Судьбу не выбирают. Гл. 10

олько с Васькой разобрались, а тут и повестка  Геннадию в армию пришла. Как-никак, парню восемнадцать годков стукнуло. Недавно дролиться начал, а тут вот оно и расставанье. Собрала Александра праздничный ужин, на который сын пригласил несколько друзей. Пришла на проводины племянника и младшая сестра Степана Вера с мужем Григорием. Отец достал гармонь, жёнки попели песен, спели модную в то время «Как родная меня мать провожала». Геннадию отец в первый раз плеснул на дно рюмки немного водки, жёнкам (сестре, жене и матери) налил сладкой бражки, а себе наполнил рюмку водкой. Он встал и торжественно произнёс:

– За тебя, сын. Пускай всё будет на службе ладом. А мы дожидаться тебя будем, письма писать, – Степан смутился, он никогда не говорил за столом никаких тостов. К выпивке был равнодушен и по гулянкам ходить не любил. – Ребята, – обратился он к друзьям сына. – Вам налить без ведома ваших родителей  не смею. Разве только бражки.
Те согласно закивали головами. Все выпили. Баба Глаша скорёхонько захмелела.
– Давайте-ко споём ишо. Поиграй, Степан, – попросила она.
– А какую, мама?
– А вот эту, – и она тоненько запела:
– Чижик-пыжик, где ты был? На конаве водку пил.
Выпил рюмку, выпил две, зашумело в голове.
Васька не утерпел и тут:
– У бабы Глаши в голове зашумело.
Он тут же получил тычок в бок от старшего брата. Но Васька не смолчал:
– Генька, чего дерёшься? Думаешь, что в армию пошёл, дак тебе всё можно?
– Заткнись, – прошипел Геннадий. Васька хотел ему снова возразить, но, увидев негодующий взгляд отца, притих. А баба Глаша продолжала петь, как ни в чём не бывало. По её морщинистым щекам скатывались слезинки. Она их не утирала, а прикрыв глаза, тихонько пела:

Стали чижика ловить, стали в клеточку садить.
Чижик в клетке не сидел, стрепенулсе, улетел.
Тут в пение с матерью вступила Вера, и они вместе допели немудрёную песенку:
Был у Саши, был у Маши, у весёлой Кати нашей.
Катю дома не застал, во колечко постучал.
Во такое, золотое, во серебряное.
Допев песню, баба Глаша утёрла слёзы и поднялась:
– Пойду, паду отдохнуть.

И убрела в свой закуток. Степан хотел устроить сыну выволочку за длинный язык и несдержанность, но передумал, чтобы не испортить вечер. Он только ещё раз строго посмотрел на Ваську, и тот съёжился под отцовым взглядом.
Александра назавтра днём проводила сына с мешком за спиной на пароход. Отец утром, перед уходом на работу, сказал парню:
– Ты уж там, того, служи честно, не подкачай. Чтобы нам с мамкой  не стыдно было за тебя.
– Ладно, тата, я постараюсь.
По дороге на пристань Александра то и дело утирала слёзы. Перейдя за Казённый мост, Геннадий оглянулся и, стесняясь матери, помахал кому-то рукой. Та тоже машинально оглянулась. На угоре стояла худенькая девушка и махала им вслед рукой. Увидев, что Александра её заметила, девушка повернулась и стремительно убежала.
– Геня, кто это?
– Василинка Павозкова. Мы с ней этим летом маленько дролились. Посулилась, что писать будет в армию.
– Дак то и ладно, что будет. Глядишь, и времечко поскорее побежит. Генюшка, ты нам почаще письмеца-та шли. Я молиться за тебя стану.
– Ты что, мама? Не смей! Я комсомолец!
– Это моё дело. Храни тя, Господи, – но осеклась на полуслове, увидев возмущённый взгляд сына.
«Вот она, новая власть, – грустно думала Александра. – Отвернула молодёжь от Бога. А ведь ишо мама-покоенка сказывала, что без Бога не до порога».

– Генюшка, ты там осторожно служи. На рожон-от не ползи, да начальству поперёк ничего не говори. Не нами сказано, что ласковое дитя две матки сосёт.
– Ещё скажи: «Вперёд батьки в пекло не лезь». Да не расстраивайся, мама, всё нормально будет. Коней вот только жалко оставлять. Привык я к ним.
– Дак никуда не деваются твои кони. Вот и пришли, Генюшка. Гляди-косе: ты не один поедешь. Эвонде Витька Сорокин да Гришка Попов с матками стоят. Это хорошо, что пароходы ещё ходят. Скоро шугу понесёт, перестанут ходить. Охти, да эвон и пароход-от вывернул из-за поворота. Ну, иди с Богом, Генюшка.
– Пошёл, мама. И ты иди, не стой на ветру.

Он неловко обнял мать и стал спускаться по трапу к пристани с высокого берега. Александра дождалась пока пароход отчалит и пошла домой вместе с Дарьей Сорокиной и Агафьей Поповым. Женщины то и дело утирали слёзы. У всех в армию пошли старшие сыновья.
А Васька вскоре понял во что он вляпался, отказавшись от посе-щения школы. Ему было поручено приглядывать за сестрёнкой, когда баба Глаша отдыхает, или чем-то занята по хозяйству. А баба Глаша любила найти себе занятие: она то тянула, сидя за прялкой, казалось бесконечную шерстяную или льняную нить, то вдруг принималась вязать носки или рукавицы, то её приспичивало мыть посуду, которой в большом семействе были великие горы после каждой трапезы. Понятное дело, что Поле стновилось скучно и она неотвязно следовала за братом. Только Васька соберётся на улицу, а она тут как тут:

– И я с тобой.
– Я на санках кататься.
– И я!
– Угор высокий, забоишься.
– Не забоюсь.
– Тогда иди одна, а я потом.
– И я потом.
А если Васька сумеет убежать от неё, то вечером от отца жди выволочку. Противная Полька наябедничает, да ещё и приврёт, что Васька больно щиплется. Нет, пожалуй, не приврёт, бывает, что он изподтишка щиплет сестру, да ещё с вывертом. Так ведь и хитрая она: когда он ущипнёт её без свидетелей, она со слезами на глазах терпит, а вот если кто-то есть дома, то так заверещит, будто режут её бедную. И целую-то зимушку, а ещё весну и лето, она таскалась за братом хвостиком. «Подожди, – думал Васька, – вот пойду опять в школу, посмотрим, что ты запоёшь одна около бабы Глаши».

На следующий год Васька снова пошёл в первый класс. Ему в апреле исполнилось девять лет, он был выше и сильнее своих одноклассников. И, когда Витька Воронин пискнул «куимко», Васька так двинул ему кулаком под дых, что тот согнулся пополам от боли. Васька победно посмотрел на ребят и сказал:
– Попробуйте только хоть раз обозвать меня, так двину, что мало не покажется.
Учился Васька ни шатко, ни валко. И, если бы не его лень, мог бы учиться на «отлично». А когда он пошёл во второй класс, в деревне открылась новая школа и все ребята из мелких школ стали учиться в одной – большой, одноэтажной, просторной и светлой.

А через год в первый класс и сразу же в новую школу пошла и младшая сестрёнка Поля. Васька, как старший брат, опекал девочку, не давал никому её в обиду, и в школу они ходили вместе. Но за это требовал у сестрёнки полного ему подчинения, что очень не нравилось Поле.
Родители продолжали работать в колхозе, а вот баба Глаша стала потихоньку сдавать. Она всё ещё хлопотала по хозяйству, но уже двигалась не так шустро, как раньше.
– Шура, што-то я вся осямала*, и силы-то кабыть уж не те. Видно, укатали Сивку крутые горки.

Осямала*– очень устала.

– Да что ты, мама? – притворно ахала невестка. – Да ты у нас ещё куда-те с добром.
– Да уж какоё там добро? Почти семь десятков за плечами.
– Да разве это много? Моя бабушка в девяносто два года умерла.
– А мати-то твоя во сколько? Не забыла?
– Маму рано Господь прибрал. Да кабы у неё не разрыв сердца, жила бы она и до сей поры. Да что ты не про дело-то заговорила? Живи, покуль живётся. Робёнки в школу пошли, той заботушки у тебя нету. А вот что по хозяйству мне пособляешь, так низкий тебе за то поклон. Я одна-та заросла бы в грязи до верхней пуговки.
– Ладно те, Шура. Захвалила всю бабку. Спасибо на добром слове. Пойду, привалюсе  на ленивенку, бываё, хошь малёхонько сосну;, покуле робёнки в школе. Да и ты пади отдохни, на обредню-то ишо не скоро.

– Да некогда мне, мама, отдыхать. Эвонде целой ушат ремков с утра со щёлоком замочен кипятком. Пойду отстирну сверху сколько-нибудь, покуль рука воду терпит, да сбегону на реку выполощу*.
– Дак ты, кабыть, недавно в бане стирала. Откуле опять стирки на-бралосе?
– Хватает у нас «поросёнков» в доме. С одного только Васьки сколько грязной одежды. От бани до бани не один раз переоденется. Вечно с улки грязнёхонек прибежит, никакого мыла на него не напа-шешь, а щёлоком больно добро отстирывается. Да я немного хоть отдавлю, а остальное пускай мокнет ещё, завтра достираю. Отдыхай, мама. Давай-ка я тебе пособлю на ленивенку забраться.
– Не беспокойся, деушка, я сама по приступочкам выздымусь. Ты вот только катаночки мои в печурочку пехни. Дожила бабка чуть не середи лета в катаньчах хожу. Ох, ноженьки, мои, ноженьки, -–бормотала она устраиваясь поудобнее.
Через несколько минут баба Глаша уже похрапывала на ленивке, прижимаясь спиной к тёплому боку русской печи.

*В деревне в те годы в каждой избе около русской печи стоял ушат или небольшая бочка для замачивания белья, которые, как правило, не пустовали, и не только по той причине, что семьи были большие и стирка никогда, практически, не переводилась, а потому что деревянные посудины, если долго будут стоять без воды, то попросту рассохнутся, железные обручи свалятся, и ушат или бочка рассыплются на узкие дощечки.  Наложив в ушат одежду – это в основном были домотканые рубахи, порты кальсоны, становины, хозяйка клала сверху портяную ткань и насыпала на неё полведра золы и заливала всё кипятком, нагретым в чугунах в русской печи.

Продолжение следует...