Несколько жизней

Я думал, что навсегда утратил способность любить. Осознать это было непросто, но так уж случилось. Сначала ты немного удивляешься, когда просыпаешься полным равнодушия, безразлично смотришь на солнце, зачем-то врывающееся в окно, на собственные ноги, уже стоящие на полу в ожидании приказа сделать следующий, абсолютно не нужный шаг. Равнодушно ощущаешь на лице воду из умывальника, слышишь постоянно окружающие, хочешь того или нет, разговоры, насильно заталкиваешь еду в собственный рот. Чтобы жить, но зачем? Поразительно. Присутствие смысла в жизни мы, как правило, осознаем лишь с его потерей – когда он есть, о нем не задумываешься, равно как и о наличии у себя обеих рук или глаз. Или же с обретением – его можно почувствовать, когда он еще в новинку.
Как человек с таким глупым устройством еще не пал жертвой естественного отбора, остается только догадываться. Наверное, из-за его способности меняться. Что есть причина – время, или же обстоятельства – не знаю, но очень часто прежние убеждения, как и мысли, и тревоги, начинают казаться сущей нелепицей. Я подумал однажды, что человек проживает множество жизней, а не одну. Как иначе объяснить настолько серьезные перемены? Вот, казалось бы, живет себе где-нибудь Джонни, считающий свободу своим вторым именем, ненавидящий политику и зомбоящик, мечтающий увидеть мир и попробовать побольше экзотической дряни. Но проходит несколько лет, и он обнаруживает себя на диване, за просмотром утренних новостей под горелый омлет с тостами – верх кулинарного искусства собственной жены. Можете назвать это взрослением, но я считаю, прежний Джонни умер, а на смену ему пришел новый. Это не хорошо, и не плохо. Просто данность, желаем мы того, или нет.
Так несколько раз умер прежний я. Например, совершенно недавно, когда понял, что люблю этот ресторанчик. Совершенно не важно, какие блюда подавали здесь на обед – все, без исключения, радовало. Звон вилки о тарелку – простую, без лишней вычурности, пятна света, ложившиеся на мой столик точно по графику, пустые и умиротворяющие беседы других посетителей, не задерживающиеся в голове, но рождающие улыбку. И она.

Ее звали Джессика, и ее имя напоминало мне апельсиновый сок. Яркий, как огонь, и в то же время прохладный. Заполняющий всего меня, хоть им невозможно напиться. Его недостаточно, и хочется еще, сколько не осушай стаканов. Когда я в восьмой раз переводил взгляд с двери на настенные часы, ожидая ее появления в зале, сначала не без опасения подумал – это зависимость. И только потом, когда легкие шаги снова наполнили пространство, понял – бояться не надо. Это любовь, убившая остатки прошлого меня.
Я знал, что еще не раз умру, но теперь особенно не хотелось. Мне нравилась эта жизнь, наверное, более всех предыдущих. Джессика ела салат, рассуждая о надвигающейся полосе дождей с легкой досадой, и тогда же я сделал свой прогноз. Моя жизнь закончится только с концом ее. Не с переменой, - с общепринятым концом, когда сердце остановится, и зрачки перестанут реагировать на свет. А так – буду любить ее любую, даже если она начнет смотреть мелодрамы и поколачивать меня сковородой.
- Погода – пустяки. Будем гулять с тобой под дождем, если синоптики не наврали.
- И по лужам тоже?
- Нет. Через лужи я буду тебя переносить.
- Не хочу. Хочу гулять по лужам. Ты переносишь меня и без дождя, особенно когда я много болтаю. А лужи, наверное, теплые. Как море.
Она улыбалась, глядя в окно. Уверен, перед ее глазами уже срывались тяжелые капли, обращающие на себя внимание призывным стуком по стеклу. И мне не важно было, смотрит она на меня, или же мимо – я изучал каждую черточку ее лица, каждое едва уловимое движение, стараясь запомнить и запечатлеть, как взгляд ее, обращенный в только ей заметные дали, светлеет, как приподнимаются уголки губ, появляются стрелочки морщин у глаз. Как она поправляет непослушную прядь, якобы мешающую обзору. И только спустя несколько минут вновь замечает меня.
- Прости, Донни, я снова задумалась.
Донни… Я сам бы не произнес мое имя так, как ни старайся. Так получалось только у моей мудрой и доброй мамы, когда она звала спускаться к завтраку. Казалось, оно пахло молоком и хлебом, потому хотелось снова и снова слышать его.
- Люблю тебя задумчивой.
Нужно было сказать просто «люблю тебя», но я почему-то боялся. Уже говорил ведь, и лишний раз мог показаться навязчивым и неуместным. Наверное, удивлялся, что Джессика вообще во мне нашла, и потому опасался разрушить связь, казавшуюся слишком волшебной, чтобы быть реальностью.
- Люблю тебя любого. – Ответила она, словно читая мысли, и вот я уже упрекаю себя за нерешительность, ощущая на своей руке холодок ее пальцев, проникающий под кожу разрядом тока.
Тогда мы с Джессикой поцеловались. В коридоре, чтобы не смущать посетителей, упиваясь собственной решимостью, моментом и друг другом. Ее губы были мягкими и влажными, и я с трудом сохранял сдержанность, положенную для первого раза. Неизвестно, чего хотелось более – впиться в ее губы сильнее, вместе с тем срывая с нее одежду торопливо и неловко, или же просто кричать от осознания собственного счастья.
Она всегда тепло рассказывала о доме. Что живет в квартире с синими обоями в полоску, напоминающими ей то дождь, то море, которое ей доводилось видеть лишь на картинках, и о котором она так мечтала.
- Когда-нибудь мы поедем к морю, обещаю. Обязательно вечером. Ты увидишь, как солнце тонет, а потом – как снова возвращается.
- Но это будет уже новое солнце? – Лицо Джессики было и задумчивым, и немного взволнованным. В ее сердце для всего хватало места.
- В какой-то мере да. Оно смоет с себя печали.
- Выходит, оно печалится каждый день?
- Нет, Джесс, это же солнце. Оно забирает нашу грусть, и топит в воде. Это мы печалимся каждый день.
Я знал – как только она согласится, мы переедем в новый дом. Точнее, старый, доставшийся мне от матери. Но все в нем изменим – истории положено начинать с чистого листа. Тогда дом тоже нельзя будет назвать прежним – для него начнется новая жизнь. Мы вместе дадим ей начало.
В ее нынешнем доме были соседи. Джесс рассказывала о милом старичке, который раньше был каким-то ученым, а теперь – просто философом собственного бытия, находящим радости даже в трудностях. Он всегда учил ее не унывать ни при каких обстоятельствах, ведь все, что с нами происходит – лишь уроки, а уроки часто бывают сложными. Пройдет время, какие-то забудутся, как скучные школьные предметы, а другие помогут, пускай и незаметно. Навыки – помощники, не требующие благодарностей, в этом и есть их ценность.
На его подоконнике всегда было множество цветов, и пустая клетка – он сказал, что больше не мог смотреть на чижа в неволе, и отпустил его. Клетка осталась напоминанием о том, как легко разрушить чужую жизнь пленением, выдавая свой эгоизм за благие намерения. И о том, как просто бывает исправить ошибку. Чиж забыл к нему дорогу, и старичок порой грустил о нем, после добавляя, что сам бы вряд ли скучал по своей тюрьме, освободившись оттуда. Теперь эта птица, несомненно, ценит свободу, как никогда ранее.
Другой сосед был не таким разговорчивым. Точнее, не разговорчивым вообще. Джесс всего пару раз слышала его голос, но знала, что зовут его Томас Хейли. Ходили слухи, он воевал то ли в Ираке, то ли еще в какой-то горячей точке Земли. Джессика была убеждена – его молчаливая угрюмость – лишь маска, за которой скрывается буря чувств. С одной стороны, она защищает, с другой – закрывает ему свет. Потому, наверное, Томас всегда спал со включенным светом, заметным с улицы даже сквозь плотно задернутые шторы. Ему не хватает света, и он пытается справиться – заключила Джесс. Она сочувствовала этому человеку, хотя другие, незнакомые ей жители дома, шептались о том, что он опасен.
Конечно, если свет не поступает снаружи, ты вынужден жечь лампочки в своей квартире. Но лампочки перегорают, тем раньше, чем интенсивнее вынуждены гореть. Потому Джессика не боялась соседа, а жалела, и всегда здоровалась с ним по утрам. К ее великой радости, спустя множество дней на очередное: «Здравствуйте, Томас!» он тоже ответил приветствием. Но ценнее была сопровождавшая его попытка улыбнуться – не вполне удачная, похожая на гримасу боли, и вместе с тем заставившая сердце Джесс подпрыгнуть и замереть.
- Теперь все получится, Донни. Он справится, понимаешь? Теперь он настоящий, живой.
Я отвечал, что ей стоило податься в психотерапевты – там бы ей точно не было равных. Джесс смеялась, но потом становилась серьезной.
- Для терапевтов это работа. И люди для них – материал. Для меня – нет. Не хочу по-другому.

Совсем недавно я был равнодушным к переменам. Теперь же боялся их. Когда Джессика опоздала на пятнадцать минут, что-то кольнуло внутри, заставляя искать подвох без особых на то причин. Я не знал поначалу, кажется мне, или с ней действительно происходит странное, но потом, спустя вечер опасений и ночь без сна, она взяла меня за руку и долго-долго молчала. Тогда сомнений не осталось.
- С ним что-то случилось.
- С кем, Джесс? Расскажи мне, прошу, не молчи больше. Мы все исправим, если вместе. Бывают вещи непоправимые, точнее, всего одна – смерть. Но это ведь не наш случай.
- Наш. Мне кажется, он умер. Или умирает. Его… Томаса – будто подменили. Пару дней он куда-то уходил, потом перестал мне отвечать, а теперь… Теперь сказал держаться от него подальше. Для моей же пользы. Я боюсь, Донни.
В глазах Джессики появлялись слезы, и это сменило во мне тревогу на ярость.
- Назови адрес. Давно пора назвать мне адрес! Я разберусь с ним. Он больше не причинит тебе неудобств. И плевать, что он ветеран!
- Я боюсь, что больше не смогу ему помочь.
От такого ответа я опешил, первую минуту не находя слов. А слезы текли по ее щекам, беззвучными каплями падая на столик, на котором, следуя графику, уже лежали пятна света.

- …Старичок-философ… Жил в соседней квартире, помнишь?.. Он умер. Томас убил его, я знаю.
Моя недавно обретенная жизнь превращалась в кошмар. Казалось, кругом рушится весь мир, внешне оставаясь незыблемым и прежним. Голос мой дрожал, как и рука Джессики. Я сжимал ее, пытаясь унять дрожь и согреть. Я отдал бы ей свое тепло без остатка, но все было впустую.
- Надо сообщить в полицию. Немедленно. Давай пойдем, давай все расскажем!
- Мне все равно не поверят.
- Почему? Я ведь тебе верю!
- Это ты. А они… Мне никогда, никто не верит. Скажут, что я все выдумала, как обычно. Не знаю, почему так.
- Но нельзя оставлять все, как есть. Это опасно, понимаешь! Нужно немедленно уехать! – Пора было переходить на шепот – на нас начинали оборачиваться посетители, только я не мог. Не мог докричаться, не мог объяснить моей упрямой и доброй Джесс, что смерть подобралась близко, и теперь живет через стену.
- От себя не сбежать. – Отвечала она, отводя взгляд куда-то в сторону, словно пытаясь сбежать от меня, чтобы не волновать и не беспокоить.
- Просто дай мне спасти тебя, милая.
- Хорошо. Только обещай мне, пожалуйста, что когда-нибудь мы поедем к морю. Я очень хочу увидеть, как тонет солнце.
Я обещал. Я прижимал ее к себе, чувствуя в горле комок бессилия и боли. Мне было страшно, наверное, как никогда раньше. А Джессика перебирала пальцами мои волосы, и смотрела в глаза совсем как прежде. И ее прикосновения постепенно давали покой, забирая тревоги. Она сама была солнцем. Моим солнцем, без которого существование немыслимо.
- Я люблю тебя, Донни.
Я знал, что сколько бы раз ни умер, эти слова буду хранить до своей общепринятой смерти, когда остановится сердце, и зрачки перестанут отвечать на свет.

- Ждешь ее?
Сегодня я не отрывал взгляда от настенных часов, казалось, назло мне остановившихся. Потому не сразу заметил, как за моим столиком оказался этот человек. Глубоко посаженные глаза иглами впились в мое лицо, и по спине пробежал холод, царапая кожу.
- Не надо. Она не придет. – Продолжал он, не дождавшись ответа. Щека его дернулась, а брови остались сдвинутыми. Я ощущал необъяснимую угрозу, но больше меня заботил мир вокруг, - мой мир, до окончательного падения которого осталось лишь дуновение ветра. Или пара слов, которые я ожидал услышать в ответ.
- Почему? Кто ты такой?
- Я Томас. Джесс просила найти тебя. Сказать, что она тебя любила. Теперь ее нет. Не надо ждать, Донни.
Мое имя обожгло раскаленным железом, заставив вздрогнуть от боли. Только я не отрывал взгляда от глаз-иголок человека напротив.
- Ты… убил ее?
- Мне пришлось.
...Тогда я умер и быстро, и мучительно. Тогда я бросился на этого ублюдка, не раздумывая ни секунды. Под моими пальцами пульсировала его шея, которую едва можно было обхватить, но я бы разорвал ему горло. Я пытался, но... Джесс всегда удивлялась силе Томаса – он толкал машины, будто игрушечные, и голыми руками разогнул искореженный турник на спортплощадке. Он оторвал меня от себя без особого труда. Я хотел, чтобы он убил меня тоже, что-то кричал, пока не сорвал голос, бил его, часто попадая по лицу. Но ему было все равно. Он не сопротивлялся, и тем более не хотел меня убивать. А потом подоспела помощь.

***
Доктор Кристофер Майерс закрыл дверь в собственный кабинет, обессилено шагая к столу. Здесь, в верхнем ящике, лежала бутылка виски. Он хотел открыть ее в честь какого-нибудь праздника, но люди так часто портят самые лучшие планы…
Дональд Уэйни поступил в психиатрическую лечебницу два месяца назад. Наследственность была отягощена шизофренической бабкой и отцом-алкоголиком, давно оставившим от себя только неприятные воспоминания. Казалось, что расстройства рассудка благополучно обошли Дональда стороной, но ровно до того момента, как он застал свою жену за нарушением заповеди о прелюбодеянии. А дальше – как в кино. Пока оскорбленный муж гонялся за любовником с топором, благоверная, улучив момент, уронила супругу на голову полено. И в себя он пришел «каким-то не таким». Так отделение Майерса пополнилось пациентом, которого обратно никто не ждал. Поговаривали, супруга благополучно сошлась с без малого не зарубленным воздыхателем, устроив в родительском доме Уэйни любовное гнездышко, а родни у несчастного не осталось. Он и сам не особо хотел обратно, не до конца понимая, где находится, и чего хочет от жизни, несмотря на все необходимые препараты. Ему было на все плевать, но тоже до недавнего времени.
Пациент Томас Хейли предстал перед Майерсом в прошлом месяце, и стал событием для видавшей виды больницы. Человека с расстройством множественной личности встретишь нечасто, как бороться с таким недугом – неизвестно. Помимо самого Томаса, ветерана Иракской кампании, мрачного и нелюдимого, в нем обнаружилось еще как минимум двое «человек», не плативших налоги – болтливый старичок-оптимист, и молодая девушка по имени Джессика. Майерс не раз досадовал, почему одни посылают людей на войну, а лечить их приходится другим, но в итоге нашел казавшийся ему гениальным выход. Все гениальное, как известно, просто – достаточно было уговорить Томаса убить остальных личностей внутри себя – ему не раз приходилось отнимать жизни, что только облегчало задачу. А потом оставалось терапевтировать его как обычного убийцу с поствоенным синдромом. Но люди как назло, способны уничтожить любые, порой самые лучшие планы.
Дональд Уэйни был чуть ли не единственным из пациентов, кто верил в существование Джессики. Не просто верил, а видел ее такой, как она ощущала себя, и, что самое худшее, ее любил. Вчера он повесился в собственной палате. А только что Майерс, разобравшись с отчетами о суициде, и ожидая начать завершающий этап терапии Хейли, к своему удивлению, встретил Джессику вместо Томаса. Она рассказала, что единственная из всех осталась жива – тогда Томас не убил ее – вольно или нет, только ранил. Что случилось с ним после, девушка не знала. Наверное, не смог жить дальше после содеянного. Все-таки он не был плохим человеком.
А потом Джессика задала вопрос, на который доктор так и не произнес ответа:
- Могу ли я увидеть Донни?..