Солнце моё

— Солнце моё! Ну, съешь ещё ложечку! Супчик свежий, вкусный, смотри – твоя любимая вермишель – колечками! Мяса кусочек, вот этот,  маленький, давай-ка, захватим и – в рот!..
Бабушка смотрела на Лизу с такой любовью, с такой ласковой просьбой, что девочка, не желая её огорчать, через силу проглотила ещё пару ложек супа и откинулась на спинку стула.
— Всё, бабочка, больше не могу.
— А чем закусишь, стрекозка? Грушу будешь?
— Потом, ладно? А то суп из меня выдавится. Полный живот!
— Ладно, иди играй. Скоро пойдём в поликлинику.
Лиза, конечно, в поликлинику не хотела, но знала, что это неотвратимо, поэтому не спорила. А её бабушка, Екатерина  Матвеевна, мыла посуду и всё поглядывала на внучку с великой любовью и жалостью. Девочка была худенькой до прозрачности, малорослой для своих восьми лет, с ярко выраженным  левосторонним косоглазием. А девчушка принесла в кухню любимую куклу, дешёвенькую китайскую подделку под «Барби», надевала на пластмассовое тело «выходную» одежду, шубку из искусственного меха, сшитую бабушкой – собирала Софию с собой к врачу.
Лиза мечтала быть такой же красивой и нарядной, как её любимица, носить туфельки на каблуках, пушистую меховую шапку. Но пока пришлось надеть коротковатые брючки, полинялый свитерок, отданный соседкой, сапоги на два размера больше, чтобы носить три года. Жили они на скудную пенсию, потому что работать бабушка не могла, Лиза очень много болела, а бесконечные «больничные» не устраивали никакое начальство. Пенсия у Екатерины Матвеевны была назначена по выслуге лет: полтора десятка которых прошли в горячем цеху машиностроительного завода, где она была простой рабочей в литейном, всегда хорошо зарабатывала и одна растила дочку. Муж её погиб в том же литейном, прямо на её глазах, когда оборвался ковш и раскалённый металл  излился сверкающей лавой прямо на него. Катя старалась всё забыть, но его страшный крик всё стоял в ушах, и это переворачивало душу в любой момент, стоило только прикоснуться к     воспоминанию. Ей сейчас срок девять лет, а душа изношена до того предела, когда уже не помнишь о себе, не испытываешь никаких для себя желаний. Внучка – вот всё, что осталось, что держит на свете. Дочка  скрутилась с дурной компанией, бросила ПТУ, которое готовило швей-мотористок,  забеременела в шестнадцать лет и родила, неизвестно от кого. Екатерина Матвеевна винила себя, больше и некого, гибель мужа подкосила её, потом впряглась в работу: стала ещё сторожем ночами подрабатывать, вот и упустила девчонку. Та тоже смерть отца тяжело перенесла, хоть и пьющий он был человек. А вот к матери не прибилась, а, наоборот, отдалилась, ударилась в загулы, сама выпивать начала… «Ох! Как же я так? Как не усмотрела? Как допустила?» – корила себя мать, пробовала урезонить, усовестить дочь, но та отвечала грубостью и своим неизменным «отстань». Вот столько же почти, сколько и Лизочке сейчас, было Татьянке, когда отца схоронили, а черед три года подростка было не узнать: рослая, полная, со всеми формами, она еле дотерпела до четырнадцати, чтобы уйти из школы. В  ПТУ нашла подруг старше себя, потом парни стали виться вокруг. А родила, бросила дочку на мать и скрылась, уехала с каким-то шофёром в неизвестном направлении. Где она, жива ли? Мать не знала, не ведала. В розыск подавала, на телевидение в «Жди меня» писала – ни следочка.
У Лизочки жизнь тоже была не мёд, ещё в утробе матери много истязаний ей, видно, выпало. С дефектами родилась малышка: глазик косой, малокровие, шумы в сердце. В какой садик такую отдавать? Бабушка радовалась, что хоть какая пенсия есть, а то, что было бы? Лечение требовало и ухода, и денег, и хорошего питания. Екатерина Матвеевна гордость свою придавила, брала у знакомых кто что даст: обноски, овощи, фрукты подпорченные с дач, копала весной чужие грядки, присматривая за Лизой в то же время и успокаивая себя, что ребёнок дышит воздухом. Так подрабатывала посезонно. Одно просто убивало: услышала, что делают операции по исправления косоглазия, возмечтала до боли в сердце помочь внучке. Но как? И пошла по богачам, а те и слушать не хотят, говорят: «Косоглазие – это не смертельно!» Оскорблений наслушалась, на холод равнодушия насмотрелась… А всё мечтает!
Не знала, не подозревала Екатерина Матвеевна, что бывает такая любовь! Кого она в жизни любила? Маму, отца? Любила, чтила, слушалась, а замуж вышла и зажила без них, не тосковала, не скучала, на           похоронах поплакала и снова зажила своей жизнью. Мужа любила? Да как сказать… По молодости была, вроде, любовь, а как начал пить, ушли светлые чувства, только долг и жалость остались. Дочку, да, очень любила. Но так та растоптала любовь её, так знать о ней не хотела, так измучила мать!.. И всё-таки не так Таню она любила, как Лизочку. Нет, не так. Таня росла здоровая, смелая, своенравная. Требовала своего во всём, боролась за свои желания так, что казалось, что ничья помощь ей не нужна, а только контроль необходим за её неуёмными порывами. А Лиза – нежный цветочек, для любви созданный, для заботы. Отдавая ей любовь, чувствуешь такую радость, такое ответное тепло!  Знаешь, что и ты для неё – всё. «Солнце моё! Слава Богу, что ты у меня есть! Только вот мало тебе могу дать…» – вздыхала Екатерина Матвеевна. 
На Лизочкин день рожденья, девятилетие, бабушка испекла красивый торт, позволила пригласить двух подружек. Девочки было славные, обе из Лизочкиного класса. Конечно, вначале были салаты  и жареная курочка, потом чай и веселье. Девочки танцевали, как мотыльки, под концертную программу на телевидении. Но одна из них, Лена Волкова, всё удивлялась, что у Лизочки нет своей комнаты, что телевизор у них маленький, что нет машины и видика…  «Мало у тебя игрушек, Лиза. У меня весь стеллаж до потолка уставлен моими вещами. Приходи в гости!» За девочками пришли, как было договорено, к восьми вечера. Наташу забрала мама, милая и ласковая женщина, а за Леной приехал дедушка на красивой серой машине, похожей на утюг. Он просигналил у подъезда, Лена выглянула с балкона, окликнула его и побежала вниз, а Лиза проводила её до машины, познакомилась с её дедушкой, лет шестидесяти представительным мужчиной, помахала вслед рукой. Долго не спали, всё радовались, что праздник удался, что девочкам понравилось.
Но вот Лизе и десять, а всё у них по-прежнему. Екатерине Матвеевне так и не удалось найти спонсора для операции внучки. Она приуныла, утомлённая безрезультатными битвами. Лиза подружилась с Леной, не раз побывала у неё в гостях, с лёгкой завистью рассказывала бабушке о богатом доме подруги.
— Солнце моё, там другая жизнь, другие возможности. Только не завидуй! Учись, добивайся хорошей профессии, выбивайся в люди. А зависть – плохое чувство, от него заболеть можно. А скажи мне, Лизок, почему это Лена не в частной школе учится? Они же богатые…
— Лена говорит, что у неё папа из бедных людей сам всего добился, а мама – её отец тогда за Леной на машине приезжал -- из богатых. Так Ленин папа ничего маминого не взял. И Лену воспитывает, как всех простых детей, чтобы не ленилась.
— Это правильно, и девочка она хорошая. Но ведь хвалилась, что живут богато, игрушек много…
— Это ей всё дедушка дарит. Теперь она уже совсем не хвалится и со мной дружит. Она мне сказала, что дедушка, чего она попросит, всё ей сделает, и она его хочет попросить, чтобы помог мне операцию сделать! Сегодня только сказала мне. Не плачь, бабуля!
Екатерина Матвеевна не могла сдержаться, слёзы лились ручьём.
Не обманул Ленин дедушка: сам созвонился с клиникой, сам оплатил счёт. И вот бабушка, дрожа, как осиновый лист, чуть не падая с ног, ждёт момента снятия повязки. Лиза тоже в сильнейшем волнении ждёт, молчит, терпит из последних сил. Сняли повязку, и Екатерина Матвеевна взглянула в дорогое лицо, но в первое мгновение как бы не узнала Лизочку. На неё смотрела маленькая красавица: огромные голубые очи изливали тревогу и надежду, чётко очерченные нежные губки дрожали, руки тянулись к зеркалу, которое держала медсестра. Екатерина Матвеевна села без сил на стул, унимая гулко бьющееся сердце. Лиза долго молчала, глядя на себя в зеркале, потом вздохнула так, словно разрывала кору на душе, и улыбнулась лучисто.
— Как красиво стало! Спасибо! Спасибо! Я такая счастливая!
Ленин дедушка Николай Михайлович радовался, как ребёнок, когда пришёл в гости к ним, но не остался, не присел к столу, поговорил пять минут и распрощался. Екатерина Матвеевна не знала, как его благодарить, увидела и сразу расплакалась, и вышло, что человек зря время потратил, заезжал на её слёзы смотреть… Но Николай Михайлович через Лену передал, что теперь он всё время в хорошем настроении, что считает свою жизнь полезной и сам благодарен своей подопечной за душевную радость.
За два следующих года Лиза выросла, расцвела. Здоровье её наладилось. «Переросла ты, внученька, свои болезни, слава Богу!» – радовалась Екатерина Матвеевна.
Девочки закончили седьмой класс, и Лена договорилась с родителями, что устроит у них дома небольшую вечеринку по этому поводу. Пригласили одноклассников: из девочек, конечно, Лизу, Наташу и Маринку, и троих мальчиков. Лиза собиралась недолго, надела всё ту же белую блузку и чёрную юбку – наряд на все торжества. Но и в обычном скромном одеянии она была очень хорошенькой. «В кого такая? Не наша порода, на Таню не похожа. Кто ж её отец, из каких?» – думала Екатерина Матвеевна, провожая внучку.
Летний вечер весь наполнен запахом цветущёй под окнами вьющейся жимолости. Лена на пианино играла свои любимые пьесы: прелюдии Шопена, вальс Чайковского, «К Элизе» Бетховена. Алёша Дунин, Дунечка, как его звали в классе, смотрел на Лизу и просил Лену сыграть снова и снова «Лизину» музыку.
Веселились до одиннадцати вечера. Вышли из дома – луна в полнеба! Ещё и не темно, а только густо по-вечернему завешен дневной свет, сочащийся сквозь занавеси ночи. Дунечка прикоснулся к Лизиной руке, она вспыхнула, но руку не отняла, он сжал её пальцы. Дошли до угла.
— Я тебя провожу до подъезда, – Алёша спросил, потянул её за руку.
— Нет-нет, – смутилась Лиза, – что ты! Я уже почти дома! – отняла руку, побежала в сторону.
Все стояли и смотрели ей вслед. Лиза повернула за угол, и ребята услышали треск мотоцикла, визг тормозов и пронзительный крик… Чёрный мотоциклист пронёсся мимо, а когда они подбежали к белому  пятну на тротуаре, то поняли, что Лиза не встанет, не пошевелится. «Скорая» констатировала смерть на месте.
Екатерина Матвеевна не пролила ни слезинки. Она не помнила ничего, что было пять минут назад, жила только в очередное мгновение. На похоронах припала к телу Лизы и прошептала внятно: «Прощай, солнце моё». Потом всё закружилось в голове, и её почти отнесли в машину.
Каждую ночь, ложась заполночь в постель, Екатерина Матвеевна молилась одной фразой: «Господи, не дай мне проснуться!» Но просыпалась и зачем-то жила.
Через сорок дней вдруг, после поминок, резануло по сердцу так, что даже радость вспыхнула: «Ну всё! Это конец!». Нет, заставили выпить какие-то таблетки, откачали. Но теперь навалилась такая боль, что Екатерина Матвеевна била себя в грудь кулаком, чтобы выбить страшную толстенную занозу, рвущую душу нарывом. Теперь, когда попадались на глаза вещи Лизы, она, отвернувшись, прятала их в мешки. Так и стояли два мешка: один с одеждой, другой с обувью и игрушками. Но и сами эти мешки раздирали душу. Когда в них кануло всё до мелочи, Екатерина Матвеевна решила убрать их из дома, но выбросить не могла, рука не поднималась. Она узнала адрес детского дома и поехала туда, чтобы спросить, не возьмут ли вещи. Её встретили ласково, с добром, но от даров вежливо отказались.
— Наши детки всем обеспечены. Мы только новое принимаем, поймите правильно, – извинялась директриса, миловидная полная блондинка.
Екатерина Матвеевна огорчилась. Но тут одна санитарка заговорила с ней.
— Вы, уважаемая,  отдайте вещи в семью. Я знаю одну многодетную, рады будут. У мамки  шесть детей, а сама пьёт. Алкоголиков водит. Такая шпана! Но две девочки есть, доносят ваши вещички. Дать адрес?
Это был старый двухэтажный, перенаселённый дом на окраине города. Когда Екатерина Матвеевна вошла в означенную квартиру, вонь чуть не свалила её с ног. Дети разных возрастов орали, смеялись, возились в борьбе… Маленький человечек неопределённого пола стоял у раковины спиной к двери. На ветхом засаленном диване не лежала, а именно валялась пьяная женщина. Из уголка рта сочилась струйка слюны, периодические всхрапывания сотрясали хлипкое тело. Екатерина Матвеевна стояла посреди этого безобразия, почти не оценивая виденное, а только испытывая какую-то почти физическую муку. Она понимала, что не с кем поговорить, а надо просто оставить вещи и уйти. Принесла она далеко не всё, так прихватила, что влезло в сумку, собираясь договориться о следующем визите.  Девочка лет восьми остановилась перед ней и смотрела на незнакомую тётю.
— Детка, я вам принесла вещи, бери.               
Отдала в руки девочки всё из сумки, та взяла в охапку, понесла к дивану и бросила на тело матери. Подбежали другие дети, но старший мальчик, грязно выругавшись, презрительно объявил:
— Во, блин! Всё девчачье!
Снова они завозились, не обращая на гостью внимания. Но тут малыш у раковины внятно  попросил:
— Откройте кран, дайте мне попить!
Никто не отозвался. Он повторил свои слова громче. Никакой реакции. Тогда он стал кричать во весь голос, без каприза или жалобы, а как-то механически повторяя одно и то же.
Екатерина Матвеевна взяла со стола грязный мутный стакан, помыла под краном, не обнаружив нигде признаков кипячёной воды, набрала полстакана сырой и дала ребёнку, закрыла кран, увидев, что малыш пытается воодрузить стакан на стол, поставила сосуд на место, заправила ему рубашонку и взглянула в лицо. Оно было бледным и худеньким, словно обескровленным, и на неё смотрели ясные грустные глаза, левый из которых сильно косил. У женщины затряслись руки, ком встал в горле.
— Как тебя зовут, солнце моё?
— Лидя.
— А сколько тебе годиков?
Девочка показала три пальчика. Потом взяла с дивана пластмассовую куклу Софию и стала пристально на неё смотреть. Она улыбалась, гладила шубку куклы, спросила тихо:
— Как тебя зовут, солнце моё?
Елизавета Матвеевна дежурила у дома Себячиных, такую фамилию носила многодетная семья, с раннего утра. Она остановила горе-мамашу, увидела её нервное похмельное состояние и пригласила выпить пива в гастрономе напротив. Знала, чем привлечь такого человека, восемь лет, да нет, шесть, с пьющим прожила. Договорились легко: та отдаёт Лидочку на воспитание «тёте» по мужу. Но никакого мужа не было, а сожителем был очередной алкоголик. За полпенсии выкупила Екатерина Матвеевна бумаги ребёнка у мамаши, но сразу отрезала: «И близко к нам не подходи!» Она вела новую внучку домой и думала с ужасом: «А если бы не я, а кто-то гадкий и злой, для своих ужасных целей взял бы ребёнка? И отдала бы, не разбираясь, не сомневаясь даже…»
Выросла Лида. Снова Николай Михайлович помог, и этой девчушке глаз поправили. Екатерина Матвеевна воспитала и поставила на ноги девушку: та способная оказалась в танцах, окончила училище культуры, работала в школе. На июнь свадьба намечалась, но пришлось отложить --- умерла бабаня, как звала Екатерину Матвеевну её любимая Лидуся. Когда прощались с покойной, Лида, еле остановив слёзы, поцеловала ей чело, поклонилась  до земли и сказала так нежно, тепло, от всего сердца:
— Прощай, бабаня, солнце моё!
                17.