённым и сиротливым. Он упирается в кирпичные холодные равелины (казематы) крепости, где в своё время в голоде и холоде содержались декабристы, Достоевский, Чернышевский, народовольцы, цареубийцы и члены Временного правительства. На этой площади проводились казни «государственных преступников». 
       Я бывал здесь не раз. Мне здесь всегда было неуютно и холодно, и я спешил покинуть крепость поскорее. Это, конечно, не Ленинград, но Петербург точно .
               Ярославль — чуть-чуть Куйбышев, чуть-чуть Тамбов, чуть-чуть Москва. Какой-то особенно русский город. Может быть, ещё и Новгород такой, но в нём я не был.
       В городе этом десятки церквей. Среди них больше старых — 15—17-го веков: Богоявления, Ильи Пророка, Иоанна Предтечи и др. Но есть и сложенные позже — Петра и Павла, к примеру, по типу собора в Ленинграде.
В православии принято строить церкви либо с одним куполом (бог - отец, Саваоф), либо с тремя (бог-отец, бог-сын и дух святой), либо с пятью (бог и евангелисты), либо, наконец, с 13-ю (бог и 12 апостолов). А в Ярославле есть церковь и о пятнадцати куполов (17-й век) — единственная в мире. Богохульство! Построить храм не во славу господа, а во славу красоты. Только на Руси верят так, что-либо пропьют бога, либо поднимутся выше его.
      Спасский монастырь — маленькая крепость. Существовал еще до 13-го века. После нашествия татар был отстроен вновь. Это в нём хранилось и исчезло «Слово о полку Игореве». В центре монастыря — высокая звонница, вроде большой русской печи с башенками для колоколов. 500 лет стоит, простоит еще не меньше. Со звонницы открывается вид на весь Ярославль (центр города у реки Которосль до впадения её в Волгу запрещено застраивать современными зданиями).
      Слушал звоны колоколов. Гул разносится под сводами. Какое волнение, смятение чувств, подъём душевный, торжество и грусть! То силища, то ласка, то жалоба — вздох, то ликованье — утренний свет. Это музыка народа, звучавшая ещё до клавесинов в светских гостиных и бережно использованная Глинкой и Мусоргским.
       Пока Ярославль жив, жива м Россия.
            Иркутск. В центре города на высоком холме действующая Крестовоздвиженская церковь (1758 г.). В 1918 г. здесь святили Колчака на правление Россией. Высоко взлетел, да ненадолго.
      Знаменская церковь на берегу Ангары. В скромной ограде — могила княгини Трубецкой и её 3 детей — Владимира, Никиты и Софьи, умерших в 1837, 1838 и 1844 годах в возрасте от I до 3 лет. Она пережила их на 12 лет. Исступление любви! Рожать и хоронить. Какое несчастье! За могилой уход, как за могилой святой. Вот в таких святых я верю. Рядом большой памятник  Шелехову — открывателю Аляски, поставленный в 1797 г. ещё Екатериной. На мраморе с 3 сторон выбиты торжественные слова Державина. Барельеф карты. «Великий Росс» отдал Сибири 20 лет из прожитых пятидесяти. Как мало знаем мы историю Сибири. А о Шелехове и один из 1000 русских вообще не слыхал. Приятно, что ныне по пути к Байкалу недалеко от Иркутска стоит город Шелехов.
      За церковной оградой устье реки Ушаковки. Здесь в 1918 г. были расстреляны Колчак и Петелин (председатель Совета Министров). По просьбе Колчака, он после расстрела (по морскому обычаю) был утоплен. Говорят, перед казнью, выкурив папиросу, подарил золотой портсигар солдату. А Петелин ползал на коленях и просил прощения...
      Их тогда расстреляли вынужденно. Существовала угроза мятежа и попытки вооруженным путем отбить Колчака. «Во избежание ненужного кровопролития злейших врагов трудового народа...».
          И ещё из Иркутского края. У шофера — моего давнего знакомого — жена родом из Урика. Едем в Урик — деревню севернее Иркутска по Александровскому тракту. Чуть дальше знаменитый Александровский централ, куда были заключены в свое время декабристы и Ф.Э.Дзержинский.
          Дорога идёт через замёрзшие болота. Рядом петляет река, которая так и называется — Куда. Чуть в сторону от Иркутска, а уже такое безлюдье.
      Деревня грязная, дома покосившиеся, бедные. Кое-где жуют солому коровы. Потемневшие поленницы дров. Высокая церковь, видная чуть ли не за 10 км, оказывается обшарпанной, обгоревшей и загаженной. Почерневшая надпись гласит — построена в 1774 г. Через ржавые решетки верхних окон видна роспись на куполе. Рядом с церковью — могила декабриста Никиты Муравьева (1797—1843 гг.). Грустные места.
       Приозёрск, север Ленинградской области. Санаторий МО. Вышли в город. Рядом с санаторием рынок, дальше площадь, откуда можно позвонить по межгороду. На площади небольшая, но очень красивая и какая-то светлая церковь имени Александра Невского. Заходили внутрь. Службы не было, так как внутри проводился ремонт. Но священник был. В войну фашисты оккупировали город, но ни он, ни церковь не были сильно разрушены.
              А это уже Звенигород. Подмосковье. Немного обвыкнув, с санаторской кручи по деревянным мосткам мы с друзьями спустились к скиту святого Саввы. По преданию, он здесь, в лесу, жил и молился. Его келья сохранилась. Ещё в первый наш приезд сюда мы её посетили. Как он здесь жил в морозы?! Но именно он заложил монастырь на здешней  горе. Монастырь стал крепостью на западе Москвы. Позже здесь жили цари с опричниками. Известно доподлинно о царе Алексее Михайловиче, о семьях князей Нарышкиных и Милославских, о посещении монастыря царевной Софьей и царём Петром. Этому уже более 300 лет.
      В последний наш приезд на месте скита уже была выстроена небольшая красивая церковь, упирающаяся в гору, заросшую лесом. Здесь имелась и келья для молений, имевшая для посетителей отдельный вход. Непосредственно в этом месте когда-то и располагался скит святого Саввы. Верующие со всей страны по сей день приходят сюда и молятся. Поэтому заходить сюда из любопытства было как-то неудобно.
      На горе, перед монастырём, поставили высокую белокаменную скульптуру святого Саввы.
        По дороге через санаторий от села к монастырю каждую неделю проходила худая женщина в лёгкой обуви, длинном платье и с платком на голове. С ней, держась за руку, шла рядом девочка лет десяти, тоже скромно одетая и в платочке. Шли они и о чем-то тихо разговаривали. Говорила женщина, как будто в чём-то убеждая свою спутницу, девочка больше слушала. Они выглядели отстранённо и независимо от санаторских отдыхающих, бедно, но достойно. Я видел их неоднократно. Это было странно. Вероятно, они ходили в церковь к определённому времени, к службе, а может быть, они там пели в хоре. Мне было их жалко, особенно ребёнка, и я чувствовал себя виноватым. Мы-то побудем здесь и уедем, а им здесь жить. Правда, остаётся ими выбранная «дорога к храму», благо она здесь есть.  Как жизненный минимум. Но справедливо ли это?   
          Главная достопримечательность здесь это, конечно, сам Саввино-Сторожевский монастырь – крепость, по - меньшей мере, 15-го века. Раньше здесь стояли сплошные леса, они просто окружали монастырь. Над всем этим лесным царством плыли золочёные купола церквей монастыря, и на многие километры звучал перезвон их колоколов. Может быть, в самой Москве он слышался и этим славился, з в е н е л? От того и Звенигород? Я даже по заросшей тропочке обошёл могастырь снаружи вокруг: крепостная силища. Собор великолепный. Палаты царские просторные. Крыльца резные. Фрески святых внутри собора – во весь рост. Священники в чёрных рясах, с бородами, всё больше молодые, серьёзные, не улыбнутся. Всё суетятся и суетятся, не успевают, видно. Отцов церкви, правда, среди них не видел.
       В церковной лавке мы купили бутылку монастырского «Кагора» на память. И уехали, на всю оставшуюся жизнь.
            1989 год, город Суздаль. Конференция пульмонологов СССР. Однажды, в перерыве между заседаниями, мы посетили Храм на реке Нерли. Это было недалеко от города. Храм располагался на пустынном высоком берегу, с трёх сторон окружённый не широкой, но глубокой рекой. Дальше, за рекой, расстилалось скошенное поле. Белоснежный, как лебедь, с высокими сводами стен и единственным куполом, устремлённым вверх, он как бы готов был взлететь. Окружающее ему не мешало, он был как на ладони. Ничего лишнего, простота и красота. Говорить не хотелось. Побродили мы вокруг него, полюбовались и уехали. Это впечатление контрастировало с суетой съезда и мелочностью наших обычных интересов.
      Самому Суздалю более тысячи лет. Он помнит Киевскую Русь, Владимира Мономаха и Юрия Долгорукого. Это ведь десятый-одиннадцатый века! Суздаль старше Москвы. Здесь много русской старины. Но Храм-Лебедь на реке Нерли, удивительное творение русских людей, я, потрясённый, увёз с собой именно тогда.
               Город Загорск расположен на высоком холме и виден издалека. Монастырь с белокаменными  крепостными стенами и множеством церковных куполов и крестов возвышается над всей округой и городом и составляет его центр и главную достопримечательность.
       Среди соборов Лавры, а её начало относится к 14-му веку, и связано с великим Сергием Радонежским, следует назвать, прежде всего, Большой Троицкий Собор, Храм Смоленской Иконы Божьей Матери, Собор Сошествия Святого Духа на апостолов, Успенский Собор. Храмы необыкновенной красоты.
         Я один и вместе с братом Сашей бывал там неоднократно. Такое средоточие церквей я видел, пожалуй, только в Ярославле и в Киеве. Мне было даже тесно на узких мощёных площадках Лавры от обилия церковных храмов. Я понимал, что каждый из них имел свою историю и выполнял известную функцию, и что он неповторим, но я, восхищаясь, конечно, хотел бы, чтобы здания имели и соответствующее пространство. Утомительно было всё время смотреть вверх. А внутри церквей часто было тесно и темно. Свет горящих свечей вносил, конечно, ощущение таинства при входе в церковь и рождал некую сосредоточенность, соответствуя таинству икон, колонн и церковных стен, но обилие посетителей и духота помещений утомляли. Хотелось бы посидеть и подумать об увиденном, но это, как известно, не принято в православных храмах. На территории Лавры часто встречались монахи в чёрных рясах и чёрных шапочках. Это была своя, внутренняя, жизнь Лавры. Иногда звонили колокола по какому-то их расписанию.
       Знакомясь с храмами, обогнули небольшую пристройку к одной из церквей, где был почему-то вне церкви, отдельно, похоронен Борис Годунов. Побывали в большой трапезной, когда-то нарисованной художником Перовым. Полюбовались могучими воротами, ведущими в Лавру (Надвратная церковь Рождества Иоанна Предтечи).
       Даже известный Саввино-Сторожевский собор в Звенигороде, в котором мы бывали, при всей его крепостной мощи, по сравнению с Троицко-Сергиевской лаврой, показался мне всего лишь большой избой.
       А сам город Загорск был более, чем обычным современным городом. Львиную долю его составляли заводы, а значит, заводские корпуса, трубы и заборы.
       Полагаю, что при всём уважении к памяти Сергея Радонежского, Загорск всё-таки остаётся Загорском и сейчас, просто в нём (и это замечательно) расположен Сергиев Посад - крепость и Лавра. 90% жителей города - жители Загорска. Это ведь как С-Петербург, расположенный в многомиллионном Ленинграде. Соборы и заводские трубы. Но ведь и трубы хотят иметь своё название?!
       Однажды, по дороге в Загорск, мы сделали остановку на станции Семхоз. Незадолго до этого здесь был убит священник и богослов Александр Мень. Недалеко от станционного перрона располагалась Церковь. Обычная небольшая церковь. Мы посетили её.  Церковь была знаменита тем, что в ней как раз и служил Александр Мень. Одна из его популярных книг, которую я прочёл позже, была «Христос – сын человеческий». Бог бедных и честных людей. Не столько Бог, сколько очень хороший человек, по мнению Меня. Наверное, это понимание Бога ему и не простил тот фанатик, что убил его топором среди белого дня на лесной тропинке возле станции.
        Новый Иерусалим. Подмосковье. Август 1991-го года. Люди меняются, страна меняется, причём, что и во имя чего меняются, не вполне ясно. Консерватором быть не модно. Сам процесс перестройки становится более важным, чем её смысл. Копирование всего европейского, глумление над отечественным. Убеждаю себя — нужно быть только самим собой. Никчёмность копирования, шутовского театра, маски рано или поздно обнаружится. И это будет обнаружением пустоты.
        Это в Истринском районе Подмосковья. В 1656 году по велению патриарха Никона здесь за рекой Истрой был заложен Храм по подобию старого Иерусалимского. В 1941 году здесь шли ожесточённые бои, и построенный Храм был совершенно разрушен.
Какая прелесть экскурсовод! Все о керамике и о керамике: и гроздья там и тут, и лепестки, и изразцы, и изгибы, и перлы (жемчужинки). Она, кажется, готова рассказывать о шедеврах керамического декора и его создателях часами.
А сам храм Воскресенья, или Новый Иерусалим, — не более чем театр христианства. Экскурсовод всё нам рассказала о строительстве Храма, о его истории и послевоенном восстановлении. Самое удивительное, что этакую сложную и нестандартную (для храмов русской православной церкви) махину собрали на русской бескаменной Московии, с русскими изразцами и рисунками («павлинье око»), под русские дожди и кваканье лягушек.
Зачем было копировать то, что скопировать нельзя? С пустым гробом Господним. Когда-то в Иерусалиме прозвучал предсмертный крик хорошего человека, задавленного властью, а на Руси храм этому крику спустя 17 веков понадобился. Два человека замыслили эту идею: царь Алексей Михайлович и Никон.
На картине Никон властен, умён и мужиковат. Евангелического в нём — ничего. Такому впору рыбными складами заведовать... Так неужели искренняя вера руководила им? Или необходимость в материальном обеспечении веры? Ну, поставил бы светлую колокольню — белокаменную — среди берёз. Красотой устремился бы вверх. А то построил невидаль: подземную церковь, террасы крыш и куполов — вроде это город Иерусалим, а вокруг подобие Палестины. Куда ни повернись — заморские святыни, точно по Библии. Крестясь, лоб расшибёшь!
Инициатива Никона имела деловое значение: самоутверждение русской православной церковной ветви, возвращение к чистоте догматов, освобождение от наслоений и разноречий, перехват паломничества, а, следовательно, средств. Храм должен был давать доход. Возможно, что в конце 17-го века это имело и историческое значение для упрочения государства московского. А вот духовного значения строительство храма не имело. Нельзя канонизировать время, пересаживать его на непривычную почву. Голгофа может быть только одна, Храм над ней — только один. Театр церкви недопустим. Театр христианства, торжество формы веры без исторического и физического первородства — спорно, отталкивает.
Повторение истории — всегда фарс. Конечно, монастырь жил своей жизнью 300 лет. И эта его собственная жизнь интересна: трагедия Никона, малоизвестные страницы деятельности Софьи, жестокость «тишайшего» царя Алексея, стрелецкие бои у стен монастыря, искусство зодчих, гибель почти всего, что было, в 1941 г. от рук фашистов.
Кто теперь должен восстанавливать этот памятник христианской вере? Её фетиш? Только церковь. Но, а как быть с никонианской историей церкви? Не зря о Новом Иерусалиме к 1000-летию православия на Руси не упоминают. Демонстрация подробностей Догмы не убеждает и слишком разоблачительна. Прекрасно сшитая копия костюма лишь подчёркивает отсутствие Господа. Православные верят по-своему и чуждая им ноша отторгается. А была бы церковь сама по себе, без претензий — это и ценилось бы.
             Во время 1 Конгресса пульмонологов страны в 1990 году удалось посетить Соборы Киева.
           В Андреевском соборе мы слушали пение церковной капеллы. Это было очень проникновенно, классически строго. Я, пожалуй, лучшего хорового пения и не слышал больше. Да и сам собор и снаружи, и внутри был каким-то особенно изящным и светлым. Софийский собор был намного монументальнее, но проще и обычнее по своим архитектурным формам. Он успокаивал и умиротворял. А Троице-Печерская лавра показалась мне тесным лабиринтом невысоких церквей, келий и могильных памятников, то есть чем-то исключительно церковным. Но здесь удалось услышать, как звучат колокола.
              Как-то в 1981-м году мне довелось побывать в бывшем имении Н.И.Пирогова – в селе Вишенки под Винницей. Был я и в расположенном поблизости музее Пирогова. Эти места, как известно, соседствовали со зловещим бункером Гитлера. Посещение мною пироговских мест совпало со столетней годовщиной смерти великого хирурга.
      Посетил я и усыпальницу Н.И.Пирогова, расположенную в его имении.  Прежде я мало знал о последнем этапе жизни великого анатома и хирурга, хотя в молодости во время учебы в Академии видел его знаменитые анатомические атласы и музейные патологоанатомические препараты, а также читал его «Начала военно-полевой хирургии». Знал я и о его  активной хирургической деятельности во время Крымской кампании 1855-56 годов.
          В имении Вишенки помню пустынный, окруженный деревянным забором двор, по которому лениво бродили кошки. Тут же у ворот стояла невысокая часовенка. Нас экскурсантов, кроме экскурсовода из Музея, было 7-8 человек. Вошли в часовенку. 5 мраморных ступенек вели вниз, и перед нами открылась просторная светёлка, посредине которой на возвышении под стеклянным колпаком на уровне глаз покоилось тело Пирогова. В светёлку открывались узкие окна, и в комнате было светло.
      Пирогов был в скромном чёрном сюртуке с высоким воротом и с золочёными пуговицами – в форме чиновника департамента просвещения того времени. Голова его покоилась на подушечке. Седенькая бородка. Руки сложены на груди, в руках золочёный крест, на пальцах старческие синеватые вены. И все.
      На стене за постаментом, в глубине светёлки, висели железные венки столетней давности. Всё здесь сохранялось со дня его смерти, бальзамирования и похорон в 1881 году. Бальзамировал тело ученик Пирогова профессор Петербургской Академии Выводцев. Годы прошли, войны пронеслись, революции прокатились,  а здесь все словно замерло. Петлюра, фашистское нашествие, а Пирогова никто не тронул. Говорят, что только золотой крест в целях его сохранности в начале 20-го века священнослужители заменили на золочёный. Немецкие хирурги, по словам экскурсовода, убедили фашистское командование не уничтожать усыпальницу Пирогова, так как он считался одним из их классиков и учителей (в 60-х годах 19 века он работал в клиниках Германии и преподавал там во многих Университетах).
       Постепенно мое восприятие увиденного здесь изменялось. То, что научное наследие Пирогова будет жить вечно, как наследие Гиппократа, мне было ясно, но что его физический облик останется на столетия и чтобы увидеть Пирогова, можно всего лишь спустившись на 5 ступенек в его усыпальницу. Это стало поразительным открытием для меня. То, что тысячи человек могут прикоснуться к памяти Пирогова в буквальном смысле, испытав благоговейный трепет от встречи с этим великим человеком, потрясало. Я думал, что я такой-сякой, сам по себе, никому не известный, а оказалось, что я  прямой потомок этого человека, его профессиональный внук. Он работал в Академии, в которой я учился, он был военным врачом в 19-м веке, а я в веке 20-м, том числе в Афганистане. Не всякому можно повидаться со своим дедом спустя 100 лет! Подумалось и об усыпальнице В.И.Ленина в Мавзолее на Красной площади. Прямая аналогия. В то время ещё не нашлось негодяев, которые потребовали бы выбросить его тело, как это происходит сейчас.
       Покидал я усыпальницу Пирогова совсем другим человеком, мое прошлое выросло неизмеримо, и этому прошлому я не изменил.
        Астрахань.  На холме в полукилометре от берега Волги раскинулся белокаменный Кремль. Оборонная мощь стен. Внушительна их высота — до 10 метров. Стрельчатый верх, бойницы. Высокие угловые башни с конусовидными тёсовыми кровлями, смотровыми площадками и остроконечными башенками наверху, украшенными деревянным кружевом, металлическими флажками, металлическими ветвями и птицами.
        У самого древнего из соборов Кремля — Троицкого — на кремлевскую стену выходит «царское» крыльцо, рукава его лестниц полукружьями спускаются к улице. Толпа народа, чернеющая на фоне белой лестницы и сугробов, угрожающе скопилась у тротуара в молчаливом ожидании городского транспорта. Показалось: дай им в руки пики, надень шлемы — чем не астраханское войско! Кремли российских городов. Что они теперь охраняют? Память? Отчего же она так безлика?! Хорошо бы здесь поставить памятники достойным людям города всех времён...
        Пречистенские ворота Кремля с колокольней господствуют над городом. Наверху громко и торжественно бьют часы, пугая птиц. Ворота высотой метров 20! Что это? Требование архитектуры? Ведь в такие ворота въедет стратегическая ракета в вертикальном положении. Центральное строение Кремля — Успенский собор, обнесённый резной каменной галереей. Загляделся на купола. Проходивший мимо рабочий с лопатой через плечо тоже поднял голову и, оценив мой интерес, уважительно сказал: «Памятник архитектуры!». Утром в морозном инее, в сугробах по пояс, с тропинками и дорожками внутренний двор кажется спящим. Сонно бредут на этюды молодые художницы—ученицы училища, расположенного здесь же, в одном из архиерейских домов. Тяжелы этюдники для худеньких девичьих плеч. Пройдя двор, сквозь ворота одной из башен неожиданно вышел на громадную площадь перед Кремлем. Красота необыкновенная: белый простор, чистота снега, деревья в густом инее. Резные кисти кипарисов в «белых перчатках». Зеленые ёжики самшита весело торчат из-под снега и как бы говорят: «Все это — только зимняя игра, а мы — живы, мы — живы!» Видать, весне не миновать.
    Я пишу не по порядку, но это не так уж и важно. Боюсь что-нибудь упустить.
         Грузия. Высоко в горах, вверх от Кутаиси и Цхалтубо, — творения Х—XI—XII веков. Гелатский монастырь. Создание Давида-Строителя. Раннее, ещё византийское христианство, с остатками языческой культуры. Храм Бограта III-го (ровесника Ярослава Мудрого — 1001—1010 годы). Здесь похоронена царица Тамар... Сам Давид-Строитель (его именем названа одна из улиц в Кутаиси) похоронен в Гелатском монастыре. Умирая, он велел похоронить себя под плитой в полу ворот храма, так как считал, что, хотя и во имя доброй цели — объединения Грузии, пролил всё же слишком много невинной крови своих соотечественников. С тех пор, вот уже 800 лет, по плите над прахом его ходят люди и едут повозки. Знал ли об этой судьбе другой «великий грузин»... Здесь хранятся грамоты, писанные царицей Тамар. Очень чёткая каллиграфия. Маяковский, уроженец этих мест, не зря, видимо, запросто называл её «Тамарочкой»... Древний народ. Горы сохранили его. Оттого так устойчиво своеобразие его культуры и социального облика. Здесь, как и везде, церковь бережёт и сохраняет историю народа.
             Тамбов – один из тихих городов центральной России. Цна. Речка небольшая, но судоходная. С высокого берега её далеко видно. Теплоход на воздушной подушке прошумит среди лопухов и снова тихо. На холме возвышается большой белокаменный действующий Собор. Над вечерним покоем медленно течёт звон колоколов, льются и тают звуки церковного хора. Благовещенье. Вещание мира и радости. И действительно, в эти минуты кажется — мир повсюду, над всей Россией! Залитый солнцем, убранный зеленью, медлительный и обнажённый. Кажется, его можно потрогать руками.
        Старая Рига. Улочки ее лепятся на небольшом пространстве вдоль Даугавы — от музея истории Латвии — монастырского здания с желтыми круглыми башнями до собора св. Петра. На севере его замыкает холм с остатками крепостных стен дорыцарских времен.
      Грузная громада Домского собора возвышается над всем этим миром старого города. Основание собора на добрых 2—3 метра ушло в землю, и при входе в него приходится спускаться по ступеням. Здание было заложено в 1211 году. Епископ Альберт хотел, чтобы могучий облик собора стал символом незыблемой власти церкви и ничтожества человека. И так было более 700 лет...
      Сразу за собором — лабиринт тихих, словно игрушечных, декоративных улочек...
      Полтысячи лет тому назад эти улочки были уложены булыжником, привезенным из Швеции..
      Улочки узенькие, мостовая горбится. Шаги гулкие. Как, видимо, удивителен этот старый город после дождя, когда умытый камень ласково светится и парит.
      Уже десять вечера. Солнце зацепилось золотом за крыши и погружаться в залив не спешит. Белые ночи.
      В закоулке — скромный старинный собор св. Магдалины. Двери плотно закрыты, окна занавешены. Церковь действующая, приют грешниц.
      Еще один поворот в неизвестность: кафедральный католический собор. 1225 год. Кирпичный колосс, вросший в землю. В стенах его — посмертные плиты. Высокая, крытая медью, позеленевшая от сырости башня. Старинные часы на ней точны. На двери собора — как в кассе кинотеатра — аккуратная табличка на русском и латышском языках с расписанием времени богослужений и проповедей. Через улочку, за старыми стенами — покои кардинала.
        В Риге до 40 церквей всех религий, но по-настоящему верующих немного. Часто решают престиж, привычка.
      Величественный собор св. Петра. XIII век. Высота 72 м. Фасад отвесный — от цоколя до шпиля, как у Петропавловского собора в Ленинграде. Стоишь, задрав голову, а соборище полсвета заслоняет. И кажется, что башня с золотым петухом, плывущая в вечерних облаках, медленно падает на тебя, муравья... Провел рукой по стене — камень старый. Тяжёл груз веков, устают не только люди.
      За собором старинный мужской монастырь, с зубчатой зелёной башенкой. В Риге есть и женский, действующий.
      Старая Рига. Какая завершённость, анатомическая ясность и гармония застывшего города! Сколько искусного сердца нужно было вложить в его стены поколениям безвестных рабочих и зодчих, чтобы и сейчас прикосновение к ним было таким тёплым.
               В Самарканде, куда я прибыл в командировку (было это в далёком 1970 году), меня поселили в центральной гостинице с названием Регистан. Гостиница – без удобств, туалет во дворе – в кустах, но зато в центре города..  Уже через час я стоял на центральной площади перед высокими стенами храма с уже знакомым именем Регистан. Это для меня было потрясение.
        Голубое небо, утреннее солнце, бирюзовая акварель колонн. Спокойное величие пространства. Высокое раздумье. Удовлетворённость совершенством. Чтобы почувствовать его, нужно долго и тихо стоять перед этим храмом, и только тогда он начинает рассказывать о себе. Я бродил у его подножья, и мне казалось, что я когда-то знал всё это, может быть даже тогда, когда меня не было. Я точно слышал шёпот вечности.
       Заставив себя уйти, я шёл смотреть руины и мечети, усыпальницы и городища, но всё это – молчало, и было мертво. И я возвращался к Регистану и вновь подолгу стоял перед ним, и мне думалось, что я отношусь к этому чуду как к человеку, который всё знает про меня. Не зря Регистан входит в число известных семи чудес света.
      Прошлое, полное жестокой борьбы и крови, сохранило не засохшую кровь, а творение ума и рук зодчих и рабочих, творение интернационального, общечеловеческого значения. И всё это была моя Родина. В те годы это было так.
      Недалеко от этого величественного здания находился храм, в глубине которого, в центре зала, в углублении, под полом была расположена могила Тамерлана. Зал не был освещён, свет проникал только через верхние окна. Я зашёл сюда случайно, с какими-то попутчиками. Те рассказали мне о том, что перед Великой Отечественной войной могила Тамерлана была вскрыта московскими учёными, несмотря на предупреждение здешних историков, знавших, что нарушившие святость могилы будут прокляты. Так и получилось: когда останки полководца были привезены в Москву, началась война. Сталин, будто бы распорядился вернуть реликвию на место, и это было выполнено. В результате вскоре битва за Москву была выиграна советскими войсками. Такова была рассказанная мне легенда. Позже эта история стала общеизвестной. Сама могила Тамерлана была ниже уровня земли. Памятника не было. Мрачное и таинственное место.
       Были и другие мои открытия. Древнейшая церковь в посёлке Архангельском под Москвой, в селе Коломенском, Соборы в самом московском Кремле, Собор Бухвостова в Рязани, соборы в Ялте, Новочеркасске, соборы и церкви в Саратове, Эмуадзин в Ереване (центр армянской церкви) и многие другие. Я все их видел. Но обо всём не напишешь
         Пост скриптум. Впрочем, это не совсем заключение к этой книге. 20 лет тому назад я написал и издал очерк «Иисус Христос». Но он может звучать здесь как заключение. Привожу его текст.
         Прошлое манит. В нём ответ на многие сомнения. В 50-90 годы я объездил всю нашу необъятную советскую страну. Побывал в десятках городов. Видел, заходил, прикасался и к древним стенам преимущественно православных церквей и храмов. Задумывался о значении веры и церковных обрядов, призванных её укреплять. Почти никогда не беседовал со служителями церкви. По моим наблюдениям, почти все они, даже добросовестно выполняя свою работу, небесполезную или даже полезную для людей, были далеки от веры. Нужды в них у меня не возникало практически никогда. Истинно верующих встречал, конечно. Они вызывали уважение. Кто-то из них, зодчие, рабочие-строители, каменщики и даже епископы  были среди  людей церкви.
       Прочёл замечательную книгу Александра Меня «Сын человеческий”. И утонул в садах Назарета… Впервые передо мной встал образ Христа-человека. Но возникали и противоречия. Нуждаясь в Боге, как в источнике добра, я, должен признаться, не находил в себе потребности в посещении церкви как учреждения культа. Более того, и я уже писал об этом, сами священники чаще вызывали у меня неприязнь своей претензией на занятость и некую значительность, которая ассоциировалась ими с Богом при их очевидной собственной малости. Конечно, в их службе в этой конторе особого свойства было нелёгкое, очень регламентированное правилами, бремя обслуживания прихожан. Многим людям всё это было нужно. Но, к сожалению, я не видел среди них образцы служения и глубокой веры. Убранство видел, а веры – нет. Чем богаче была церковь, тем роскошнее были её одежды, а больше ли веры? Все это уважения и потребности общаться с ними не вызывало. Сама претензия на особенное, кого бы это ни касалось, ложна, свойственна фарисеям – хранителям формы, а не сути. Во всяком случае, я бы не поручил этой конторе ничего из того, что мне представляется духовным в себе. Если полагать, что всем лучшим я обязан Богу, пусть данным мне через моих учителей, мне проще, естественнее иметь с ним непосредственный диалог…
        Церковная контора. Мне запомнилась посещение католического собора во Львове в марте 1975 года. Запомнились скульптуры и прекрасная живопись икон. Глаза Марии долго не отпускали меня, завораживая и волнуя своим сходством с глазами моей мамы. И сейчас вижу, как на мокром полу при входе в этот храм распласталась старушка в мольбе и глубокой вере. В ней назначение храма и вера были неразделимы. Это потрясало. Но помню и то, как отпускал грехи, выслушивая кратко исповеди с обеих сторон исповедальни, жирный, рыжий, в наспех надетой рясе, чуть ли не ковыряющий в зубах священник. Ждали его долго человек 30, а отпустил он их, приняв дары, минут за 20, что-то односложное ответив торопящимся выразить ему каждый своё, такое интимное, такое разное, такое больное. Врач на амбулаторном приёме не в состоянии работать таким скоростным и абсолютно безбожным способом. Я видел всё это из-за колонны, случайно оказавшись среди строительных лесов, прямо напротив этого ремесленника. Распластанная старушка и этот “носитель” рясы…
       Кто же Иисус Христос – человек? По А. Меню, – выходец из бедноты и защитник бедных, революционер в области человеческой и социальной этики, говоривший людям об их более высоком предназначении, не используемом ими, требовавший от них осмысленного служения главному – любви, добру. Он был революционер духа, предлагавший людям живую веру, когда бы законы и книги не управляли их сердцами, а использовались ими. В идеальном случае человек становился подобным Богу, и сам Христос призывал к этому идеалу. Но это, и это было условием, не давало такому человеку преимуществ, не составляло богатства, не позволяло ему обязывать других, но делало его источником веры для других, учителем, примером.
      Христос был интернационалистом – он не делал различий между людьми разных национальностей и мест проживания. Более того, он избегал проповедовать в родном ему городе Назарете, так как именно здесь, казалось бы, в своём отечестве, он, к его сожалению, не мог рассчитывать на понимание своего учения.
       Гибель за идею (или во спасение другого человека) – крайний вариант доказательства или проявления любви. Иисус не призывал к этому, и сам как человек боялся этого, но пошёл на смерть ради людей, поскольку не мог иначе выполнить свое предназначение. До последнего часа, зная о решённости исхода, он, тем не менее, молил отца своего об избавлении. Решение о его мученической смерти не определялось успешностью его контактов с людьми (непосредственного успеха они не имели, он был сенсацией, был удивлением, но понят не был). Его пребывание на Земле было заведомо предельным. Он как комета пролетел вблизи земли и людей, поразил всех живых, показал им высокое небо, позвал и исчез.
       Люди потянулись за этой новой, неведомой, живой верой в добро, в лучшее, сплотились, чтобы не утратить хотя бы память об этом. Одной из форм памяти явилось создание в последующем апостольской христианской церкви. Однако церковь постепенно стала приобретать самодовлеющее значение, настолько, что стала тяжелее веры. Она стала вынуждена обслуживать не только веру, но и самоё себя, а иногда только самоё себя (церковь и государство, церковь и политика). Вряд ли всё это имеет отношение к Иисусу Христу. Он пользовался храмами того времени (синагогами) и приёмами церкви (талмуды, притчи, иносказания), но в наибольшей степени проявлял себя, просто беседуя с людьми и жалея их. И молился где-нибудь в тишине и одиночестве, уходя в горы, в пустыню или глубину сада. Часто он дарил себя бедным, тратил себя для них только за проявления искренности и веры в него.
       Он любил свою мать, родных, был среди них незаметным, своим человеком, но он был очень одинок. По-настоящему он был близок, наверное, только со своим божественным отцом. Он скучал по нему, молился, обращаясь к нему наедине, и получал поддержку (как бы сейчас оказали, подпитку). Сея семена любви, он сам нуждался в любви, получая от людей лишь крохи. Но он не нагибался за подаянием, не удовлетворялся малым. Среди многих суждений о Христе поразительна запись, оставленная Наполеоном во время его пребывания на острове Святой Елены: “Христос хочет любви человека. Это значит, Он хочет того, что с величайшим трудом можно получить от мира, чего напрасно требует мудрец от нескольких друзей, отец от своих детей, супруга – от своего мужа, брат от брата, словом, Христос хочет сердца; этого он хочет для Себя и достигает этого совершенно беспредельно... Лишь одному Ему удалось возвысить человеческое сердце к невидимому. Он связал небо и землю”.
           Конечно, он страдал. Очень терпел от людей, но ещё больше, чем терпел, любил их. Пробиваясь как через заросли сквозь непонимание, он делал добро неустанно, исступленно, зная, сколько ему отпущено жить на земле. Зачем нужно было ему оставлять землю? Люди его не стоили (“не мечите бисера перед свиньями”)? Может быть, нужно было только искорку бросить – искорку надежды? Надежды, что пройдёт время, и люди сравняются с ним по своей духовной сути и, приди он вновь, он не будет так одинок. И будет нужен им живой. Когда говорят о его возвращении (пришествии), почему-то в наименьшей степени задумываются о том, а не рано ли ему возвращаться, ведь сделать это он, как Бог, может всегда. Но к кому приходить-то?! Ведь вновь придётся мучиться на кресте. Бог мог бы сделать людей лучше и без них. Но не хочет. Значит, для чего-то нужно, чтобы они сами приблизились к нему: “душа должна трудиться и день и ночь, и день и ночь”.
         Я никогда не молился в церкви, но обращался к Богу, когда в беде уже не к кому было обратиться. И тогда, когда остался без мамы, а со мной были ещё два братика, и тогда, когда меня оставил друг, а я был не один, то есть как бы не только для себя; тогда, когда сверял себя с чем-то лучшим в себе же, так как я был уверен, что если есть во мне это лучшее, это и есть Бог во мне.
         Думаю, что нам в этой жизни дано приблизиться к Богу, накапливая его в себе. Бог – это добро как минимум, любовь как максимум. И то и другое имеет определяющее свойство – отдавать. Если, отдавая, одаривая, ты счастлив, то это и есть одобрение Бога. Это не у всех получается. И поэтому по-настоящему счастливых немного. Причём здесь все равны, можно иметь мало, но отдавать последнюю рубашку. А с тех, кто много может, просто больше спрос. Я – счастливый человек, в том смысле, что мне жить только для себя – неинтересно, а жить для других – радостно, в том смысле, что я учёта сделанному не веду и делаю это безотчётно, словно по чьей-то воле, как если бы я был обречён на доброту. Исключения из этого правила бывают редко, с ними связаны угрызения совести, и эти случаи воспринимаются как перебои в нормальной работе сердца. Я счастлив еще и потому, что пока мне удаётся быть счастливым.
         По-настоящему я ненавидел я ненавижу фашизм и предательство в их различных формах. Я знаю, что у ненависти, как и у любви, нет предела. И это не проделки сатаны, рождающего зло, это само зло, с которым боролся и Христос. Возненавидеть или – проклясть – это как если бы провести в душе резкую черту, отделяющую тебя от откровенного наступательного зла, это вынесение внутренним нравственным судом приговора, который обжалованию не подлежит.
        Когда-то, это было сразу после окончания войны, уходя из больницы от мамы и, зная, что она теперь уже точно умрёт, рыдая в больничном сквере, я поклялся: сколько буду жить, столько буду уничтожать фашизм, убивший ее. Было мне тогда – 13. В последние годы это чувство во все большей степени связывается во мне с государственным российским фашизмом, планомерно и беспощадно уничтожающим рабочих, крестьян и солдат моей Родины, чего не смог сделать даже Гитлер.
        Народ, большой, больше кучки предателей, захватившей власть, есть ещё возможность сеять добро, правду, отдавать себя делу, делать счастливыми других. Я – в ладу с моим Богом.
          Нигде в Евангелии не описано, что Христос радовался. Он был сконцентрирован на духовном творчестве настолько, что сделанное, то, что радовало и изумляло людей, становилось для него не столько источником удовлетворения, сколько дополнительным стимулом к продолжению творчества. Вся человеческая история Христа – это история сеятеля, труженика, не успевшего увидеть плодов своего труда. Безрадостность восприятия праздников и большая адекватность восприятия радости как возможности продолжения борьбы свойственны многим творческим людям, и не нужно думать, что я поднимаю себя до уровня Бога. Человеческое может и должно быть проникнуто божьим. В этом и была цель Христа.
         Христос взорвал свое время. Он был революционер особого порядка. Он разрушал темницы души, он огорчался, гневался, как сказано в Евангелии, видя жадность, несправедливость, болезни, ложь, торговцев, загадивших места, святые для людей. Он изгонял их из Храма. Этот мусор мешал ему и людям, и он гневался. Как Бог, он мог бы уничтожить всё это, но, наверное, для него важнее было, чтобы люди когда-нибудь смогли сделать это сами – и в себе каждом, и в обществе, в целом. Ленину, коммунистам была свойственна та же неудовлетворённость, и они хотели дать людям больше справедливости, но если Христос только ставил эта задачи, то они решали их, но не для всех, а только для угнетённых. “Нравственно только то, что служит интересам рабочего класса”, – так говорил Ленин.
          Христос не связывал себя решением даже вопиющих социальных противоречий своего времени, хотя народ ждал от него имению этого, полагая, что он – царь бедных и спасёт их. Он не оправдал их ожиданий. Он как бы перескакивал через всё это, видя решение всех проблем только в этической плоскости, касающейся не только бедных, но и всех людей вообще. Любовь вместо борьбы, практически уход от борьбы. Видимо, он полагал, что устранение одного конкретного зла породит другое зло, и так будет без конца. А может быть, он не решился, так как это означало бы насилие. И хотя его окружало насилие (как и Ленина) и сам он стал жертвой насилия, он – в отличие от Ленина – не решился. Ведь те, кто к угнетённому большинству не принадлежал, тоже были людьми. И потом, если насилие возможно, то где его необходимая мера и кто её определит? Ведь если она будет нарушена, это породит новую несправедливость. В жизни так и произошло: большевики превысили меру насилия, необходимую для решения справедливых целей, и породили не только добро, но и зло. Удивительно: и тот и другой, и Христос и Ленин одного горя народного нахлебались, а пошли разными дорогами.
        Сейчас церквей стало больше, а веры меньше. Внешнее вытеснило внутреннее. Пожертвования на храмы уравновешивают распоряжения о массовых расстрелах. И вовсе не святых руководителей церкви это устраивает. Люди в государстве вымирают, церковь молчит. Пусть вымирают, лишь бы был мир между богатыми и бедными, между красными и белыми, между угодной ей властью и по праздникам любимым народом… Церковь и то, что рядом с ней, плотно окружены торговцами. Церковь освящает всё, что угодно: от ларьков до университетов, от армейских казарм до вокзальных перронов.
        Культ наживы, жизни для себя – процветает, вытесняя товарищество, коллективизм, радость общения и познания, радость дарения и служения. Духовность строителя, творца, мастера несовместима с господствующей ныне практикой разрушения, прожигания жизни, глумления, эгоизма, безделья. Те, что у власти сейчас, – в частности, вчерашние фарисеи коммунистической веры, разоблачаемые самой жизнью, а на самом деле и вчера, и сегодня — торговцы, которым не место в Храме людей труда.
         Церковь утрачивает монополию права веры в Бога. Без неё и её атрибутики это получается чище. Подкрашивая купола, она ветшает изнутри. Я уже и не говорю о ещё более театральной католической церкви. Но я, разумеется, никому не навязываю своих представлений.
        Есть и другая сторона. То, что за чертой чувственного опыта, – или состоящие транса, экстаза, фантазии, или нечто ещё, не познанное, находящееся вне разума, хотя и не вне чувства. Это область чистой веры. Благословен тот, кто так верит. Сам бы я хотел быть частицей Христа здесь, в реальной жизни, пока могу жить, пусть даже по его незримой подсказке мне.
       Христос знал, что Иуда его продаст, ещё до того, как об этом тот успел подумать. Что, по сценарию так было положено? Но если гибель Христа была предрешена ещё до его опыта работы среди людей, то предательство Иуды вряд ли было столь же генетически детерминированным. Тогда отчего же? Видимо, сыграла роль необычайная проницательность Христа, который разглядел в этом самом эмоциональном, своём последователе и самого нестойкого. Возможно, и то и другое в Иуде было искренним, и дело было не в 30 сребрениках. Такие люди встречаются и в обычной жизни. Ведь повесился же Иуда, раскаявшись в содеянном, значит, не был он закоренелым предателем. Тем не менее, свое чёрное дело он сделал.
        Как не хватило коммунистам этой проницательности и нравственности, чтобы в своей среде разглядеть известных всем предателей! Иудушек помельче пруд пруди, и все они, предав Мечту, тотчас же вытерли о неё ноги и погрязли в поисках личного благополучия. Коммунистический храм, особенно его “поднебесье”, нужно систематически вычищать, так, как это сделал разгневанный Христос с храмом божьим.
Иисус Христос – революционер рубежа нового времени, независимо от толкований и веры в его божественность. Он опрокинул суть веры Старого завета, и особенно её формы. И хотя он не призывал к изменениям условий угнетения своего народа (римская оккупация, социальная несправедливость) и был как бы выше этого, тем не менее, сам он жил, работал и умер среди бедных. И бедными был оплакан, и в памяти бедных был сохранён на века. Он жалел бедных и несчастных и издевался над богатством, но к борьбе со злом не призывал, полагая, видимо, что даже заблудших и виновных всё равно может спасти только любовь, а не кара земная. Кто знает, может быть, изменить духовную направленность жизни людей – это гораздо больше традиционных форм революционности. Но как от Ленина нельзя требовать гуманности к врагам рабочего класса, так нельзя требовать и от Иисуса Христа политической революционности.
         Иисус шёл на смерть и нёс свой крест до конца не только потому, что так было предназначено ему, не только потому, что это было доказательством его служения человечеству, но и потому, что он был не способен изменить самому себе. А сколько коммунистов шли на расстрел по этой же причине!
        Бог – с бескорыстными людьми, с теми, кто не изменяет своим убеждениям, не изменяет своей Родине и самому себе.
        Произведения автора по теме.
        Незабываемое. Рассказы. Саратов. 1997, 113 с.
        Мальчики войны. Саратов. 2009. 58 с. 2-е, дополненное
              издание.   Саратов, 2010,  163 с.
        Моя академия. Саратов. 2011, 84 с.
        Мои больные. Сборник рассказов. Саратов.   2013г.
        Многоликая жизнь. Саратов. 2014, 150 с.
        Красная площадь и её окрестности. Саратов,
               2015, 117 с.
        Города и веси. 1,2 и 3-й сборники. Саратов, 2016. 320 с.
        Афоризмы и словесные зарисовки. Саратов, 2017, 40 с.
        Путешествие продолжается. Саратов, 2017, 80 с.
        Примеры полуреальности. Саратов, 2017, 150 с.
         Воспоминания об отце. (В соавт. с А.М. и
             В.М.Кирилловыми). Саратов, 2017, 128 с.