Шурави

 первое название - "Герои"
В кишлак на высоком скалистом мысу, куда древний дребезжащий подкрылками пикап поднимался зигзагами добрых часа два, нас привезли на рассвете.  Какой он уже по счету? Пятый? Или четвертый? Не могу вспомнить, сбился. Да какая уже разница? Наверное, так и будут возить, пока где-нибудь не окочуримся, в очередной раз наглотавшись грязи и собственной крови. Пыль облаком клубилась за бортом, набивалась под брезентовый тент, укрывавший нас. Забивала ноздри, так что дышать становилось нечем. Мы беспомощно вертели головами, пытаясь освободить нос от пылевых тампонов. Получалось не всегда. Ныли то ли сломанные, то ли треснувшие ребра – наших медицинских знаний не хватило, чтобы поставить более точный диагноз. Но дышалось больно и тяжело. По спине стекали грязные струйки пота. Сентябрьская жара ничем не уступает жаре июня или июля. Чуть прохладней стало лишь во второй половине ночи, когда машина забралась повыше в горы. Иногда я забывался, но ненадолго, голова стукалась на очередной кочке о металлический пол, и я  мучительно долго просыпался. Женька, по-моему, не спал вообще.

В первом нашем кишлаке у многочисленной семьи какого-то важного духа мы месили ногами глину с соломой, а потом набивали получившейся массой прямоугольные формы для просушки. Наверное, сейчас из этих блоков уже построили очередной саманный домик для какого-нибудь афганца. Но это, к счастью, случилось уже без нас. Там Женьке, которому вдруг вздумалось увернуться от удара хозяина – крепкого афганца лет 40 – Ахматулло, пожелавшего треснуть его палкой, этот самый Ахматулло сломал руку. Той же палкой. Вот же неугомонная натура этот Женька.

Ещё в одном кишлаке, где нас держали как диковинку, чтобы все окрестные жители могли приехать и полюбоваться на шурави , Женьке разбили голову. А всё потому, что одному презрительно поглядывавшему на нас подростку вздумалось плюнуть на Женьку. Друг, несмотря на связанные за спиной руки, подскочил и дал баче  увесистого пинка. А я выставленным коленом зацепил ногу рванувшегося на Женьку какого-то здорового духа. Может, даже нечаянно. Во всяком случае, мне бы хотелось, чтобы со стороны так показалось. Они же всё поняли неправильно. Что тут началось?! И мне досталось, правда, не так целенаправленно, как другу, но тоже неслабо.

Почему-то при раздаче таких «подарков» меня никогда не забывают, хотя я, как правило, их совершенно не заслуживаю. Мне так кажется. Ну, может быть, разве самую малость. Признаться, я был бы совсем не против, чтобы как-нибудь упустили из вида, не вспомнили… Помнят, сволочи. Но больше всё-таки достается Женьке.
А как нас избили, когда из второго, по-моему, кишлака мы попытались сбежать! Щепкой расковыряли щель на стыке старенькой подгнившей двери и косяка, и ею же по миллиметру отодвинули засов. Тогда нас ещё не связывали.
Успели добежать до первого поворота дороги. Нагнали на машинах, бросили в пыль.

До сих пор страшно вспоминать... Два дня потом подняться не могли. Думал всё, сдохнем. Нет же, выжили. Зачем? После того побега мясо я жевать уже не смогу – нечем. Впрочем, нам его никто и не дает. Наш завтрак и ужин – кусок лепешки и кружка воды. О том, что в рационе человека хотя бы иногда должен появляться ещё и обед, здесь, вероятно, никогда и не слышали. Впрочем, о чем это я? То же Человека. Сомневаюсь, что с их точки зрения мы хоть каким-то боком относимся к родственникам  хомо сапиенс.

А ведь и тогда это Женька заметил, что дверь подгнившая. Потом-то мы поняли, что надо было не спешить, подождать до ночи. Нет, рванули днём. Как только дверь открылась, словно разум потеряли. Придурки! Да, с Женькой не соскучишься. И что удивительно, несмотря на то, что нам все время из-за него достается, я нисколечко на него не злюсь. Наверное, потому, что немного даже завидую. У самого духу не хватает сотворить нечто похожее на то, что, к примеру, в одном из кишлаков сделал Женька: взял и врезался головой в живот новому хозяину, когда тот попытался  замахнуться на него ногой. Жаль руки были связаны, а то бы, может, что и получилось. Я тоже успел подскочить, но и только – сбили с ног и… очнулся вечером.

Вот такое оно сопротивление без надежды. Да, бессмысленное, но оно в нашем положении единственно возможный сигнал протеста, который мы, а точнее Женька, подает духам при первом же случае. Ну, а я уже поддерживаю в меру сил. Как получается.  В нашей паре «я – Женька», я, несомненно, ведомый.   Ну и ладно, за таким, как мой друг не стыдно быть вторым. Эх, жаль нас ребята из роты разведки, где мы отслужили больше года, сейчас не видят. Если это не героизм, который, по моему мнению, есть не что иное, как презренье к смерти, то тогда что это?

Презираю ли я смерть? Вопрос сложный. Скорее, я отношусь к ней как к смене дня и ночи. Она случится в любом случае, ну а раз так, зачем об этом думать? Мне по нраву древний девиз рыцарей, а позже и русских офицеров: «Делай, что должен и будь, что будет».

Нет, братцы, всё-таки мы герои. Как ни крути. И пусть потом не досчитываемся зубов и целых костей. Зато… Даже не знаю, что «зато». Где-то я читал, что во время прошлых войн враги даже не пытались брать в плен наших предков: скифов, сарматов, русичей – смысла не было. Во-первых, они ничего и никого не выдавали. Даже под пытками. А во-вторых, совершенно не годились для рабского труда: или помирали быстро или сопротивлялись, привыкая к избиениям до безразличия к собственной боли. Кидались на надсмотрщика, чтобы опять же побыстрей попасть в ирий – рай у наших свободолюбивых прапрадедов. Они всегда были готовы к бунту или побегу. Потому-то русичи-рабы долго не ценились на восточных рынках. Толку от них было мало, а вот сложностей…

А всё потому, как я за эти месяцы понял, сила духа у нас, у русов, потрясающая. Как у моего друга и напарника по несчастьям – Женьки. Она дремлет до поры до времени, но в определенных условиях, наверное, когда терпения уже не остаётся, просыпается. Русич может о собственной силе духа даже не знать. Жить себе обычным человеком, как мы с Женькой жили, пока в плен не попали. То есть, она всегда есть, где-то в подсознании. Русский человек с ней рождается и живёт. Думаю, сейчас бы нашлись деятели, которые со мной взялись спорить. Но тут спор невозможен. Слишком уж разный у нас жизненный багаж. Пусть сначала пройдут тот ад, в котором мы с Женькой уже третий месяц обитаем. А потом и поговорим. Я до этих выводов собственной головой дошёл, через кровь, отбитые внутренности и сломанные кости.

Эх, а как мы попали-то по-глупому! Пришли в кишлак к знакомому дуканщику  за лепёшками. И только присели у него под навесом, как вбежали трое молодцов в чалмах, и автоматами прямо в лицо тычат. А мы без оружия. Наши автоматы в оружейной комнате, в роте, под замком. Выдаются только в рейды и короткие выходы. А вот если так, втихаря сбежали, то извольте, дорогие солдатики, руками защищаться. И правильно, не фиг по духовской территории шастать. Предупреждали же, говорили, и не раз. Нет же, захотелось свежего хлебушка. Вот и получили. Дуканщик – сволочь, отвернулся, будто его ничего здесь не касается. А потом эти молодцы-таджики по голове чем-то дали и всё – очнулись уже в каком-то неизвестном кишлаке. И пошло-поехало.

Эх, Жека, сколько еще синяков и поломанных рёбер нас ждет?! А, может, шлёпнут, да и конец мучениям. Странно, почему-то мне совсем не страшно. Привык что ли? А Женька, по-моему, вообще, что такое страх, не ведает. А ведь в нашей разведроте ничем особым не выделялся. Вот и пойми человека. Не стержень у него внутри – лом! И в чём только этот инструмент держится? Женька теперь худой, даже тощий, от ветра шатается. А глаза на истонченном от голодухи лице яростью и непримиримостью блестят, когда он на «духов» исподлобья поглядывает. Хорошо, они не замечают. Наверное, потому, что в их картине мира у русского раба такого взгляда просто не может быть. Ну и слава Богу!

Упёртый этот Женька! Эх, что-то нас ждёт в следующем кишлаке?
В наклонном кузове упереться, чтобы хоть чуть-чуть ослабить давление на друга, было не во что, и последние два часа подъёма я немилосердно прижимал Женьку к рельефному борту тайоты-пикапа. Он морщился, иногда стонал, когда на ухабах меня стукало о его сломанную кисть, но ни словом не попрекнул. Ни рук, ни ног я не чувствовал уже давно – туго перетянутые верёвками, они перестали меня беспокоить, вероятно, через полчаса после выезда. А ехали почти всю ночь. Далеко, видно, завезли. Что ж, Женька мужественно терпел. Я бы, скорей всего, так не смог.   
***

В казарме – приземистой огромной палатке, полотняные стены которой, казалось, навечно пропитались запахами потных солдатских тел и грязных портянок, отдыхала и готовилась к следующему дню рота связи. Было тихо. Деды, развалившись на первых ярусах кроватей, выставленных в два ряда вдоль противоположных стенок, кто подрёмывал, кто занимался своими делами. Накачанный, с округлым покрасневшим лицом молдаванин Володя Урбо, отжимался на «брусьях» – верхних дугах кроватей. Кровати поскрипывали и раскачивались. Кто-то громко вздохнул. Из другого угла казармы ему ответили: «Вот то-то же». И снова тишина. Говорить было не о чём. За месяцы совместной службы обговорили уже всё, что можно и не можно. А ребята из младшего призыва – их называли «духи», как и афганцев, – на громкие разговоры ещё не наслужили. Как и на возможность полежать вечером на кровати.

Рассевшись на табуретах в большом проходе между рядами кроватей, они или тоже подрёмывали, или пришивали свежие воротнички – «подшивались», иногда переговариваясь шепотом, если требовалось передать одолженную иголку или попросить нитки. А больше молчали, стараясь не обращать на себя внимание «дедов»: ещё придумают какое-нибудь занятие. А оно надо, на ночь глядя. Навалившаяся к вечеру усталость, а вместе с ней и отупение тоже не способствовали разговорам. Главное и единственное желание всех «духов» угадать было несложно: дождаться волшебного слова «отбой»  и быстренько забраться на свой верхний ярус с необыкновенно мягким матрасом и нежной-принежной подушкой, на которой глаза закрываются сами. 

Под провисшим потолком тускло горели две лампочки без всяких абажуров. Иной раз поскрипывали расшатанные ножки табуретов. И ещё реже нарушал тишину чей-то сиплый кашель или лёгкий шепоток.
– Завтра вечерком надо в кишлак наведаться, – сержант Волощук, родом откуда-то с Западной Украины, с непомерно выпуклой грудью и длинными ногами, повернулся на скрипнувшей сетке кровати и привстал на локте. - День рождения скоро, чарса  бы подкупить.

Нескладный с добродушной светлой улыбкой, которую не смогли пригасить даже без малого два года, проведённые в Афгане, пермяк Тихон Лапотный перекусил белую нитку и отложил форменную куртку со свежепришитым воротничком рядом на покрывало:
– А на что ты его покупать будешь?
Сержант порылся под подушкой и извлек «эргэдэшку»:
– Во, на пластинку, думаю, хватит.
– Должно хватить. На всякий случай чеков захвати, может они и за деньги что продадут.
– Можно, – Волощук спрятал гранату обратно.

Пермяк упаковал иголку в специальный футлярчик и, привстав, сунул в тумбочку около кровати:
– С кем пойдёшь?
Волощук ухмыльнулся:
– Пару молодых возьму. Вон, – он кивнул подбородком в сторону главного прохода между кроватями, – Малышева и.., – он на несколько секунд задумался, – Сидора, наверное.

Пётр Малышев – светловолосый, узкоплечий, с впалыми щеками и большими слегка на выкате глазами положил шитье на колени и многозначительно переглянулся со Славкой Сидором – самым невысоким во взводе связи. Сидор – тоже узенький, но, как правильно заметил Волощук, шустрый малый – тряхнул густыми иссиня-черными волосами и недовольно поджал тонкие губы. Когда-то на гражданке он был рыхлым увальнем, о чём сейчас напоминали разве что слегка округлые румяные щёчки.

Володя пригнулся и глянул в сторону ребят:
– На фига тебе эти доходяги? Взял бы лучше Бурова. Он и поздоровей будет, и посообразительней.
Генка Буров, крепкий с белокурым ежиком, брянский парень, занимающий табурет у ряда кроватей напротив, из-под бровей бросил настороженный взгляд в стороны «дедов», вершивших сейчас его планы на завтра.
– Не..е, они хоть и доходяги, но шустрые. Опять же под колючей проволокой проще пролезть будет.

Генка, стараясь, чтобы не заметили, облегчённо выдохнул.
– Ну, смотри сам, – пермяк пристроил куртку на плечики. Вытянув жилистую волосатую руку, зацепил крючок за дужку верхней кровати Малышева.
– Смотри ночью не скинь, – это уже Петьке.
Тот молча кивнул, одновременно поймав тревожный взгляд Славки. Покачнувшись на табурете, Сидор еле заметно мотнул головой к выходу. Малышев согласно опустил глаза.

В Афгане ребята младшего призыва служили уже несколько месяцев. Позади остались полгода испытаний на прочность в ташкентской учебке связи, где они спали по четыре часа в сутки. Комбат где-то вычитал, что этого вполне достаточно для восстановления сил. А всё остальное время для курсантов разделилось примерно поровну между строевой подготовкой, изучением технической части радиостанций и зубрёжкой азбуки Морзе. За эти месяцы надоевшие, хуже комполка, точки-тире вдолбили в их головы до уровня профессионалов-телеграфистов. Самое интересное, что «за речкой» азбука Морзе не применялась. Зачем учили? Лучше бы стреляли почаще. 

В Афган почти все ребята стремились совершенно искренне. За полгода учёбы заявления с просьбой отправить «за речку», если бы их периодически не выбрасывали, завалили бы, наверняка, все кабинеты офицеров учебки. А их отправили и так. Всех.

Служба в Афгане, по большому счету, не тяжёлая. После учебки связисты, можно сказать, отдыхали. Караулы сменяли дежурства на узлах связи: телефонном и телеграфном. Изредка выпадали наряды в столовой, где они мешками чистили картошку и лук. Ещё реже отправляли на какие-нибудь хозяйственные работы. На днях Малышев с земляком из Новосибирска Володькой Тишковым вытряхнули пять десятков одеял – рота готовилась к наступлению осенних холодов. И всё бы ничего, если бы не та самая дедовщина, которой ребят так пугали ещё на «гражданке». Все её «прелести» за первые четыре месяца им удалось вкусить в полной мере. В эти дни, чтобы узнать во встречном служивом своего одногодку, не надо было спрашивать, сколько  он служит, достаточно было просто взглянуть на нагрудные пуговицы форменной куртки – если они вогнуты – значит, «молодой». Во взводе связи, как, впрочем, и в других взводах и ротах пехотного полка, от постоянных ударов по корпусу (в лицо бить опасались – синяки останутся) полые пуговицы со звёздочкой были вогнуты у всех. Особенно старался «бендеровец» Волощук. Молодёжь тихо материлась по углам и обещала отомстить ему при случае, устроив «тёмную», но на открытый бунт пока не решалась.

Славка ждал Малышева за углом казармы.
– Ты слышал? – он почти набросился на Петьку, – этот гад собирается нас в кишлак с собой взять.
– Ну, слышал, и что?
– Как что? А если взводный проверит после отбоя – ему-то ничего, а нас в столовую на неделю загонят, как минимум.
– И что с того? Есть предложения?

Славка сник:
– Какие предложения? Просто не хочу туда идти и всё.
– Ну, так иди и скажи ему.
– Ага, скажи. Я что, самоубийца?
– А чего тогда воздух трясти… Прогуляемся хоть за территорию, всё какие-никакие впечатления.
– Что-то мне подсказывает, что эти впечатления могут нас не обрадовать…
– С чего ты взял?
– А помнишь, деды между собой говорили, месяца три назад в кишлаке двое наших пропали. Ушли за чем-то и с концами. До сих пор не нашли.

– Ну, помню. Так после того случая сколько народу в кишлаке уже побывало. Я и то два раза был: за лепёшками ходил и за чарсом для дедов. И ничего.
Славка похлопал по карманам и извлек помятую пачку «Охотничьих». Порывшись в ней двумя пальцами, извлёк пару гнутых сигарет. Одну протянул Малышеву. Тот потряс коробок спичек, прислушиваясь. Не пустой, уже хорошо, не придётся искать. Петька курил мало, но иногда хотелось. 
Немного удалившись от входа в палатку, они присели на лавочку в курилке. Славка склонился над зажжённой спичкой. Выдохнув первый клуб дыма, сказал:

– Твоя правда, пожалуй. Чего голову забивать, всё равно ничего не изменишь.
– А я что говорю.
Не успели они докурить сигаретки, как дневальный прокричал отбой. Ребята дружно поплевали на огоньки и, торопясь, направились в палатку.
***

Уже светало, когда машина, наконец, остановилась. Пыль догнала пикап и скрыла его в плотном облаке. Я закашлялся. Женька, поёрзав, сглотнул комок  пересохшим горлом:
– Серёга, где мы?

Я попытался приподняться над бортом, но ничего не вышло – судорога свела мышцы шеи, и голова больно стукнулась о рифлёную поверхность кузова. За бортом перекликались мужские голоса. Там здоровались. Послышалась скороговорка бывшего хозяина, того самого, что сломал другу руку. Я прислушался. Но разве что поймёшь в этой тарабарщине?! Постепенно судорога отпустила.
– А фиг его знает, Жека.

В этот момент тент откинули, и слабое утреннее солнце осветило наши запылённые лица. Щурясь, мы дружно повернули головы. Ахматулло держал угол тента и кивал на нас. Рядом с ним изучающе клонил голову набок высокий старик с седой бородой острым клином. Он небрежно, как ненужный товар, рассмотрел сначала меня, потом более внимательно – Женьку. Похоже, хозяин уже что-то наплёл про него. Старик, не отводя глаз, гаркнул по-таджикски и по бокам пикапа тут же появились, словно выросли, двое дюжих молодцов в чалмах с автоматами Калашникова за плечами. Я успел заметить, что автоматы без пламегасителей, значит китайские – «духовские». Они легко подхватили меня, один – под мышки, другой – за ноги и грубо кинули на утоптанную до каменной плотности землю. В следующий момент рядом плюхнулся Женька. И застонал. Наверное, опять кисть ударил.

Старик Ахматулло направились к низенькой двери саманного домика.  С нами остались два молодых «духа» в чалмах, похожие как братья. Присев на корточки рядышком, они упёрли приклады автоматов в землю. Женька лежал на боку, ко мне спиной. Левая рука, перехваченная толстой верёвкой чуть повыше сломанного запястья, отсвечивала синевой. Место перелома, затянутое куском разорванной майки, выдавала нашлепка засохшей крови. Он неловко повернулся ко мне:
– Слышь, Серый, посмотри, что с рукой. Мне кажется, она отвалилась.

Я ещё раз опустил глаза:
– Не волнуйся, на месте.
Он тяжело вздохнул:
– Лучше бы она отвалилась.
Один из охранников привстал, и ствол автомата потянулся к моему лицу. Короткий тычок дулом в зубы: и зачем ему учить русский язык? И так всё ясно: надо молчать. Я беззвучно сплюнул кровь между обломками зубов.
И тут вокруг стало шумно. Из всех щелей между глиняными домиками выскочили мальчишки в широких штанах и девчонки в балахонах.
***

День прошел в обычных армейских хлопотах. Петра Малышева и Славку Сидора после развода отправили на почту. Ребятам предстояло помогать взводному почтальону – незлобливому «деду» Витьке Пархоменко, – слегка сутулящемуся и вытянутому во всех местах: в руках, в ногах, в шее и с носом, напоминавшем буратиновский. Предстояло рассортировать по подразделениям свежие письма. Дело это не хлопотное, ещё и в компании с хорошим товарищем, связисты сразу же после команды «Разойдись» с удовольствием рванули в сторону почты.
Почту в полк привозили из дивизии, базирующейся в соседнем Шинданте, два раза в неделю. Сегодня был как раз один из таких дней.

Всю территорию полка, огороженную колючей проволокой, можно обойти минут за двадцать. До почты – небольшого двухкомнатного домика, занимавшего дальний угол части – ребята добежали за пять минут. Пархоменко они нашли в дальней комнате почты. Присев боком на край стола, он лениво перебирал конверты. Славка ворвался в комнату первым:
– Что, где работа? – он потёр ладони.

Малышев остановился у него за спиной:
– Чего куда кидать?
Витька вяло кивнул в сторону коробок с конвертами, беспорядочно сваленных в углу комнаты:
– Там всё, – он перевёл взгляд в другой угол, где возвышалась самодельная этажерка с полочками-квадратиками, каждая из которых соответствовала взводу или роте полка. – Адреса по подразделениям. Список фамилий, – кивок на толстую с излохмаченными краями амбарную книгу, – если буквы на адресе нет, здесь. Действуйте.
Связисты переглянулись. Что-то с «дедом» было не так. Они ещё никогда не видели обычно спокойно-рассудительного Витьку таким поникшим.
– Витя, ты чего? – Малышев отодвинул Сидора и приблизился к почтальону.

Пархоменко сполз со стола и махнул рукой:
– А.., – и отвернулся к окну.
– Случилось чего?
– Да ничего не случилось, работайте давайте, – он зацепил со стола распечатанный конверт и бросил в мусорное ведро. – Через полчаса вернусь, чтобы закончили.
– Да ты чего, Вить, какие полчаса? Тут часа на два…
– Всё, я  сказал! – резко развернувшись, Витька вышел из комнаты. Хлопнула входная дверь, и ребята остались одни.
– Чего это он? – Славка озадаченно покосился на хлопнувшую дверь.
– Может, дома что-то случилось. Видел – он письмо в ведро кинул.

Сидор ещё раз оглянулся на выход и привстал:
– А давай посмотрим.
– Э, ты чего, неудобно же.., – Малышев хотел ухватить Славку за руку, но не успел. Тот уже забирался пальцами в распечатанный конверт, только что извлечённый из ведра.
– Неудобно на потолке спать – одеяло падает, – он быстро пробежал глазами по письму, а точнее небольшой, на полстранички, записке. – Так и есть, случилось. Ещё одна девчонка не дождалась.

Малышев заглянул земляку через плечо:
– Ничего себе! Пишет прямым текстом, что ждать не будет. Вот же наглая.
– А ты как бы хотел, чтобы написала?
– Не знаю даже, но как-то помягче, что ли.
– Тут хоть как пиши, смысл один.
Малышев беспокойно почесал затылок:
– Слушай, как бы он чего с собой не сделал. 

Славка уложил записку в конверт, и почтовый прямоугольник  улетел обратно в ведро:
– Да ну, ерунда. Из-за какой-то девчонки.
– Не скажи. У нас в учебке один парень после такого же письма повесился. Правда, успели откачать – дневальный заметил.
– Витька парень уравновешенный, у него такого быть не может.
– Ладно, давай пока конвертами займёмся, а то вернётся, хоть и уравновешенный, а тут сгоряча накостыляет.
– Это точно, – Славка притянул к себе ближайшую коробку с письмами. –

Приступим, пожалуй. – И замер, вчитываясь в неразборчиво написанный адрес на конверте.
Малышев открыл крышку второго картонного ящика, доверху забитого газетами и письмами. Работа несложная, буква, приписанная к адресу – в/ч 51345, соответствовала определенному подразделению части. Двадцать ячеек – по количеству взводов и рот пехотного полка, раскинувшего палаточный лагерь на окраине Герата, начали быстро заполняться.
– Слышь, Петро, – Сидор достал из коробки очередную партию писем, – а у тебя девчонка есть?

Малышев замер, улыбка тронула обветренные губы.
– Есть, конечно.
– Ждёт?
– Ждёт и пишет. Раз в неделю-две обязательно письмо получаю.
Славка вздохнул и потянулся за следующей стопкой:
– А у тебя с ней, это, ну, было чего-нибудь?

Петро, не поднимая глаз, отрицательно мотнул головой.
– А у тебя?
Славка наморщил лоб:
– Тоже не успел. Я на гражданке толстым был, девчонки на меня и не смотрели.
– Ну, это дело поправимое, – Петро вскинул глаза. – Из Афгана вернёшься стройным, как берёзка. Все девчонки твои будут.
– Надеюсь.
– Не сомневайся, они парней после армии, тем более после Афгана, знаешь, как уважают.

Славка довольно улыбнулся и запихнул в узкую ячейку толстую пачку конвертов.
Витька вернулся через час, мрачный и нетрезвый. Глянув коротко на разобранную почту, молча проследовал к столу и уселся на его край.
– Свободны.
Ребята переглянулись.
– Вить, – Сидор состроил жалобную физиономию, – может, мы у тебя побудем немного, ну, хотя бы до ужина.
– В роте всё равно делать нечего, – подхватил Малышев. – А тут мы тебе ещё чем-нибудь поможем, а?

Скривившись, Витька смерил ребят нетрезвым взглядом. Постучал пальцами по столу.
– В карты играете?
– А в чё?
– В дурака.
– Конечно, – почти хором обрадовались ребята.

Витька открыл ящик стола и, порывшись, извлёк замусоленную колоду.
– Берите стулья, подсаживайтесь.
Связисты бросились выполнять распоряжение.
После отбоя взводный – маленький, пухлый старший лейтенант, заложив руки за спину, прошёлся по проходу между кроватями, где на табуретках ровными стопками была уложена форма ребят, и удовлетворенно хмыкнул:
– Молодцы сержанты. Порядок, вижу, поддерживаете правильный.

Волощук в трусах и майке неловко потоптался длинными ногами у своей кровати:
– Стараемся, товарищ старший лейтенант.
– Ну, ну, – офицер развернулся и уже у выхода, откинув полог палатки, добавил, –  чтоб и дальше так старались.
Полог упал, хлопнула входная обтянутая брезентом дверь, и стук подкованных сапог начал удаляться в сторону офицерских домиков: по вечерам там играли в преферанс.

Волощук выждал минут пять:
– Сидор, Малышев, на выход.
Ребята живо соскочили с кроватей второго яруса. Одеяла взметнулись и накрыли туго натянутые простыни. Скрип сеток затих одновременно. Пермяк тоже сел, опустил голые ноги на дощатый настил, чтобы проводить товарищей.
– Ты тут присмотри уже, – туго намотав портянку, Волощук натянул второй сапог.  – Мы постараемся быстро.
– Может, все-таки ну его нафик? – неуверенно тронул его за рукав Тихон

Лапотный. – Пусть молодые сами сбегают, тебе-то зачем ноги бить?
– Да ладно, схожу, раз решил, развеюсь. Да и не доверяю я «духам». Что тем, что этим, – он усмехнулся собственной шутке. – Ещё надует их дуканщик.
– Ну, смотри. Давайте там поосторожней. Никуда не лезь.
– Прорвёмся, – стоя в проходе, сержант нетерпеливо ждал, когда Сидор подтянет ремень. Пряжка почему-то никак не желала застёгиваться, и парень нервно поджимал губу. – Плохо, солдат, в норматив не укладываемся. Вернёмся, я тебе отдельно тренировку организую.
– Да у меня скоба зажалась.
– Вот вечерком и посмотрим, что и где у тебя зажалось.

Вокруг хохотнули «деды».
– Давай на выход, а то с вами до утра не соберёшься.
Суетясь, ребята выскочили из палатки. Волощук махнул товарищам, лениво поднявшим руки в прощании, и решительно направился следом.
До колючей проволоки добрались без происшествий. Ночной полк словно вымер. Но это было кажущееся безлюдье. Солдаты знали, что под «грибком» у каждой палатки топтался дежурный, а по территории полка иногда прохаживались патрули. Офицеры могли отправиться к соседу в гости, «деды» тоже ещё не ложились, и перед тёмными брезентовыми дверьми кое-где мерцали огоньки сигарет. На вышках, окружающих периметр, стояли дежурные, правда, их больше интересовала тёмная каменистая степь за забором, чем бродящие внутри части бойцы. Но всех часовых можно было обойти хитрым зигзагом, почти не рискуя быть замеченными.  И этот наиболее безопасный маршрут к точке выхода в стороне от палаток и патрулей  был давно испытан и утверждён старослужащими.

Малышев оглянулся на Волощука, ожидая команды. Тот осмотрелся. Не заметив ничего подозрительного, кивнул: «Действуй». Склонившись над «колючкой», Пётр  приподнял ослабленную  проволоку. Этим путём ходили в кишлак уже несколько месяцев как минимум два подразделения полка: взвод связи и разведрота. Начальство точку перехода пока не обнаружило, и слава Богу. Славка, прогнувшись, ящерицей шмыгнул в щель. Прислушались. Тишина! Волощук, незаметно для молодёжи перекрестившись, вторым нырнул в подготовленный проход. Присел рядом с опустившимся на колено Сидором.
– Ну, что? Тихо?

– Угу, – буркнул Славка, пропуская Малышева под проволокой.
– Не «угу», а так точно, товарищ сержант, – раздражённо зашептал Волощук. – Учить вас надо. Скоро полгода здесь, а всё как молодые.
Сидор примирительно улыбнулся:
– Мы же не на плацу, что «такточнать»?
Волощук сощурился:
– Марш вперёд, разговорился что-то.

Ребята плечом к плечу зашагали по твёрдой земле. Мелкие камешки шуршали под толстыми подошвами берц. Ребята изо всех сил напрягали глаза, чтобы не угодить в какую-нибудь канавку или яму. Вывих или, не дай Бог, перелом, оказался бы совсем некстати. Мало того, что срывался бы выход, так потом ещё и объясняй, где умудрился. В армии это называлось «залёт» или, другими словами, непреднамеренный ляп со всеми сопутствующими ему неприятными последствиями как от офицеров, так и «дедов».  Например, нарядов на кухню вне очереди и новых вогнутых пуговиц гимнастёрок. И никакие объяснения, мол, я же не специально, не принимались. Здесь работала формула: главное не попасться. На нарушителей распорядка и инструкций смотрели снисходительно даже офицеры, если те не «залетали».

Сержант пристроился позади. Минут пять топали не разговаривая. Ночь растеклась душная. Небо, затянутое чёрными тучами, не пропускало лунных лучей, что связисты сочли за хороший знак – в пустыне их силуэты не заметят, ни  наши, ни «духи».
– Дурацкий  климат, – проворчал Волощук вполголоса. – Сентябрь, а жарит как летом.
Петро Малышев обернулся:
А у вас на западной Украине не так что ли?

Волощук нахмурился:
– На моей Украине всё не так. Всё лучше.
– Так уже и всё? – не поверил Славка.
– Так, заткнулись и шагаем молча, – оборвал разговор сержант. – Вам, москалям, до нашей Украины, как до Китая пешими.
– Это почему? – рискнул Петро.
–  А потому, – разозлился Волощук. – У вас что ни село, то рвань и пьянь. А живёте, як в хлеву. Татары всех ваших женок перетрахали в орде, у вас там и русских-то не осталось. А у нас посмотри – хаты белёные, оградки ровные. Европа!

– Зато фрицев с цветами встречали, – Петро тоже напряг голос. – И ваших девок немцы, поляки да евреи столетия имели. У вас-то кто там теперь?
Волощук зло матюгнулся, и крепкий удар берцем в спину кинул Малышева вперёд. Тот качнулся, но устоял.
– Вернёмся, я тебе покажу, кого цветами встречали. Нюх полностью отморозил.
– Товарищ сержант, – попытался заступиться Славка. – Он же не подумав. По дурости. Да, Петро?

Малышев не ответил. Уже недалеко светился одинокий огонёк приближающегося кишлака. Волощук, нахохлившись, молчал. В густой темноте проявились первые саманные дувалы.
Дуканщик долго не открывал. Волощук ещё раз крепко постучал в низенькую дверь кишлачного магазинчика – дукана:
– Во, разоспался, или дома никого нет?
Наконец во дворе послышался скрип петель, и хриплый голос пожилого человека по-русски произнёс:
– Да иду я, иду.

Ребята не успели насторожиться. Только на другой день, вспоминая последующие события, Малышев логично рассудил, что уже после первой фразы, сказанной афганцем по-русски, надо было тикать во все лопатки. Как это таджик-дуканщик среди ночи вдруг догадался, что за дверью русские? Значит, видели их уже и ждали. Шестое чувство Петра  в последний момент подало сигнал опасности, но среагировать он не успел. К тому же командир в этой тройке был не Малышев. И он промолчал. О чём сильно пожалел потом.
Калитка распахнулась и сильные невидимые в темноте руки буквально вдёрнули одного за другим связистов во двор. Парни ничего не успели понять, кроме того, что влипли по полной. В руках у дуканщика горела короткая свеча, и небольшой овал сумрачного света выдавливал из темноты, будто из чёрного пластилина, бородатые лица со злыми глазами. На солдат смотрели, непривычно короткие, без пламягасителей, дула автоматов.

– Вы чего, мужики? – растерянно пробубнил, вдруг заикнувшись, Волощук.
– Молчи, собака, – страшно прошипел пожилой бородатый «дух» с бородой клином, и ствол указующе кивнул. – Лечь, лицом вниз.
«Странно, – мелькнула в сознании у Малышева мысль. – По-русски говорит, почти без акцента». В следующее мгновенье ему грубо вывернули руки, и Петро почувствовал, как крепкая верёвка стягивает запястья. Несопротивляющихся ребят, тыча под рёбра кулаками и жёстко прижимая к земле коленками, связывали по очереди.
***

В одно мгновенье нас окружила целая толпа гомонящих мальчишек и девчонок  самого разного возраста. Девчонки в серых балахонах, мальчишки в широченных штанах. Они столпились в метре от нас и что-то оживлённо обсуждали, тыкая то в меня, то в Женьку пальцами. Наверное, делились впечатлениями. Удивительно, но в их глазах я не увидел ненависти или злости, только лёгкое удивление и любопытство. Похоже, жители этого кишлака находились в стороне не только от главных дорог страны, но и от войны.

Один их охранников, устроившихся на корточках напротив нас, приподнявшись, что-то сердито гаркнул. Дети враз оборвали гвалт и, насуплено поглядывая на строгого взрослого, нехотя отступили на несколько шагов. Дух добавил ещё пару, наверное, крепких выражений, и дети, наконец, разошлись. Но тоже не бегом, а не торопясь, я бы даже сказал, степенно. Это были первые дети за почти три месяца плена, которые мне понравились.  Разогнав митинг несовершеннолетних, охранник снова уселся рядом с товарищем, на это раз плюхнувшись на задницу. Наверное, ноги устали в положении «на корточках». Я, кстати, всегда недоумевал, как это афганцы, или наши узбеки и таджики могут так подолгу сидеть в этом неестественном положении. У меня, например, ноги уже минут через пять сидения на корточках начинали затекать.

Опустив автомат, охранник опёрся подбородком на дуло, прикрытое ладонью. Второй часовой, кинув оружие поперёк колен, и облокотившись на него, так и сидел не двигаясь. Лишь изредка сплевывал зелёной после насвая  слюной и равнодушно поглядывал на нас. Ноги у него, похоже, резиновые, не устают. Вот что значит  привычка.

Женька, поёрзав, устроил голову на крупном булыжнике. Я привалился к камню с другой стороны. Мелкие острые камешки впивались в плечо основание черепа, давящее на камень постепенно немело. Но разве  это неудобства!? Такие неудобства я был готов терпеть хоть несколько суток. Лишь бы никто не трогал. Но об этом приходилось только мечтать.
Где-то через полчаса бесцельного бдения под утренним пока не горячим солнцем из домика выглянул тот самый высокий пожилой афганец. Окинул строгим взглядом нас, афганцев-«братьев», и резкий окрик нарушил утреннюю тишину. И «дух» снова исчез в дверном проёме. Охранник, недавно разгонявший детей, неторопливо поднялся. Закинув автомат за спину, вытащил кинжал из ножен. Женька, лежавший с закрытыми глазами, вообще на него никак не отреагировал, а я покосился с интересом: кого первым убивать будет? Но молодой «дух» спокойно перевернул друга на живот и, чиркнув лезвием, перерезал верёвки на запястьях, а потом на ногах. То же самое он проделал и со мной. После чего, пижонски, с щелчком, кинув кинжал в ножны, молча вернулся на своё место. Все это время второй «дух» как сидел, облокотившись на автомат и равнодушно поглядывая на нас, так ни разу и не дёрнулся. Даже насвай не выплюнул. Думаю, «духи» верно оценили наше состояние. Да, сегодня мы не то, что в драку кинуться, наверное, и подняться без помощи не сможем.

И только я так подумал, как из дома вышли старики: наш бывший и новый. Судя по их благодушному виду, сделка состоялась, и мы остаёмся. Ну, хоть ехать никуда не надо. Я, нахально поглядывая на охранников, помассировал кисти. Они ещё не отошли, но уже начали немного чувствовать ногти, которые я безжалостно втыкал в собственную кожу. Ноги пока оставались тряпочными и плохо слушались. Женька осторожно подтянул к себе больную руку и сел, придерживая её здоровой.
Новый «дух», кивнув в нашу сторону,  хмыкнул:
– Все, шурави, готовьтесь к смерти. Сегодня резать будем.

Он красноречиво черканул ребром ладони по горлу и уже по-таджикски отдал следующую команду. Единственно, что задержало моё внимание на его словах, это русский язык, на котором афганец, оказывается, изъяснялся почти без акцента. И где только набрался? А к смерти мы и без его предупреждения давно готовы.
Оба охранника резво подскочили с земли и, подхватив нас под мышки, рывком поставили на ноги. Как-то я устоял. Женьке, похоже, было не лучше. Тут же я получил крепкий тычок в спину и чуть не упал. Ватные мышцы слушались плохо. Кое-как я поковылял вперёд, поддерживая Женьку, державшегося на ногах ещё хуже моего. 

Нас завели в маленький каменный домик без окон с крепкой дверью, захлопнувшейся за спинами. Очутившись в полной темноте, мы без сил повалились на жёсткий земляной пол.
***

Старый афганец с короткой седой бородой клином и умными злыми глазами склонился над Волощуком и пальцем приподнял его подбородок. Сержант вжал голову в плечи, с ужасом уставившись на старика.
– Что, тебя первым резать? – на хорошем русском спросил он.
Сержант активно замотал головой, и крючковатый палец с чистым ухоженным ногтем повис в воздухе.
– Не..ет, – почти неразборчиво прохрипел Волощук.

Но старик понял. Он обернулся к застывшим в дверях бойцам с курчавыми завитками зарождающихся бород на подбородках и с автоматами за плечами. Они были удивительно похожи друг на друга, как братья, а, может, они и были братьями – сыновьями этого страшного старика. Оба в широченных афганских шароварах грязно-белого цвета и длиннополых зелёных куртках из войлока – в таких ходят сорбосы – правительственные войска. Возможно парни – дезертиры, в Афгане это не редкость. Оба с недобрыми равнодушными взглядами, в которых, казалось, никогда не было  и не может быть сочувствия. Малышев подумал, прикажи старый придушить шурави или вырезать на наших спинах «звезду», как они любят делать с пленными, выполнят и не поморщатся. С таким же холодно-презрительным выражением глаз, и даже, наверное, без злости, как повседневную работу. Но старик пока сказал им что-то другое. Всего одна короткая фраза на таджикском, как вороний «карк», и один из братьев развернулся и вышел. Второй же, перехватив автомат на изготовку, слегка напрягся.

Их привезли в этот кишлак на заре. Выкинули, словно мешки с картошкой, из тесной тойоты-микроавтобуса, где они несколько часов толкались, стукались, а на поворотах и падали друг на друга. В ещё густых сумерках массивный дувал угрожающе сдавливал тугим обручем хрупкие саманные домики. Над ним, ещё более тёмные, пытались проткнуть светлеющее небо острозубые скалы. То ли утренняя свежесть так повлияла, то ли нервы сдали одновременно, но всех ребят била мелкая и противная дрожь.

Какой-то вонючий «дух», грубо наклоняя парней, по очереди перерезал веревки. «Неужели они так презирают нас – восемнадцатилетних мальчишек, что не ожидают никакого сопротивления? – думал Малышев, занимая сидячее положение в каком-то неведомом глиняном домике спина к спине со Славкой. – Или рассчитывают на хорошую реакцию охранников, или на то, что сбежать из кишлака, окруженного таким высоченным дувалом, невозможно?»

Трое русских солдат, испуганные и понурые застыли на полу саманной хижины у стены, стараясь не встречаться взглядами с афганцами. Петро рассматривал исцарапанную глиняную стенку дома,  Славка внимательно вглядывался в кусочек земляного пола, видневшегося между ног. Волощук, казалось, вообще не дышал, чтобы не привлекать к себе опасного внимания. Неожиданно дверь распахнулась, и вслед за вернувшимся охранником в хижину вошел высокий европеец с холённым лицом, на котором застыла брезгливая усмешка, и в афганской одежде.

Остановившись посреди комнаты и по-хозяйски расставив ноги, он вложил пальцы под ремень, опоясывающий широкую рубаху. Старик, снова обернувшись к «шурави», медленно потянул страшный крючковатый палец к подбородку Волощука. Тот сжался. Славка Сидоров зажмурился, а Малышев отвернулся. «Боже, дай нам быструю смерть!» – еле слышно проговорил он.
***

Я очнулся от тихого стона. Приподнял голову. В полумраке фигура сидящего по-восточному – ноги колесом – Женьки виделась чуть расплывчато. Он  раскачивался, словно маятник, «баюкая» больную руку.
– Что, болит? – я упёр локоть в сухую землю.
Женька промычал что-то неразборчивое, не прекращая движения.
– Дай-ка посмотрю, что у тебя там.

Друг замер и послушно протянул ладонь. В учебке нам показывали, как оказывать первую помощь, в том числе и при таких травмах, но что я мог сотворить здесь, не имея самой крохотной дощечки, способной зафиксировать кисть? А духам, по-моему, вообще было всё равно, когда мы откинемся: сегодня или завтра. Станут они утруждать себя такой мелочью, как перевязка пленного.
Кисть выглядела, мягко говоря, не очень. Из опухоли на сгибе сочилась гнойная жидкость. Она пропитала кусок майки, которым мы замотали руку, и отвратительно пахла. Я приложил ладонь к Женькиному лбу. Он чуть ли не обжигал. Друг облизывал пересохшие губы, в темноте, как два серых уголька, блестели его нездоровые глаза.
– Да…
– Что, хреново?

– Есть маленько, – я отпустил больную руку, и Женька снова прижал её к груди, но пока не качался.
За стеной раздались громкие голоса. Они приближались. Мы ожидающе уставились на дверь. Пришли за нами, чтобы выполнить обещание того афганца? И вдруг я почувствовал, что вспотел. А умирать-то не хочется.
Дверь распахнулась, яркий свет горячего дня на несколько секунд ослепил меня, и незнакомый молодой афганец, щуря злые глаза, направил на нас дуло автомата:
– Кош.

Мы уже знали, что это означает «пошли». Кое-как утвердившись на ногах, я помог подняться и Женьке.
«Дух» повёл нас по тропинке вдоль грозно нависающего дувала. По другую руку тянулись ряды приземистых домишек. Из приоткрытых дверей кое-где выглядывали любопытные детские лица. Никто не улыбался, не корчил рож, и не пытался плюнуть в нашу сторону. Нет, эти дети точно самые лучшие из всех, что мы встречали за три месяца.

Узкая тропка завернула на девяносто градусов, и мы очутились на небольшой утоптанной площадке, похоже, центральной «площади» селения. Афганец коротко показал нам дулом место на её краю, у покосившейся стены глинобитного дома. Мы послушно присели. «Дух» остался стоять, не опуская автомата. В этот раз он был напряжён, а палец лежал на спусковом крючке. Правда, снимал ли он оружие с предохранителя, я не видел.

Поведение охранника нам сразу не понравилось. Что за цирк? Будто отсюда можно убежать. Мы недоуменно переглянулись. Друг хотел чуть-чуть наклониться, чтобы что-то сказать, но «дух» вплотную приблизил дуло к его лицу, и Женька отказался от этой идеи.

Постепенно на «площади» собрался народ. Тут были и бородатые старики, и подростки, и несколько крепких парней с оружием за плечами. Не видно было только женщин. У них с этим строго: при чужих и за порог не выпустят. И тут мой рот открылся сам собой: из-за дувала вывернул Волощук – знакомый связист из полка, а за ним шагали ещё двое наших, мне незнакомых, скорей всего, ребята последнего призыва. Женька тоже уставился на сержанта во все глаза. Вот те на, и связистов захомутали. Следом появились наши «братья-духи» с автоматами наперевес, за ними шагал какой-то европеец, одетый как все местные – в балахон, придерживая на плече небольшую работающую видеокамеру.

Европеец провёл видоискателем по собравшейся толпе афганцев, потом направил на нас. Особенно внимательно он фиксировал на плёнку Женькину физиономию. Мой друг был популярен даже у иностранцев, но эта не та известность, которой можно завидовать. Последним шоркал стоптанными туфлями тот самый старик, который приобрёл нас утром. Новые пленники, неуверенно щурились на яркое солнце – тоже из потёмок вывели. Как же этих-то взяли, неужто, в том же дукане? Если это так, то маленький магазинчик в соседнем кишлаке превратился в регулярного поставщика живого товара для «духов». Грустно и своим не сообщить.

Ребят толкнули, и они один за другим попадали на землю рядом. Волощук оказался последним в ряду. Не поднимая головы, поёрзал, и упёрся спиной о стену. Я всё ждал, что он посмотрит на нас или оглянется вокруг. Почему-то хотелось кивнуть старому знакомому, обменяться сочувствующими взглядами. Но Волощук, словно застыл в прострации. Казалось, ему совершенно всё равно где он и что с ним происходит. «Шок» – определил я.

Слева от меня сидел светловолосый плечистый паренек. Мы незаметно переглянулись, и он коротко кивнул – поздоровался. Я ответил. Вместе мы повернулись к афганцам.
Старик остановился перед иностранцем и на хорошем русском заговорил, позируя.

Что-то про священную борьбу против неверных, нас, то есть. Про то, что смерти его единоверцев не останутся безнаказанными. Что порежут скоро всех шурави, как баранов и даже не как баранов, а как кроликов. А вы, гордые афганцы, мол, увидите, что не заслуживают шурави уважения, потому что трусы. Мол, не воины мы, а по сравнению  с ними, так, салабоны, и потому нас даже не связывают. И ещё какую-то чушь, которую я уже не слушал. Вот и пришёл наш последний час, похоже. О, как высокопарно получилось. А если попроще. Вот так, например. Ну, сволочи, если сейчас придётся умереть, вы не увидите слёз русского! Ещё хуже вышло. Я вздохнул. Как бы банально они не звучали, это именно те мысли, которые сейчас приходили на ум. И снова, и второй раз, и третий. Наверное, пафос – это то, что не уместно только в определённых обстоятельствах. А вот если ситуация складывается совсем ахово, как у нас сейчас, то это и не пафос вовсе, а то самое – настоящее, глубокое, из души  и генетической памяти идущее. И как ни старался, больше ни о чём не думалось. Ну, разве что – «может, пронесёт».

Повыпендриваются на камеру и разойдутся. А нас снова запрут в холодном чулане или как он там у них называется.
И тут кто-то рядом заплакал, громко, навзрыд. Я выглянул из-за светловолосого соседа, тоже повернувшего голову. Плакал сержант. Опустив подбородок на грудь и вытирая слёзы рукавом эксперементалки . Вот же скотина, он что думает, его слёзы спасут? Хотя, он, скорей всего вообще ни о чём не думает: мозги от страха отшибло.

В этот момент старик торжественно извлёк кинжал из ножен на поясе и зачем-то потряс им перед камерой. Потом, добавив несколько слов по-своему, шагнул к Волощуку. Трое охранников щёлкнули предохранителями и передёрнули затворы – наконец-то сообразили. Отступив на пару шагов, навели на нас Женькой стволы. «Бараны, бараны», а на мушке держат. И почему-то только нас. Связистов, что, вообще в расчёт не берут. Ну, это они зря. Ребята, вроде, нормальные. Ну, может, кроме Волощука. От него я такого представления не ожидал. Вот и скажи после этого, что ты разбираешься в людях.

– Пс, пс, – Женька опять что-то хотел сказать.
Я незаметно качнулся в его сторону.
– По моей команде, – одними губами проговорил он.
Я не столько услышал, сколько уловил кожей слабые колебания воздуха. А из них уже сложились слова. Ну, вот, он опять прочёл мои мысли. Я быстро глянул на соседского паренька. Он был бледен и напряжён. Крупные капли пота покрывали лоб, глаза с ужасом следили за движениями старика.
– Делай как мы, – я наклонился, чтобы охранники не видели губ.

Понял он меня или нет, я так и не узнал. Старик встал сбоку от Волощука. Ухватив за подбородок, задрал голову подвывающего сержанта, и кинжал крепко прижался к дергающемуся кадыку. По шее потекла тонкая струйка крови. Старик улыбался, поглядывая в камеру. Иностранец невозмутимо снимал.
«Ну, сопротивляйся, – хотелось крикнуть мне, – мы же не связаны». Пальцы сержанта нервно комкали ткань на груди. Старик слегка отстранился, чтобы не обрызгало, и деловито дёрнул ножом: на горле парня появился второй ярко-красный раззявленный во всю ширь рот, и на землю ручьём хлынула чёрная кровь. Все: и зрители, и охранники уставились на дёргающееся тело сержанта. В следующий момент в уши ворвался негромкий шёпот:

– Давай.

Мы с Женькой подскочили одновременно. Я успел проскользнуть мимо пыхнувшего огнём дула среднего охранника и со всей силы лбом врезался «духу» в нос. Охранник булькнул кровью и осел, закрыв ладонями лицо. Слева Женька головой вперёд уже падал на другого «духа». Тот, получив удар под дых и, закатывая глаза и задыхаясь, валился на спину. Я на лету подхватил падающий автомат, палец привычно нащупал скобу, и веер пуль – спасибо охраннику – поставил на «очередь» – прошёлся по толпе зрителей. Ага, на наши смерти пришли поглазеть. Свою не просмотрите. В тот момент я даже не подумал, что в толпе могли оказаться невинные. Ненависть к «духам» захлестнула с головой. Нет среди них овечек, одни волки. А с волками надо жёстко. Изображать из себя второго Волощука? Нет уж, не дождётесь!

Кто-то сразу упал, поймав пулю, остальные бросились врассыпную. Я заметил, что иностранец грохнулся с размаху, словно ему подбили ноги, а камера, теряя пластиковые детали, мячиком отскочила от камней.
Несколько секунд – и затвор щёлкнул в холостую – патроны закончились. Женька копошился рядом, пытаясь левой рукой поднять автомат, и тут ещё одна на этот раз трассирующая очередь справа от меня достала последних  их разбегающихся афганцев. Двое парней с болтающимися за спинами автоматами, которые они так и не успели сдёрнуть, запнулись и пропахали лицами по камням. Я мигом оглянулся. Светловолосый паренёк, с колена, зажмурившись и оскалившись, строчил из автомата.

Я понял: он не видит, куда летят пули. Но сейчас это и не важно. Молоток он. Главное, стрелять, пусть разбегаются. Рядом второй связист – тёмненький, – лежа на спине, из последних сил сжимал горло наседающего на него крупного охранника. Ещё через какие-то секунды закончились патроны и у моего соседа. Пока он зачем-то отстегивал магазин, одним ударом приклада чуть ниже черепа я помог связисту одолеть «духа». Паренёк брезгливо скинул с себя расслабившееся тело и начал подниматься. Краем глаза я заметил движение у стены и инстинктивно выставил перед собой трофейный автомат. И, похоже, даже зажмурился на секунду. О металлическую крышку оружия звякнул кинжал и отлетел в сторону. Открыв глаза, я увидел старика, замершего в полудвижении. В ту же секунду раздался одиночный выстрел. На ключице старика появилось пятнышко крови и стало быстро разростаться. Он недоуменно глянул на нас и… съехал по стене. Женька, морщась от боли и напряжения, опускал автомат.

– Посмотрите, у «духов» в карманах должны быть ещё магазины.
Мы бросились к неподвижным охранникам. Запасной магазин оказался только у одного – того самого, с которым бодался Женька. И «дух» уже приходил в себя. Подняв кинжал старика, я склонился над афганцем. Я сделал это спокойно, и сам поразился, как легко это получилось. Похоже, милосердие из меня выбили вместе с зубами. Не обтирая окровавленный кинжал, я шагнул к следующему «духу».
Ребята стояли рядом и молча смотрели на мои короткие, будто отработанные многолетней практикой  движения. С каждым ударом в груди у «духов» что-то чмокало, тёмно-красные пятна растекались по белым рубахам. Мне было всё равно. Вообще никаких ощущений. Может, потом что-нибудь и почувствую. Но не сейчас. Вдруг появилось ощущение, что это делал не я, а кто-то другой проснувшийся во мне. Сам я ещё недавно, до плена, не смог бы зарезать и курицу.

И никто не отвернулся.
– Уходим, – Женька взял автомат на плечо. – Пока не очухались.
Мы бросились за ним. Замелькали дувалы и хижины. Через минуту узкая, зажатая толстыми глиняными стенами, улочка закончилась, и мы оказались на краю кишлака. По правую руку, упёршись носом в стену, дремал припаркованный джип. Не сговариваясь, мы дёрнули сразу четыре двери. Они легко поддались. В замке зажигания торчал ключ. Слова стали лишними. Я прыгнул за руль: опыт вождения на гражданке был, хоть и небольшой. Женька забрался на сиденье рядом, ребята попадали сзади. Не дожидаясь, пока хлопнут дверцы, я резко повернул ключ и вдавил педаль газа. Машина прыжком рванула задом. Джип развернулся по крутой дуге, мягко щёлкнула рукоятка переключения передач. Надо же, как в «Жигулях», только легче!  Новый рывок, и мы полетели над каменистой дорогой.  Позади громыхнула очередь, ещё одна. Мы дружно пригнулись. Пули разбили оба стекла: заднее и переднее. Нет, теперь нас так просто не возьмёшь. Ещё пара метров, и массивная скала закрыла джип от автоматных пуль.

Я мельком оглянулся: ребят мотало по сиденью, они судорожно цеплялись за ручки дверей. Ничё, зато живы! О дороге я не переживал. Здесь заблудиться невозможно, все небольшие полёвки рано или поздно вливались в более крупные, а те уже тянулись к главной магистрали, соединяющей в этом районе страны Север с Югом. А на главной дороге то и дело попадались посты наших союзников – сорбосов. Доскачем до них, и считай, спасены.
Женька сжимал зубы и белел скулами: наверное, опять нахлынула боль. Я скосил на него глаз и сильней прижал педаль газа. Вырвались! А ведь мы вырвались!
Часа через три бешенной гонки по горной дороге, чудом не слетев в пропасть и не врезавшись в высоченный камень на повороте, запылённые и измученные мы остановились у вынырнувшего из-за горы поста сорбосов.
Глядя на бегущих к нам афганцев в зелёной форме, я тихо прошептал: «Боже, благодарю тебя за то, что ты есть!» И вздрогнул: на меня повалился потерявший сознание Женька.