Гибель Императора

               
                1

Отец на работе. Мама убиралась по хозяйству. Дядя Саша за столом. Пил брагу, закусывал жареными ельцами и разговаривал сам с собой. Котьку во внимание не принимал. Речь лилась кровавыми сгустками, будто в окопном блиндаже. Ругал немцев, царицу, «тыловую сволочь». Жалел, сложивших головушку друзей.
-Федька! – ревел, как бейный бас в оркестре. – Не довелось нам с тобой за столом погулеванить! – за этим следовал длинный период изощрённых казачьих ругательств. – Оне, б…, хороши, а мы худы! - Одновременно с бесконечным монологом уж минуты три сворачивал козью ножку. Натруженные, с полопавшейся, будто ороговевшей кожей пальцы просыпали махру - опять неуклюже лез в кисет, проплывал сиреневой губой по краю бумажки, но склеить забывал. – Оне хороши - а мы худы! Спите, ребята! – и вдруг мелодично засипел: – Белеют кресты, это герои спят, прошлого тени кружатся вновь, о жертвах в бою твердят, – и уж ползла слеза по ухабистой щеке, и литой кулак резко падал на столешницу, заставляя стаканы подпрыгнуть, вскрикнуть от испуга. – В атаку! – веером пускал слюну.
И, выпадая из мятежного настроя, плутовато подмигнул - кожа гармошкой съехала на левый висок:
-Во, брат! А? – долгую минуту ждал от Коти ответ. Тот молчал, не зная, что сказать. В горьком упрёке качнул головой, зажмурился. Может, даже и вздремнул на минутку. В стекло билась мясная муха. С печи светила зелёным глазом Мурлыка. Во дворе пела курица. Май. Блаженное время. Да ещё в этом году он пришёл на полмесяца раньше – новые власти так распорядились. И день-то теперь начинался на два часа раньше прежнего. Новую жизнь взялась строить Россия!
-Ты этим не зашибайся! – щёлкнул костяным ногтем по стакану, - ну её! – Но сам при этом встрепенулся, бережно, как милое дитя, обхватил глиняную кринку, нацедил, сделал облизывающееся движение и, громко взмыкивая, принялся пить. На красном лице отображалось страдание. Бражка успела выстояться, и теперь была оглушительно противна. – Язва, - просипел обиженно, но прошла минутка-другая, и лицо расплылось в блаженной улыбке. – Чистый яд!
-Э-о-о, - протянул слоновьим вибрирующим звуком, он ещё не знал, что запоёт, но по всему заметно: песня зреет. – Э-э-э, - и… замолчал. Задумался. Повесил голову. – Да! – вскинулся, будто решился на что-то важное. Но опять замер, только тяжко, с сапом втянул воздух и окаменел. Костя уж начал беспокоиться: не задохнулся бы. Но, пробился едва слышный, зудящий звук, нота устоялась, перетекла в соседнюю - рождалась песня: «Не вейтеся, чайки над морем, вам некуда больше присесть, слетайте в Сибирь край далёкий, снесите печальную весть», - умиление красотой мелодии и сопереживание морякам рождало новые слёзы. Песня пресеклась, дядя затрясся в беззвучном рыданье. Сквозь слюни пролепетал, - Котька! – и заревел, как пароход, - Костянтин!
Тот молчал. Курица во дворе ликовала. Мурлыка на печке утаптывала подстилку. Муха всё жужжала, билась в стекло. Ноздри племянника затрепетали от приступа зевоты, замычал и помотал головой.
-Где отец? – очнулся дядя.
-На трудповинности, мотором правит.
-А Августа?
-Управляется.
Недовольно крякнул, уставился на мерно тякающие ходики:
-Зачем люди живут? – пожал плечами, потянулся к кринке, на полпути рука остановилась. Уставился в тупом недоумении. – А ты?
-А?
-Не на работе?
Костя виновато улыбнулся:
-Убежал. Целый день лес валишь – не жрамши.
И опять не меньше минуты пялился на племянника революционный дядя.
-Стрелять можешь?
-Могу.
-Будешь царя сторожить! – Дядя смотрел исподлобья и при этом медленно заваливался набок - вот-вот упадёт! Откинулся  спиной к стене, красно выпятил нижнюю губу. – Царя и царицу! – и раздольно захохотал. Кажется, он воображал себя каким-то генералом – с пьяными такое случается. – Стереги царя! – треснул немалым кулаком в стол - опустевшая кринка упрыгнула, свалилась набок, ещё раз подскочила, улетела на пол и с негромким хлопком распалась на куски.
-Маленько нагрезили, - пожалел посудину. – Ты это, - неопределённо поводил пальцами. – Чтоб не хватились.
Костя собрал черепки, подтёр тряпкой гущу. Сухой закон сделал её дорогим продуктом. В одном черепке осталось на пару ложек. Попробовал. Действительно, яд. Чистый. Подался на помойку. Ребятишки у школы резались в чику. Май. Вакации. Звонко стучит бита по монетам, приплясывает – на золото играют. Обесценилось оно в сотню раз, на полуимпериал теперь ничего не укупишь. Говорят, деньги скоро вовсе отменят. Скорей бы! При социализме – лафа. Пришёл в магазин, показал удостоверение личности – и бери себе всё, что душе угодно! Если ты не граф, конечно.
Мать колдовала над лунками:
-Ну, чё? – повернулась красным от первого загара лицом. – Поёт?
-Поёт. – Поддакнул. – Кринку прихряпал.
-Жёлту? – хлопнула ладонями, - вот ирод окаянный!
Курица уж охрипла от победного пения.
Белая черёмуха в палисаднике на всю улицу дышала пряным ароматом.
-Он, говорит, может, устроит сторожить царя. Жалованье четыреста рублей.
Мать замерла на минутку, соображая, можно ли этому верить, и ладно ли это будет.
-Белого? – толи не поверила, толи боялась спугнуть возможность такой выгодной работы.
-А то какого!
С весны в город привезли императора с семьёй. В дом Ипатьевых. Котька с ребятами несколько раз ходил посмотреть на свергнутого царя, но там построили заплот, поставили охрану, ничего не видать. И вот, если дядя не болтает, самому предстоит караулить. Дядя на фабрике вроде комиссара. Внедряет идеи революции в народные массы. И Костя поспешил обратно в прохладу дома, напомнить оброненное слово. А его и дух простыл. Тю-тю! Смылся! Только часы висят в простенке да идут секунда по секунде куда-то сквозь новый век и до чего добредут, одному Богу известно.
                2
От заплота наносило свежим запахом сырых досок. Вознесенский переулок. Центр города – а редко-редко пройдёт пешеход. Коте велено следить за подозрительным элементом. Чтоб не подъехали переодетые офицеры, не выкрали Кровавого царя. Битый час мерил путь от одного края к другому, ожидал: вот вывернет с площади грузовик с вооружённой контрой. Но минута тянулась за минутой; колокольня собора тусклым звуком пропоёт; лениво забрешет собака, ответит из соседней усадьбы другая, пропоёт петух - будто в деревне. И только редко-редко прогудит по улице мотор.
А всё же, любопытно бы увидеть: какой царь? Царица? Придёшь домой, обязательно спросят: «Ну, часовой, хвастай, что тебе подарил царь-государь?» Оглянулся по сторонам, припал к забору – виден кирпичный белёный дом в полтора этажа. Деревья. Такой же охранник, с винтовкой. Вон он, сидит на крылечке. 
Опять принялся слоняться вдоль забора. Четыре часа на выстойке. Конечно, работа не тяжёлая, не то, что лес валить, но очень уж нудна. А никуда не денешься! «Терпи, казак, атаманом будешь!» И уже с подскоком шагал от одного угла до другого, даже и припевал себе под нос: «Ты, Подгорна, ты, Подгорна, широкая улица!» - и ногой-то в такт пристукнет. Вроде веселей стало, и время побежало быстрей. За углом забора - ещё охранник. Молчаливый. Пожилой. Курит да кашляет – будто из нагана стрельнёт. Откашляется да харкнет. Может, «чихочный?» А солнце, будто на месте застыло. И жарит. Это хорошо. Мать вторые рамы выставила, положила на навозную гряду – скоро огурчики вырастут!
И опять припал к щели – там всё тоже. Только часовой не сидит, а стоит и… в кого-то целится! Не офицеры ли?! И сердце застучало, сорвал свою винтовку с плеча! Но нет, тот, «внутренний» часовой, балуется. В воробьёв на берёзке целит. И никто не заругается! Что же это такое? Где же революционная дисциплина?
И снова - туда-сюда по сухой земле. Наверно, от такой-то работы люди и начинают курить. Со скуки. Забор неровный, какая тесина метра на три вознеслась, другая едва ли больше двух. И порода разная: сосна со смоляной слёзкой,  еловая - с множеством глазков от сучьев, берёза… и щели. Не плотно подогнаны тесинки. Если идти побыстрей – щели сливаются, и тогда видно, что творится во дворе! Не совсем ясно, а как в тумане. И Костя уж бегал вдоль заплота туда и обратно, радуясь открытию.
Утомился. Присел накорточки спиной к шершавой доске. Обещали обедом накормить. Солдатским. Там и суп, говорят, и котлетка и булочка к морковному чаю. Пора бы уж, кажется. По земле муравьи куда-то бредут целым табором. Революция у них, что ли? Демонстрация! И вдруг, будто за плечо тронули, повернулся - и увидел сквозь щель… Его! Как ни мало походил человек в военной гимнастёрке на царя, сразу догадался – Он! И две барышни. То есть ничего особенного, таких можно встретить и в церкви, и в иллюзионе. В иллюзионе-то, пожалуй, и поконфетней будут. И глаз опять прыгнул к императору. И дыханье занялось, и сердце замерло. Вот он, на которого молились, по чьему слову тысячи солдат с песней шли на погибель. Кровавый людоед.
А людоед, наверно соскучившись по вольному воздуху, прошёлся вдоль дома, легко развернулся на каблучке и так же невесомо в обратную сторону, и ноги на каждом шагу упруго прогибаются в обратную сторону, будто пританцовывает. А барышни завизжали, кинулись ловить… бабочку. Да ведь это же - царевны! Только что без корон и золотых платьев. И Костик, забывая свою караульную службу, смотрел, не отрываясь, на такую обыкновенную, загадочную царскую семью. Военный царь всё так же гулял, иногда делал резкие движения. Рубит или бьёт? Боксёр он, что ли?
Не заметил - откуда и взялась! Крошечная, игрушечная собачонка подлетела к забору с той стороны, принялась тявкать на красного часового, зло, нахраписто. Даже трясётся, бедная.
-Цыть! – собачонку, будто ветром отнесло, только ушами хлопнула. Царевен заинтересовало то неизвестное, что нашёл их пёсик - кинулись к забору.
-Стой! – сыто гаркнул охранник во дворе. – Н-назад!
И Косте неловко за товарища по службе. Офицеры – это понятно, враги. А барышни – какая от них опасность?
Собачонка облаяла Костю в щель, отскочила к девчонкам - гордая исполненным долгом. А те уже звенят на всю улицу:
-Папа, сиренью пахнет! Иди!
Государь, лёгкой своей походкой - к вспенившемуся цветом кусту, и, действительно, понюхал. И что-то сказал, и девчонки засмеялись. Счастливо, но как-то куце, коротко. Может, им так положено? И слово папа-то выговаривают чудно, с ударом в конце слова.
-Ой! – что-то нашла полненькая. – А это что? Как называется?
-Петушок, - стараясь оставаться строгим, отозвался часовой.
-Аська, не тронь! – прикрикнула старшая из великих княжон. И долго ещё колокольчиком звенел в душе Кости отзвук её мелодичного голоса, - «Аська, не тронь!» Оказывается, и прикрикнуть, почти обругать можно совсем не обидным, радостным голосом. И так-то весело было видеть царевен и, похожего на шаловливого барашка их пёсика – будто в цирк сходил на борцов-силачей. И уж не было скучно до самой смены караула.
Пришёл разводящий, и нужно кричать: «Стой, кто идёт!» Будто не видно Якимова. Сдал винтовку, поспешил в столовую. Про котлеты, конечно, набрехали – щи да каша пища наша!
                *  *  *
-Котя пришёл! – пискнул Мишка таким счастливым голосом, будто не видел брата года полтора. Мать выглянула из кухни с помелом в руках. Пряный запах подпалённой сосновой иголки - на весь дом.
-Хлеб печёте?
-Да вот, надумала, - засмеялась, - мукой разжилась! – и глаза счастливые, а на щеке  след муки. - Да ты не промок ли? – И тут же кинулась ставить чайник на плиту, чтоб напоить охранника.
Мишка ходил за ним гвардейским шагом с деревянной винтовкой в руках, сторожил, «чтоб не убежал». Иногда и кричал злым тонким голосом:
-Стоять! В гойницу нельзя! – Он давненько так играл: Костя – царь, а сам – красный охранник. И, щекотно хватая цепкими пальцами, толкал старшего к печке. – Здесь стой! – Взял винтовку наизготовку, прошёлся по комнате, остановился, поправил лямку коротеньких штанов, поморгал в потолок, и учинил допрос:
-Кто такой?!
-Я – гражданин Романов. Бывший царь. – Почесал Костя одной босой ногой другую.
-Стой, не севелись!
Мать следила за игрой из кухни. Всем становилось весело.
-Зачем начал воевать с немцами? – выдумал ещё вопрос Минька.
-Они же на сербов напали.
-Всё равно! – Кричал сердито - но то и дело срывался на хохот до визга. – Не надо было воевать!
-Вот, што правда, то да, - согласилась мать. Мишка воспринял это как поддержку народа!
-За то, что немцы убили насых, мы убьём тебя! – Отступил, «приложился», закрыл левый глаз, «выстрелил». Котя ахнул, схватился за колено, слёзно заскулил. Братец опять навёл, прыгающее в руках ружьецо - Котька взвизгнул, заплясал на месте, дул и тряс «раненный» палец. Мишка семенил ногами и плясал от смеха.
-Хватит вам, - выпадая из настроения веселья, прикрикнула мать, - на ночь-то глядя.
Но братец не мог остановиться. Стрелял и стрелял в Костю-государя, а тот прятался, изворачивался - когда же «пуля» попала прямо в ягодицу, тут уж Мишка не удержался, напустил от хохота в штанишки. На добро ли такое-то веселье?
                3
Собирались в клубе пивоваренного завода. Бывшего. Пиво раз и навсегда запретил царь. Да, за одно это надо накостылять ему по шее! Сам-то, говорят, мадеру в три горла хлестал! В Тобольске его вино бочками выливали.
 Ребята кучковались возле клуба, внутрь не спешили. Приезжий комиссар должен был проехаться докладом по нравственной физиономии строителя новой жизни: «Долой стыд – последний оплот буржуазной морали!» Ребята, кто курил, кто лузгал семечки. Девушки в модных красных платочках пробегали мимо и пропадали в чёрном зеве входа. Файка, тоже охранник ДОНа, вертелся, чтоб обратить на себя внимание девчонок, хохотал, хлопал друзей по плечу и, между прочим, рассказал анекдот: «Привозит комиссар в избу-читальню два портрета: царя и царицы. Его спрашивают: «Что с ними делать?» Комиссар отвечает: «царя - повесить, а царицу – к стенке!»
Наконец, красноголовый поток иссяк. Комиссар клуба уж два раза выходил, приглашал пройти внутрь. Ребята ещё покурили, длинно цвиркнули сквозь зубы, подались на лекцию.
На первых рядах отряд австрийцев. За красным столом дядя Саня и два комиссара. Смотрят в зал весело. На столе графин воды. Наконец, поднялся мордатый, с кудрявой шевелюрой – Юровский. Высморкался в красный платок. Постучал стеклянной пробкой по столешнице.
-Товарищи! – выкрикнул. – Мы и сами не до конца понимаем счастья, которое дал нам октябрь! Прогнали захребетников! Взяли власть в свои руки. И теперь каждый из вас может стать министром! – окинул хитрым взглядом публику. - Директором завода или красным фабрикантом! – Будто конфеты, бросал в зал обещания. - Каждый из вас может поступить в академию и получить себе диплом инженера! – Разогнул палец на руке. - Теперь это наша страна! – неожиданно поперхнулся, сорвался на петушиный крик.  Много им приходилось выступать. Дядя Саня, согласно кивая на каждое слово товарища, выбил стеклянной шеей графина дробь по краю стакана, налил, подовинул – в зал дохнуло сивухой. Во, брат, какой водой они заправляют графины! Публика оживилась. Юровский поднёс было ко рту, вильнул носом в сторону, поставил. И дядя Саня Авдеев – не пропадать же добру – выпил сам. По публике прокатились аплодисменты. Юровский принял на свой счёт, благодарно улыбнулся.
-Обозначьте свою платформу!
-Платформа самая простая: рабоче-крестьянская! – Ответил Юровский неожиданно низким голосом. - Раскрепощённый труд и счастье всего народа! – Зал опять дрогнул от аплодисментов. - Сколько часов вкалывал на производстве рабочий?!
-Десять! – крикнул зал. – А то и все пятнадцать!
-А сколько хозяин?
Народ хищно затаился.
-А теперь я спрошу: какое жалованье получали вы? – Чёрный зал даже зарычал в негодовании. – А хозяин?! Он грёб себе в карман сотни тысяч и даже миллионы, да? И это справедливо, товарищи?!
-Минуточку, минуточку, друзья, погодите… - поднялся было приглашённый на собрание инженер. - Мы должны учитывать… - Но из толпы поднялся такой рык, такие решительные требования заткнуться, что инженер растерянно улыбаясь, сел, закинул ножку на ножку, показывая, что в дискуссии участия больше не принимает.
-Теперь немного о домах, - входил в раж серьёзный комиссар, - в каких халупах живёт работный люд? А в каких - купцы и инженера?! Не заметили разницы?!
Зал задышал напряжённо, глубоко, созревая для чего-то серьёзного.
-А кто строил им эти дворцы? Может, они сами? - ловко положил воображаемый кирпич и отёр белым пальчиком с лица «брызнувший» раствор – толпа уже любовалась им. – Может, прокурор извёстку в ведре замешивал? Или губернатор на тачке раствор подавал? – так ловко и похоже показал губернатора, что опять сорвал аплодисменты. – Нет! Работяга убивался на возведеньи их дворцов! Так, значит, кому они должны принадлежать?!
Ну, это рабочие уже успели выучить наизусть:
-Нам! – яростно и плотоядно грохотало из зала. – Всё наше!
Пленные австрийцы молчали. Юровский торжествовал.
-Верно понимаете момент, товарищи! Но богатеи не так-то легко расстаются с наворованным у народа добром! Много среди них очень недовольных! На Волге, как прыщ на заднице, вскочил КОМУЧ. Подняли голову белые чехи! Придётся нам, товарищи, защищать своё революционное завоевание, своё право на достойную жизнь! Или опять пойдёте в холопы к Злоказовым?!
Президиум ждал от толпы бури возмущении, но бури как-то не получилось, так, только лёгкий ропот – и тишина. Не созрел, не вскипел пролетарской злобой к Злоказовым рабочий класс. А, может, перезрел? Оно и, правда, без хозяина дело пока ещё телипалось, но вот-вот обещало встать. Да и к большевикам вера пошатнулась. С подписанием Брестского мира день и ночь теперь громыхали составы, вывозили из обнищавшей державы хлеб, мясо, золото. Комиссары переглянулись. Австрийцы заскрипели лавками. Оратор сел. Дядя Саня тяжело опёрся в стол, медленно поднялся:
-Нам предстоят кровавые бои, и ох как необходимы будут патроны! – Угрюмо уставился в зал. - Я знаю, с этим перебои, нехватка сырья. Так надо искать латунь! Собирать старые гильзы. – Красноречиво покосился на стакан, надеясь, что ему плеснут, но товарищи не поняли. - В механических мастерских, - мучительно промычал, - бронзовые наковальни – пустить их в переплавку!
-А жрать что будем? – крик с задних рядов.
-А, что придётся! – честно признался дядя Авдеев, - может, и кирпич! – Решительно набулькал в стакан и выхлебал, как воду. - А вот победим контру – тогда и отъедимся! – Захохотал раздольно, от пупка – публика молчала.
-Давай про «долой стыд»! – прокричал плоским голосом Файка. Прокатился хохоток - и тишина серьёзного внимания.
Дядя Саня стоял, постукивал пробкой в стол. Обернулся к молоденькому комиссару:
-Давай - ты.
-Друзья! Мы строим новый мир! – вскочил тот, - общество справедливости, какой еще не знало человечество! Верно? – будто выпрашивал немедленной поддержки. - Но мы и сами должны измениться! Содрать с себя шелуху вранья! – от волнения даже побледнел. - Долой стыд! – прокричал, как в лесу. – Лошади не стыдятся друг дружки! Коровы – ни одна в штанах не ходит! По крайней мере, я ни одной коровы не видел, чтобы ходила в штанах!
-Долой штаны! – поддержал Файка из чёрного зала, и толпа заржала, как табун лошадей.
Оратор дрогнул, улыбнулся и даже поаплодировал слегка:
-Давайте посмеёмся! – дрогнул его голос обидой. - Тысячу лет смеёмся сами над собой! И весь мир хохочет над нами, русскими дураками!
-Ишо больше засмеются - как штаны-то сымем! – не унимался забавник.
-Это кто здесь такой весёлый? – набычился дядя. – Ну, выходи, поглядим, что это за герой!
-А мне и здесь хорошо.
-Вот и заткнись!
Костя слушал дядю, а сам заворачивал голову в сторону красного от кумачовых косыночек ряда. Там для него сияла свежая, как зрелая вишенка, Люська. Она чувствовала на себе его взгляд, и её переполняло истомной радостью. Тоже вертелась, хлопала подружек по рукам, с губ рвался сытенький хохоток. Короткие обоюдные взгляды с Костей Ливановым будто обжигали её изнутри. Но настроение вещь изменчивая, и, сказав вдруг: «Ну, ладно», - впала в напускную грусть, облокотилась о спинку впереди стоящего стула и уже не видела Костю - будто отлетела мыслью куда-то из клуба. А он тянул шею, делал вид, что высматривает что-то в задних рядах, но слишком уж ясно было, куда светит его огненный взгляд. Сердитый мужик фыркнул, отодвинулся от вертлявого соседа.
-Опившись народной крови, недобитые буржуи и дворяне пытаются задушить нашу молодую республику! – махал Юровский кулаком. - Уже горит пожар гражданской войны на Кубани и Волге, по железной дороге бесчинствуют чехи! Так что не до шуточек, товарищи! Преступно сегодня смеяться! Как бы плакать не пришлось! – Он не прикладывался к графину, но речь его текла свободно, однако, не всегда в нужном русле. – Мы сами теперь дворяне! И сами себе буржуи! Поездили на нас – хватит. Теперь мы на них поездим!
-Если кто думает отсидеться в тихом омуте – не надейтеся! – вскочил и дядя. - Если кто не с нами - тот, против нас! С врагами будем поступать…- несколько раз ударил по воздуху. - И имейте в виду! – ухмыльнулся плотоядно. – Нам терять нечего!
Митинг, обещавший какое-то развлечение, потёк в русле запугивания и угроз. Народу становилось скучно. Загудел роем осенних вялых пчёл.
-Константин! – как выстрел прокатился резкий хлопок ладони по столу. – Встань и скажи!
-Здравствуйте, дядя Саня!
Зал, соскучившись по веселью, громыхнул хохотом.
-Здорово, - нахмурился родной комиссар, - давай, иди сюда, расскажи нам, как ты сторожишь кровавую гидру.
Публика крутила головой, с любопытством высматривая красного охранника.
-А я же за забором! – дрыгнулся Котя. – Я его только в щелку и видел! – почувствовав на себе внимание целого зала, уловил и уж не мог отпустить жилку комизма. – Ходит царь красиво, вроде парохода.
-Во как у нас Николашка выступает! – подхватил дядя. – Опился нашей кровушки, а теперь расхаживается, поджидает, когда к нему на помощь офицерьё завалится. Надеется, посадят на трон! Хрена ему, а не трон! Верно я говорю, товарищи?!
-Верно, - отозвались товарищи.
Люська сияла на охранника во все глаза – Костя же, следуя какому-то непонятному правилу, наоборот, перестал её замечать!
-Там дочки его бабочек ловят! – Вспомнил он. Многим показалось интересно: что это за бабочек ловят русские принцессы? Рот открыли, чтоб лучше расслышать. – Сирень нюхают, - продолжал Костя. – Нравится им, как пахнет наша сирень.
Посыпались вопросы о царице и наследнике: как одеваются, что едят?
-Щи да каша – пища наша!
-Хватит врать! – прикрикнул дядя Саня. – Емя масло, яйца таскают монашки, кренделя. – Зал загудел угрюмо. Позавидовал царской семье - арестованные, а питаются лучше свободных. Где же справедливость?! Пожимали плечами, красно оттопыривали нижнюю губу.
-У них полны сундуки брильянтов! – обличительно гремел дядя Саня.
-А штаны они носят? – прорезался писклявый голос.
-Мы их с тебя счас снимем да крапивой нажогаем! – Лицо дяди уже не отличалось от красной скатерти стола.
Продвинутый молодой комиссар качал головой на дремучую массу: не доросла до передовых идей, закоснела в допотопных представлениях! В Курске, например, голые девки в трамваях катаются и за грех не считают! Вот это передовой взгляд на жизнь, это рождение нового, не обременённого церковным воспитаньем человека.
Народ собирался всё-таки на митинг, нашлись, которым не терпелось выступить самим. Вскакивали, махали кулаками: «Долой!» «Да здравствует!» «Все как один!» Комиссары за столом, опустошив графинчик, пришли в самое весёлое расположение духа. И скоро, как-то само собой, дошло до песен.
-Смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе! - дирижировал Авдеев. Но запели как-то слишком уж задорно, и Файка с разбойничьим азартом успевал вставлять в промежуток весёлую нотку:
Вышли мы все из народа,
   В штанах,
Дети семьи трудовой.
   Без штанов.
Братский союз и свобода,
   В штанах.
Вот наш девиз боевой,
   Без штанов!
Почему же Юровский не прекратил это безобразие? Как могли допустить и другие комиссары? Что за затмение напало на них! Но публика, будто с ума сошла, как с горы покатилась, подхватила выдумку скабрёзника и сотней голосов орала в восторге:
Время за дело приняться,
   В штанах,
В бой поспешим мы скорей,
   Без штанов!
Нашей ли рати бояться,
   В штанах,
Призрачной силы царей,
   Без штанов.
Костя вскочил, и, глядя на разомлевшую Люську, орал во всю глотку вместе с чёрным залом:
Свергнем могучей рукою,
   В штанах,
Гнёт роковой навсегда,
   Без штанов,
И водрузим над землёю,
   В штанах,
Красное знамя труда,
   Без штанов!
И так-то это ладно получилось, что и президиум, наконец, зааплодировал, а добродушный народ разразился бурей свиста и треском ладоней. Безо всякой отмены стыда произошла желаемая смычка трудового народа с революционным комиссариатом. Хоть сейчас на Исеть, продолжать на бережку хмельную смычку. Или ножик в руку – и в дом особого назначения, вершить праведный суд над царём и его кровавыми дочками! Народ расходился довольный. Распотешился. Отдохнул. Зарядился революционной идеей.
                4
Повернул глухо брякнувшую щеколду, ступил на двор. Белка взвизгнула от счастья видеть молодого хозяина, припадала к земле, смущённо улыбалась и колотила-колотила хвостом. Костя почмокал ей. В огороде никого. Лук на грядках проклюнулся зелёным воинством, а картошка ещё и не думала. Тяпать рано. Да ведь и на митинг нельзя не пойти: сегодня пропустил, завтра – а там и на заметку возьмут. Белка скулила, натягивала цепь, рвалась всеми силами к хозяину.
-Ну-ну! – поднялся на крыльцо. На перильцах мохнатой шапкой приёмная мать Белки, Мурлыка. Три года назад, подложили ей слепого щенка - выходила! И до того привязалась, что первое время так за нею и бегала по кривым переулкам города. И в лес, и на речку. Так и считает до сих пор родной дочкой и терпит её собачьи замашки. Вот и большевиков подложила народу судьба - выкормит он их да полюбит пуще, чем императора. И песни сложит и гимн споёт!
Дома сумрак, прохлада и тишина. Никого. Где ж народ? Неужели, тоже на какой митинг упороли? А часы отщёлкивают от жизни секунду за секундой, мерно, неторопливо, отчётливо. Завернул на кухню, пощупал чугунку – тёплая! На дне несколько картофелин. Значит, уже поели и оставили ему. Очистил луковицу, присыпал крупной солью. Достал из шкафика кусочек хлеба, принялся уплетать, так, что за ушами запищало. Припивал прямо из чайника, через носок - и часы-то, кажется, веселее пошли! И в окно красно солнце заглянуло, рассыпало золотистую пыль по стеклу. На столе ещё одним солнышком – империал. Знакомый профиль побит свинцовой битой. И этот побывал в «чике», поколотили государя по мусалам пацаны. И странно сознавать, что человек, портрет которого чеканили на золотых рублях, теперь зависит от Кости! Как неожиданно умеет жизнь опрокинуться и перевернуть всё вверх ногами.
Вышел во двор. Мурлыка обхватила лапами дочь, вылизывает. Разомлела Белка, глаза прищурила. Курицы бродят, ищут зёрнышко в пыли. Из стайки – голодный визг поросёнка. Есть ещё живность! А всё - дядя Саня. Если бы не он, давно бы реквизировали и кур, и поросёнка. Да и картошку-то из погреба выгребли бы. Много ли в городе дворян да купцов - а у австрийцев с революционерами аппетит вон какой хороший!
Солнце поиграло красным полотнищем заката, пригорюнилось. Только облака ещё сияют ясной белизной. Котя с детства уяснил для себя опасность наказания за лень, и теперь прошёлся по двору, увидел перед чуркой кучу хвороста, взялся рубить. Топор, оскальзываясь, звенел, перерубал хворостинки наискосок, ворошок дров рос, пока не кончился чапыжник. А всё никого! Да куда же подевались-то? И уж тревожно на душе, и в голову лезли всякие мысли. Мало ли что может случиться. Теперь за буханку горло перережут – будто так и надо. Белка спала, свернувшись калачиком, Мурлыка нет-нет, да и сверкнёт из сумерек пронзительным электрическим взглядом.
-Где хозяева, кошка? – Отвернулась. Белка подняла голову, почесала задней лапой за ухом, хлопнув ртом, поймала что-то. Где-то далеко пели обессилевшими пьяными голосами. Начинали чертить небо беспорядочным полётом летучие мыши. И странная мысль влетела в голову о том, что он - счастливый человек! Не сидит с семьёй в духоте запертого дома, может отправиться, куда глаза глядят! Пойти на реку, наловить пескарей, сварить уху в котелке! «Они на Исети!» – чуть по лбу себя не ударил, - точно! Ещё вчера собирались.
Рабочая окраина. Грязь. Пахнет крапивой и коровьей мочой. По бокам пустые огороды. Сочится едкий дымок курева. Попетлял по переулкам, вывернул на яр - в лицо дохнуло влажной свежестью реки. В пойме заросли тальника, ольховника. Река потемнела. Только на плёсах ещё искрится голубым и оранжевым отсветом рябь. Ну, и где они рыбачат? В соседних гнёздах лениво лаяли собаки, но звуки уж глохли, город успокаивался, отходил ко сну.
Внизу, у реки, в разных местах, разгораясь, краснели костры. Скорее всего, за каким-то из них и собрались. Наметил один, помотал в воздухе руками, закрыл глаза, свёл – пальцы сошлись ногтем к ногтю. Значит, там и сидят! И, уже не останавливаясь, поспешил, по ставшей странно белой тропе, вниз. Кажется, и светло, но нога вдруг провалится, споткнётся на неровности, отзовётся в затылок толчком. Вечер. Стрекочут козявки, а птички, наоборот, примолкли. И травой пахнет густо. А вот и кислым илом нанесло. Уже плещет вода о дно причаленных лодок, и костёр ослепляет сквозь заросли ивы. Такой яркий, что всё вокруг кажется чёрным.
Шёл по песку, стараясь не шуметь, чтоб подкрасться незаметно. А сердце стучит от радости увидеть своих. Уже и голоса слышны: бу-бу-бу. И улыбался, представляя, как выскочит, перепугает мать и брата, и как потом все будут смеяться. Но… что это? Женский смех. Не мама. Ошибся, что ли? И опять. Голос молодой, звонкий, ранящий душу. Костя замер. Слушал. И уж что-то знакомое. Да это же ребята, фабричные! И заревел медведем, выкатился к костру! Визг, крик! Его узнали, с замахом хлопали по спине и ржали на всю Исеть. Здесь же и солнечным зайчиком – она! Люся в красной косыночке.
-Маёвка, что ли? Стачка?! – Прикрикнул мужицким голосом - он теперь не просто Котик, а красный охранник, ему власть винтовку доверяет! – Рыбалите? – и осекся. Среди знакомых ребят и девчонок – комиссар. Тот, что приехал учить новой нравственности. Смотрит, улыбается. Молчит.
Костю представили приезжему. – Царский сторож. - Костёр пылал, лица оранжево-красные, глаза горят. Наверно, интересный разговор шёл здесь минуту назад.
-Сторожим помаленьку, - дрыгнулся Котя.
-А если придётся, - комиссар замедленно прицелился указательным пальцем и произвёл неожиданный звук. - Не сробеешь? – Ребята было засмеялись - смолкли.
-Надо будет – сделаем!
Все притихли. Трещали сучья в костре. Комиссар смотрел внимательно.
-Нас ждут большие дела, будем строить райскую жизнь. И, не после смерти - на небесах, как обещали нам попы - а здесь, на земле! Сами станем править страной! Мы с вами! – С треском переломил сухую палку, подбросил в костёр, долго смотрел увлажнившимися глазами на сияющие угли. - А там, - махнул рукой в темноту, - поглядит иностранный пролетариат на нашу счастливую жизнь, и тоже разделается со своими захребетниками, – повёл пламенным взглядом по притихшим ребятам. - Вы хоть понимаете, в какую жизнь вступаете?! Вы родились - и должны быть счастливы, и никто не сможет вам в этом помешать!
Солнце ушло, песок простыл, казался мокрым. Ребята сидели тесным полукольцом, прижавшись плечами, и во все глаза смотрели на облитого отсветом костра революционера. Обещает небывалое счастье! И неужели это возможно? А почему бы и нет? Ведь всё, что есть на белом свете – сделано рабочими! Они и должны править миром.
-Только не надо быть баранами, - предупредил носитель новой нравственности. - Власть уже у нас в кармане, осталось недобитую сволочь прижать! Вот чего ждёт от нас товарищ Троцкий, вот об чём мечтает Ильич!
-Уля, Ренин! – сказал китаец и похлопал своими маленькими ладонями. Все засмеялись. Китаец свёл глаза в щелки. Как артист-гастролёр, млел в атмосфере обожания. И все верили в небывалый расцвет и достаток, и, что войн теперь не будет никогда - большевики открыли новый закон: братство всех народов! Только буржуи с дворянами ещё пытаются как-то разделить, натравить всех друг на друга, ну да этим господам рабочий класс быстро мозги вправит!
…Но что-то насторожило Костю, поначалу даже и не понял, однако скоро разглядел исполненный самого безбрежного обожания взгляд Людмилы. И направлен он на комиссара… И сели-то рядом. Костя не поверил глазам своим: их колени касались и не собирались отстраниться! Будто даже не замечали этого. И свет померк в глазах, стало пусто, одиноко и холодно около жарко горящего костра. Да и вера в счастливое будущее как-то вдруг увяла, и на комиссара смотрел неприязненно.
-Уля, Ренин! – повторил китаец. Он, конечно, мог выговорить это и правильно, но всем так нравилось, что он называет Ленина по-своему. Даже, кажется, поцеловать собирались от умиления перед его неправильным выговором.
На заводе прогудел гудок - обернулись, слепо посмотрели в ту сторону. Теперь это был их завод, и скоро придётся его защищать. Так сказал товарищ комиссар. А он, похоже, разбирался в обстановке. Ловок! Будто ненароком положил ладонь на колено Люси, и та – ничего, внимания не обратила! «Долой стыд!» Да-а. Одна уже освободилась. Нужно было встать и уйти, но Костя сидел, молчал и всё смотрел на родившуюся пару у костра.
Сучья пищали, пускали на изломах пену, вздрогнув, стреляли раскалённым углём. Котя не находил себе места: сядет – вскочит, некстати засмеётся, и при этом старался не смотреть в сторону Люськи - да шея-то сама заворачивала туда. Комиссар к этому времени руку с колена убрал и теперь неторопливо закуривал. А она так и скалится, так и лезет ему в лицо. Котя обернулся – Файка ускользнул взглядом, ухмыльнулся. Все всё видят, все всё понимают.
-Ты наших не видел?
А Файка глядит с прищуром и не находит нужным отвечать, понимает, что совсем другое занимает Котьку.
-Пойду! Скучно! – расправил плечи, потянулся, но… никуда не пошёл, а тут же и присел. А ребятам до его переживаний и дела нет, живут своими мыслями и чувствами. Негромко, со вздохом, поют:
Из тайги, тайги дремучей
От Амура, от реки,
Молчаливо, грозной тучей
Шли на бой сибиряки. – И белели их раздувшиеся ноздри, и сверкали глаза, будто готовы встать на место старших братьев и отцов, идти сражаться за светлое будущее! И Костя, наконец, найдя выход для забродившей, сжигающей сердце тоски, уже кричал громче всех и тряс в такт головой и стучал кулаком соседа по плечу, так, что комиссар несколько раз оглянулся одобрительно. Нравился ему этот весёлый охранник белого царя. И махнул рукой, мол, иди сюда, друг, что ты там прячешься! Но Костя, не замечая его жеста, ещё больше налегал на песню, проникался боевым её смыслом.
К обычным комарам и мошке здесь добавился невидимый мокрец! И в костёр летели всё новые хворостинки, теснее жались ребята к дыму и огню. Сухое дерево кончилось – кидали зелёный тальник, он давал густой бордовый дым и всё больше глушил пламя.
-Сухостоину бы!
-Или бересту.
И Котька подался на поиски топлива. Темнота глушила. Будто попал в другой неведомый мир. Лицо, как перцовым пластырем облепил мокрец, а он не чувствовал, в груди жгло и давило, будто там ворочался раскалённый кирпич. И всё одна и та же картинка: колено милой девушки и пауком на ней рука лектора. Что же делать? Мелькнула даже мысль пойти в, неотвратимо, непрерывно текущие чёрные воды Исети. Уйти в бездонные омуты, в рыбные ямы – и конец. Ни позора, ни боли. Но постепенно глаза привыкали видеть, и уже искал подходящий для костра плАвник. И что-то выворачивал из песка, складывал в кучу.
И вдруг, неизвестно с чего, влетела ретроградная мысль: «Да ну, их! Директорами всем не быть, кому-то придётся жариться у плавильной печи». Решительно обхлопал ладони и, натыкаясь на кусты тальника, подался к яру. Голоса у костра становились слабее, да и пламя меркло, пропадало; являлось, опять исчезало и, наконец, угасло. Брёл знакомой тропой, натыкаясь на неизвестно откуда взявшиеся столбики, спотыкался о земляные ступени, и ярость постепенно глохла, отходила, и только время от времени, как острая зубная боль, вспыхивало видение. И казалось, проживи ещё сто лет, а всё-таки в самую последнюю минуту вспомнит увиденное когда-то на берегу Исети.
                5
Открыл Евангелие. То есть знал его почти наизусть, но опять и опять возвращался к боговдохновенному тексту. Читал, вспоминал жизнь прошлую и пытался прозреть какое-то будущее. Если всё заранее предопределено, то ведь должен быть какой-то график, линия жизни, и, внимательно рассмотрев её в прошлом, можно догадаться, что ожидает впереди. И всё намекало на скорый счастливый поворот. Да, были древние пророчества с предсказанием гибели династии, но, кажется, всё самое страшное уже позади - и сердце государя при этом радостно замирало, – можно ожидать скорого освобождения и едва ли ни возвращения короны.
 Оно и правда, дела после отречения пошли до того отвратительно, что только самый большой негодяй мог радоваться Брестскому миру с признанием поражения России. Чехарда правительств, развал всякого производства, всеобщее недовольство. Николай Александрович заметил, что душа его недобро взволновалась – а это грех. Он полностью вверял свою жизнь Небу, старался принимать удары судьбы смиренно, даже и с благодарностью. Ибо всё, что ни посылает нам Господь - ко благу.
Душно. Окна отворять запрещено. Выходить в город нельзя. Разговаривать с охраной запретили сугубо. Даже окна забелили. Как в бане для женщин. Но с радостью перенёс бы не только это, а и самые страшные мучения, только бы одно… О, если бы Господь явил свою милость, убедил революционеров отпустить на свободу семью. А за это – хоть колесуйте, хоть четвертуйте! Принял бы с благодарностью смертную муку. Но при внимательном рассмотрении того и иного пути - ничего утешительного не обещалось. Пусть даже отпустили бы к королю Георгу. Но, что за жизнь на чужбине? После трёхсот лет царствования в благословеннейшей из стран. В монастырь? Или клерком на шерстобитную фабрику? То есть Николай являлся адмиралом Британского флота, но ведь это одни пустые слова-с. И за кого пойдут там замуж дочери? Если румынский принц Ольге показался, не достаточно хорош? Скучно и тошно ей было менять долю гражданки России на судьбу королевы Румынии. Остаться здесь на общих основаниях? И что же? Девочки пойдут преподавать крестьянам иностранные языки. Сам… дрова пилить! Это, кажется, получается у гражданина Романова лучше всего. Выйдет Ольга замуж за какого-нибудь землемера, нарожает здоровеньких ребятишек. Землемер, как водится, по субботам станет прикладываться к стаканчику да поколачивать свою благоверную. Может, в Румынии-то вернее бы дело сложилось?
-Штё, Ники?
-Ничего, Солнышко моё, ничего. Господь за нас грешных, неумытых на крестные муки пошёл. – Закрыл Евангелие.
-Пошёль, - согласилась Александра Фёдоровна, - за нас чистых никто не пошёль.
В Библии сказано: любовь мужчины и женщины есть великая тайна. Так видно угодно небу, но после двадцати четырёх лет супружеской жизни Николаю до сих пор весело было слышать её нерусский выговор, в радость видеть по утрам строгий классический профиль, умилял чепец, теплело в груди при виде её хлопот по хозяйству.
А на первом этаже охрана поёт под балалайку:
Светит месяц, светит ясный,
У кондитерской колбасной
Парень с девушкой стоит
О любви ей говорит…» - Весело им. О чём думают, на что надеются, что любят? То же, что и царские дети? О благополучии мечтают, о какой-то своей любви. О свободе. Впрочем, её-то получили. Освободила их Дума от оков Кровавого Николая.
Гражданка Романова Гессен-Дармштадтская за обычным своим делом, за шитьём. Щурится, вдевает нитку в иголку, послюнит кончик и опять осторожно ниточку к ушку, и пальчики вразлёт. И опять снизошло умиротворение в израненную душу, почти согласился с простой жизнью своих девочек. Да ведь и что хорошего в большом-то богатстве? Даёт ли оно счастье? Ириша вышла за Феликса. Красавец. Артист. Чуть ли не богаче самого государя. А, неприлично сказать, голубой. И дядя Серёжа этим страдал. А в крепких крестьянских семьях мир, здоровье, уважение. Там вольный воздух, физический труд! Соскучившиеся по нагрузке мышцы царя, будто подталкивали к трапеции, выйти на перекладину с переворотом.
-Штё, Ники?
-Лев Толстой тосковал по жизни землепашца - согласилась бы жить в крестьянской избе, мама?
-Согласилась бы, - кивнула царица серьёзно, - охотно бы согласилась. – Задумчиво почесала тупым концом иголки голову. Опять прищурилась на шитьё - коротко дёрнулась, поднесла к губам палец. – И в шаляш бы пошла. – Гордо повернула свою царственную голову.
Петь внизу перестали, но веселье продолжалось. Хохотали. Громко. И даже очень. По характеру смеха можно угадать степень воспитанности. Снизу неслось взрывами: Хы-гы-гы-гы! Хы-гы-гы-гы! Как своенравно играет рок людьми. Посадила судьба русского государя с императрицей на один унитаз с этими гогочущими господами. Ну, это понятно, что они не дают себе труд смывать после себя, этого даже смешно от них требовать. Но зато, какими замечательно талантливыми людьми оказались: не только вокал и музыка, а ещё и рисование. Такое нарисуют да напишут – солдаты в ротном гальюне покраснели бы. Революция. Свобода. Раскрепощение личности. Некоторые уж очень раскрепостились.
Государь открыл крышку часов, и они заиграли Русский гимн: «Боже, царя храни». Без четверти десять. Скоро на прогулку. И нетерпеливо пошевелился, торопя минуту возможности пройтись по садику. Аликс последнее время прогулки игнорирует. Наверное, взглянул как-то особо, а она за долгие годы совместной жизни уже угадывала и его желания, и мысли.
-Сегодня не пойду, - прошептала, не отрываясь от шитья. – По коридору погуляю. - И тут же донеслось:
-Кошка сдохла, хвост облез, кто промолвит – тот и съест! – цесаревич. Всё его тянет к грубому фольклору, в последнее время выдумал петь: «Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой!»
Государь выглянул. Алёша сидит на стуле, рядом Маша. Оба молчат. Ну, Бэби, можно сказать, подросток - а Мария-то! Что за глупости, что за странная игра? От скуки. Заняться нечем. Тоска. Ничто не веселит: ни книги, ни игра в театр, ни шашки. Дочь и сын увидели – молчат, говорить им нельзя, никому не хочется съесть «кошку».
Внизу тихо. Наверное, комендант пришёл. Сейчас поднимется – заговорят… но кто первый не выдержит? Конечно, Маша. Алёшу закалила боль. Мог бы стать прекрасным императором. Если б не болезнь. Если б не судьба. А вот и шаги. Тяжёлый звук кованных сапог. Но ведь ничего ужасного они не сделают? Когда великие княжны выразили желание учиться кроить – комиссар согласился. Если б готовились на что ужасное, отказали бы. Шаги всё ближе.
Как же так получилось, что беззаветно, до последней капли крови преданный народ отвернулся и пошёл за бунтовщиками? Значит, не достаточно любил его царь-батюшка, не радел, не жалел – теперь расхлёбывай свои ошибки.
Авдеев поднялся по чугунной лестнице, привычно осмотрелся. Алёша кланялся и при этом трясся от задавленного смеха. Мария смотрела приветливо.
-Как? Разве не увезли вас на воздушном шаре? – привычно пошутил Авдеев и обежал цепким взглядом окна, - никто не заболел?
Дети императора, как воды в рот набрали.
-Спасибо, всё по-старому, - прекратил затянувшуюся паузу Николай Александрович. – Как у вас дела?
-Как сажа бела. – Голос у Авдеева громкий, на весь коридор. Сразу видно, выпил. Что ж он так часто? Встретились, пожали руки. У рабочего рука влажная, вялая, у царя сухая, крепкая. Тургенев про такое пожатие сказал бы: как дверью защемил! Да и есть в кого: и отец, и царственный дед, с рогатиной ходили на медведя, гнули в пальцах пятаки.
«Чего это?» - кивнул комендант на наследников.
-Играют, - добродушно нахмурился царь. – Так что же насчёт окон? – сделал попытку воспользоваться хорошим настроением бывшего слесаря бывший государь. – Может, открыть? Душно.
-Да. И ошень! – подхватила царица.
Авдеев не нашёл нужным ввязываться в бессмысленный разговор.
-Так что же окна? – не унималась царица.
-Я, ваше величество, - не обратил на неё внимания комендант, - вас давно бы, - показал жестом: отпустил на все четыре стороны, – но нам нагорает.
Сияющие синевой глаза императора потускнели.
-Газет нет?
-Газет нет, - пропел комиссар, - газет нет, - а сам подходил к окнам, проверял шпингалеты, грубо вбитые пятивершковые гвозди. - Обид нет?
-Обид нет, - отозвался гражданин Романов, - абсолютно нет обид… но есть неудобства.
-С неудобствами придётся мириться. Вы класс мироедов, - взглянув в потолок, добавил шёпотом: – Там так говорят! – Наедине комендант частенько выказывал что-то вроде преданности монарху.
Вот уж больше года Романовы варились в атмосфере семьи, и каждое новое лицо - в особенное любопытство. Из комнаты княжон высыпали остальные цесаревны, окружили благоуханным цветником, здоровались, приседали. Авдеев расплылся в блаженной улыбке. Младшая, Настя, церемонно протянула руку, Авдеев, повинуясь настроению игры, поцеловал её запястье. Бывало, что в иную минуту и слеза умиления навернётся у комиссара при виде этих непорочных, таких несчастных девчонок. Конечно, старые люди скажут: вино плачет.
И всё-таки дружба дружбой, а служба службой. Комендант продолжал придирчивый осмотр помещения - а чудачка Настя, повторяя его походку и ужимки, следовала попятам, так же наклонялась, закладывала ручки за спину, вместе с ним выпятила нижнюю губу - все так и прыснули.
-Маша съела кошку!
-Oui? Je me taisais! (Да? Я молчала!)
-«Ха-ха-ха» – это слово. Звук! - настаивал Алёша.
Авдеев, заподозрив насмешку, пьяно задрал одну бровь вверх, другую строго уронил. Настя оглянулась на сестёр с выражением недоумения, как в зеркале, отражая собой коменданта.
-А не могли бы вы разрешить нам посадить во дворе редиску? – постаралась перевести общение в более безопасное русло Татьяна. – Мы дома выращивали вот такую, - свела пальцы кольцом. И по всему видно, что семье особенно приятно вспоминать ту, своими руками выращенную, редиску.
-Не положено!
-Не положено! – с тем же жестом и интонацией и оттого особенно уморительно подхватила великая княжна. И притом, что внутри её всё сотрясалось от зыбкого хохота, Настя умудрялась оставаться совершенно серьёзной. Авдеев благодарно кивнул, мол, вот совсем молоденькая, а, поглядите, самая понятливая из вас, кобылиц!
-Прошу, Александр Дмитриевич, - пригласила понятливая заглянуть в камин, и он послушно нагнулся к, дохнувшему запахом сажи и золы, чугунному зеву.
 
Но скоро стало не до шуток - опять приступ. Алексей страдал невыносимо. Это было похоже на зубную боль в колене. Температура поднималась до сорока. Прогулка в креслице по коридору, игра с Машей - на какую-то минуту развлекла, но очень скоро всё вернулось в обычное русло. Вспышка веселья явилась отголоском истерики. Какая радость? С чего? Теперь она в царской семье доставалась сквозь кровавую слезу. Однако жизнь берёт своё. Видно, закон такой. В лютый мороз разгребите на болоте сугроб – а там клюква. И зелёные кожистые листья брусники. Жизнь притаилась. Авдеев, человек ещё молодой, не изработавшийся, попадая в круг вполне очаровательных девушек – невольно светлел лицом, играл ноздрями, копытил пол каблуками. Что за тайные мечты просыпались в его революционном сердце, никому неизвестно, но особенно пламенели пролетарские глаза в присутствии гражданки Марии. По овалу лица – персиковый пушок, губы – ягодки, соболиные брови, золотой отлив волос - на него, сына золотоискателя, производили впечатление оглушительное. На высокую девственную грудь и посмотреть боялся. Темнело в глазах. Да и виду-то показать нельзя! Потому-то в своём кругу всегда отзывался о семье неизменно грубо и девушек, перед которыми в тайниках своей красной души благоговел, аттестовал последними словами.
И он шёл, бил зачем-то пяткой в пол; простучал подвернувшуюся печь, а сам прислушивался, что делается там, в группе печальнейшего из русских  семейств, и так-то хотелось хоть на мгновение опять увидеть её: всегда спокойную, красивую, приветливую. Вот достанется кому-то – золото! Самой высшей пробы. Червоное. Не то, что меньшая, зубоскалка. Будто шило у неё в одном месте, всё неймётся, дразнится, трещит, как сорока.
-А это что такое?! – заорал вдруг на лакея Труппа. - Почему?.. – и застрял на слове, не зная, к чему придраться. Понадобилось сорвать на ком-то пьяный гонор, накричать, а оправдания напору выдумать не мог.
-Прошу покорно извинить, этого больше не повторится, - помог выйти из положения вымуштрованный жизнью слуга. Авдеев успокоился, двинулся дальше - но что-то успело произойти! Романовы сгрудились в углу - и комендант видел, как зачем-то… выворачивали ногу Алексея - а он бьётся и слёзно ругается сквозь зубы.
-Помогите! – полыхнула взглядом Мария. И он не заметил, как подскочил. Со стула брата принимала она, видимо, хотела перенести в комнату, но суставы мальчика так разнесло, что малейший поворот причинял нестерпимую боль - по костям в мозг! Подхватил цесаревича под колени, обнял под мышки со спины – Боже! Ведь ему уж четырнадцать - а лёгонький! Выболел. Гемофилия какая-то. Кровяная болезнь. Внёс в комнату, аккуратно уложил на койку, стараясь не зацепить за спинку беспомощными ногами. Царица, как орлица, подлетела, следит, чтоб не сделали худа. На лице императора тень привычного страдания. Мария поблагодарила наклоном головы. И потом, много времени спустя, Авдееву всё помнилась эта её безмолвная благодарность.
-Я велю! – сорвалось с его губ, - велю открыть, - и опять задохнулся при виде её сияющих глаз, и такое чувство, будто подвели к краю самой высокой скалы. – Обязательно!
Все молчали. Лопоухая собачонка смотрела умными глазами и тряслась не то от злости, не то со страха. Он смущённо крякнул и, топая каблуками, вышел.
В комнате императора пролетел тихий ангел. Анастасия усмехнулась. Аня Демидова, горничная, добровольно пошедшая в заключение с семьёй, застенчиво улыбнулась.
-Чары нашей Маши действуют на комиссаров безотказно, - подвела черту старшая, Ольга.
                6
Получили от переворота немало. Вечный лозунг революций: «Грабь награбленное» пришёлся по горячему вкусу, и ребята не терялись. Но Урал – не Москва, не Питер и  даже не Омск, наследовавший от Казани чуть ли не половину золотого запаса империи. На Урале в этом смысле особо не разгуляешься. Но руководство усмотрело в заброшенной в их палестины августейшей семье куш! Поговаривали о десяти миллионах золотых рублей на счетах гражданина Романова. Кто-то уверял, что цифра эта minimum в два раза занижена. То есть, зажав пальцы бывшего царя между дверью и косяком, легко выведать пути получения этих золотых миллионов. К тому же члены семьи доводились родственниками почти всем монархам Европы – а ведь это, если подумать, тоже товар! Если подойти с известным прицелом.
Но при этом нельзя терять связь с революционным центром, ни в коем случае не прослыть отщепенцами – все за одно, как пальцы в кулаке! Но Яков Михайлович Свердлов, и знаменосец красного Питера Гирш Зиновьев – тоже ушами не хлопают, хотят получить как козырную карту царскую семью в свой карман. Голощёкин с ними охотно соглашался, однако же, оставался себе на уме. И, когда высокопоставленные товарищи попытались уворовать её в свою пользу - сумел организовать сопротивление и привёл такие доводы в пользу нахождения царя на Урале, что власть России, вроде как, согласилась. Ясного плана ещё не было. Нет! Держали как залог, как вексель, который, кто знает, может и удастся обналичить! Чего не бывает на свете! Кто бы мог сказать ещё год назад, что русский царь будет вставать и почтительно склонять голову перед Шаей ! И судьба всесильного императора будет зависеть не от воли Родзянко и Гучкова, а от левой ноги Ильича? О! История любит неожиданные повороты, и здесь не нужно быть олухом! Не проморгай своё маленькое счастье, умей поймать за горячий хвост – волдыри потом заживут!
Неожиданно поехал башмаками в разные стороны по сально скользкой линзе глины – какой-то дурак выдумал ремонтировать свою вонючую печь и навалил посередь дороги целую кучу. «Пся крэвь!» Долго елозил австрийскими туфлями по влажной щётке травы на обочине. И странные мысли влетали в его немолодую уж голову: напрасно устроили революцию в отсталой России. Что было бы совершить её где-нибудь в Европе! Во Франции! Яша Свердлов стал бы президентом, Яша Юровский – министром внутренних дел, себе Шая отводил скромный пост министра вооружённых сил. И никаких тебе упрямцев Ермаковых, с их тупым пьяницей Авдеевым.
То есть, конечно, ссорились и они между собой, случалось, доходило и до драки. Так Троцкий ненавидел Зиновьева, и Зиновьев платил ему той же монетой с процентом. Но всё же помнили, что они семя Авраамово. И, если бы не поддерживали друг дружку в рассеянии, давно бы растворились в немцах, испанцах, поляках и прочих таких народах. И поэтому-то больше всего Исаевич любил повторять: «Нет ни эллина, ни иудея!» То есть нация не имеет никакого значения, а есть только класс! Кто говорит о своей нации – тот мракобес, тот дурак, такому человеку ни один порядочный человек руки не подаст!
Но говорится одно - а подразумевается другое. Только дурак говорит то, что думает. Правда – это для простачков, правда для тупых работников физического труда. Умный человек никогда не скажет вам правды, он скажет то, чего вы от него ожидаете – и тихонько посмотрит на вашу реакцию. Умный человек, конечно, думает одно, говорит другое, а делает совсем уже третье.
На грядке в огороде за заплотом пробежала мышь. Помелькала в траве… нет, это - маленькая птичка! Меньше воробья. Цвета пыли. Но с таким ярко-голубым зеркальцем на грудке. Какая красивая птичка. Такую видел у себя на родине. Ещё в детстве. Как же она называлась? Забыл. Шая Исаевич вздохнул и улыбнулся чему-то. Потеребил революционную бородку. Вот и человек – такая же птичка, сегодня есть, а смотришь – её и нет. Только пёрышки остались.
Да и Яша… нет-нет, он, конечно, гений и такой друг, каких на свете не бывает, но всё-таки. Сам с Урала уехал в Москву и правит оттуда всей Россией, а милого Шаю послал в Е-бург. И совсем не на самые первые роли. То есть Шая, может, ни на что больше и не способен, и за это-то должен в ножки поклониться и благодарить Яшу до конца своих дней, что допустил до себя, дал счастье назваться другом такого великого человека. Но, извиняюсь, а почему бы и не попробовать друга Шаю на другом фронте? Не столь опасном для жизни и более обещающем чего-нибудь. Как бы это было хорошо. И сам Яша, не скучает ли без своего верного товарища, не обливается ли его сердце любовью и тоской, когда вспомнит студёные дни Туруханска? Или уж и не вспоминает?
Птичка с голубым зеркальцем на груди наколола шильцем своего клюва какого-то жирного червяка, упорхнула. Кормить своих птенчиков. Да. И Яша с Лёвой Троцким надумали устроить суд над царём, чтобы вся страна увидела: какая он сука, и какая сволочь поганая его немецкая баба. Временное правительство собирало какой-то компромат на эту семейку, но ничего не смогла накопать! Лев Давидович – не Керенский, этот размажет царя по тарелке так, что все увидят его подноготную. А потом - как осудят Николашку, и увидят, что это за гнилой фрукт – как поступит Яша? Отправит туда, где все годы было его сердце, в Германию? Да? И это будет последний гвоздь в гроб памяти по династии Романовых. Немцы! Кто стоял во главе русского войска во время войны? Чьему Красному кресту так обильно помогала царица? О-о! Тогда-то Яша с Лёвой и явятся, как два святых Георгия на одном коне! Шая опять задумался: - Да, я так бы поступил. Но двое на одном коне – не бывает. И кто же кого спихнёт? Янкель Лейбу или Лейба Янкеля? Кто станет новым царём этой страны?
-Что ты здесь делаешь?!
О! Это он, Яша Юровский!
-Ты хочешь залезть в чужой огород? Мало тебя секли за это в хедере, Шая?
 Голощёкин закатился своим бисерным, дробным хохотом от радости увидеть Янкеля. Они сошлись и долго и бережно жали друг другу мягкие не рабочие руки.
-А я только что думал о тебе! – зачем-то солгал Шая Исаевич. – Как ты думаешь, Авдеев человек неплохой?
-Только ссытся и глухой! – И они обнялись и повисали друг на дружке от хохота, хитро косились, грозили пальчиками и потом, даже поддерживая под локоток и иногда слегка обнимая друг дружку за талию, пошли по пропахшей навозом и скотской мочой улице, и уж не говорили об Авдееве - но почему-то оба знали, что песенка его спета.
                7
Ливанова перевели в «наружную» охрану. Думал, там будет веселей – ан, нет. С одной стороны - составной, в две доски забор, а с другой - дом. И ты – как в колодце. Ни прохожих, ни мотор не прогудит. Тишина. И, действительно, пахнет тюрьмой. Да и надзор со стороны начальства – так и зырят! И всё чем-то недовольны. Уж пожалел, что сбежал с деляны. Там веселей. Свои ребята. Костёр разведут, картошки напекут, лясы точат, анекдоты про рядового Петрова! А здесь перед каждой курицей навытяжку! Какая же, оказывается, нудная работёнка стоять на часах! И время делается вдруг таким резиновым, бесконечным. Четыре часа - тянутся, как сутки. Принялся отводить затвор, наблюдая, как из глубины магазина, по живому шевелясь, подымается, ползёт, тускло отсвечивая, патрон и так и просится, чтоб загнали в ствол, выстрелили.
По отряду полз слушок о том, что царя немцам не отдадут. Неужели в расход? И от таких мыслей зябко становилось под знойным летним солнцем. Оно и в самом деле, многим насолил Николай. Редко в какой семье нет убитого или покалеченного на фронте. А кто не знает, что немцы – ихние родственники? Кто же воюет со своей роднёй? Да и сам-то, почти чистый немец. Теперь евреи пришли, может, они порядок наведут.
Затвор маслянисто клацнул – патрон проскользнул, оказался там, где и положено, в патроннике.
-Что такое?! Что с винторезом?!
-С винторезом всё в порядке, товарищ красный командир!
Командир посопел носом, покосился, отступил. И опять прогулка туда и сюда вдоль по садику. Вообще-то здесь ничего - вот внутри, говорят, духота, как в парной. Зато постоянно видишь царскую семью. Девушки там на рояле играют, поют. Царь с охранниками в шашки режется. Разговоры разговаривает, и всё советуется: как бы они поступили, если бы оказались на троне в четырнадцатом году. Пропаганду ведёт. И многие уж пошатнулись в его сторону. Оттого-то и перемены: чтоб никакой поблажки бывшему царю!
И вдруг, какое-то движение! Щёлкнул на балконе шатунами пулемёт. Одета охрана, кто во что придётся, все одёрнули одёжку, винтовки бросили «к ноге». И точно! Из двери выскочила плюшевая собачонка, а следом за нею и царь, и великие княжны. Постояли, посмотрели на солнышко. Дышат. Потом пошли в противоположную от Кости сторону. Тихонько. Без крика. Наверно, и им шею намылили, предупредили, чтоб вели себя в рамках дозволенного. Царевны в светлых блузках, юбки длинные. Не по моде. И от этого царевны казались старше своих лет. Дошли до угла, повернули обратно. С ними конвой. И опять это показалось смешным и ненужным. Неужели опасаются, что цесаревны набросятся на солдат да отберут винтовки? Царь усталый, бледный по сравнению с успевшей загореть до кирпичного цвета охраной. Идёт, смотрит прямо перед собой. Дочки за ним. Одна остановилась, поправить застёжку башмака. Мария. Котька сразу узнал по рассказу дяди Сани. Все прошли мимо, а она смотрит открыто, доверчивым взглядом. А он так вдруг чего-то оробел, кровь бросилась в голову, и язык, как в грязь увяз.
-Ты новенький? Раньше не было.
Только сумел мотнуть головой. И у неё изнутри просиял свет улыбки.
-Ты не солдат? - голос чуть с хрипцой, как потом услышал Котька, у всех Романовых, такой немножко странный голос. - Нравится тебе здесь?
На это ничего невозможно ответить, поднял плечи чуть ни до самых ушей. И она опять улыбнулась ясной, печальной улыбкой, будто искорки сверкнули в её синих глазах и погасли. Остальные Романовы подходили уж к углу дома и скоро должны обратно повернуть.
-Как тебя зовут?
-Нельзя говорить, - выдавил Костя - но что-то заставило нарушить инструкцию. – Константин.
-Значит, постоянный, - проговорила великая княжна. И налетела лопоухая собачка, принялась прыгать перед Машей и Костей, не делая меж ними разницы. Маша погладила, не взглянув. Романовы остановились на другом конце двора, и выпала ещё одна минутка разговора.
-У тебя собака есть?
-Есть, - сознался - и смятение, робость вдруг куда-то улетучились, и пустился рассказывать, как кормила её кошка – исхудала, ветерком качало. Как, подросшая собачка, наладилась купаться, а мать бегала по берегу и жалобно мяукала: «Куда ты лезешь? Вода – утонешь!» А потом ходили семьёй по ягоды за несколько вёрст, конечно, с собакой – и кошка за ними! И два дня потом спала без задних лап – так умаялась бедная. И, как радовалась, визжала от счастья Белка, если снимал, бывало, ошейник, отпускал на волю. Будто сумасшедшая носилась по двору, вырывалась в переулок, закатывалась куда-нибудь в поле. Мышковать!
-Тяжело взаперти? – Этого не нужно было спрашивать. Лицо Маши дрогнуло, поджала губы.
Романовы всё ещё оставалась на углу, но от дома, как под парами, уж бежал красный офицер. Костя переступил с ноги на ногу, вытянулся.
-Пройдите, гражданочка, - загремел командир. – Не отставайте! – и при этом свирепо косился на Котьку.
-А я чё? Она сама, - имел слабость оправдаться и даже будто рассердился на гражданку Романову. И так на волоске висишь, а тут она со своими разговорами. И позже, во всё время недолгой прогулки Семьи, стоял, не шелохнувшись, смотрел внимательно мимо. И ведь дождался награды за такое поведение!
-Вот так и стой! – похвалил красный офицер. Но удивительно – это не обрадовало. Наоборот, стало тяжко и тошно на душе. Что может быть горше сознания, что ты – трус. Да ведь и не испугался, а так… с работы могут попереть. Дядя, на что боевой революционер – выгнали. Теперь заступиться некому. И всё же, работа работой – а они-то под железным замком. И что их ждёт, одному Богу известно.
Когда сошлись на обходе с Файкой, тот спросил:
-Ну, чё?
-Что?
-Чего говорили?
-Так. Про собаку.
И разошлись, каждый своим путём. А сорока с ели стрекочет, кричит, будто предупреждает о чём, будто старается уберечь от ужасного горя.
Вслед за Файкой заинтересовался и разводящий содержаньем разговора. Котя передал всё слово в слово вплоть до интонации. Он давно уж открыл, что врать – себе дороже. Это тоже уметь надо! И уж готовился к тому, что командир сурово нахмурится и скажет: «Ну, вот что, Ливанов. В твоих услугах Красная армия больше не нуждается». И это было бы логично: злоказовских рабочих вовсю заменяли латышами. Но тот осмотрел Котьку с ног до головы, ухмыльнулся какой-то своей тайной мысли.
-Служи! – сказал и ушёл в ДОН.
Вечером, вернувшись домой, Костя отпустил собачку на волю. И она буквально летала по двору, пугая кур и бедную полосатую маму, а потом вырвалась в воротца – и растворилась. Исчезла. Пусть побегает милая.
                8
«Американская гостиница» - лучшая в городе. С лепниной, позолотой, тяжёлыми шторами и гарнитурами красного дерева. Шик! Ковровые дорожки, бронза, медь! В лучшем номере кабинет начальника чека. Радостно ему сидеть за тяжёлым дубовым столом с сафьяновым верхом. Весело видеть, как молоденькая обслуга вносит дымящийся кофе. И электрический взгляд его так и брызнет от играющих форм молодости к тахте, таящей в своих кожаных недрах упругие пружины. И мысли при этом самые революционные: наше время! Набедовались - довольно! Хоть час, да мой. И ничего, что окружает стальное кольцо врагов! Мы уйдём. Но при этом так хлопнем дверью, что весь мир содрогнётся!
Тяжёлая дверь отворилась, заглянул «сынок», Гришка.
-Здравствуйте, Яков Михайлович! Товарищ Филипп у парадной галоши вытирает.
-Испарись!
Гриша улыбнулся самой приятной из улыбочек и действительно испарился. Это он, Никулин, так лихо бренчит в Особом доме на фортепиано и орёт революционные песни. Юровский выхватил из тумбы пачку бумаг, закурил папиросу «Эклер», погрузился в изученье документа. Хмурился, вздымал углом мужественную бровь, что-то решительно подчёркивал ногтём. Как вошёл Шая-Филипп, не заметил. Или сделал вид, что не заметил? Поднял утомлённые глаза – а товарищ Филипп уже покачивается на пружинном ложе тахты. Улыбается. На громовое «Здорово, Шая!», чуть слышно прошептал:
-Здравствуйте, Янкель. - Да, он только что вернулся из первопрестольной и привёз с собою директиву. Янкель легко поднялся, невесомо подошёл, тряхнул руку другу.
-Как вы крепко это делаете, - капризно поморщился товарищ Филипп.
-Да ладно! Кури! – протянул пачку. Шая взял, размял тонкими музыкальными пальцами, проплыл по папиросе точёным длинным носом, замер, красивые глаза его наполнились влагой тоски, и пергаментные веки на половину прикрылись. Казалось, он не выспался.
-Ну? – не терпелось узнать мнение Москвы начальнику чеки. – Видел Якова Михайловича?
-Да видел, - опечалился товарищ Филипп. – Говорил с Зиновьевым в Петербург. Да. – И светло улыбнулся. Наверное, встреча их сопроводилась чем-нибудь особенно приятным. - Конечно, видел, а что?
-Ну, и… - наклонился над другом так, что стал слышен запах лука из подмышек кладезя важных вестей. – «Да!?»
Шая плутовато прищурился и щёлкнул языком:
-Если - да, то таки нет! – Выговорил витиеватой интонацией и засмеялся мелодичным женским голосом. Юровский выпрямился. С грубым поскрипом пружинно перекатился с каблуков на носки и обратно:
-Бросьте ваши заморочки, товарищ Филипп, - привычно перешёл на официальный тон, - стреляем царя или как?!
Из глаз Шаи мгновенно сверкнула и погасла маленькая молния, уклонился в сторону, хило улыбнулся:
-Как ты нетерпелив, Яша. Нетерпелив и невежлив. Ты не прошёл школу Заполярья, шпатлавка! – И на какую-то долю секунды преобразился совсем в другого, незнакомого человека: Робеспьер! – Я не могу это сказать сейчас. Я должен переговорить с другими товарищами, - и закончил двусмысленно: - «Грос зол аф дир ваксн». (Чтоб над тобой выросла травка)
-Они и говорить-то с тобой не захотели! - Рассердился Юровский. - «Яша Свердлов!», «Зиновьев Герша!»
И опять из глаз Голощёкина ударил электрический разряд, но сдержался и даже скромно согласился с товарищем по партии:
-Что я за фрукт, чтобы со мной разговаривали такие важные лица? Ты прав, Яков Хаймович, они мне ничего не сказали. – Поднялся, посмотрел в одно окно, в другое, что-то прошептал, даже негромко засмеялся чему-то, пожал плечами - и вышел.
-Зачем приходил? – прокричала в спину Юровский, но Голощёкин не удостоил ответом.
Он приходил посмотреть, достаточно ли сердит на царя друг его Яша, готов ли пойти на крайнюю меру? И очень хорошо понял, что тот готов ногтями перечесать горло императору и всей его семье. Теперь нужно переговорить с Гошей Сафаровым. А там и приступать. Почему нет, если фрукт так созрел?
Юровский был разочарован. Наверное, слишком хорошо, с помпой приняли его приятеля в Москве - разлакомился! Что теперь для него какой-то начальник чеки в заштатном Е-бурге!
-Чё? – заглянул в кабинет Гришка.
-Исчезни!
Он спинным мозгом чувствовал, что дело движется к развязке. Конечно, за царя можно получить немалые деньги, что-то выторговать из Англии, и Германии. Но есть вещи, которые стоят дороже всяких денег! Нет на свете такого длинного рубля, который перевесил бы царя! Ещё не нарисовали такую большую купюру!
Какое-то время по инерции листал квитанции, донесения, явки с повинной. А в голове всё вертелся вопрос: куда поковылял военный комиссар? Конечно, к председателю комитета партии, к человеку близкому Свердлову и Ильичу. Подскочил к аппарату, накрутил коммутатор, потребовал комитет. Девушка вежливо поздоровалась, попросила подождать. Слушал, как пощёлкивает и шелестит электричеством линия – не отвечает главный большевик Урала. И Янкель Михайлович механически повторял: «Кому - татор, а кому - лятор. Сёма Фор, Дима Гогия.» Но, наконец-то!..
-Вас слушают. – Знакомый приятный баритон.
-Вы умеете хранить тайну, Георгий?
-Яков, это вы? В чём ваше дело, я очень занят.
-Я послал к вам Филиппа. Москва дала добро на акцию. Как Вы?
-Неужели, Яша?! Я безумно рад! Только как же деньги? У Берингов, говорят, до пяти царских тонн, Яша, это же такие деньги! Если мы это делаем - то плакали наши денежки!
-Денежки не наши - а от чужого надо иметь силы отказаться! Вы слишком много суетитесь! – Яков выдержал значительную паузу, но сердце при этом стучало в груди, как сумасшедшее! Сафаров мог запросто бросить трубку. - Держитесь с Шаей надменно и ничего не… понимайте! Пусть сам растолкует всё до самой последней подлости. Этот шмок (драгоценный камень, но и пенис) слишком много о себе возомнил. – Слышно было, как председатель партии счастливо смеётся.
-Я каменная скала, Яша!
-Их зол вейнен аф дайне ёрн! (чтоб тебя оплакали) – Юровский напрягся, как пружина: примет ли Сафаров такое панибратство - или взбрыкнёт?
-Гей цу ал ди гуте ёр! (иди к чёрту) – захлёбывался смехом Сафаров. Пронесло! Какие в партии хорошие, не спесивые люди.
-Как можно больше ничего не понимайте - а потом протелефонируйте, и мы вместе оцедим комара! Даю отбой. – И повесил трубку. Конечно, то, что он сейчас сделал, нужно назвать авантюрой, но Янкель Хаймович не мальчик! Голощёкин не может так вести себя с начальником чека!
Эти два разговора так разволновали, что долго ещё ходил по толстому ковру, пока не пришёл в обычное состояние сосредоточенности и готовности к борьбе. А борьба предстояла не шуточная, смертный бой. И, скорее всего, придётся…сложить голову. Слишком мало стойких товарищей. За новую власть - солдаты-дезертиры, латыши да декласс. Всё крайне ненадёжно.
И зазвенел телефон. О! Это он, Сафаров:
-Алё? Это баня?
-Парная.
-Только что вышел главный банщик. – Стало слышно, что товарищ Георгий улыбается. - Москва согласна устроить у нас парную. Принципиально она не против.
-Яков Михайлович?
-Я имён не называю. – Прозвенел металл в голосе Георгия - и тут же смягчился. – А ви меня обманули, Яша. Это нехорошо обманывать старших.
-Виноват, исправлюсь! – И только тут заметил на кушетке Гришку - глаза горят, рот настежь от напряжённого внимания. В голову Юровского ударило, уж готов был заорать: «Во-он!» - Сумел сдержаться и сказал обычно: – В баню собираемся, надо грязь смыть, - и изнутри его стало что-то упруго, зыбко толкать, и неудержимо захохотал тоненьким злым хохотом, и Гришка, ничего ещё не понимая, но заражаясь настроением грозного начальника, тоже хохотал до судорог в челюстях, до посинения!
-Сходим в баню, сынок?
-Как прикажете, Яков Михайлович!
Юровский уже не сказал «исчезни», а только сделал движение рукой – и Гришку вынесло из кабинета.
                9
И ведь уж лето на дворе, а листья ольхи на ветру так трепетны, так липко свежи, будто мёдом их смазали. Шелестит хвоей сосна, корни в старых засохших коростах - переползают тропу. Революционная молодёжь постановила накопать саженцев, разбить в городе Красную аллею, чтоб через пятьдесят лет провести под кронами Всемирный митинг красной молодёжи. Чтобы и чёрные, и белые, и узкоглазые – одной большой семьёй отпраздновать юбилей победы!
Под соснами муравьиные кучи. У них тоже свой коммунизм. Всё общее и все получают одинаковые блага. И как организованы! Как смело защищают своё, красное от сосновых иголок, сообщество. Чуть остановишься – и готово дело, облепили ногу, отыщут голое – так и скрючатся от злости, кусают, что есть мочи.
-Я бы хотела вступить в отряд Красной армии, – заявила Люська над шевелящимся муравейником. И другие, глядя на насекомую коммунию, тоже изъявили желание сражаться! И уж каждый наметил какую-то специальность: стрелять по буржуям из винтовки, подносить под бомбёжкой снаряды! Кто-то вызвался перевязывать раненых. И только одна, самая скромная, согласилась с судьбой поварихи.
Многие уж нашли себе подходящий саженец, принялись окапывать.
Набрёл и Костя на пушистую, будто из беличьих хвостиков сосенку. Такие ставят зимой на Рождественский стол. Копнул лопатой раз, другой. Та, что захотела варить бойцам кулеш – рядом. Стоит. Котька смутился, нахмурился, копал, не поднимая глаз. Земля песчаная, мягкая, лопата идёт легко - и старался охватить шире, глубже, чтоб корней не повредить. Вот уж покачнулась ёлочка, но не идёт, держится!
-А ты царевен видел?  - Она, девчонка. И вокруг уж никого. Одни остались. Глаза у поварихи, бедно-голубые с солнечным зайчиком. И выражение светлое, простоватое. Бывают такие люди с нежной, будто обиженной душой. И вспомнил: с «третьей» улицы, Анька. Отец у них погиб на фронте. А интересуется, какие из себя царевны. Красивые ли, и носят ли короны?
-Какие короны?! Едят не каждый день досыта. Чёрная котлетка да картошка.
-Ты ел эти котлеты?
-Ну, а что тут такого? – и вдруг понял, что, действительно, ел с царём одну котлету, из одного фарша приготовленную. – И непонятное чувство: то ли слюнку проглотить, то ли выплюнуть. Потянул сосёнку, подалась - оторвался корешок!
Дятел долбит дерево. Слышно, перебирает коготками по коре. И ветерок, будто на сосновой смоле настоянный. И не хочешь, а вздохнёшь полной грудью. И на присыпанной ржавыми иглами земле – зелёные листья, а на них уже не белые цветочки, а с красным бочком земляника! И рука тянется сощипнуть, такую запашистую да кисленькую. И Аня не спешит к подружкам, а тут же собирает ягоды в ладошку. И какое-то странное чувство осторожности к этой девчонке. Всегда-то сироты казались особенными: нет отца или матери – вроде как калека. Всё-таки странным боком повернулась к народу свобода. Отец её погиб в самсоновском прорыве. Конечно, горе. Но при царе получали хоть какую-то пенсию – а теперь ничего. «Зря, - говорят, - полез в это дело, лучше бы дезертировал».
-Не думает вернуться?
-Кто?
-Да царь-то.
Он захохотал громко, не от души, а, как смеются над дураками.
-Хочешь освободить? – пошутил - а она, видно, шуток не понимает!
-Как же я освобожу? Там охрана. Сколько вас?
-Военная тайна.
-Военная. – Поддакнула. – Кто же не знает, что шестьдесят человек и три пулемёта.
Котьке начинало казаться, что перед ним маленькая такая, неумелая контра. Однако это не сердило, а, наоборот, даже приятно наедине с ней выкапывать ёлочки.
А по лесу уж кричат, созывают идти увековечивать установление власти советов на красном Урале. Поспешил и Котька с «контрой». Но нет-нет, да и оглянется - дядя Саня, при приёме предупреждал, чтоб передавал каждый разговор о царской семье… И тут Аня взвизгнула, присела, будто крыльями прикрывая руками – грибы! Маслята. Как стайка жёлтеньких цыплят. Только не пушистые, а под нежной липкой плёнкой, и сдвоенные иголки приклеились к упругим их шляпкам.
-Девать некуда!  – А сама уж сорвала с себя косынку, собирает.
Костя тоже принялся искать, да, вроде, не видать ничего. Нет, выглядывает из-под слоя иголок любопытный маслёнок, шляпка - будто киселём тронули; там и тут по траве разбежались. Правда, брать приходилось только самые маленькие. Сушь! С ноготь величиной, а уже червивый. И складывал их Ане в косынку – а народ орёт: «Котька! Анька! Куда запропастилися?!»
-Идём! Идём! – шепчет Аня – а маслята всё попадаются, и уж пальцы в липкой слизи, и хочется собрать побольше, да нельзя, и так задержались. – С братом прибегу! – как близкому человеку сказала по секрету.
«Ничего не скажу! – поклялся он, - если что - просто собирали грибы, а про царя и речи не было».
Товарищи встретили хохотом: «Корешок увяз, не мог вытащить?» И даже какая-то безобидная частушка. Только Люська очень уж пересолила: обошла Аню кругом, осмотрела спину, да и прокричала во всю голову:
-Это теперь у них «грибы собирать» называется! - Впрочем, над этим тоже посмеялись.
 Шли по земляной тропе и в упоении орали:
-Смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе! – а потом и «Подгорну» и ещё что-то. И вроде нету Файки, но по его весёлому методу на ходу переставляли слова, переиначивали песню, так что едва не свалились в окончательную контрреволюцию: «Смело мы в бой пойдём: за суп с картошкой и повара убьём солдатской ложкой!» Отсмеялись, и опять вернулись к главной теме: как там царь?
-Он ему честь отдаёт! – подначивал парень из формовочного цеха. – Кланяешься Николашке?
-Я что, чокнутый?
-А Файка говорит: они там землю на дорожку просыпали, а царишка со своим старым гонором: «Как это вы смеете?!» - Ребятам интересно, забегают вперёд, теснятся по обе стороны тропки. – «Уберите немедленно!»  - А Файка ему рабоче-крестьянски: - « Да иди ты, - говорит, - на …!»
Все так и покатились с хохота от гордости за то, что есть в Екатеринбурге отважные ребята! Им и чёрт не брат и царь нипочём!
Наверное, это было правдой. При виде царя Файка обязательно принимался сморкаться, харкать, показывал наплевательское отношение к монарху и его стриженым дочкам.
-А вот, если бы тебе доверили, - не унимался формовщик, - расстрелять! Смог бы?
Но это как-то никогда не приходило Ливанову в голову, на минутку растерялся.
-Что? Коленки задрожали?
А на Костю напала странная тупость, молчал, не зная, что сказать. И выручила Люська!
-Зачем его расстреливать? Пусть живёт! – сделала жест, будто сунула щенка рыльцем в его собственную лужицу. – Пусть посмотрит царь-государь, какую жизнь мы без него соорудим на зависть всему миру! Без царей, без начальства и подчинённых! - а сама, легко, вроде как так и надо, подхватила Котьку под руку. – Работать будем - только когда охота придёт!
-А если не придёт? – возразила Аня тускло, и поэтому-то это получилось особенно смешно.
-Придёт! – даже не взглянула на соперницу. – Мне легко работать на пользу рабочих и обездоленных детей! – окинула царственным взглядом притихших друзей. – Воевать ни в жизнь не будем! - воевала она. – Потому, что все народы будут за нас!
-А чего же немцы не уйдут в Германию? – опять влезла с антисоветским вопросом Анька, и на этот раз уж никто не засмеялся, а повернулись к Люсе, ожидая достойного ответа.
-А ещё пока не верят нам! – тряхнула задорно головой. – Думают, что мы всё такие же: Дарданеллы хочем у бедной Турции забрать! А вот как увидят…
-Уж увидели! – неприлично отрыгнул формовщик. - Все Балтийские страны и Украину профукали. И Питер с Москвой – им, что ли?
-И Питер с Москвой! - Сияла, как солнце из весенней лужи, сознательная Люся. – И Екатеринбург, и Пермь! – ничего не пожалела для немецкого пролетариата.
Но остальная масса ещё не доросла до её просветления, тупо молчала.
-Какая разница, как будет называться город?! – пробивалась к их тёмному сознанию. - Или - как называется страна! Это же только для дурачков! Жить-то в этой стране и править ею будут пролетарии всех стран! 
Однако молодёжь Урала, если с Прибалтикой и Украиной ещё могла помириться – свой город и Пермь отдавать какому-то незнакомому пролетариату не спешила.
-Мелкобуржуазная стихия! – Люське радостно сознавать своё превосходство. – За мелкую собственность держитесь! Всё в свою норку заглядываете - не стыдно, товарищи?!
-А комиссару в твою норку не стыдно заглядывать? – ляпнул Котька, будто нечистый дёрнул за язык - и формовщик заржал дурным голосом.
Люся покраснела до слёз. Оглянулась вокруг, требуя немедленно, жестоко наказать грубияна - но все промолчали. И Люся быстро-быстро пошла, по заросшему колючками полю, прочь! Молодёжь брела угрюмо. Праздник испорчен. На лугу ленивые коровы, обмахивались хвостами, жевали. Огромный рогатый бык с кудрявым лбом косился на людей. Всхрапнул. Разбрызгивая с губ вязкие слюни, качнул тяжёлой головой, утробно прохрипел, принялся рыть копытом землю, окутался облаком пыли. Кажется, собирался разобраться с красной молодёжью. Расставил ноги, прогнулся спиной, закинул голову, заревел сиплым голосом. Ему очень нравился свой голос, повторял звериный клич, раз за разом с шумом затягивая воздух. Ребята, только что поголовно готовые вступить в боевую армию, позорно оробели перед «производителем». Свернули с тропы, стараясь обойти стороной.
И тут к Косте подсыпалась всё та же девчонка с третьей улицы.
-Ты поступил очень нехорошо, - трепеща ноздрями от ярости, выговорила, - иди, извинись, и никогда больше так не делай!
Костя хотел возразить, но она топнула ногой и, роняя на землю грибы, прокричала:
 - Быстро!
О! Как много командиров развелось на нашу голову! И всё же подчинился. Отдал кому-то саженец, поплёлся за Люськой. И в самом деле, чего это? Вроде как пошутить собирался - а оно вон как повернулось.
Бык всё ревел и кидал копытом на спину сухую землю. А Люся уж вон куда упорола, за оврагом мелькает меж деревьев. Прибавил шаг, и даже пробежался было, но скоро закололо в боку - остановился. «Да ну их всех! – взыграл каприз юности. – Что я - мальчик?!»
Брёл по просёлочной дороге, а перед глазами картинки последних дней: вооружённые друзья, цесаревны, наследник Алёша - бледный до прозрачности с застенчивой улыбкой. Это ведь, если бы не революция, мог бы стать царём? Слабый, немощный мальчишка командовал бы армией, всеми заводами. Почти богом был бы для народов страны. Как-то непонятно устроена жизнь. Кто такой этот мальчик, чтоб заставлять народ воевать; строить самую большую в мире железную дорогу; запретить всем пить вино? Или теперешний Троцкий с Лениным, взяли и отдали половину России. Почему так происходит, и куда смотрит настоящий всемогущий Бог?
И принялся молиться: чтоб никто никого не обижал, не убивал бы за буханку хлеба, а наоборот, помогал бы знакомым нести тяжкий крест. Прочитал несколько молитв, покаялся в грехах своих – и стало легче. Вроде как открывался путь, по которому можно и нужно идти, то есть чувствовал его направление, но не мог ещё высказать словами. «На всё твоя воля, Господи!» И лес зашумел под налетевшим ветром, деревья кланялись, радуясь тому, что хоть один человек понял, наконец, волю всемогущего Бога! 
                10
Вот же жара! Щи из капусты в рот не лезут, каждый старается перейти на окрошку – а с окрошки беда. С обеда началась «контрреволюция». Бурчит в кишках, подкатит чуть ни к горлу – и приступ боли до испарины на лбу. В гостинице хорошо. Прохладно. И ватерклозет с толчком «венский стул». Всё никелировано, чистенько, ручеёк течёт. Оно и просто-то покряхтеть в таких условиях в удовольствие, а при поносе – счастье. Только, вопрос, не пугают ли начальство там, в кабинете, его пулемётные очереди. И откуда что берётся? Кажется, уже всё утекло до последней капли, а пройдёт каких пяток минут – и опять взбудоражилось, и снова на «венский стул»! Товарищи косятся, морщатся, а кто и понимает, кивает сочувственно - хоть, конечно, вопрос решается исторический. Но… вот опять! Подопрёт, надует, вот-вот разорвёт, как бомбу и до места не донесёшь – и… ушло, успокоилось, и такое облегчение, будто в партию вступил или орденом тебя наградили. И уж ничего-то не надо! Да и не будь расстройства, никогда не испытал бы той радости освобождения. Свобода – великое дело! Но пора и на заседание. Охранять! Ни с того, ни с сего Юровский заставил. В своём кабинете при полном начальстве. Председательствует он, но все знают: кто здесь главный. Даже комиссар снабжения слушает Янкеля, а глазки косит на Шаю-Филиппа.
Дальнее окно приоткрыто - тюль пузырится, вздыхает, надувается парусом и опадает белой волной. Кудрин (псевдоним, настоящая фамилия Медведев) на цыпочках прокрался, закрыл на шпингалет. Дело очень секретное, ни одно слово не имеет права упорхнуть из этой комнаты. Юровский кивнул: молодец, правильно сделал. На роскошном, с перламутровой инкрустацией столе, чашечки и кувшин кофе. Где только берут? Горький, жирный запах дразнит обоняние. Юровский говорил о сложном положении, о раскрытии заговоров, о нехватке боезапаса и слабости вооружённых сил. Сам военный комиссар, будто воды в рот набрал.
-И сколько мы можем сдерживать чехов? – спросил Пётр Лазаревич тоненьким голосом.
-Недолго, - ответил куда-то в угол военный комиссар. Кажется, чем-то обидели его.
-Ну, а если быть точнее?
Голощёкин пожал плечами.
-Конкретнее, пожалуйста, Шая Исаевич.
-Откуда я знаю? Может, три, может пять дней, но никак не больше недели!
Белобородов барабанит по столу пальцами. На него покосились, но он занят мыслью, не замечает, что делает.
-Товарищ Филипп ездил в Москву и имел там важные встречи. Так, товарищ Филипп? – За столом опять повернули головы, ожидая, что скажет. Но он, будто не слышал вопроса, упорно глядит в угол. – Слово предоставляется товарищу комиссару наших вооружённых формирований.
Голощёкин одеревенел и не шевелился.
-Товарищ Филипп, вам есть что сказать? – Прогудел Белобородов.
-Есть! Мне есть, что сказать! – и при этом всё так же упорно смотрел мимо. – Мне есть, что сказать, и я вам скажу! – но опять замкнул губы на замок и не шевелился.
-Э-э… может, пройдёте сюда? – улыбнулся Яков Хаймович.
-А зачем? Вы что, не слышите?
Юровский сел, положил ногу на ногу, обхватил высокое колено крепкими волосатыми руками, приготовился ждать.
-Да, я ездил в Москву и имел разговор с Яковом Михайловичем. Не с этим, - брезгливо покосился на Юровского, - а с другим, настоящим Яковом Михайловичем.
-Это со Свердловым. – Весомо объяснил Юровский.
-Да! Со Свердловым! – окончательно воспалился Шая Исаевич. В последние дни между ним и комендантом ДОНа пробежала чёрная кошка, терпеть друг друга не могли! – Да, я с ним разговаривал. – И опять мучительная пауза. Юровский замедленно поменял ноги местами, уставился в лепной потолок.
-Ну и что он сказал? – Наводил на мысль Дидковский. В этой компании не знал сущности вопроса, кажется, он один. – Что же сказал Яков Михайлович?
-А что он мог сказать?! – повернулся-таки, наконец, военный комиссар.   
-Можно – я, - приподнялся Сафаров. – Я кое-что знаю, так что…
-Что?! Что вы можете здесь знать? Вы там были?! – вспыхнул Шая Исаевич.
-Нет, я там не был! – побелел ноздрями и Сафаров, но ведь вы ничего не говорите!
-А что вы хотите услышать? – вскочил военный министр. – Что город каждую минуту может восстать, и мы не успеем унести свои ноги? Что царя надо стрелять!? Что его жену давно пора стрелять! Что наследника давно и непременно надо было расстрелять! Вы этого не знали?! Все всё давно знают – а из меня тянут жилы щипцами – мне это надо?!
И долгая-долгая пауза. Дидковский откинулся на спинку, закрыл глаза и открыл рот.
-А что говорит Ильич? – нарушил тишину председатель совета. – Он знает?
-Вы здесь знаете, а он там – нет! Это замечательно. Что мы здесь все делаем? – брезгливо покосился на товарищей. – Вы хотите знать: за расстрел они или нет?! Да! Да! И да! Все – да! Единогласно! Но при этом хотят, чтобы все думали, что – нет! А это слово - чтобы сказал его вам я. Я вам его сказал. И я говорю вам, я кричу в глухие и неумные ваши уши: да! Все – да!
И опять долго сидели, ошеломлённые его резким взрывом, смотрели друг на друга, уясняя, что вот оно, подступило то, о чём шептались по углам, да болтали на кухне.
-А слуги? – позволил себе вопрос Исай Гдальевич Родзинский.
-И слуг, раз они захотели разделить их судьбу, – точно от пыли обхлопал ладони, -захотели – получите.
-Любишь кататься, люби и саночки возить, - согласился Дидковский.
-А? Что вы сказали?
-Ничего.
-Я думал, что вы что-то сказали.
-Нет. Я ничего.
И вдруг Шая подрос на целую четверть. – Расстрелять всех и не позднее, чем завтра! Всех!
-И мальчика? – выговорил Юровский, и опять, будто совершая очень важное дело, переменил ноги местами. На него посмотрели с изумлением: как же можно оставлять мальчика, пусть даже и неизлечимо больного.
-Я имею в виду Лёню Седнёва, - покачал носком сапога начальник ДОНа. – Поварёнка. – И это как-то всех оглушило. В самом деле, нельзя же быть полным извергом даже и в решении этого вопроса.
-Я не знаю! – капризно отмахнулся Шая Исаевич – и это значило, что мальчик спасён.          
-Вы предпочитаете расстрел? – всё больше забирал инициативу в свои руки Юровский.
-Что он ко мне пристал?! – озорно сверкнул глазами и вскинул плечи Голощёкин. – Что он всё время меня пытает?! – Ему вдруг стало очень весело. - Хоть подушкой душите! Хоть в луже! Вам дано распоряжение - вы и выполняйте. Но чтобы завтра уже от династии не осталось и пуху! Ответите!  И знаете, перед кем ответите - если это чёрное знамя попадёт в руки белых банд! – неожиданно сел и замолчал.
Белобородов потихоньку выпустил воздух. Некоторое время переглядывались, ожидая, не скажет ли кто чего-нибудь ещё. Выступление Голощёкина не то, чтобы ошеломило или поставило в тупик – но возникало слишком много вопросов: как, где, какими средствами?
-А мы успеем уйти в безопасное место? – Высказал Сафаров, очевидно, давно мучивший вопрос. – Подадут ли поезда, будет ли достаточно вагонов?
И как-то никто ничего ему на это не ответил. Только Пётр Исаевич, комиссар снабжения, беспокойно заёрзал в креслах, озираясь на друзей. И, в общем-то, становилось страшненько. Успеют ли выехать сами после такого-то подвига? Люди, хоть и дураки, но как посмотрят на то, что в центре города без суда и следствия расстреливают ребёнка, девчонок, пусть даже они и великие княжны. Ведь кровавый Войцеховский обязательно спросит народ: куда он смотрел и что думал, в то время, когда вершилось такое злодеяние?
И опять что-то вспучилось и прокатилось поперёк живота, и глубокая, ломящая боль. 
-Разумеется, мы никому не скажем о том, что сделали! – как беспросветным тупицам прокричал Голощёкин. – Разумеется, нет! – и это снова вызвало минуту напряжённого молчания.
-Куда же мы их денем? – развёл руками Юровский.
-Надо немножко думать иногда! – напустился Шая. – Почему здесь думаю один я?! Почему не ты? Не Ермаков? Где он? Где Ермаков?! Ермаков!
-Вот он я!
-Вы местный, вы знаете все отхожие места, пусть у вас болит голова - а я должен быть там! С войсками! – указал жестом Наполеона куда-то в правый угол потолка.
Юровский поджал губы. Белобородов барабанил по столу, Войков застыл с выпученными глазами. На лбу Дидковского белые морщины. Тишина. Тоненько, звонко тякают английские часы. И тут звук! Этот… в животе. Не урчанье, а отдалённый рык. Кудрин встал, жалко улыбнулся и, слегка приседая на каждом шагу, выбежал.
И только «на толчке» стало по-настоящему страшно. На что же замахнулись? Что собираются сделать?! В ушах всё звучала фраза: «Да! И Ильич, и Свердлов – «за»! Но об этом не должна знать ни одна сволочь! И опять обливной пот, и, как говорится: «тоньше, чем нитка и дальше, чем видно».
Встал. Застегнулся. Вымыл руки – пальцы трясутся. Это ещё и не начиналось, а уж мандраж. Что же будет тогда?.. Тишина. Гостиница – а никого. Только часовые да верхушка города на этаже. Ну, а если всё ж удастся победить - кто же править-то будет? И Уралом, и целой страной? Неужели эти самые ребята всё и захватят! Надо поближе к ним, надо рвение своё показать, а потом, когда-нибудь напомнить при случае, кто резал глотку царю и его пащенку! Умылся, поплескал в лицо холодной водой, вытер руки об штаны.
Вошёл в кабинет – никого!
Только табачный дым да жирный запах кофе. Ярко горят электрические лампочки. Это что, все ушли, что ли? Как-то так получилось, что после окрошки целый день не жрал. Кишка кишку погоняет – а здесь бутерброды с колбасой! Кофе. Прислушался… тихо в коридоре. Не пропадать же добру. Сложил две штуки штабелем, налил из кувшина бурой жидкости. Так и содрогнулся всем телом – Юровский!
-Жрёшь?
Промычал в ответ, стараясь проглотить месиво.
-Сволочи! А? Видел сволочей?! – боднул воздух лохматым затылком. – Так и смотрят, как бы на чужом … в рай уехать! Все будут чистенькими, а я - чад ада! – Заглянул в чашку Кудрина. – Погоди. – Достал из буфета бутылку «смирновской». – Я тебя вылечу. – Налил в чашку водки, насыпал соли, пальцем разболтал. – Давай!
-А вы?
Яков Михайлович кивнул, налил и себе, поднял чашку.
-За здоровье! – и вдруг улыбнулся. Он редко улыбался. Не шла она ему, получался звериный оскал. – Мал клоп, да вонюч?! – И выцедил, как младенец, маленькими глоточками. Кудрин опрокинул «на лоб». И тут опять открылась дверь, вбежал Никулин.
-Уехали, Яков Михайлович! Вы руководите операцией!
-Да неужели? – взглянул озорно и грозно. – А я уж думал – ты! – и опять засмеялся своим грубым, резким хохотом. Налил в чашку, протянул Никулину.
-Я же не пью, Яков Михайлович!
-А кто пьёт? – и вдруг замолчал и даже как бы опал с лица. – Завтра нам предстоит руки обагрить, надо подготовиться.
-Я всегда готов! – с лакейской ужимкой слизнул пальцем с тарелки бутерброд. – У меня рука не дрогнет, - брызнул хлебной крошкой изо рта. – Гришка действительно был до странного спокоен, и засмеялся каким-то механическим способом, как певцы, бывает, на сцене под музыку хохочут.
-О! У них весело! – Обрадовался Ермаков, начальник пулемётной команды.
Юровский свёл брови ласточкой: приказ такой серьёзный - вчетвером никак не управишься. А надёжных людей, чтоб и дело состряпали и язык за зубами умели держать – где их возьмёшь?
Ермаков туда же:
-Надо будет латышей на это подпрячь. Те всех перебьют и не засмеются! – И переглянулись значительно. Яков Михайлович усмехнулся, взял бутылку, встряхнул, поглядел на тучу жемчужных пузырьков.
-За то, чтобы нам вывернуться из этого положения! – Чокнулись. И опять заходили кадыки на волосатых шеях. Бутерброды кончились, закусили одним на всех.
На улице прогудел грузовой мотор, в окне тоненько продребезжало стекло, и стало слышно, как тихонько жужжит электрическая лампочка под потолком. И опять переглянулись. Почему-то и звук мотора, и звон стекла, и жужжание лампочки показались исполненными значения.
-Вот что! – надо разобрать: кто – кого…, - запнулся Юровский, - берёт.
-Я – царя! - вскинулся захмелевший Ермаков.
-Царя – мне! Я вон сколь из-за него подлюги отбубенил! – Разошёлся Кудрин.
Юровский тонко усмехнулся: царя он застолбил ещё тогда, как в первый раз увидел и никому не собирался уступать.
-А как? Чем?
Задумались. И в самом деле?..
-Согнать в одну комнату – да рвануть?
-Ага! Из-за такого дерьма дом взрывать! – пожалел ДОН Ермаков.
Яков Михайлович притащил из буфета ещё бутылку и полбуханки чёрствого хлеба. Хлеб ломали руками.
-Кинжалом их! В постелях. Сонных. – Из уважения к нему никто не возразил, но задумались. Кто-то чмокнул и тряхнул головой. Не получится! Пока в одной комнате колешь, в другой поднимут шум – беготня, крик! Надо кончать как-то разом. В одном месте.
-Согнать в одну комнату и по условному знаку – залп! – подал идею Никулин, - я здесь самый молодой, мне в награду – царёнка!
Это пропустили мимо ушей.
 Ермаков всё скрёб ногтями спину – чесотка у него, что ли?
-Михалыч! А если отравить? Подсыпать в чай стрихнину!
-Он горький – учуют.
-Тогда сонного порошку. – И замерли за столом, понимая, что кажется, нащупали верную дорожку. Юровский, соображая, тоже принялся чесаться – не заразился ли от Ермака?
-Это в книгах хорошо, - возразил он, - у Дюма. А на деле – последнее дело. Хахаля царицы били, стреляли, цианидом травили – пока сам в Неве ни утонул. Отрава, она и сеть отрава, - поморщился. – Вон! – вдруг указал на «сынка», - не пьёт и правильно делает. – Хитро покосился на собутыльников. – А водочка-то, - постучал ногтем по прозрачной бутылке, - отравлена! – и захохотал грохочущим голосом. – Я же монархист, идиоты! – Выхватил маузер и смотрел на всех безумными глазами – с соратников и хмель слетел. Да нет, не может быть! Как же это? Яков Михайлович, конечно, шутит…
Но до шуток ли? Каково пойти на это. Терпеть муки смертоубийства? Не цыплёнок, не поросёнок. Хоть и поросёнка-то не каждый возьмётся заколоть. Визжат они. И оглушительно, заставив вздрогнуть, зазвонил телефон.
Юровский снял трубку, подул, выговорил твёрдо:
-На проводе.- За столом слышно, как какой-то комар настойчиво зудит в ухо коменданту. – Завтра всё будет решено! – почти крикнул и броском повесил трубку на рычаг.
-Голощёкин? – развратно усмехнулся Ермаков.
-Не твоего ума дело, - строго взглянул на подручного, и разлил остатки. Хмель не очень-то и брал. Стояли, перекатывали желваки на салазках, смотрели друг на дружку и будто не видели. И ведь не робкого десятка люди собрались в кабинете начальника чека, но почему же все так и вздрогнули, когда зазвенели часы? Двенадцать. Час дьявола. Последний страшный день уже наступил.
                11
По ночам долетали звуки канонады. Люди до слёз всматривались в зарево отдалённых пожарищ. Гадали: где, чья деревня горит, с какой скоростью движется чешское войско, скоро ли падёт город. Солнце по утрам вставало вишнёвого цвета, и такое же закатывалось за горизонт. Народ вёл себя беспокойно. Тревожное чувство поселилось в душе. И всё-таки большинство ожидало прихода белых с надеждой: прогонят надоевших латышей-австрийцев. Принесут порядок, жизнь уляжется в довоенное русло, наладится производство. Появится хоть какой-то достаток. Поначалу, когда свергали царя и, после, как прогоняли Временное, утешались: хуже не будет! Но оказалось, что может, и даже настолько, что недостатки прежних правлений представлялись желанными. Старухи по избам печатали земные поклоны, молили святого Николая вернуть им Николая второго, дать старую, сытую жизнь.
Солнце ушло. Старухи разбрелись по домам. На освободившиеся лавочки высыпала молодёжь, ещё более обеспокоенная завтрашним днём. И они смотрели зоркими глазами за горизонт, и каждый хотел там увидеть что-то своё. Кто ждал освобождения, а у кого и зубы принимались стучать во рту: вот оно, близко! Надо забиться в какую-то щель, убежать как можно дальше! Уж который день хрипели ливенки, и орали рекруты: «Последний нонешный денёчек… крестьянский сын давно готовый, семья вся замертво лежит!» Бросала красная власть всё новые и новые молодые жизни, чтоб до небес раздуть пожар гражданской войны, сломить напор белых, установить свой, самый справедливый в мире порядок. И кто здесь прав, кто виноват, кто победит, а кто ляжет в поле белой костью – одному Богу известно. Но добровольческие настроения в последние дни поутихли, и уж никто не рвался на передовую самодуром. Вон они, бело-чехи Сергея Войцеховского! Грохочут их пушки! Неугасимым огнём отмечен их путь. Только сунься против этой силы – костей не соберёшь.
-А слыхали, Анька к белым ушла! – проговорила на вздохе девушка в чёрном платке.
-Да ладно!
-Ушла. Матери записку оставила: «За веру, царя и отечество!»
-Господи, вот дура-то!
Треснул кремень по кресалу, ослепило искрой – светлячком зашаял голубой огонёк. Прикурил один, другой.
-Теперь Войцеховский с кашей! – пошутил Костя. Однако никто не засмеялся.
И вдруг, будто горячим паром обдало изнутри – невесомым привидением подплыла, плавно огладила платье сзади, присела на лесину Люся. Тишина. Слышно, как сверлят старое дерево короеды.
-Дай зобнуть. – Будто и не было между ними размолвки, и никто кислого слова не говорил.
Видно, как огонёк налился золотистой ярью - затянулась Люська и не кашлянула. Где-то дурным голосом мычала корова. Чует близкое нашествие? И зябко становилось от этого мычанья.
-Ты идёшь? – спросила - и он понял, о чём.
-Я служу. – Затянулся бычком, только что побывавшим в губах Люси. И её присутствие, и этот окурок – всё волновало, будоражило, и рука невольно искала в темноте прикосновения.
-А я иду. – Сказала с вызовом. - С отрядом интернационалистов! 
Надолго замолчали - может, последний раз сидели в этой жизни вместе. А зарево на горизонте шире, и уж слышен пушечный хохот. И как, должно быть, страшно в этом кипящем огненном котле, где варится, созревает и сгорает будущее целой страны. Костя и хотел извиниться за своё слово, но что-то запретило вспоминать. То случилось когда-то, в другое, мирное время, тогда были совсем иные представления о добре и зле. А теперь подкатилась к городу война. И кто, из сидящих на брёвнышке, герой, кто окажется негодяем? И можно ли знать сегодня, что хорошо, а что из рук вон плохо?
Собаки лают по ближним дворам.
-Зашевелилась белая сволочь, - уронила Люська, и Костю удивила новая её интонация – взрослой стала подружка. «Сознательной». Непримиримой. Эта, теперешняя Люся, пожалуй, смогла бы запороть беляка. Но Аня! Та-то куда полезла со своим небесным взглядом и детскими припухшими губами. Ей-то что дома не сиделось?
Луна, как ночное солнышко, должна бы подниматься на чёрное небо, но нет, наоборот, как стемнело – села в кусты и подсматривает сквозь чёрные листья красным глазом. А на небе проклюнулись звёзды, и ребята, щеголяя остротой зрения, старались рассмотреть самые крошечные, никому неизвестные.
-Стойте… стреляют?
Застыли. Слушали. Во тьме о чём-то стрекотали кузнечики; на пустыре, на пригорке, какая-то козявка вроде как свистела в полицейский свисток.
-Вот, пошлют в разведку – надо всё замечать, всё слышать.
-Подстрелят вас, - каркнул мальчишка, прибившийся к взрослой компании. Первое движение было – дать подзатыльник и выкинуть с брёвнышка вон – но что-то прозвучало в его словах.
-Узнал! – Уронил Костя через губу.
-Папка сказал, - шмыгнул носом малец, - у него три Георгия… Я тоже хотел к красным.
И опять только шелестящее стрекотание кузнечиков. Или уж это в голове такой шелест, от мыслей, от неумения найти нужный выход из обступившей беды.
-А что царь? - Спросили оскорбительно брезгливо – и Косте тепло стало от повернувшихся к нему бледных пятен лиц.
-Окна им открыли.
-Какие окна?
-На втором этаже. Чтоб дышали.
Как алмазом по стеклу, перечёркивая небо, проплыла падучая звезда и растаяла. И снова все молчали, наверно, запоздало спешили загадать заветное желание.
И хоть июль на дворе, а от реки, от прудов подносит сыростью - становилось зябко, плечо невольно искало прикосновения с плечом соседки.
Из тьмы выступили трое. Все при винтовках. Патруль.
-Почему не спите в такое время, - спросили на ломанном русском. Не заметили ли движения? Не зашевелились ли офицеры? Постояли, разжились табачком - и растаяли в потёмках. Ребята долго ещё ловили звук их шагов.
Расходиться не хотелось. Было такое ощущение, точно кровь закипает в венах.
Начали игру «В садовника».
-Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели, кроме… незабудки!
-Ой! – пискнула «незабудка».
-Что с тобой?
-Влюбилась.
-В кого же?
-В репейника!
Репейник тоже ойкнул и тоже признался в любви. Шутка, конечно, но у многих обмирало и принималось колотиться бедное сердечко от произнесения на людях потаённых слов, да и не вовсе шутя выбирали мальчишки и девчонки предмет интереса, а с каким-то намёком. Далеко на севере бушевала гроза, вспыхивали и угасали молнии. Так далеко, что гром до Екатеринбурга не долетал. Только хлопки пушек. Садовник выкрикнул «резеду». Резедой сегодня Люся. Будто окаменела. Не отзывается.
-Резеда! – звал к ответу садовник, но опять промолчала и, вздохнув устало, поднялась.
-Пойду я, завтра рано, - шагнув, растворилась, и уж из непроглядной темени: - Костя! – и что-то прозвучало в голосе такое, что все примолкли, а сосед больно толкнул в бок и прошипел: «Не теряйся!»
Тучи затянули всё небо, темно, как в погребе. Догнал. Какое время шли, совсем не видя друг друга. Но вот, кажется, ворота. Повёл рукой - нашарить калитку и… попал в упругое, тёплое! Отдёрнул руку от её груди, едва не сказав: «Я не хотел». Она молчала. Слышно, как сопит, тяжело вздыхает во дворе корова. Сердце в груди стучало так, что, наверно, слышно ребятам на брёвнышках. Чувствовал щекой странное тепло, как от печки - от её щеки. Нашарил руку, взял – пальцы их жарко переплелись! Во дворе разложили курево. По земле тянулся пряными клубами белый дым. Шевяк в одном месте прогорел, и красные угли давали немножко красного света.
-Вот мы и выросли, - сказала Люся. – Стали большими.
Костя промолчал.
-Прощай, - сказала она. Сжал её теплую, живую руку и, со вдруг бешено застучавшим сердцем, не выпустил. Он слышал, как прошептала: «Кося» и, кажется, хотела уйти, но только крепче сжал её кисть. Она ослабла. Он ощущал своей ладонью её горячую влажную ладонь. И как-то получилось, что подались навстречу, и уж чувствовал её трепетное тело, и губы нашли в темноте друг друга… и, не смотря на тьму, видел её широко открытый глаз! Это было настолько неожиданно, необычно, будто попал в совсем незнакомое царство, и с ним начинались чудеса. Она потянулась, крепко-крепко прижалась всем телом. У Кости дрожали колени. Она шептала: «Кося», а он повторял следом за ней её имя …
Чем бы это кончилось, неизвестно - но корова, нелепо сгорбатившись, отставила изогнутым берёзовым сучком свой белый хвост и выпустила такую струю, что, кажется, потопила двор. Резко ударил в нос пивной запах. Люся отстранилась, прошептала: «Прощай!» - и скрылась за калиткой. Корове приспичило класть блины. Вот же животное! Будто кто нарочно подтолкнул её, чтоб помешать так и не расцветшей их любви.
Константин вернулся на лавочку. Как-то скучно стало среди товарищей. К тому же на губах остался Люсин запах - и всё поджимал вверх губу, вдыхал её аромат, и опять и опять вспоминалось её прикосновение. Поднялся, подался к их калитке. Но там тишина. Только пыхтит засыпающая на земле корова. И не скрипнет дверь, никто не выйдет на крыльцо. Да и не приснилось ли ему всё, что произошло. Но, наконец, отяжелела голова, клеило дрёмой ресницы, поплёлся домой.
И… не только у него с Люсей – а вон и ещё образовалась парочка. Шепчут что-то друг дружке – слышен поцелуй. Это что? Так и положено в осаждённом городе? И все обречены на гибель? Но ведь не орда же там, не немцы - братья-славяне. Только власть сменится – и всё. Сколько раз она менялась за последний-то год!
12
Семью лихорадило. Что-то витало в воздухе - скоро, скоро должно решиться. Казалось бы, жизнь затворника предельно однообразна - но как много изменилось в последнее время! Охрана сплошь нерусская. Как глухонемые – ни спросить ни о чём, ни словом перемолвиться. Поднимают плечи да трясут головой: «Не понимать!» Но как-то просочился слух в царский застенок – освободители в сорока верстах! Как это всех взволновало! А тут ещё письма от офицеров, готовых на всё во имя освобождения семьи. И в сердце каждого несчастного нескончаемая молитва: «Господи Иисусе Христе, спаси нас грешных!» И встрепенулась надежда на освобождение, и приметы-то говорят: веруйте! Скоро уж, скоро! Хоть в глазах чёрного человека слишком ясно читался смертный приговор. Особенно, когда улыбался, старался быть любезен.
Маша увидела во сне парусник, разбитым зеркалом искрящееся море – а это к воле! К свободе! И не знала, рассказать ли сёстрам или промолчать, утаить. Ведь, если разболтать, может и не сбыться? Но так хотелось, чтоб сон оказался «в руку!» Столько неудобств, страданий, унижений – когда-то ведь должно это кончиться?! Умыться – проблема. Одеться – тоже. По ночам в спальную входят какие-то мужики, топочут каблуками, разговаривают полным голосом. Про туалет и говорить не хочется, какие там являются рисунки и надписи. Вошла Таня. Глаза блестят…
-Что?
-Там твой солдатик кошёлку принёс. А завоссияла-то!
И рассудительная, строгая Маша, девчоночьи хихикнула и плечиком вздёрнула!
Настя смотрела с открытым ртом и глаза её, как ставни - настежь.
-Пойди, может, что узнаешь, - кивнула Татьяна.
Мария гордо повела головой в золотистой гриве:
-Как я?
-Неотразима, мать моя!
Выпорхнула в коридор – горячая волна стыда ударила в голову. Неужели же так ждала этой встречи?
-Здравствуйте, - кивнул он очень просто, но её неловкость тут же передалась и ему, и стояли с минуту, не зная, что делать, что говорить.
-Вы с продуктами?
-Да. Передали, - показал обвязанную белым платком корзину. – Монашенки.
Мария обострённым женским чутьём поняла, что он не просто стесняется, а прячет глаза! Значит, что-то случилось, нехорошее?
-Мы видели пожар. В окно, - сказала, стараясь не выдать потаённой сути вопроса. Он коротко кивнул. Какое-то время смотрел себе под ноги и вдруг ответил:
-Уж близко.
Внизу хлопнула дверь. Заговорили. Не по-русски. Речь непонятна и поэтому казалась неприлично громкой, вызывающей. И тут из своей комнаты вышел государь. Увидел дочь занятую разговором, не желая мешать, остановился. Марии хотелось крикнуть: что же с нами-то будет! Но боялась повредить красному солдатику и поэтому ждала, не скажет ли сам! А он только переминался да мучительно краснел.
-Папа! – позвала она, - ты хотел курить?
Царь поздоровался. Прошёл на лестницу. Достал газетную «гармошку», ловко оторвал листок, выудил из кисета щепоть табака.
-Как вы, молодой человек?
Редкому солдату хватало духу отказаться от перекура с государем. Константин запустил пальцы в царский кисет - на листке газеты «Вперёд» портрет товарища Троцкого. Сыпнул на него табаку, свернул, пробежался языком по волосатому подбородку военного начальника всех коммунистов, подклеил и защипнул концы. Царь сделал то же самое. Закурили от спички. В эту минуту Маша и мысли не допускала, что такие солдатики могут чем-то обидеть.
-На службе? – дохнул государь дымком в сторону. По интонации ясно, что хотел, чтоб служба у Константина шла хорошо.
-Я ведь, - замялся, - не кадровый.
-Из рабочих?
-Да тоже нет. Случайно здесь. Дядя устроил.
-По протекции, стало быть, - в первый раз улыбнулся царь Николай. – Думаете с белыми воевать?
-Как прикажут, - отчеканил уже по-солдатски.
Опять замолчали. По стене с шелестом пробегали прусаки, и государю неловко перед Костей за этот зверинец. Отвернулся, чтоб не видеть. Так поступают маленькие: «Закрою глаза – и вас не будет». Костю тараканы не смущали.
Государь понимал, что схватка меж белыми и красными неизбежна, - «но я бы не хотел, чтобы хоть капля крови пролилась из-за меня», - подумал по-французски. За веру, царя и отечество в Великой войне уже сложили головы семь миллионов русских. А теперь и сам готов был положить на алтарь свою жизнь за каждого из отрекшихся, бывших подданных его. В последние дни снизошло просветление, похожее на то, что осенило в плену Пьера Безухова. В восторге и лёгком ужасе, как на краю пропасти, остановился перед вопросом вечной бесконечности. Той, для которой расцвет и грядущая погибель Земли со всеми её цивилизациями – только мгновение. С тех пор, как открылось это, Николай Александрович не то чтобы полюбил, но смотрел на всех, как на малых детей: играют, что-то воображают себе, кричат какие-то слова. И Бог с ними. Пусть. Значит, так кому-то нужно. Ольга говорит, надо молиться за врагов своих.
-Папа! – глядела Мария на отца с удивлением.
-Да, да, извините. – А дочь и красный солдатик смотрят, как на милого чудака - и Бог знает от чего, на глаза императора навернулась слеза. Никогда не смотрели на него так: как на ребёнка. Всю жизнь только подобострастные, льстивые, не согретые любовью. А может, просто не замечал? Да, конечно - и восторженные и умилённые до слёз - но всё это не piano, выражаясь музыкальным языком, а forto, но forto не греет душу, оно её сжигает.
Снизу внимательно смотрел караульный. Костя заволновался, вообще-то, он не должен входить в контакт с царём и, тем более курить и разговаривать.
-Где Юровский?! – крикнул латышу - даже не моргнул, как об стенку горох ему чьи-то вопросы. Вот это дельный часовой, этот далеко пойдёт.
-Хороший табак, - махнул рукой на военную дисциплину Ливанов.
-Из монастыря, - голос у царя скрипучий, но приятный, родной какой-то, будто дедушка с печки что сказал. В левой руке держит крышечку, вместо пепельницы - домашний такой император.
Мария смотрела то на того, то на другого, будто в театре, с интересом. А за её спиной в коридор выходили другие сёстры, и императрица! И все смотрели с немым вопросом: «Что же будет?» А Косте нечего сказать, нечем утешить.
-Нас убьют? – прошептала царица одними белыми губами. И остальные смотрят, будто от него что зависит, точно может что-то знать. И караульщик снизу уставился, не сморгнёт - всё доложит Юровскому!
-Я принёс, - опять он поднял корзинку, - передать. Коменданту. – Говорил, а сам соображал, не выдаёт ли этим какую военную тайну? Помочь несчастной семье он не мог, об этом и думать смешно. В городе десятки и десятки кадровых офицеров, императорская военная академия - никто даже не попытался! И если офицеры молчат, то, что же может Костик? Да только и семья-то не помощи ждёт, а слова надежды! Но ничего не мог он сказать! Даже стоять здесь не имел права.
-Я ничего не знаю, - выговорил глухо, запинаясь на каждом слове. – Ничего.
И они одновременно, чуть заметно кивнули. И чего больше в этом: надежды или выраженья безысходности? И поджатые губы, и угасший взгляд.
-Да! – сказал Николай Александрович.
О чём он думал? Наверное, о том же: отвернулся народ от своего государя. «Если ты владеешь целым миром, но любви не имеешь, то ты кимвал, медь звенящая!» Значит, виноват. И можно ли искупить её, находясь в положении узника? Неизвестно отчего, может солнце особо ярко проглянуло из-за тучи, или так густо пошло серебро по каштановым его волосам, или какая светлая мысль осенила царя - но Костя ясно увидел вокруг головы его сияние! И как-то так получилось, что протянул руку и не только пожал, а и поцеловал его прохладную потылицу. И в коридоре все засветились непонятной радостью, надеждой на благополучный исход.
Загремели кованные сапоги и ржавый голос Дидковского. Костя сунул окурок царю в баночку, и буквально спорхнул по краюшкам ступеней вниз.
                13
Накурили – хоть топор вешай. Поначалу брало любопытство и даже задор, но теперь всех будто мыло изнутри, ломало судорогой. Приспело время, настал час. Теперь уже не отвлечённое, вроде: «А сможешь, если понадобится для мировой революции?» Нет: «Вперёд, товарищ! Уже сегодня!» И выходит, ещё не очень-то и готов. То есть августейшая семья ещё пьёт чай; царь делает какие-то физические упражнения. Царевны вызвались помогать на кухне печь оладушки.  А Юровский с Петром Ермаковым уж смотались в Коптяки. Наметили место. Старые заброшенные шахты. Побросать туда, завалить колодником – ни одна сволочь не докопается.

-Так как же? – опять завёл разговор Ермаков. Хоть Юровский прямо объяснял: в постелях – кинжалом. В сердце! Чтоб без шухера. Но исполнители при этом переглядывались да поджимали губы. Оно и в самом деле, одно дело, нажать на спуск и совсем другое – колоть невинную девушку. На это способен не каждый.
Кудрину досталась Татьяна. Высокая, похожая на мать. За окном моросило. Всё приобрело оловянный, лаковый оттенок. С листьев слёзно капала вода. У крылечка - лужа. Часовые во дворе жались, втягивали голову в плечи.
-Не развезло бы, - кивнул за окошко Юровский.
Сергей Ливанов, шофёр, прищурился на ползущие по небу лохмотья облаков, ничего не сказал.
-А вот, Бог, - встрепенулся Кудрин, - может, так же смотрит сейчас на нас, да и думает: «Этого я в конце месяца приберу. А вон того, молоденького – к сентябрю поближе».
-Миша богом заделался!
-А что? Я тоже могу решать: в титьку её садануть или под ложечку. – Смешного в этом, конечно, немного, но красные рассмеялись. Коротко так. Для бодрости.
-Так чем же всё-таки? – пристукнул кулаком по столу Ермак.
-Давайте, из наганов? – уж в который раз просил Кудрин. – Латышам легче объяснить - а то тупые, спасу нет.
Опять все посмотрели на Юровского. Тот хмурился, молчал.
-Из наганьев милое дело: хлоп – и аля улю!
-Шуму много! – огрызнулся комендант.
-А мы их в подвал! – обрадовался Кудрин.
-Мотор можно завести, он трубой стреляет, - подал голос за огнестрельный исход и Ливанов.
-С нагана шесть пуль всажу за пять секунд – а с ножом намаешься. То в кость, то в артерию – свистанёт, обольёт с ног до головы! – обвёл товарищей взглядом. - После первого удара ручка вся в крови, как в соплях – не удержишь. – Палачи даже слегка побледнели при последнем откровении Кудрина. 
-А? – Толкнул Ермаков коменданта.
-… на! – прокричал тот. – Нужна будет похоронная команда – у тебя народ готов?!
-Можешь считать, что готов.
 Юровский выругался: белые войдут не сегодня, завтра – не испугалась бы дружина! Если поймают причастного к этому делу, каждую косточку в тебе поломают и голову оттяпают тупым топором.
-Не заминжуются! – заверил Ермаков. -  Не такого десятка ребята! – и тут же. – А стрелять всё ж таки легче! – выхватил шпалер. – Чур, я самого!
Опять заспорили: кому стрелять царя, кому царицу.
-Посмотрим! – Не нравился Юровскому настрой ликвидаторов - разлюли малина! Здесь нужна дисциплина, чтоб каждый знал своё дело и не абы как, а чётко и без разговоров!
-А вот, - заинтересовался Кудрин, - у них драгоценности, перстни - так их-то…
-Хватит болтать! - рявкнул Яков Михайлович. – Чтобы не слышал от вас! – и, дождавшись должного внимания, смягчился, - будем стрелять. Каждый бьёт своего, как договорились.
Все встали, поправили ремни.
-Надо собрать наганы и пистолеты, чтоб у каждого – по паре. Их одиннадцать. Значит, и нас должно быть не меньше. Чтобы: хлоп – и вверх ногами! И не рассусоливать! – Строгий тон командира заставлял подтянуться. – Проводим акцию в нижней комнате. В той, что с кладовкой. – Обвёл подельников взглядом. – На дело являться трезвыми! – прикрикнул на Ермакова. – Чтобы не дрожали руки в нужный момент! Ясно?
Подручные переступили, бестолково покрутили головой.
-Вроде бы ясно, - заговорил обычным своим тоном Кудрин.
-Не «вроде бы»! – гаркнул Юровский, - а, как я сказал! Никакой самодеятельности! Теперь ясно?!
На это ответили уже более стройно. Юровский смотрел с брезгливым оттенком.
-Да не нажирайтесь, а то…
-Что? – не понял юный Никулин.
-То! Желудок должен быть пустым!
-А-а, - дошло. И опять, но уже совсем по-новому переглянулись. Невесёлый предстоял им вечерок. Юровский видел замешательство, но предлагать «отказаться, пока не поздно» - не стал. И самого-то мутило. А тут ещё начальство… говорят: надо быть готовым каждую минуту! А момент самого действия – «скажут!» Им, видите ли, ещё с кем-то надо согласовывать!
-Петя, - обратился к Ермакову с сердечной интонацией. – Поезжай. Собери ребят, и будьте готовы. К десяти, я думаю, всё будет готово.
-К одиннадцати?
-К десяти. Но, я думаю, не раньше.
Ермаков направился было на выход, вернулся, стал клянчить машину. Юровский вяло отнекивался. Ливанову тоже неохота ехать куда-то на Верх-Исетский завод, но Ермаков настаивал, говорил, надо проверить дорогу - можно ли проехать? Комендант махнул рукой:
-Езжайте!
Никулин с Кудриным взялись играть в шашки, чтоб хоть как-то убить время.
-Мы с Гришкой пока в пешки надрочимся, а вечером – в шахматы: королеву с королём!
-Тише вы! – скосоротился Юровский, - чтоб ни одна сука не знала!
Поначалу время тянулось нудно, бесконечно. И всё будто жила какая в тебе беспокоится, хочется потянуться руками и ногами, и всем телом. Так бы, кажется, и выскочил из себя самого. Сначала Кудрин выигрывал без помех - тюремная практика. Но Никулин, парень ушлый - всё хватал налету, освоил «таран», «кол» и уже заставлял чекиста задуматься.
Монахини опять принесли сметану и яйца для болящего наследника. Юровский принял. Монашки благодарили, кланялись чуть ни до земли. Ушли довольные. Ребята выпили по парочке яиц.
  Однако и пешки надоели. Подались напротив, в дом Попова, «придавить клопа». Кудрин, прошедший огни и воды, никак не мог заснуть. Вроде, навалится дрёма, и оглохнут уши к звукам мира сего, и уж поплыл в страну сновидений – будто током тебя дёрнет: «Сегодня! Скоро! Таню Романову!» – и судорога в животе, и сна ни в одном глазу. А Никулин, хоть бы хны! Дыхание глубокое, ровное. Не всхрапнёт, сволочь. Какие ребята идут на смену. С чугунными нервами. Такие убьют – и не перекрестятся.
Наконец, как в яму, провалился. И, уж засыпая, слышал шёпот: «Бери Марию, дурачок, она самая красивая!» На этом и уснул. Однако выспаться не дали! Охрана получила жалование и перепилась. Устроили дебош. Кудрин вскочил, дал в рыло особо рьяным и пинками под задницу вытолкал вон. Сон после этого слетел окончательно. А Никулину хоть бы хрен по деревне, только поплавал щёчкой по подушечке, будто по щеке любимой девушки – не проснулся!
Наконец, позвали на обед. Кудрин почему-то хорошо его запомнил: картофельный суп с мясом, фрикаделька с картофельным пюре и оладьи к чаю. Значит, то же самое съел и гражданин Романов. Но успеет ли переварить свою фрикадельку, вот в чём вопрос.
После обеда на перекуре подошёл Медведев Пашка, спросил, правда ли…
-Иди к Юровскому, - строго оборвал, - задай этот вопрос ему, и скажи, что я на него тебе ответа не дал! - Медведев стал извиняться, Кудрин отмахнулся, подался досыпать.
На этот раз явился сон как-то вдруг, будто окунулся в чёрную ночь – ни сновиденья, ни побудок. Проснулся с ощущением позднего утра. Выспался прекрасно. И паническая мысль: «Опоздал!» Вскочил – никого… Что такое? Бьёт в окно розовое солнце. Неужели кончено?! Да как же так?! Почему не разбудили-то? С сильно застучавшим сердцем, выскочил на улицу.
На проходной не пускают. Требуют пароль. «Неужели, правда?! – Даже слеза обиды подкатила. - Да как же? Целую ночь!»
-Какой пароль?! – попытался взять часового нахрапом. – Я – правая рука Юровского!
Тот передёрнул затвор. Пришлось отступить. «Трибунал. Расстреляют». В соборе редко, напевно зазвонил колокол. Или вечер? Или утро?! Далеко на улице кричат:
-Лудить, паять, кастрюли, вёдра чиним! 
«Да неужели же, правда, опоздал?!» - даже пот прошиб. Но и не понятно: жалеть или радоваться тому, что не явился на расстрел. «Да не может быть! Да разбудили бы!» Но он знал, что с человеком случиться может, что угодно. И, единственно, что волновало до трусу – угроза угодить самому под расстрел. «За уклонение от выполнения приказа вышестоящего начальства, в военное время». Полез за кисетом…
-Ты что? - Никулин! Гришка. И так-то обрадовался ему. По выражению лица ясно, что ничего не случилось…
-Вон, пароль требует…
-А! «Трубочист», - сказал Гришка в полный голос. – Айда, там твоя играет! – И, выплюнув в лицо часовому «трубочиста», прошли на территорию, в ДОН.
Из комнаты коменданта широким, неудержимым половодьем - звуки рояля. Вообще-то Кудрин не любил такую музыку, больше забирали плясовые, под балалайку и гармошку.
За роялем Мария. Совершенно живая. Но как же? На него разверстали Татьяну. Это же ведь во сне кто-то предложил Марию. А откуда это знает Никулин? И даже с некоторой робостью покосился на товарища. Как на анчутку посмотрел на него.
Мария, странно прямо сидя на табурете, порхала пальцами туда и сюда – и лилась мелодия. Тоскливая и светлая. Будто дорога… трудная, грязная, всё в гору, в гору – и вдруг открывается долина! Вся залита солнечным светом, и родимый домик у реки. И собачка выбежала встретить, дрожит от радости. И старая мать…
-Гляньте! Плачет! – закричал дурным голосом Гришка.
Кудрин по-собачьи оскалился, хотел обложить пацана матом, да неудобно перед царской дочкой. А она так и полыхнула счастливым взглядом, бедная. Вышел, спустился во двор, долго бродил по садику. А лето-то вызрело: на ранетке обозначились ягодки. Скоро побелеют, а там и краснеть начнут. Но, как поют беляки: «Не для меня Дон разольётся». И, когда закрывал глаза - опять и опять играла цесаревна Мария. Которую суждено… сегодня. И даже закалённое в революционных делах сердце чекиста говорило, что это нехорошо. Не Бог ли упрекнул сном? Не хотел ли удержать от участия в паскудном поступке.
Но вместе с тем шевельнулось в его красной душе и какое-то новое самодовольство: «Моя!» Ведь никогда, ни при каких обстоятельствах не получить бы ему такую. А теперь она - его! Больше, чем могла принадлежать жениху, любовнику и мужу! Она – абсолютно его! И, будто чёрные крылья вырастали за спиной, и чувствовал себя каким-то другим, несокрушимо могучим! Частью несокрушимо сильного, непобедимого. «Я для неё – бог! Царская дочка – и она моя!» И такой восторг из души – будто орден получил. Вот вам и «Кудрина Сопля!» Ведь по всей стране не было, наверно, невесты желанней этой златовласой девушки – а Мишка Кудрин на законном основании её сегодня прибьёт, как шелудивую суку! И это расплата за обиды! И уже торопил желанный час, когда можно будет разрядить в неё свой шпалер. И уже странно становилось, что колебался! И даже мелькала крошечная минутка – хотел отказаться от акции! Дурак.
Сейчас, наоборот, хотел бы задушить её голыми руками, изорвать её сочный рот пальцами. Сам не замечая, хохотал дурным смехом: гы-гы-гы! Будто напился вдребезги пьяным. Но вот задумался о чём-то, сел на деревянную лавочку между двух берёзок. Положил ногу на ногу, согнулся к остро торчащему колену, и даже казалось, грыз своё колено, как собака.
В обед, пока валялись на койках, опять прошёл дождь. Похолодало. С Исети дул свежий, нагоняющий дрожь ветерок. В небе беспорядочно летали, выкрикивали своё имя стрижи. Всё, как всегда… но с востока идут офицерские полки, и, значит, надо как можно скорее делать то, на что решились. Как когда-то народ выпрягся, устал от войны, так же и теперь, если не больше, устал от большевиков. Многие искренне жалели незлобивого, христолюбивого, такого простого в общении императора. И попади он в белый стан – вся страна полыхнёт - и сгорят в том огне завоеванья революции. Опять на триста лет усядется на троне Николай. То, что он кровавый… за последние месяцы, с вводом «института заложников», с расстрелами в подвалах чека без суда и следствия, царь представал в образе едва ли не святого. Патриарх всея Руси, как известно, проклял большевиков вместе с их, прикатившими из-за границы, вождями.
Дом молчал. Не слышно пианино. На окнах железные решётки. Зачем их прибивали? Неужели всерьёз боятся, что царь с царицей и не ходящим их сынком, выпрыгнут в окно, убегут к Войцеховскому? Заставь дурака Богу молиться, он лоб разобьёт.
Между тем обычные городские звуки смолкли. Пал час тишины. В золотисто-медовом воздухе ещё мельтешили мушки. Ныли комары. Солнце наливалось рубиновым цветом, клонилось к закату.
Но если белые прорвутся с незащищенного севера? Это ж парой рот можно взять город! А время, будто в грязь увязло, буксуют часы, буксуют минуты, буксуют и противоборствующие стороны. У тех и других всё неоправданно осторожно, вяло, через пень-колоду. И Кудрин опять принимался ходить вдоль забора по садику, чавкая сапогами на сыром месте. Из дома к калитке и обратно сновали красноармейцы - Медведев хлопнул себя по груди, показал большой палец. Значит, взяли в расстрельную команду. И куда лезет, дурак. Это тебе не на рябчика. Здесь придётся… и крякнул и помотал головой.
Смеркалось. Зелень темнела, а жёлтые и белые цветы, точно засветились сами собой. Низины дышали стужей. С прогретых солнцем полей ещё веяло теплом, вкусным запахом хлеба.
Из дома выскочил Юровский. Посмотрел на закат, на часы. Приблизился быстрым шагом.
-Ну, что? Маешься? – заговорил, как с малышом. – В тире стрелял? Щёлк – и приз! И твой долг перед революцией выполнен. Имя вписано в историю золотыми буквами! – взял под руку, прошли несколько шагов. – А я хотел - кинжалами, - мягко упрекнул в малодушии. – Однофамильца твоего пришлось взять. (Кудрин носил революционную кличку «Медведев») Не подведёт?
-Скорей бы уж. А то…
-Не спеши, коза, – все волки твои будут. – Но и сам-то железный Юровский подрастерял бычью уверенность: осунулся, взгляд бегает.
-Ничего, - сказал Янкель сиплым шёпотом. – Встанешь против своей Марии… Я первый - и вы не робейте! Наган в порядке?
-У меня кольт.
-Вот и хорошо, вот и хорошо, - как бычка оглаживал по спине, - всё хорошо. – И, когда ушёл обратно в ДОН - будто кто засмеялся над ухом: комендант-то тоже про Марию! Ведь раньше сам называл Татьяну! Что это? Нечистый правит в этом доме?
Постепенно стемнело до того, что листья сливались в чёрную массу. А облачка на небе ещё серебристо-белые, почти как днём. Птички молчат. Принялись стрекотать, точить ножички кузнечики.
Окликнули из золотого проёма двери!
Повалили из дома люди.
Юровский собрал всю команду, повёл в комнату на первом этаже. Да - и Кабанов, и Медведев. Медведев улыбается, крутит головой. Как позже выяснилось, взяли их по необходимости: двое латышей отказались стрелять по царю. Сразу Юровский об этом никому не сказал, чтоб не сеять сомнений в правоте революционной необходимости. Вошли в комнату. Чистенькая. С недавно наклеенными обоями. Пахнет пустотой и кладовкой. Постояли всей командой у стены. Вынимали оружие, направляли на противоположную стену.
-Ну, вот! А ты, Машка, боялася!
Кудрин вздрогнул, обернулся на Никулина. Улыбается. Рожа лоснится довольством. Да и у самого-то на душе полегчало. Будто сделали полдела.
Медведев тянет револьвер из кармана – зацепился курком - все уж «отстрелялись» - а он дергает, не может вытащить. С такими боевиками и петуха не убьёшь.
Опять разошлись. Стали ждать какого-то сигнала. И Ермаков, сволочь, где-то провалился с грузовым мотором. Дело срывалось. Наверно, начальство передумало. Повезёт царя в Москву. Чтоб, когда окружат со всех сторон, выдвинуть ультиматум: «Давайте коридор - или расстреляем семью».  Не так-то и глупо. И опять отлегло от сердца, и даже повеселела честна компания: выказали верность коммунистическим идеалам - а делать-то ничего и не пришлось! А те, латыши, что отказались, наверно, локти кусают!
Свет в царских комнатах погас. Легли их величества спать.
-Что, Грихан! – толкнул Кудрин подручного, - по домам!
Тот взглянул удивлённо.
-Стреляем, - заверил. – Сегодня.
-А куда их денешь?! – рванулся из души задиристый вопрос.
-В погреб, - и зубом цвиркнул. Поужинал, подлец. Не боится ничего.
Но вот уж и стемнело. До того, что выступила Кассиопея всеми звёздами. И Большая Медведица тоже. Летом ночи, конечно, не так темны, как осенью, но… если уж делать, так пора бы начать!
Наконец-то, после полуночи, заурчал мотор, явился Ливанов с Ермаком. Оба крепко под градусом. Сволочи. Такое дело - а они… И начальство молчит.  Уж издёргались все. Думали: вот начнётся! Но нет. Опять тянут кота за хвост.
Сели за шашки.
Прибежал Голощёкин – и сразу орать! Почему до сих пор ничего не готово? То есть, почему не убита царская семья. Что ж… раз надо – то надо начинать. И опять судороги и нервная зевота. Встанешь на ногу – а она под тобой так и прыгает.
Серёга Ливанов спросил, не нужна ли помощь? Втемяшилось с дуру испытать себя на крепость пролетарского духа: «Хоть посмотрю!» Юровский отмахнулся.
Пошёл будить царя.
Команда собралась в саду.
Ночь - только красные огоньки папирос, да бледные пятна лиц. Медведев принялся выхватывать и вскидывать револьвер – прогнали куда подальше. В окнах дома опять зажёгся свет. Кудрин слышал - у кого-то рядом стучат зубы. Все волнуются, всех ломает, но… только до начала.
Толкнули в плечо:
-Давай! – Он и не понял сначала – оказалось, принесли водку. Завёл стеклянное горлышко в рот – и заплясало на зубах. Обычно «шла» ему плохо, а здесь сделал три больших глотка и не поперхнулся. Закусывали хлебом. В голову мягко стукнуло, разбежалось кипятком по жилам, стало весело и спокойно. Давно бы так!
-Ну, что они?! – и сам удивился твёрдому тону своего голоса.
-Зубы чистят! – Засмеялся Никулин.
-Пуль-пуль ваш цар, - сказал латыш, закинул голову – и, освещённая косым светом из окна перевёрнутая бутылка воссияла как памятник уходящей династии. После, правда, решили, что латыш сказал не «ваш», а «вайс» - что означало, «белый» царь.
И опять протягивают, по второму заходу:
-Дёрни для храбрости!
-А я не из трусливых! – Отвага уже распирала его революционную грудь, пострадавшую от старого режима. И отсюда время побежало. Не успели закурить – зовут! Пора вести царей в подвал! И всё-таки, будто задохнулся каждый, что-то замерло и затрепетало под ложечкой, и перестало биться - но миновала минутка, застучало шибче прежнего красное сердце! И пришла невесомая лёгкость движений. Пора! Ноги, как пушинку вознесли вверх по лестнице. Там семья уже в сборе. Царь взглянул внимательно; что-то сказал.
-Да-да, вниз! – ответил Юровский. – Здесь опасно.
Кудрин смотрел на сестёр: которая из них? Не перепутать бы. Да, вот она, русская красавица. Она играла на рояле. Отыгралась девочка. И подняла голову навстречу – взгляд такой ясный, невинный, приветливый – резко отвернулся и пожалел, что выбрал её. «Зажмурюсь и порешу», - успокоил он себя.
-Пошли! – приказал Юровский, и застучали подошвы по ступеням мимо чучела медведя. Вышли под звёзды. И слышно, как вздохнула семья. Меньшая что-то сказала Марии – засмеялась глубоким грудным голосом. Последний раз в жизни. Видно, как Анастасия срывает белый цветок, и он проплыл в воздухе ночной бабочкой и сел на голову весёлой княжны. Восток уже алел. С той стороны доносился гром…
Вошли в комнату. Их поставили к стене. Царь держал на руках больного сына. Какую-то минутку все молчали. Опять тянули.
-Это здесь и сесть не на что.
Кудрин уж думал: вот Юровский выстрелит. Ведь уже всё готово! И царица выпала ему! Но тот сказал: «Да». И услужливая тень, Гришка Никулин, тут же выскочил из комнаты. Остальные бестолково толкались на месте. Кудрин потащил, было, свой тяжёлый кольт из-за пояса – не решился. Надо вместе.
Похоже, что Гришка убежал и больше не вернётся.
И царь опять внимательно посмотрел на Кабанова. Кабанов несколько раз кивнул в ответ. Улыбка получалась фальшивая, ехидная. Но царь ничего. Не обиделся.
Гремя стульями, ввалился Никулин. Принёс два. На один царь посадил больного сына. Другой заняла царица. С недовольным лицом оправила платье. Взглянула на солдат. Последний раз капризничала, бедная. Латыши стали чуть сзади, шахматным порядком. Кудрин чувствовал, что сосед наелся чесноку и, конечно, тоже выпил. «Не отстрелил бы мне ухо», - покосился. Тот коротко подмигнул, отвернулся и стал смотреть мимо с таким видом, будто он здесь совсем посторонний и не имеет никакого отношения ни к арестованным, ни к палачам. Семья всё ещё не подозревала ни о чём. Ей сказали, что возможен налёт анархистов, и нужно переждать ночь в подвале. Настя что-то шепнула Татьяне – лицо той исполнилось света, но она нахмурилась и покачала головой.
Наследник при спуске, наверно, потревожил ногу и теперь никак не мог найти ей удобного положения. И здесь же вертелась, становилась на задние лапки, едва ли ни честь отдавала, собачка. Глаза из-под стариковских бровей блестели умом и весельем. Гришка Никулин наклонился, стал делать ей «козу - за спиной у него крепко зажат пистолет. Кажется, только старшая Ольга что-то почувствовала, взгляд тревожно перебегал с одного на другого, оборачивалась на всякий звук, как загнанная козочка. «Кто же её-то?»
И неожиданно для всех, Юровский заговорил своим тяжёлым голосом. Кудрин повернулся боком, высвободил и отвёл шпалер. Другие тоже зашевелились. Лицо государя дрогнуло, глаза засверкали – он что-то спросил – Юровский брызнул огнём и громом!
И обрушилось, и загрохотало слева и справа! Гришка, выбросив руку, ударил и попал прямо в мраморный лоб Алексея!
Анастасию ранило под грудь - тряся плечами, как в цыганской пляске, оседала, оседала. Где-то рядом чудился хохот. И уже валились, только Мария привидением стояла меж ними – и он тоже разрядил кольт. Выстрелы, в закрытом помещении, гремели оглушительно. Плыл дым, застилая комнату серой пеленой. Ещё видно, как девочки ломаются под ударами пуль - и продолжался жуткий танец с фонтанами крови, смертная пляска. Они сгибались, корчились, подпрыгивали, падали, и замирали.
-Стой! Поднять оружие! – крикнул Юровский.
Стрельба прекратилась.
Мария, белая, неподвижная и прекрасная, как древнегреческая статуя лежала в чёрной луже на полу. Кто-то ещё шевелился, тех с хрустом кололи штыками. Кудрин вышел на улицу. Первое, что бросилось в глаза – «однофамилец». Согнувшись до земли, с утробным рыком, икая и пуская слюни, - освобождался. Кажется, он ни разу и не выстрелил. (Позднее, многие, желая получить персональную пенсию от власти, рвали на себе рубахи, уверяли, что именно они убили Николая и наследника.)
Работал двигатель, подносило сладким нефтяным дымом.
Из тьмы выступил Шая Исаевич.
-Что?! – схватил за руку. - Как? Да?
Кудрин не ответил. Ему тоже подкатило, перекрыло глотку - и толчками пошло! Шая Исаевич оказался не брезглив, хлопал по спине и негромко хохотал:
-Всё? Конец? Собакам собачья смерть?
-Ага, - утробно выдохнул чекист. Набрал воздух, высморкался.
Мимо пробежал какой-то человек, запутался в кустах.
-Что это? – Оглянулся Голощёкин, и тут же опять схватил за руку. – Всё кончено? Убиты?! Да? – Чекист кивал и ничего не мог выговорить. – Вы свидетельствуете?!
-Ага. – С содроганьем отфыркивался Кудрин. Трясло, как с перепоя.
-Я ходил по улице, слушал. Громко стреляли! – По интонации получалось, что самое важное в операции - ходить вокруг дома и слушать. А расстрельная команда выполнила приказ плохо: демаскировались! Утратили товарищи, бдительность, не соблюли конспирацию!
И оба замерли от ужаса – в доме кто-то зарыдал… надрывно, со всхлипами. Выл.
-Это собака, – выругался товарищ Филипп. – Собака!
Только собаки и оплакали в ту ночь семью и русскую династию.
                14
Уже на следующий день город ошеломил слух об ужасном убийстве. Люди, как муравьи в потревоженном муравейнике, сбегались, слушали и, заметив красный патруль, рассыпались. Толком никто ничего не мог сказать. «Всю семью ухайдакали». Вздыхали, качали головой. Особенно жалели Алёшу и… слуг. Уж их-то за что? И назывались имена: Демидова, Харитонов, Трупп. Эта фамилия как-то сразу убеждала в попущеньи Божием. Будто заранее поставлена печать. Показал Господь, отбившимся от святых заповедей чадам: «Что натворили! Это ведь вы - моё тело - совершили такое руками своих сыновей». Начало жизни на Урале так тесно связалось с именами Демидовых, Татищева. Теперешнего генерала Татищева, как ступил с Николаем вторым на эту землю, схватили, наградили пулей в затылок. А вот и Демидову закололи штыком. И династия, начавшаяся в Ипатьевском монастыре, закончилась в Ипатьевском доме. И пробирало дрожью от ледяного предчувствия конца света. Все понимали, этим не обойдётся, ждёт впереди такая страсть - земля и небо содрогнутся и звёзды упадут. Город одновременно оживился и притих: то ли ещё будет? И вскипало негодование! Но горячая кровь героев вся пролилась на полях проигранных сражений, а свежие смельчаки ещё не подошли, и город только глухо гудел – но никаких выступлений не случалось.
 В очередях жужжали, как осенние мухи да ахали. И было с чего. Стало известно, что семью не только перестреляли, а вывезли в поле, раздели догола. Галились над ними. Обливали кислотой. Навалили кучу дров, сложили всех одиннадцать и двенадцатой - собачку. Будто бы, облили керосином и сожгли. И поднялось белое пламя - видно за три версты. А кощунники, говорят, при этом хохотали, целовались, плясали.

Красные вроде бы и не торопились, однако поспешали. Продовольствие, оружие, ценность - вывозили. Скрылся Авдеев, укатил на форде Ливанов Сергей. Костику тоже лучше бы где-нибудь спрятаться, но он, не чувствуя за собой никаких прегрешений, остался при матери.
Чехи вошли.
Встречали колокольным звоном, хоругвями, иконами. Оставшиеся в живых купчихи и дворяночки, бросали легионерам цветы. Пришедшие белые уж знали о трагедии царской семьи и с первых дней кинулись разыскивать виновных. А тех и след простыл. Удалось поймать мать Юровского. Однако воевать с женщинами контрразведка посчитала унизительным – отпустила. И, как водится, ударили из пушек по воробьям. Принялись хватать и допрашивать, хоть чуть-чуть прикосновенных к делу.
Взяли и Костю.
Белка, почуя беду, ночью вырыла перед конурой яму.
Долго выколачивали из Кости сведения об участниках злодейства, зачинщиках и исполнителях. А как докопались до роли дяди и отца - то и поступили должным образом.

Санитарка белого батальона Аня пыталась заступиться. Ходила на приём к Войцеховскому. Тот не принял. Мало ли у начальства дел и есть ли время до каких-то охранников.
                28 августа 2010, Сапогово.