Джиудекка. Часть седьмая

"Вы кушали когда-то варенье из заката? Сперва оно клубничное, ну а потом черничное, немного необычное, хотя на вкус - отличное!" Японская туристка в войлочной корсарской шляпе с золотым позументом и страусиным, пушистым, изогнутым, без остатка заполнившим невеликие объёмы звонницы Сан Джорджио Маджоре щекотными своими ворсинками пером всё ходила вокруг да около, всё прицеливалась объективом своего фотоаппарата в купол Салюте, пламенеющий в малом зазоре между древним камнем апертуры и сибирским плечом стоящего у окна в обнимку с тростинкой-Алинкой Виктора, всё надрывала вибриссы на затылках парочки мышиным своим присутствием, но под напором вызывающе интимной рифмованной тарабарщины сдалась, смирилась с тем, что ей не уступят для пофотографировать лучшего, западного, с ангелами, окна, нырнула в шахту лифта и исчезла, смятая, отменённая Алинкиным упрямым и капризным эгоизмом удерживания за собой авантажной видовой позиции. Эгоизмом бюджетного, на день туриста, а не жителя, а потому умышленным, злым, ядовитым.

Алинка раздраженно торжествовала. Всё, кроме раздражения, выжгла в ней усталость, всегдашняя бессмысленная и беспощадная усталость бродилок по городу гидом при друзьях. "Утром прозрачным и свежим дали полны синевы, дарим свой город приезжим, водим друзей у Невы, мы и не можем иначе -  водим до ночи, до тьмы, дарим - и чем-то богаче сами становимся мы." Глупость, какая самообманная, сладкая глупость. Ничем не обогащают романа с городом вторжения в него равнодушных или чрезмерно, дежурно, вторично восторженных, но лишь опустошают, и загрязняют, затаптывают чистые источники для других мурав подкованными копытами. И с Виктором не было иначе, напротив, Виктор скрупулёзно пробежал за этот день по всем решительно туристическим граблям, самопогружённо,  не слушая дыхания города, отказываясь подстраиваться под его жизненные ритмы, не внимая тихому голосу его, отмахиваясь от трепета ангельских крыл за львиными его плечами. Не внимая и ей, городом уже удочерённой, принятой, впитанной.

Настаивал - по-мужски, упрямо, в жажде контроля над ситуацией - на том, чтобы выбирать дорогу самому, по карте и навигатору, и в результате, оказавшись на Фондамента Нуове, утверждал сварливо (без особой, впрочем, внутренней убеждённости), что видит за проливом свою Джиудекку, тыкал телефоном в направлении кирпичной стены кладбища Сан Микеле, искал за ней студию Гнаус, и церковь, и тюрьму, и даже положения солнца и теней не способны были убедить его в том, что смотрит он на север, а не на юг, в глубину всё мелеющей лагуны, а не в открытое море. Беспечно пропустил венецианское обеденное время, презрев демократичный, студенческий  уют кстати оказавшейся на их пути ароматной-аппетитной Салидзаты Сан Антонин, и взалкал стола и стула ближе к половине четвёртого, в гулко-каменном, лабиринтно застроенном безлюдье выселок Кастелло, в конце хвоста прекрасной рыбы, где пахло только морской солью, илом на каменных плитах и совсем чуть-чуть соляркой с верфей Арсенала. В траттории на Санта Анне с чудом не закрытой в неурочный час кухней, куда его, голодного, обессиленного, а потому покорного завела Алинка, отказался брать порционные, настоящим базиликом, настоящими толчёными кедровыми орешками благоухающие из-за барной стойки спагетти аль песто ("макароны, фу, что это за еда!"), и с растерянной злостью заплатил за свой кровавый, стильно полусырой, а потому плохо поддающийся непривычным его зубам бифштекс на гриле сорок два евро с копейками - поскольку не заметил, заказывая, что цена бифштексa в меню была указанa не за порцию, а за сто грамм. Рвался к открыточным видам Сан Марко и Дворца Дожей среди золотого, в перерыве между двумя приёмами пищи особенно людного помериджо, и страдал в гвалте и бестолочи потных толп, вяло, стукаясь о борта, переливающихся по засиженной голубями пьяцце - как обмылки в грязной ванне, как осенние листья, не успевшие напитаться тяжёлой ноябрьской водой.

Ныл, нудел, выражал недовольство, невпопад просился в туалет, подозрительно озирался посреди пленительных, пустынных, кротким взглядом святых в стенных нишах осенённых калле во избежание возможных покушений на свой тощий бумажник, страдал натёртыми дурной обувью ногами, слезящимися от многократно и повсеместно  отражённых солнечных бликов глазами, общей своей эстетической несоразмерностью окружающей прелести, тут же эту прелесть отрицая, наставляя фотоаппарат только на самое очевидное, хрестоматийное самое, грубо пренебрегая тем особенным, не открывающимся первому взгляду, тайно и стыдливо любимым, чем она зачем-то спешила с ним поделиться - ласковыми, ручными тритонами и сиренами у оснований колонн в клиросе Санты Марии деи Мираколи, этой миниатюрной, даже не дамской - девичьей телесномраморной шкутулки с секретом на слиянии трёх каналов, весёлой жутью изувечения и укрощения сложногибридного змеегрыча пергидрольным, в перманенте Георгием Карпаччио в Скьявонни, невыносимым своими эмпиреями и деловитой архангельской толкучкой в этих эмпиреях потолком в Сан Панталеоне, где внятно неба содроганье, и горний ангелов полёт, и гад морских подводный ход, и горней лозы прозябанье, где горит одинокое сердце, и где Раммштайн в один присест, за десять минут, записал свою балладу, уворачиваясь от падающих на него с потолка райских чинов.

По мере вызревания томного, в лучшие свои моменты почти летнего дня, Алинка всё отчётливее ощущала, как Виктор закрывается, огораживается внутренне от агрессивно кидающейся ему под ноги и на шею красоты, как естественно обрастает броней для сохранения бедненького, но своего, как культивирует презрительный прищур и благодушную, обесценивающую вульгарность. На куполах Сан Марко, у квадриги, в пене мраморных кружев, в сиянии мозаик об обретении тела Евангелиста, он даже не стал доставать фотоаппарат - просто замолчал угрюмо и враждебно, повернувшись спиной к бурлению пьяццы, вперив взор в тусклого на контрасте со блистательным днём Пантократора в глубине собора. Алинка тронула его за локоть: "Устал? Хочешь туда, где никого не будет?" Виктор поплёлся за ней вниз, даже не пытаясь быть галантным, но на вапоретто, почти у самой пристани Сан Джорджио, нехорошо оживился.

У фасада церкви, на высоком постаменте белела огромная, с Бьеннале оставшаяся статуя Элисон Лэппер - обнаженной, беременной, со странной смесью приятия и вызова глядящей в сторону Сан Марко. Чайки сидели на пальцах её укороченных фокомелией ног, обрубках рук, у красиво округлого живота, расположившаяся на ступеньках группа детишек в одинаковых, многорогих, на одном из лотков пьяццы купленных колпачках с бубенчиками заворожённо смотрела на Элисон. У детишек были одинаково грушевидные, без подбородков личики, чуть зауженные глаза, улыбчивые, толстогубые ротики. "Господи, вот же здешним властям делать нечего! Даунов-то сюда зачем? И эта биомутационная пародия на Венеру Милосскую - на неё обязательно было переводить ценный материал, не труху гипсовую, но мраморы Каррары?" - вырвалось у Виктора, кажется, в первый раз за всё время их общения от души, от естества его, самопроизвольно, живо. Алинка осеклась: "Витя, ну что ты. Почему детишки-даунята не имеют права приехать в Венецию так же, как ты?" - "Почему? Да у меня мать никогда за границей не была, хотя всю жизнь - всю жизнь! - мечтала приехать вот как раз в Италию. Сколько книг прочитала, сколько фильмов пересмотрела. Она же нормальная, с руками, с ногами, с головой, с образованием, с мечтой. Конечно, она здесь больше бы увидела, чем даунята. Которым, не знаю, мультики поставь, и они рады, я уверен. Некое отсутствие разумной симметрии здесь где-то наблюдается, ты не находишь?"

Слив гнев, Виктор замолчал почти удовлетворённо, подал Алинке руку на сходнях учтиво, пропустил к вапоретто стайку даунят с некоторой даже сердечностью, и Алинка проглотила вертевшийся на языке ответ, толкнула тяжелую церковную дверь, и, не выпуская руку Виктора из своей, вошла под светлые, для них одних распахнутые своды, потянула его к лестнице на кампанилу. "Закат ждать нас не будет, а здесь мы всё осмотрим потом, если силы останутся." Виктор не возражал, но сжимал её руку всё горячее, на высоте падающих ангелов обнял, у древка копья Святого Георгия поцеловал в затылок. Зефиры Лонгены и Палладио далеко внизу окрашивались малиновым сиропом, две рыбы - целая, упитанная, Венеция, и обглоданная до скелета Джиудекка готовились ко сну. И Алинке, усталой, раздосадованной, неудовлетворённой, почему-то вдруг остро и окончательно стало ясно, что всё, поздно, ничего уже не отменить, и пейзаж этот уже никак не обойдётся без того, кто тепло и сладко сжимал сильными руками. Она полуобернулась к нему и тихо, но веско, понимая, что сжигает за собой все мосты, сказала: "Витя, а ведь ты, если хочешь, мог бы здесь остаться. Позиция внезапно освободилась на факультете, преподавательская, постоянная. Срочно нужен кто-то, кого не знает ни один из здешних кланов. Все сбились с ног в поисках, а официально публиковать анонс не хотят - боятся, что налетят стервятники, знают, проходили. Ну что, какова новость, а? " Солнце быстро, но кроваво обтекло земной шар на стрелке Доганы. Всхлипнул под ногами буксир. Внезапно налетевший холодный ветер обжёг их ещё молодые лица.