Доброжелатель. Эпилог. Глава 2

Глава 2
Прощание с отцом

Утром Ксюшу разбудил звонок из больницы. После смерти отца ее уговорили вернуться домой, выспаться хоть немного, и сказали, что как только патологоанатом завершит свое дело и покойного перевезут в морг при ритуальном зале, ей сообщат и разрешат прийти для прощания и подготовки тела (при этих словах она начала было плакать, но тут же сдержалась, зажав нос пальцами, отчего чуть не задохнулась и почти потеряла сознание).
Положив трубку, Ксюша снова всхлипнула – уже не скрываясь, автоматически прошла в ванну и под звуки хлынувшей воды разрыдалась. Плакал она недолго, следовало взять себя в руки и поспешить в морг. Какое число – подумала она – какое сегодня число?
В комнате, на письменно столе отца лежал настенный календарь, видимо, православный, на обложке блестели золотые купола храма, Ксюша начала перелистывать страницы, остановилась на сегодняшнем дне – она помнила какой день недели, но последовательность цифр, смена чисел после недавних событий совсем стерлась из ее памяти и сознания.
Наконец, по названию она определила число, на страничке, готовой к тому, чтобы быть прочитанной и выброшенной, смутно виднелось изображение вроде той же самой церкви, что и на обложке, а перед церковью стояли, как на коллективном фотоснимке, монахи. Их было много, и они спускались рядами от дальнего плана у стен церкви вниз – к двум чуть выдвинутым силуэтам.
Один из них был в монашеской шапке (Ксюша так и не смогла вспомнить правильное название), второй – с непокрытой головой.
Ксюша вгляделась на секунду, вырвала листок и смяла его. Осмотрелась – под столом отца стояла корзинка для использованной бумаги – вернусь, просмотрю, может, что-то из выброшенного отцом стоит сохранить, остальное уберу – подумала она, тут же поймала себя на мысли, что нельзя думать о порядке в доме и чистоте в такую минуту, когда ее отец – тут  она снова поняла, что не может думать об отце в категории прошедшего времени, а почему нельзя? – нет отца, есть тело, но тело не есть мой отце, она снова всхлипнула, скомканная бумага полета в корзину, Ксеня вышла из папиной комнаты, хлопнув дверью.
В морге ее сразу же пропустили в ту часть, где уже обряжали тела для похорон, видимо, сотрудники отца постарались – хоронили без вымогания денег, деловито и спокойно, будто привыкли к такой честной и немного странной работе, впрочем, работа производится везде, покуда жив человек, покуда соседство с мертвыми не умертвляет и саму жизнь.
В прохладной комнате никого не было, санитар предупредительно остался за дверями, пропустив в ритуальный зал дочь умершего, а сам застыл на пороге в белом халате, странно чистом и пахнущем свежими осенними листьями.
Ксению раздражало, что она способна отмечать эти посторонние приметы бытия – здесь, перед лицом самого страшного, смерти близкого, может, самого близкого человека.
Собственно, кем был в ее жизни отец по-настоящему – в ее, а не сам по себе, – ¬ попавший в пересечение неких интересов, общих забот, желаний, она так и не поняла.
Отец, мать, Петр.
Все.
Теперь двоих уже нет, отца нет вообще, Петра нет и не может быть, потому что следует смириться и с его предательством, и с его участием в смерти отца, вольном или невольном – и с тем, что и она его предала, уйдя к Гене, и потом, разменяв верность любви на суммирование телесных опытов, приняла сумму за реальность целостности; но – ближе к дальнему концу комнаты стоял накрытый красным сукном стол, а на нем гроб, и это было важнее всего теперь, а запах халата санитара, а какие-то звуки из-за стенки: разговор, смех, мелодия из радио, что это за мелодия, шопен что ли, или глен гульд? Прозрачно льющаяся музыка рояля, чистая, как плач ангела, вот она стоит перед отцом – но это не он, это мог бы быть он – но это холодное белое отчужденное тело, которое ей надо по-прежнему любить, лелеять, что это она? Ей просто надо поцеловать его в лоб, стать перед ним на колени и попросить прощения – папа, папочка, прости, мы так и не говорили при жизни, ты сам воспитал меня так – не говорить о сокровенном, а теперь даже если я захочу сказать что-то – мне придется говорить с твоей памятью в моей памяти.
Если бы существовал загробный мир, ты бы мог кивнуть оттуда, мог бы легкой уже бесплотной рукой как когда-то в детстве коснуться моего лба и поцеловать, чуть стеснительно, ласково, по-мужски скупо, соберись, Ксюша, ты просто пришла попрощаться одна – потому что завтра, на третий, как водится, состоятся похороны для всех, странный успокаивающий совесть живущих ритуал. Выпьют, закусят, вспомнят, каким хорошим человеком был покойный – и разойдутся жить, а его уже не будет, не будет – и это не будет единственно важное сейчас в ее жизни.
Хотя сам ты всегда смеялся над этими предрассудками, и смеялся бы над своими похоронами, склонись, Ксюша, поцелуй, смахни слезы, и уходи, тут живым делать нечего.
Теперь просто надо будет выйти замуж, родить ребенка – отец так хотел внуков, не дождался, самое время, пусть муж будет самым обычным, но надежным, человеком. И пусть он тоже будет хотеть детей и она родит ему трех сыновей, или трех дочерей, но чтобы как в сказках – трех, а потом как в сказках – придет отец и будет ночью смотреть как лежат его три внука, его три внучки, локоны, порозовевшие щечки – в трех кроватках, колыбелях, люльках, а она будет петь им песенку, ай-люли – песенку разлуки и встречи, любви и прощения.
Вот и все, она повернулась, санитар все так же пах свежестью, вышла, куда теперь до завтра – вдруг снова мелькнуло – ведь Петр же в Москве, почему же он меня не разыщет? Но и это было бы сказкой, слишком многое их разделило, и теперь она просто шла по бульвару, улице, тропинке, двору, вспоминая и плача.
Она шла пешком через весь город к себе домой и не знала, что в этот же день, тоже через весь город, но из тюрьмы, и не домой, а в неизвестном пока еще для него самого направлении, шагал выпущенный на свободу Петр.
И еще она не знала, что на выброшенном этим тяжелым утром листике из календаря была напечатана икона тех, кто когда-то жил в их городе, молился и излечивал силой слова, падал в отчаянии и срывался в грех, а потом снова вставал на ноги и шел к пахнущим дождем и работой земляных червей склонам, и там вгрызался в них, побеждая червей и свою смертность, но Ксюша не знала ничего этого, она просто шла, понимая, что теперь ее жизнь станет утверждением – тоже жизни, в детях, семье, дружбах, что прошлое отсечено, и она благодарна Петру за любовь даже если эта любовь принесла столько горя, и она прощает Петра за отца, как простил бы он сам, если бы смог сказать ей перед своей смертью то, что силился сказать тогда в палате.
Силился и не смог, но сможет она, и Ксюша знала, что этот момент и был концом ее юности, молодости, и что она, красивая и молодая женщина, на которую оглядывались на улице – больше уже не молода внутренне, что там, в самой ее сердцевине родилась и начала хозяйничать женщина-мать, женщина-охранитель, женщина-тишина.
И поэтому она шла – топ-топ – каблучки и прямая спинка. Шла от отца, по улицам, шла туда, где прожила жизнь и еще не начинала жить, где встречалась с Петром и где потеряла Петра, где общалась с отцом и потеряла отца,  а вот теперь эти потери становились обретением, страшным, горьким, но насыщенным слезами и верой.