Дорога к родному дому. Рассказ

В вагоне электрички было всего несколько человек. За окном уже мелькали серые пригороды с яркими вкраплениями оранжевых берёз и клёнов, а прямо под окнами тянулись такие же серые, отдавшие свой урожай, безлюдные огороды дачек. Вот уж точно… как у Бунина*: «В полях сухие стебли кукурузы, следы колес и блеклая ботва…» Однообразная картина. Ехать мне почти с час, так что почитаю-ка опять его стихи, а потом буду радовать свой глаз и душу разноцветьем, ведь скоро въедем в лес, а осенью он так красив! «Осыпаются астры в садах, стройный клен под окошком желтеет…» Нет, под такой заразительный смех вон тех девчушек читать стихи о грустной осени просто невозможно. Интересно, замечают ли они эту грусть? А, впрочем, помню… еще помню: в таком возрасте в душе всегда весна и лето… А помнит ли о «лете» вон тот старичок? И волосы белые, и бородка… поди, лет семьдесят ему. А читает без очков. Интересно, кто по профессии? Наверное, учитель… Однако, банально я - о нём. Что, раз с книгой, значит непременно учитель? А, может, слесарь, но читающий, думающий… как и вон тот мужчина, что смотрит в окно. И смотрит-то не отрываясь. Что видит? А, может, просто думает о чём-то своём?  «Стройный клен под окошком желтеет, и холодный туман на полях целый день неподвижно белеет…» А разве может туман… целый день? Что-то не то у Ивана Алексеевича.
А, впрочем… или обаче, как мог бы он написать, если туман в низине, то… И чего тот, в окно смотрящий, обернулся, на меня смотрит? С кем-то перепутал? Но встал, идёт… ко мне:
- Здравствуйте.
Улыбнулся-то как тепло. Да кто же это?..  Ой, кажется…
- Саша, Вы?
Присел напротив, улыбнулся еще теплее:
- Узнали… Ну и слава богу.

Да, тогда почти сразу вспомнила его, хотя столько лет прошло! И потому, что среди моих записок о тех, восьмидесятых годах, есть и о нём, - редактируя их, перечитывала не раз: «После пятичасовой записи спектакля вымоталась до чертиков! Стою на остановке, жую яблоко, - оператор Саша Федоров аж целый пакет принес из своего сада, - а тут подходит мужчина лет тридцати пяти в курточке, в шляпе и словно заморенный, - мелкое, худое, напряженное личико.
- Дайте яблочка, - смотрит хмуро. – Сегодня еще ничего не ел.
Когда вошла в троллейбус, подумалось: «Хотя бы не подсел!» Но как раз рядом и сел. И сразу заговорил: проработал на Севере двенадцать лет и хорошо зарабатывал, но вот потянуло на родину:
 - Человек должен домой возвращаться... просто обязан, – в паузах хрустит яблоком и все рассказывает и рассказывает: сменил здесь много мест работы, а сейчас опять: - Хоть уходи! По две недели ничего не делаю, а зарплата идет. А зачем мне эти деньги? Я же хочу честно: заработал - отдай положенное, а не заработал... - кусает яблоко, вяло жует. -  Но начальник говорит: «Не уходи. Хочешь, буду еще больше платить? Я ж на тебя положиться могу, ты, когда нужно, все хорошо сделаешь». - И вдруг повышает голос: - Сделаю, да. Умру, но сделаю, если обещал. - На нас оглядываются, и он неожиданно замолкает, смотрит в окно, а потом резко взмахивает рукой с искусанным яблоком: - Помощник мой ни-и-и черта не умеет! А получает семьдесят процентов от моего оклада. «Да не нужен он мне!» - говорю начальнику. Нет, не убирает, по инструкции, видите ли, положено. - Снова замолкает, словно устал: - Когда пришел к нему устраиваться, сказал: «Видишь тот экскаватор? Отремонтируешь – возьмем». Ну, я и отремонтировал. Без всякой помощи, - опять говорит громко, с нарастающей болью и на нас опять посматривают, а он, словно не замечая этого, уже возмущается: - Ни столовой рядом, ни обедов не привозят. Как собаки! – И вдруг бьет себя кулаком по колену: - Девчонка-контролер весь день на холоде работает! – Смотрю на его руки в царапинах, мозолях и большой палец сбит, а остальные скрючены, как в судороге. - Думаешь, грязные? - замечает. - Да нет, вообще не отмываются. - И продолжает: - Так вот... Девчонка эта целыми днями на холоде и сегодня аж посинела вся. А у нее, между прочим, через два дня свадьба. Свадьба у нее! - выкрикивает с болью. - Ведь простудиться может на всю жизнь! А он... - закашливается, молчит с минуту, а потом негромко продолжает: - А он не может ей даже будочку поставить возле ворот, чтоб теплей было и только все: «Давай, давай»! - Опускает голову, с минуту сидит, покусывая яблоко. - Ладно уж мне... я двенадцать лет на Севере оттельпужил и сейчас на своем экскаваторе без окон работаю. Пальцы, думаешь, отчего не разгибаются? От холода. К рычагам приросли... Так вот, ладно – я, а ей за что все это? - снова выкрикивает и на нас снова оборачиваются. - Говорю сегодня начальнику: «Чтоб будку к зиме поставил! По-ста-вишь! Ты меня знаешь»!
Искусанное яблоко повисает у меня перед глазами, зажатое в кулаке, а потом медленно опускается. Но уже подъезжаем к моей остановке, надо выходить. Он замечает это, с сожалением смотрит на меня:
- А на родину человек должен возвращаться, - словно закругляет свой рассказ. - Нельзя ему без родины, без родных, должен человек кого-то любить, кого-то ругать...
Выхожу из троллейбуса, оглядываюсь: через забрызганное стекло вижу улыбку… нет, гримасу на его маленьком, издерганном личике и взмах руки со скрюченными пальцами, искусанным яблоком…»
А еще помню Сашу и потому, что снова встретила его почти через полгода на той же остановке и он рассказал, что живёт теперь в родной деревне, которая недалеко от города, и пробует заняться разведением, продажей скота, а местные власти не дают. «Но почему? - возмущался. – Ведь и мне было бы хорошо, и деревне». Тогда же я рассказала об этой встрече мужу и он, заинтересовавшись (ну как же, ведь тогда уже «дул ветер перемен!»*) поехал к Саше, чтобы написать очерк в его защиту. Да, так и оказалось, и уже местные колхозные «феодалы» через Обком добились, чтобы мясокомбинат не принимал скот начинающего фермера. И написал Платон очерк, но в газету его не взяли, - «Материал частный и слишком острый» - так что не защитил он Сашу, и пришлось тому бросить начатое дело. Вот с тех пор и стал он к нам заезжать-захаживать, - значит, была потребность излить душу тем, кто понимал его и сочувствовал, - и всегда увозил с собой какой-либо томик рассказов или стихов, - «Для меня всё это незнакомо… но постараюсь понять».   

И вот теперь мы сидим почти в пустом вагоне электрички и я, глядя на него, думаю: «Да, годы берут своё. Как говорила мама, «задубел» наш бывший гость. Но лицо стало тоньше, напряжённее. Спросить, как и чем теперь живёт? Но как-то неудобно вот так, сразу... может, сам расскажет?» И он, после нескольких привычных при таких встречах фраз, и впрямь заговорил:
- Да-а, расстался я тогда с вами… И знаете почему?.. Нет. Ну тогда…
Опустил голову, посидел какое-то время, словно вглядываясь в пол, потом выпрямился, взглянул в окно, в котором замелькали оранжево-веселые кроны леса:
- Вот и тогда осень начиналась, когда я…
Пристально посмотрел мне в глаза, и я прочла в этом взгляде вопрос, обращенный толи ко мне, толи к себе: а стоит ли дальше рассказывать? Но промолчала, по опыту зная, что случайные слова могут сбить рассказчика с взволновавшей темы.
– Ну ладно… - Саша махнул рукой и встал: - Перенесу свой рюкзак сюда и расскажу Вам всё, как на духу.
Медленно пошел по вагону, подошел к своему месту, хотел взять рюкзак, но, взглянув в окно, распрямился и стал смотреть туда, на лес, провожая уже замелькавшие темные сосны.   

В те полуголодные девяностые Саша, приезжая к нам, всегда привозил или кусок сала, или цыпленка, а еще и свои рассказы о житье-быть в деревне. Были они нам интересны, и особенно моему мужу-журналисту, - обычно, после очередного его посещения, Платон помещал что-либо из рассказанного им в газетах, ведь тогда гласность пробивала себе дорогу. Но с некоторых пор стали мы замечать в госте некую странность, а муж даже стал поговаривать: «Ведь и не пьёт Саша, а с головой у него что-то не то, всё ему кажется, что следят за ним гэбисты, ходят по пятам». Да и не только поговаривал, но и стал спорить с ним, уверяя, что всё это, мол, ерунда, что никому, мол, ты не нужен со своим фермерством, что гебисты за другими следят. Я же, кое-что зная о признаках паранойи, пробовала останавливать мужа: «Пойми, если будешь разубеждать Сашу такими доводами, то он скоро и тебя начнет принимать за гебиста», но Платон не слушал меня. А как-то, уходя от нас, Саша тихо сказал, что больше не будет нам докучать.   
- Почему? Уезжаете куда-то? - спросила я.
- Да нет... - странно улыбнулся. - Но сказать не могу.
Однако, объявившись вскоре, попросил Платона, чтобы тот устроил его в газету.
- Ну, как же, Саша? – удивился он: - Вы же не знаете этой профессии... не работали никогда.
- Да, не знаю, - взглянул пытливо: - Но если порекомендуете, то возьмут.
Потом пришел с этой же просьбой еще раз, еще и тогда Платон сказал ему, что не может рекомендовать его и что пусть ищет себе работу по специальности, эксковаторщиком, на что тот бросил:
- Ну, значит и Вы - гэбист… как все.
И снова пропал… Но примерно через месяц позвонил мне: хочет прийти, поговорить только со мной, и попросить совета.
И сидели мы вечером на кухне. Он все говорил, говорил… причем, отвечал на мои вопросы медленно, словно взвешивая каждое слово. И говорил о том, что уже совсем отравлен его организм, что сестра и мать подсыпают ему в пищу отраву и поэтому сидит он на одной картошке, которую сам варит, что днем и ночью следят за ним гэбисты, и ему приходится ходить спать в поле, в стог сена. Вначале я слушала эти его признания молча, потом начала робко переубеждать, но от моих слов он становился только беспокойней, злее, поэтому стала лишь сочувствовать, но в душе, нарастая, уже метался страх.

И вот теперь Саша сидит напротив меня, облокотившись на свой большой рюкзак, а я спрашиваю:
- Что, снова продукты везёте из города в деревню, как в былые времена? А, впрочем, может уже не в деревне живёте…
- Да нет, в деревне, - улыбнулся: - куда я от своей Фроловки денусь?
- Но почему же… Многие деваются, так что было бы не удивительно…
- Если бы и я? – прервал: – Нет, для меня такое исключено. Я навек прирос к своей родной деревне и ни на какой город её не променяю. Разве можно вот такое… - кивнул на окно, в котором, после вида темных полос перепаханной земли, вновь замелькала яркая пестрота осеннего леса: - Такое!.. и променять на серые камни городов? – И посмотрел на меня вдруг потемневшими глазами: -  Ну, если только вынудят, как когда-то…
И замолчал. «Не решается сказать мне о том «когда-то»? Жаль». Но он глубоко вздохнул, распрямил плечи и я услышала:
 - Ведь тогда, в начале девяностых, я в одночасье надолго попал в психлечебницу.
Я удивлённо взглянула:
- Саша… Как же так?
 - А вот так… Очутился там вдруг… и только, когда проснулся в палате с такими же… то они и объяснили, где нахожусь.
Сразу не сообразив, что не надо бы расспрашивать, воскликнула:
- И почему? Неужели и впрямь…
- И впрямь, - сказал тихо: - «Психическая дисфункция» или мания преследования как определили врачи. И лечили меня там до-олго! Так что наглотался разных антидепрессантов, транквилизаторов, нейролептиков...
Встал, постоял, сделал несколько шагов туда-сюда, потом почему-то присел на соседнюю скамью спиной ко мне, отчего я теперь видела только его седеющие волосы. «Так сильно растревожило его воспоминание? Да, наверное. Такое не забывается». Но он подошёл, снова сел напротив:
- Ладно, не буду больше - о том... Лучше расскажу, как живу теперь. Вы не против?  - И неожиданно улыбнулся широко и открыто: - Ведь выплывать из прошлого… из тяжкого прошлого надо, надо!.. чтобы не мешать себе жить в настоящем. Не так ли?
- Так, Саша, так… - улыбнулась ответно: - И чем же теперь живёте? Снова фермерствуете?
- Нет, что Вы! Силы уже не те. Да и отбили охоту тогда, в девяностых, так что живу совсем другим. – Взглянул на томик стихов Бунина, который лежал на столике: - Разрешите? - Взял книгу, полистал, прочитал: - «Сегодня так светло кругом, такое мертвое молчанье в лесу и в синей вышине, что можно в этой тишине расслышать листика шуршанье...» - Перелистнул страницу: - «Лес, точно терем расписной, лиловый, золотой, багряный, стоит над солнечной поляной, завороженный тишиной…» - Закрыл книгу, отвернулся к окну, в котором тянулись полосы того самого лилово-багряного леса: - Знаете…- И на его лице вспыхнула улыбка, которой никогда я не замечала: - Наверное, встречи с вами и подтолкнули меня в другую жизнь. И жизнь эта оказалась именно такой, какая была мне нужна… которая излечила. Верите ли?
И дальше я услышала почти монолог:
- После возвращения в деревню, какое-то время я не знал, чем заняться, а потом…(Помолчал, глядя в окно). Как-то, проходя мимо нашей разрушенной церкви, увидел, что возле неё копошатся люди. Подошел, спросил, и оказалось, что хотят они…  и уже пробуют восстанавливать её… своими силами. (Усмехнулся). И даже какие-то деньги для этого собрали. Ну, я и стал им помогать. И что ж вы думаете? (Радостно улыбнулся). Через какое-то время начали к нам присоединяться и другие мужики, а потом фермер из соседней деревни деньгами помог. Да-да, нашелся такой. И теперь живу я при этой, ожившей церкви (Уловил вопрос в моём взгляде). Да нет, не священнослужителем, а читаю во время служения тексты Священного Писания, пою молитвы, а еще, тем, кто не понимает их, разъясняю значение текстов. Конечно, до многого пришлось самому докапываться, покупать книги… и не только церковные, а самые разные, из которых у меня в хате теперь настоящая библиотека (Усмехнулся.) Прямо не хата, а изба-читальня. И приходят ко мне люди, просят что-нибудь почитать. (Взглянул в окно) Ну вот, мне скоро выходить. – Расправил шлейки рюкзака, похлопал по нему: - И здесь у меня не продукты, а в основном книги. Один друг позвонил, предложил кое-что из своей библиотеки, вот и везу в свою. Пусть люди читают, да и я сам… Кстати, есть и Бунин, которого Вы… - Поднял рюкзак, накинул на плечи: - Ну… мне пора. Рад был вас встретить. Передавайте мой привет мужу, я помню… я всё помню, о чем мы тогда с ним… И еще передайте моё извинение за то, что тогда заподозрил его... – Взглянул смущенно: -  Бывает. Не так ли?
Электричка медленно отходила от безлюдной маленькой станции, и я снова увидела Сашу: он, тяжело ступая, направлялся в сторону просёлочной дороги, и я подумала: «До его родной Фроловки топать ему с ношей не меньше пяти километров, но чувствует ли он эту тяжесть? Да и тяжесть избранного пути, - быть «пастырем» для тех, кто приходит в обретённый им «дом» знаний?» Но, пожалуй, он только что ответил на мои вопросы, когда стояли с ним у вагона: «Знаете, ведь я вернулся не только домой, но и к самому себе. И в этом моя жизнь, моя радость».

*Иван Бунин (1870-1953) - Русский писатель, поэт, лауреат Нобелевской премии по литературе.
*Ветер перемен – Конец 1980-х годов, начало Перестройки.
*КГБ – Комитет Государственной безопасности, действовавший с 1954 по 1991 год.