Процедура

   Весна, шумно шагая по земле, нежно ласкала и веселила душу. И яркое солнышко, и желтые одуванчики на малахитовой травке, и звенящий щебет невидимых в пробивающейся листве птиц, и ветерок, нахально забирающийся под женские юбки, и даже горьковатая пыль, поднятая грузовиком, отражались в глазах прохожих неподдельным счастьем и радостью. Но вся эта красота сейчас существовала только не для Федора. Его настроение было сродни дождливой осени.

   Вот уже пятый день он маялся животом. Его вздуло до размеров пятимесячной беременности, пропал аппетит, появилась тошнота, исчез стул. С этим еще можно было как-то мириться, но вот боли, жуткие, стреляющие, разливающиеся, нестерпимые, явно мешали жить, — хоть в петлю лезь! И когда терпение лопнуло, Федр, перевязав себя простынёю, походкой переевший утки, посеменил в поликлинику.
   Хирург, в грязном мятом халате долго давил на живот и все расспрашивал, что он ел и что делал все эти дни.

   История болезни была до банальности проста. В прошлую пятницу, в ночь, они с женой Марусей, поехали в деревню к теще. Он не хотел. Но супруга настояла. Тем более была объективная причина.

   Отношения Федора с тещей или тещи с Федором не заладились  с  самого  начала.  Их  двухсторонний нейтралитет напоминал затишье на Голанских высотах и в Cекторе Газа.

   В этот раз ее как подменили. Чмокнув всех в щеку и с превеликим трудом выдавив из себя вздох радости, с не закрывающимся от болтовни ртом, теща быстро накрыла на стол. Такое изобилие пищи Федя видел только на своей свадьбе и в кино. Грех жаловаться, но жили они с женой припеваючи, получая каждый месяц от ее родителей богатый провиант.

   В чугуне исходил паром только что сваренный картофель, по тарелкам горкой лежали соленые огурчики, помидоры, капуста и моченые яблочки. Скупой слезой поблескивал холодец. Посреди стола, в огромном блюде возвышалась гора жареного мяса. Сало, лук, только что вынутый из печки румяный хлеб, жареные судаки, запеченные куры, утки и еще что-то стояли на широкой лавке. И это далеко не полный перечень всего того, что осталось с праздничного стола, где гуляло все село, провожая тестя на пенсию. Чай не каждый день этакая значимая фигура уходила на заслуженный отдых! Кульминацией всего этого благолепия явилась запотевшая бутыль первача, принесенного им из погреба.

   Отец Маруси без малого пятьдесят лет отдал родному совхозу, работая в нем главным агрономом, живя как   у Бога за пазухой, а может быть и лучше. Федор с женой  не смогли тогда приехать. Маша замещала директора, вызванного в министерство.

   У изголодавшего в пути Федора аппетит разыгрался не на шутку. Сколько было съедено и выпито, — вспомнить уже и невозможно. Но не мало, а точнее все и даже больше. Потом — тяжелая похмельная ночь, хмурое во всех отношениях утро, слезы разлуки, непомерная ноша с дарами, жесткий вагон и путь, длиной в девять часов. Венцом всего — этот проклятый живот.

   - На халяву можно и тонну съесть. А при твоем цыплячьем весе… (Федя не дотягивал двести грамм до пятидеяти семи килограмм) На кладбище собрался? — хирург похлопал по натянутой коже живота, отчего тот загудел как камертон. В глазах у Федора потемнело, и он чуть не потерял сознание.

   - Идиот, — скривился он корчась и скрипя зубами, — Ему в живодерне место… А он с людьми…

   Хирург вытер об себя руки, что-то написал на листочке и протянул его Федору.

   - В манипуляционную. Потом сразу ко  мне.

   В коридоре пахло лизолом и набухающими за окном почками. Ни солнышко, играющее зайчиками  на  стене, ни душещипательные призывы санбюллетеней в виде: «О вреде аборта», «Бойся случайных половых связей», «Болезни грязных рук», «А ты прошел флюорографию?», не могли отвлечь его от болезненного состояния и предстоящих над ним экзекуций.

   Наконец табличка с наполовину ободранной краской была найдена. За дверью слышались голоса.

   - Как всегда, занято, — с досадой подумал он и присел на корточки. Боль немного стихла.

   Полчаса ожидания превратились в пытку. Но из кабинета никто не выходил. Терпеть он уже не мог. Федор подошел к двери и робко постучал.

   - Ну, кто еще там? — в женском голосе звучала досада и явное раздражение. Он протянул вспотевшую руку с зажатой в ней бумажкой.

   Женщина, лет тридцати, с бесчувственными глазами,  в белоснежном и очень коротком халате, из-под которого были видны крупные, литые ляжки, кончиками пальцев, унизанными кольцами и перстнями брезгливо взяла направление. Ее губы, большие и мясистые, слегка оттопырились, отчего яркая помада приобрела оттенок крови, бровь высоко поползла вверх.

   - Вампир! Как минимум! — тело Федора конвульсивно содрогнулось.

    - Мими, представляешь, день только начался, а этот хирург, Власенко Гена… Ты должна его помнить… Он на майские к тебе сначала приставал, а потом со старшей сестрой в ванной заперся. Вспомнила? Так он сегодня уже второго больного клизмиться направляет. Совсем оборзел…  Заходи, горемычный!

   И это «Заходи» совсем раздавило и без того измученного Федора, размазало по стенке, превратило в мразь, животное.

  Он робко вошел, ощущая себя явно лишним на этом празднике жизни. В воздухе витал тонкий запах дорогих духов и сигарет.

   - Ой, Люсьен, все они козлы. Одного только и хотят. Даже имя порой лень спросить, — на стуле у стола сидела дама с тоскующим равнодушным взглядом. Ее легкое пальто было распахнуто, одна нога закинута за другую, отчего вырисовывались концы черных, с подтяжками чулок, — растягивая слова, загнусавила крашеная блондинка, затягиваясь сигаретным дымом. — И без них нельзя… Федор от увиденного остолбенел. Боль отошла на второй план, дыхание стало прерывистым.

   - Вот это влип! — пришла первая мысль.

   Дама оценивающе посмотрела на хилое, тщедушное тело вошедшего и не найдя в нем ничего привлекательного, усмехнувшись отвернулась.

   - И что стоим как истукан? — сестра была уже в байковом халате, клеёнчатом фартуке и огромных грязно-серых перчатках, — Быстренько разделись и на кушетку.

   - Как раздеваться? — не понял Федор.

   - Как, как… Полностью, — в голосе медсестры слышалось раздражение. Ее взгляд уничтожал всё святое, — А ты хотел наполовину?

 « Издевается, тварь. Цирк устроила»! — он в гневе начал срывать с себя одежду. Покрытый гусиной кожей с яркой татуировкой на плече, где были увековечены слова великого поэта: «Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок», в длинных до колен, выцветших и не первой свежести трусах, на которых еще можно было различить девочку, прыгающую с сачком за бабочкой и еле различимою надпись под ней: «Здравствуй, лето», он был жалок и ничтожен. Его бил нервный тик, лицо выражало ужас, а руки беспрестанно двигались, исполняя брачный танец влюбленного тетерева на току. И это еще больше вводило Федора в коматозное состояние. От нервного шока боли резко исчезли. В животе что-то резко булькнуло и нестерпимо захотелось в туалет.

   Сестра принесла воду и огромную кружку.

   - Что стоим? Долго мои нервы испытывать будем? Быстро скидай трусы, ложись на левый бок, колени к животу и раздвигай ягодицы. Мими, не хочешь посмотреть,  с какими Атлантами приходится работать?

   - О-о-ой, — загнусавила она, — такие экземпляры меня не интересуют. Знаешь, я хотела тебе что-то сказать… Но забыла. Представляешь? Ты еще долго будешь   с ним возиться? Если долго, я тогда пойду. Меня Родион приглашал пообедать. Правда, с ним   скучно…

   Федя уже ничего не видел, не слышал и не соображал. Он очень красивым и даже виртуозным движением, с легкостью Арлекина, скинул трусы и буквально вспарил на кушетку, встав на нее с гордо поднятой головой и скрещенными на груди руками. Сейчас он напоминал античную скульптуру юноши, возвратившегося из райского сада.

   Раздался смех. Подлый и отрезвляющий.

   - Ты здесь решил нам самодеятельность устроить? Вот этого не надо. Данных маловато. Без тебя клоунов хватает с головой. Я, кажется, четко сказала ложиться на левый бок, поджать к животу колени и раздвинуть ягодицы. И не зли меня. Иначе кружкой  ударю.

   Федор густо покраснел, лицо покрыла липкая испарина и, словно подкошенный, он рухнул на кушетку. Теперь в нем было что-то звериное, страшное. Он походил на Стеньку Разина перед казнью.

   - Молодец! — похвалила медсестра, — Вдохнул, выдохнул и снова вдохнул…

   Что-то холодное и, как показалось, очень острое пронзило тело. Он подавил стон и жутко заскрипел зубами. Его начало распирать от вливаемой жидкости. В животе булькало и чавкало.

   Дышим глубоко. Ртом. И как можно дольше терпим. Потом прыжками на  горшок.

   К хирургу Федор уже не пошел. Дорогой его душили слезы и обида. Он проклинал супругу, тещу, тестя с его пенсией и всю медицину. Ноги сами собой несли его в  кабак.