Священный лес или Голливуд, роман, гл. 40

40.

Верку разбудил стук в дверь. Стук был резкий и нетерпеливый. Ей бы хотелось, чтобы её Артик стучал мягче, нежнее, но хоть пришёл и то – хорошо. Вчера она уснула с тяжелым чувством. К голоду ей было не привыкать, но нетерпеливое ожидание было мучительнее знакомой сосущей пустоты где-то там, внутри, где полагалось быть то ли душе, то ли желудку. И вот наконец. Он пришёл.

Она подхватилась и побежала к двери. Стук повторился и был на этот раз ещё громче и даже отдавал хозяйской наглостью. Такой, что стоило послушать совета Артика и надеть на себя что-нибудь, но что наденешь?  Её изорванное добро так и валялось в ванной, его рубашка, в которой она бегала по квартирке, ставшей за последние дни милой и своей,  уехала вместе с ним. Поэтому открыла она дверь как была. Ни в чём. Во всей красе. Открыла и ахнула, застыв перед этим здоровым.

Здоровым Эдик был, нечего сказать. Сто килограммов на метр девяносто, не жилистый, прямо скажем, упитанный, хоть и не толстый. Мощь со сливочным маслом, как смеялись пацаны. То, что здесь надо. Да на такую работу других ведь и не берут. Опасная работа. Бодигард. А уж бодигард у Фиксы и вдвойне. При его-то бизнесе. Мотель? Какой там мотель. Вывеска это просто. Крыша. Вот одну квартиру едва починили для отвода глаз, а тут и придурок с «дочкой» заявись. Надо же! Червяк сказал, что паспорт канадский у чувака. Лучшей тёлки не нашёл? Места другого?  Или по неопытности? Хотя малая и ничего. – Ну чё пялишься? Одевайся, пошли. Хозяин зовёт. Сбежал твой, похоже. Тебе что, тоже не заплатил? Ур-р-род!

Он почти непроизвольно протянул руку, чтобы схватить её за груди с призывно вскочившими коричневыми сосками, но она будто проснулась и отпрянула внутрь, попытавшись закрыть дверь.

- Эй, ты, телушка-полушка! Брось эти шутки! – Эдик с мгновенной реакцией, которой и славился среди пацанов, вставил ногу в сокращавшийся проём двери, двинул плечом и вошёл в коридорчик. Но дальше не пошёл, позволив Верке шмыгнуть в жаркую комнату.  Дышать тут прямо нечем. И что натопили так? Батарея не выключается совсем что ли? Надо Червяку сказать, чтоб починил. Ещё угорит кто. Хотя кого ещё сюда угораздит вляпаться? Свои же - не идиоты. Разве ещё какой иностранец притыренный. Хотя, притыренный-то притыренный, а туда же с хитростями: развлекался четыре дня, а заплатил за два. Разве что девку нам оставил на остальные. И то не глупо. Ничего себе она. Волосы, как смоль, а сама - прям молоко. Щёки горят, и биссер пота над пухлыми губами... Он даже головой тряхнул и усмехнулся: отдыхаем, пацаны!... Ничего краля. А сиськи так вообще. Да и ляжки. Не тощие. Малая ещё, но уже при всём. И на рожу вполне. – Ну ты там чё? Выходи.

Он заглянул и прошёл в комнату. Предательски вздагивающий холмик одеяла на деревянной кровати. Стол, засыпанный крошками и обрывками бумажных пакетов. Ключ – в карман. Салфетка с двумя номерами телефонов. Эдик  повертел её и тоже сунул в карман.  Но дышать совсем нечем. Он подошёл и распахнул запотевшее окно. В комнату ворвался зимний воздух. Холмик одеяла замер. Эдик не был злым, просто сказали сделать и он делал. Но злым он не был и дал ей полежать ещё минуту, глядя на совсем низенький холмик с огромными оранжевыми розами. Маленькая босая ступня неловко торчит. Прямо хоть укрывай или заберись туда сам. Стало уже свежо, уличный холод прошёл по вспотевшей спине и заставил его поёжиться. Он протянул руку, совсем было решив её раскрыть, но она вдруг резко отбросила одеяло сама, встала и прошла в ванную. Только глянула на него быстро, и взгляд её был совсем не таким, как он ждал. Не похоже, что она только что плакала.

Те, кого никогда не предавали, может быть и не поверят, что всё происходит так быстро. Что можно так сразу принять, что брошен, что остался сам, один на один с холодом и равнодушным миром, текущим вокруг тебя, будто ты исчерканая графити реклама дорогих часов или бессмысленный, почти кощунственный в окружающей грязи плакат «Любите свою Родину!».

Те, кого никогда не бросали, может быть, пожмут плечами. Но это только первый раз невозможно поверить, что брошен. Когда ты стоишь на чужом перроне в незнакомом городе,  без копейки в кармане, два дня не ев, и никто, никто не пришёл тебя встречать!  Никакой подруги матери, никакой Варвары. И её нет вообще. Когда до тебя вместе с холодом и слабостью в ногах медленно доходит эта мысль. Что её вообще нет. Никакой Варвары нет совсем и отродясь не было. Тебя просто выбросили вон, как собаку, подальше от дома, где ты не нужна, где ты стала соперницей собственной матери, которой-то на самом деле хотела лишь помочь. Только первый раз это трудно. И тот, кто не смог приспособиться, найти себе тёплый закуток, стайку таких же бездомных, отчаянных, но  говых на смерть стоять друг за друга грязных маленьких головорезов, - тот умер ещё в прошлом году. А она осталась жива. Поэтому мысль, что брошена, дошла до неё быстро. Вместе с холодным уличным воздухом.

Артик ушёл, сбежал, бросил её - козёл позорный. Но хоть он и не заплатил ей деньгами, что-то он ей всё-таки оставил. Она поняла, что красива. Она помнила желание в его влажных глазах, нетерпеливую дрожь во вспотевших ладонях. Молящий, срывающийся ночной шёпот: «Отдайся мне, отдайся!» - ещё звучал в её памяти. Там, в её услужливой, готовой вспоминать или забывать памяти поднялось всё, что было важно для выживания: Лёха с его пистолетом, любящий её и готовый убить всякого, кто обидит её; ждущие где-то в холодной трубе мальчишки; зима на пороге; обещанная дача с печкой; доллары.

Будто и не было предательского желания всех бросить, сбежать в тёплую жизнь с этим импортным козлом. Она была здесь, просто чтобы добыть доллары, чтобы им всем пережить наступившую зиму. И кошелёк, и все карманы Арчи она дважды обыскала, но не было там долларов, почти ничего не было! И чёрт с ним, что сбежал, козёл пустой! Но ещё не поздно. Она бросила оценивающий взгляд на Эдика и пошла одеваться в ванную.