Полог

Сегодня в классе прохладнее, чем обычно – экономят, не хотят включать отопление раньше времени. Да и зачем? Мы ведь согреваемся и отвлекаемся от холода, пока играем, а замерзают те, кто задолбался учиться и не сосредотачивается на очередном этюде. Как же меня раздражают такие ученики – притащенные за руку мамой в эту тюрьму высокого искусства. Освобождаются после пяти-семи лет с корками, кто по истеричнее – уходит раньше.

Ууу, холодрыга!

- Артём, доставай инструмент, пожалуйста.

Я повинуюсь. Я так долго ждал от неё этой фразы, что вскакиваю со стула, как щенок, которому кинули мячик – лови, малыш!

Лодырь с торчащей из штанов рубашкой плетётся вон, я подгоняю его как могу: кидаю на стол свой дневник, раскладываю по пюпитру ноты, поднимаю подставку для правой ноги, сажусь на ещё тёпленький стул. И достаю, наконец, мою красавицу.

В зелёном бархате она меняет оттенок: с медового на цвет тёмного янтарного пива. Она ещё пахнет моей утренней разминкой на кухне – сырниками, и родным лакированным деревом, канифолью для смычка, который я прячу в маленьком боковом кармане, лавандовым маслом которым моя сестра иногда обрабатывает чехол. Виолончель ещё тёплая, хотя я так долго нёс её по улице, через проливной дождь.

Пока все дети мечтали о Бузинной палочке или хотя бы копии палочки Гарри Поттера, я искренне не понимал их – тёмный, как горячий шоколад смычок с белоснежным конским волосом казался мне волшебным сам по себе, таким крепким, звучно рассекающим воздух, а когда я ещё и начинал играть…

- Ты разыгрался дома, да? И зачем я спрашиваю – ты всегда приходишь разыгравшимся… Хорошо, тогда давай начнём с Экосеза сегодня.

Мы начинаем. Моя примадонна всегда точна и нетороплива – да, она может исполнить любую мелодию, если её хорошо попросить, но вся глубина её тембра раскрывается в неторопливости. Это моя мудрая наставница, чей уверенный низкий медленный голос приводит мои хаотичные мысли в некое подобие структуры. Она поёт в моё сознание, избавляя от остатков неуверенности.

Рука – продолжение смычка. Не мы играем на ней – она играет нами, как профессиональная кокетка.

- Хорошо, ты всё быстрее учишь произведения наизусть, надо же… Даже не знаю, может, усложнить тебе программу к зачёту? А, ты говорил, что хочешь сыграть что-то своё, да? Если хочешь, можешь попробовать сейчас – я с удовольствием послушаю. Без нот? Ладно, если они тебе не нужны, то играй, конечно…

Я переваривал много жанров. Я выбирал – что тронет меня? Что-то такое, что спела бы моя муза без утомительного поскрипывания струн. В этом поиске я, как странник в пустыне, гонялся за оазисами: новые и новые жанры, казалось, откроют мне наконец ту завесу, которую я почти ощущаю своими костлявыми руками – она тоже бархатная, но мерцающе-чёрная и статичная. Вот я беру её и приподнимаю – ничего нет там, пустота. Фейерверки красивых звуков, после которых дым.

Альтернативные, старинные, на электронном или классическом инструменте – я всё дальше брёл по Великой Китайской стене жанров, а путь мне освещали фейерверки мелодий. С отчаянием я начал думать: неужели красота – это пустой манекен? Это некий эталон, внутри которого воздух? Быть не может – я ведь слышу, как музыка переливается красками! По крайней мере, я слышу, как способен на это, прошу прощения, мой инструмент.

В конце концов я, скорее от отчаяния, одним сырым вечером записал примитивную мелодию – просто посмотреть, как ноты будут играть на бумаге из-под моей руки. Переписав и посмотрев на мелодийный «скелет», я рискнул – добавил кое-какие штрихи, поменял ритм и аккорды. Получилось нечто отвратительное – я даже не смог доиграть до конца первой строки из четырёх, прима взвывала от ужаса в моих руках.
Я продолжал бродить по пустыне, но теперь, вместо следов на песке, я оставлял (разбрасывал) исписанные нотные тетради. Если по землёй и существует ад, то там сплошная какофония, а на каждом новом кругу всё сильнее. Или, возможно, там играют эти самые лентяи и лодыри в торчащих рубашках.

Честно говоря, никогда раньше я не понимал той конкуренции, которую приписывали Моцарту и Сальери, пока то самое, что называется «вдохновение» не сошло и до меня: это не легкость и ясность мыслей, это не внезапный золотистый свет, ореолом освещающий твоё (под?)сознание. Это выход из тела вон был для меня – когда голова только успевает ловить саму мысль, что что-то рождается, а действует рука, строчащая идею чьего-то шёпота на незнакомом языке. Так я написал своё первое «нечто»: не было ему ни определения, ни названия, поэтому оно так и осталось «Мелодией».

Она пела послушно и покорно, как якобы прирученная кошка. Но все трое мы понимали – это ужасно неудобная технически мелодия, пальцы буквально застревают в струнах, когда исполняешь её. Перепись особого прогресса не дала. Оставалось только пыхтеть и растягивать пальцы, тренироваться снова, ещё, ещё раз, пока я научился хотя бы уверенно зажимать струну.

Это помогло, но не воодушевило меня на новое. Я продолжал исписывать тетради, я довёл попутно изображение нот, знаков и ключей до идеала, чем привлёк интерес преподавателей, но шёл-то я не за этим.

На очередном уроке ансамбля, пока я раскладывал вещи, мимолётом взглянув на соседские, у меня наконец-то щёлкнуло, да так, что я сбежал с урока в пустой класс. Я смотрел и думал: вот сейчас придут ребята и всё будет точно так же, как недели назад! Один будет спотыкаться на одном и том же месте, потому что ему эта музыкалка как корове седло, вторая будет на него постоянно отвлекаться и тоже косячить, две девчонки будут слаженно держать ритм, как роботы, а я… Я ведь не сыграю без них всех.

- Теперь вы, - я киваю преподавателю на её инструмент – старушку времён СССР, но шикарно звучащую, - вот ноты, вступайте со второго такта, я подписал.

Моя преподавательница едва успевает поймать скатывающиеся очки. Берёт инструмент окаменевшими руками и садится рядом со мной. К слову сказать, я ещё не исполнял это произведение так, как оно задумано.

Мы играем вместе. Мои костлявые и посиневшие пальцы не чувствуют холода. В какой-то момент я рискую и закрываю глаза, хотя редко это делаю – и я вновь чувствую, будто покидаю тело; оно движется само не по моим наставлениям, я – лишь наблюдатель. Я слышу, как в кабинет заглядывает холодное осеннее солнце. Я чувствую, как по моей коже скользит музыка, как стаккато едва касается моих костяшек, а легато причёсывает волосы.

Странно это – поднять мерцающе-чёрный занавес своими руками, а удерживать – с помощью других. Найти наконец гармонию, и дать ей жизнь, приложив чужие руки. Так странно, так красиво.