Неугомонный зять

   Ваню Беспокойного в деревне любили и стар, и мал – за доброту, простоту и весёлость. Даже лёгкая взбалмошность не портила его, а добавляла некий причудливый изыск. В отличие от других, с годами взрослея, он оставался прежним романтиком, не теряющим связи с прошедшим детством.  Пожилые люди, умудрённые жизнью, часто говорили о нём: «Вот же природа–матушка одарила – полностью своей фамилии соответствует».

   Невысокого роста, худощавый, с вихрастым чубом из-под кепки, небрежно наброшенной на голову, но энергичный и непоседа, он успевал везде. Да и не мог он пройти мимо любого жителя, не переговорив о чём-либо.

   -Пацан, что ты маешься от безделья? Твои друзья уже давно в речке Дубрежь вьюнов  таскают. Слышишь? – на всю деревню их писк разносится. Держи конфету и передай мамке, чтобы в магазин бежала – водку качественную завезли. Спасибо мне потом скажет, да и угостить пусть не забудет.

   Довольный обладатель конфеты вначале не собирался бегать по всяким пустякам, но заморская сласть лакомства размягчила его душу, и мелькнула мысль: «Кто их поймёт взрослых? На всякий случай, лучше передать – не трудно».

   Беспокойный, удовлетворённый  общением, двинулся дальше по улице. Его посоловелые глаза и громкий голос выдавали, что он уже успел отовариться спиртным. Впереди показался вышедший из дома дед Сергей.

   - Иван, что это ты средь бела дня уже нализался? Картошку же убирать надо, - сочувственно произнёс старик.
   - Сергей Григорьевич, картошка подождёт, успеем убрать. Сколько этой жизни? А картошки нам много и не надо. Сегодня гуляем, пока тёща в гости к куме в соседнюю деревню пошла. Давай к тебе зайдём – выпьем. Не хочешь? Понимаю! За свою жизнь уже напился, а у меня всё ещё впереди...

   Опытный старик, чувствуя, что теперь не отвяжешься, решил воспользоваться известным приёмом и тихонько уйти домой. Все знали, что полупьяный Иван, увлечённый разговором, автоматически закрывал глаза то ли от глубокого удовольствия, то ли от усталости держать веки на весу.
   - Сергей Григорьевич! Григорьевич... Да где же ты? Тьфу, нечистая! Неужели не было? – задумчиво произнёс Беспокойный, в одиночестве переминаясь с ноги на ногу на улице. Оторопело постояв, он двинулся дальше.

   Подойдя к дому, вздрогнул от неожиданности и мгновенно протрезвел – тёща стояла у калитки, зорко наблюдая за ним. Иван жил «примаком» (в доме тёщи) и сразу понял: "Сейчас начнёт воспитывать, мало не покажется", - и не ошибся.
   - Пропойца, алкаш несчастный! Работа стоит, а он пьёт. Детей куча, кто кормить их будет?
   - Пелагеюшка, прости! Чуть – чуть принял, для души. Сделаем работу, дождей пока нет. А детей... да, пятеро. Что мы - не прокормим? Прокормим! – Иван сбивчиво и миролюбиво пытался успокоить тёщу, а заодно и убедить, что он готов "горы свернуть" ради семьи.

   Пелагея глыбой нависала над ним. Вышедшая из дома жена Валентина, статью похожая на мать, уперев руки в бока, открыла широкий рот, чтобы помочь навести порядок. Беспокойный не стал ждать могучего обжатия его свободы с двух фронтов, а съёжившись и припав к земле, он незаметно юркнул внутрь дома.

   Иван был колхозным пастухом. Нравилась ему эта работа – простор, свобода. Он никогда не переставал восторгаться неповторимой и непредсказуемой красотой окружающей природы. Его удивляло, и он не мог понять - почему большинство  людей часто не замечали этого? Видимо, «забитые» тяжёлым, а порой и рабским трудом, они давно потеряли остроту ощущений, привыкли и  буднично воспринимали явления. Ему было жаль их и хотелось чем-то помочь, взбодрить  – если не делом, то хотя бы добрым словом или весёлой шуткой. Поэтому, выпив, он любил сыграть на гармошке что-то весёлое и задорное. Его злободневные и острые частушки порой задевали за живое, что доставляло гармонисту особое удовольствие.

   Бепокойный с удовлетворением и глубоким упоением созерцал живописные луга, пересечённые таинственными болотами с зарослями около них ольхи и берёзы. Затаив дыхание слушал трепетные переборы жаворонков в поднебесье.  При этом раскрепощённый он дышал полной грудью с радостным ощущением настоящего счастья и не мог надышаться настоянным, пряным и живительным воздухом. Здесь, без давления и насилия со стороны других, он чувствовал себя человеком и хозяином.

   Шершавый язык коровы нежно, но как щётка, лизнул его по щеке и вывел из тихого состояния блаженства. Глубокие, как озёра, большие и чистые глаза Рябушки доверчиво смотрели на Ивана, но при этом лукаво светились, а в их глубине блуждала лёгкая хитринка. Оттаяв душой и подобрев, чувствуя тёплый взгляд Рябушки, которая с интересом посматривала на соседний участок сочного клевера, он внутренне соглашался с её желанием.
   - Иди, подкормись. Только аккуратно – следов не оставляй.

   После такого пиршества довольная Рябушка благодарно и со скрытым смыслом бросала взгляд на пастуха, как будто понимала, что они уже повязаны круговой порукой, а её благодетеля могут и оштрафовать за потраву семенного клевера.

   Солнце, заканчивая бег, на глазах падало за горизонт, играя прощальными бликами. Иван загнал стадо коров в сарай и прибыл домой, привычно зачехлив душу опять в скафандр.

   Ужин накрывала жена. Беспокойный, не отошедший ещё от природного баланса справедливости, не выдержал:
   - Валентина, завтра траву косить надо, тяжёлая и ответственная работа. Однако откуда сила появится с таким делением мяса? Себе ты положила большой кусок, а мне совсем маленький. Иди теперь и коси.
   - А ты как бы сделал? – таинственно спросила жена, прикрывая рукой мясо.
   - Я, конечно, взял бы себе маленький.
   - Ну, а чего тогда орёшь и лезешь на рожон? Я так и сделала, тебе такой и дала.
   - Всегда делили по едоку. Вот поправишься – получишь больше, - поддержала тёща Валентину, окинув взглядом невзрачную фигуру зятя. - Скоро мяса совсем не будет. Вон повадился коршун, здоровый чертяка, каждый день цыплят хватает. Вчера одного уволок у нас, а сегодня - сразу двух у соседки Марии. Ничего не боится. Как только отойдут в сторону от курицы – так и нет их больше.
   - Наливайте сто грамм – я знаю, как отвадить коршуна и уберечь цыплят, -  уверенно произнёс Иван, с надеждой посматривая на тёщу.
   - Опять за своё, недавно только пил, - побагровела Пелагея, но тут же, неожиданно изменившись в лице, подумала: «А вдруг знает? Жалко цыплят – пропадут. Нет, не бывать этому – лучше сто грамм пожертвовать!»

   На следующий день цыплята Пелагеи ходили рядом с курицей, привязанные к её ногам. К концу дня у соседки опять пропали унесённые коршуном двое цыплят. Пелагея ходила довольная – коршун не заглядывал к ней на подворье, а у Марии через несколько дней исчезли все цыплята.

   - Молодец зятёк, работает голова! Недаром в народе говорят: «Мал золотник, да дорог!» Сберёг цыплят, - поделилась с соседкой счастливая Пелагея.
   Мария, расстроенная и глубоко обиженная, что не открыли ей секрет раньше, хлопнув калиткой, ушла к себе в огород.

   Утренний переполох во дворе, сопровождаемый тревожными криками петуха, сорвал Пелагею с места. По двору летали перья, а коршун, вцепившись в курицу, пытался оторваться от земли.
   - Грабитель, ворюга! Куда? – истошно завопила Пелагея, угрожая веником.

   Увидев хозяйку, коршун, размахивая длинными крыльями, тяжело взлетел вверх. Под ним, как парашютисты, жёлтыми комочками беспорядочно летали цыплята. Стервятник, пытаясь быстрее уйти с добычей, набирал высоту меж растущих у дома берёз. Это и подвело его – верёвочки, которыми были привязаны цыплята, надёжно перехлестнули встречную ветку. Резким рывком курицу вырвало из когтей коршуна. Потеряв при этом высоту, он с трудом улетел прочь.

   Курица, запутавшаяся на берёзе, с перепуга истошно кудахтала и била крыльями. Цыплята болтались рядом и разноголосо пищали. Внизу, под опадающими на неё перьями, стояла растерянная Пелагея, а рядом с ней услужливо крутился и раздражённо кричал петух, ранее прятавшийся от прилетевшего разбойника. Подошедшие на переполох мужчины помогли благополучно снять счастливых жертв с берёзы.

   Вечером за столом Ивана и ругали, и хвалили. Пережившая стресс тёща изливала свои мысли:
   - А всё почему? Разваливается деревня. Вся молодёжь в город бежит, работать у нас негде. Одни коршуны слетаются. Что за время пришло? Похоронить скоро некому будет. Как жить дальше?
   - Мамаша, не переживай. Земли хватит, а я похороню. За милую душу всё сделаю, постараюсь, - успокоил тёщу Иван.
   - Обрадовался, охальник! Спешишь прибрать быстрее меня, да утробу самогоном залить?
   - Пелагея, я пью только по делу и по праздникам. Ну, выпью за упокой – положено. Святое дело! – оправдывался зять.
   - Счастливый! Похоронил уже. Глаза бы мои на тебя не глядели. У, бесстыжие зенки вылупил! Иди лучше пол свиньям в сарае перестели – весь сгнил.
   Иван, покрутив головой, мол опять недовольна, а я хотел, как лучше, смиренно вышел из дома.

   Вернулся, когда тёща уже спала. Она лежала строго вытянувшись, как покойник. Только нежное посапывание, с периодическим причмокиванием губами, успокаивало. Ивану внезапно так стало жаль свою тёщу, рано потерявшую мужа, что он решил её чем-то порадовать. Мелькнула мысль: «Надо купить ей новое платье, а может и сапоги. Какого размера нужны вещи?» – он не знал.

   Решение пришло быстро – измерить реальные размеры тёщи. Взяв рулетку, Иван осторожно, чтобы не разбудить Пелагею, начал производить обмеры. Торчащие из-под одеяла стопы ног удалось измерить быстро. Затем, приложив начало ленты рулетки к ногам, потянул её к голове, но зацепился ногой за выступающую половицу пола, и рулетка упала, шлёпнувшись о щеку Пелагеи. Проснувшаяся тёща, ничего не понимая, вращала сонными, ошалевшими от резкого подъёма глазами. Увидев Ивана, а затем рулетку - всё поняла сразу.
   - Убивец! Спешишь?! Не дождался – меряешь.  Ещё живую... уже готов меня схоронить. Ирод, что надумал? Иди с глаз долой!

   Подбежавшая жена, узнав о случившемся, набросилась на Ивана. Тот, беспомощно размахивая руками, что-то пытался объяснить, но поняв бесполезность, с тяжёлыми чувствами ушёл.

   Ночевал Беспокойный в сарае на сеновале. Внизу, понимая положение хозяина, медленно жевала жвачку корова, периодически вздыхая. Тугодум кабан, как  будто ничего и не случилось, бодро хрюкал. Сквозь прорехи в крыше сарая загадочно помаргивали далёкие звёзды. Вот одна из них сорвалась, оставляя росчерк сверкающего следа. «А я, как комар, летаю между женой и тёщей», - тоскливо подумал Иван. Его взгляд упал на балку перекрытия сарая, а затем на рядом стоявшую лестницу – пришло неожиданное решение.

   Утром хозяйка вышла во двор накормить скот. Сначала она сходила за водой к колодцу. В это время из дома появилась и Валентина. Иван наблюдал за ними из сарая.
   - Валентина, а где Иван? Что он бездельничает? – спросила Пелагея. - Все уже давно проснулись.
   - Не знаю. Дома он не ночевал.
   - Так что ж ты не ищешь? Разбирайся – это же муж твой, - в её голосе прозвучало беспокойство и тревога.

   Пелагея, недовольно ворча, взяла охапку сена и двинулась к сараю.

   «Пора реализовывать замысел», - подумал Беспокойный.

   Дверь сарая заскрипела, и лучи света пронзили внутренний полумрак. Тело Ивана с вытянутыми голыми ногами, свёрнутой набок головой и выпавшим изо рта языком висело на балке.  От неестественности увиденной картины Пелагея, издав короткий стон, рухнула наземь.

   Иван, страховавший петлю продетой в неё рукой, нащупал ногами лестницу, стоявшую рядом, освободился от верёвки и соскочил вниз. Тёща, мертвенно бледная и бездыханная, лежала рядом. Жалость, слёзы, а затем испуг охватили Ивана.
   - Валентина, Валентина! Матери плохо! Воды! – истошно закричал он.

   Со сбившимся платком, растрёпанная, прихватив ведро воды, прибежала жена. Иван быстро плеснул водой на лицо Пелагеи. Та тяжело вздохнула и открыла глаза. Её лицо медленно стало розоветь.
   - Иван, живой? Живой! Как же это? – слёзы радости потекли из глаз Пелагеи.
   - Прости, прости! Не хотел, - Иван упал на колени и тоже плакал, целуя тёщу.
   К ним присоединилась и Валентина. Так, обнявшись, они и замерли на полу сарая – счастливые, очищенные и просветлённые.