Спасти любой ценой!

Моей маме, без которой этого рассказа просто бы не было...

Зима. В доме сумеречно. Окна разрисованы густыми морозными узорами, но и на улице уже всё залилось вечерней, густой синевой. Свет у нас ещё не горит. Дедушка с бабушкой экономят, откладывают до последнего. От нечего делать они сидят возле
окон. Телевизора у них нет и бабушка всегда говорила:
- А на кой он? Вот табе окно. В энтом первая программа, а вон в энтом вторая! Сиди себе, да и смотри, скока хочешь.
Они с дедушкой продышали себе глазки на стёклах и глядя туда, тихо беседуют о том, что увидели. Мы же со Стаськой, забрались на печку, где бабушка постелила нам матрас, набитый летним сеном, дала ватное, сшитое из лоскутов одеяло и пару подушек. Лежим на горячих кирпичах, болтаем ногами, наблюдаем за стариками и тихо шепчемся.
На печке уютно, тихо. Пахнет овчинами, кислыми валенками, пылью и мышами. Внизу, в топке трещит огонь, стреляют искрами дубовые поленья, которые дедушка возит на себе, санками из леса. Сегодня вечером морозно, да и в честь нашего приезда, бабушка засыпала ведёрко угля, чтобы было потеплее. Мимо нашего дома проходит Большак, дорога на Анну. По нему зимой часто возят уголь, во всякие кочегарки. Дедушка хитрый. Ночью нагрёб напротив окон кучу снега, полил водичкой из колодца, получилась ледяная кочка. Тряхнёт на ней машину, сколько-то угля да и просыплется. Дедушка хвать ведро с лопатой и собирать. Так и топятся всю зиму. И то, пенсия-то у них двадцать рублей на двоих, какой там уголь!
Бабушка прильнула к глазку, смотрит внимательно:
- Чегой-та у Тёна севодни света по сю пору нет. Темно уже. Ай куда ушли?
Дедушка приглядывается:
- Не. Дома. Тока тряпкой тёмной завесились. А вон в энтом окне, сверху полоска света пробивается. Не доглядели, поди.
- Это ещё на што?
- Самогон гонят. Чтобы участковый не усмотрел.
- Участковый может и не увидит. А вот запах-то куда девать? Самогон свекольный, на всю улицу несёт...
- Охота ему, мильтону, в мороз по улице шлындать? Вот, Тён поди и подгадал...
Дедушка вздыхает, жуёт белые, пышные усы:
- Они рано спать ложаться. Я однова зашёл к ним, часов поди в девять вечера. А они уж спят! Сам он на кровати, а Тёниха на лавке себе постелила...
Бабушка тут же отрывается от окна.
- И не стыдно табе брехать-то, старый? Когда это Тёниха на лавке спала? Нешто у неё постели своей нет?
- Ну-к, сам же видал!
Бабушка аж привстала:
- Ай-ай-ай! Да как жа табе не совестно! Да что ж ты так брешешь? Да как же тебя земля-то держит?
Дедушка что-то ответил, слово за слово и началась перебранка, но даже мы со Стаськой не обращали никакого внимания. Делать-то им нечего, вот и спорят, ругаются слегка, чтобы было чем себя занять. Вот, дедушка снова прильнул к окну. По улице, под чьими-то валенками отчаянно провизжал схваченный морозом снег.
- Мудюнюшка кудый-то пошёл, на ночь глядя.
Бабушка рысью кинулась к своему окну, внимательно всмотрелась в вечерний сумрак.
- Кудай-то он настропалился?
- В карты, поди играть, у Мишки Артемьева...
- Там на деньги играют. Откуда у него?
- Не на деньги, а на семечки. На тыквенные. Нажарил на печке, и пошёл.
Тут на Большаке прогромыхал припоздалый грузовик. Напротив нашего дома, его здорово тряхнуло на дедушкиной кочке, хлопнули борта и дедушка вскочил сразу:
- Кажись, уголь везли. Я побёг!
Он сунул ноги в нагретые на печке валенки, накинул на плечи гремящий овчинный тулуп, прикрыл лысину солдатским треухом и выскочил на улицу. Бабушка прильнула к глазку. Стаська толкнул меня локтем в бок и прошептал на ухо:
- Андрюшка, я узнал, куда они Какваса дели!
Я тут же к нему повернулся:
- Откуда?
- Сам дед сказал. Он в Дугинке, у лесника!
- Точно знаешь?
- Зуб даю! Ты к Вовке Али-Бабе ходил, а я к деду пристал, где, да почему. Вот он и не выдержал, проболтался! Сказал, ему там хорошо будет! Как же, хорошо! Три раза уже домой прибегал, а он его назад отводит!
***
Никто из нас не знал, откуда у наших стариков появился этот пёс. Он прибежал как-то утром и улёгся на крыльце, взметая пыль пушистым хвостом. Он был необыкновенно красив, шоколадного цвета с медным отливом, длинной шелковистой шерстью и яркими, медовыми глазами. По виду это был близкий метис ирландского сеттера, которого либо потеряли охотники, либо бросили приезжавшие на отдых горожане. Он был явно бездомным, потому что очень хотел есть и всю его шерсть густо покрывали
закатавшиеся в неё репьи. Дедушка с бабушкой поначалу весьма прохладно отнеслись к его появлению. Но он никуда не уходил, бегал за ними следом и заглядывал им в глаза, умоляюще виляя хвостом. И взгляд его был преисполнен такой доброты, был таким тёплым и радостным, что первой не выдержала бабушка. Она налила в старую черепушку вчерашнего борща и поставила её на крыльцо. Пёс тут же набросился на еду и проглотил её в три хапка. Так же он поступил со второй порцией, и с третьей. И только потом, сонно улёгся во дворе под яблоней.
Он никуда не уходил и радостно встречал дедушку с бабушкой, падал перед ними на спину, открывал пузо и показывал полное подчинение и дружелюбие. Первой сдалась бабушка. Она сжала в нитку тонкие губы и велела деду строить под яблоней будку. Тот всплеснул руками, и поначалу какое-то время возмущался, спорил, но потом сдался, схватил ножовку с молотком и отправился выбирать доски.
- Ладно. Пусть хотя бы двор стережёт, наше "хозяйство".
Вскоре приехали на летние каникулы мы со Стасиком. На речке мы отмыли этого бродягу, вычесали репьи из шёлковой шерсти, натаскали ему сена в будку и обрели себе верного и преданного друга. Назвали мы его Каквасом, по предложению недавно
приезжавшей нашей тёти Маши из Феодосии, которая была большой выдумщицей и затейницей. Пёс стал любимцем. Своей участью он был вполне доволен, жил себе в будке, но никак не соглашался сидеть на цепи. Неведомо какими путями, он каждую
ночь расстёгивал ошейник и получал желаемую свободу. Однажды дедушка стянул его медной проволокой, но Каквас снял тогда его через голову, не трудясь с завязками. И дедушка сдался.
- Пусть делает, что хочет. Лишь бы охранял!
А вот с этим как раз и была проблема. Каквас никак не понимал, почему он должен кидаться на людей, которые приходили к нам в гости. Для него все были друзьями. Он бежал навстречу, вилял отчаянно хвостом, радовался и баловался изо всех сил. Видя это, дедушка плюнул на землю и произнёс:
- Вот ведь, какой поганец! Просто дурачок, какой-то собачьего народа! Ну, хотя бы брешет, и то ладно!
Да уж, полаять он любил! Усядется ночью посреди двора и давай гавкать до утра, ни на кого, просто для своего удовольствия. В скором времени его лай подхватывали соседские собаки, а от них другие и чуть ли не всё село заходилось в такой перекличке, которая продолжалась до самого рассвета. Тогда, Каквас считал свой долг исполненным и уходил спать в будку, во сне ожидая бабушку с миской супа, или нас со Стаськой, которые так и норовили притащить ему то пряник, то оладушек, то косточку.
С именем его постоянно происходили какие-то истории. Тётя Маша именно этого и добивалась.
Однажды, в Воронеже, в школе, на уроке природоведения, учительница рассказывала нам про домашних животных.
Остановившись у моей парты, она спросила:
- А у тебя, Андрей, есть любимое домашнее животное?
Я с удовольствием ответил и рассказал про дедушкиного пса, нашего любимца.
- А как его зовут? - спросила учительница.
- Каквас! - ответил я.
- Как меня? - она в недоумении подняла брови.
- Да нет же! Это имя такое, понимаете, Каквас!
- Что? Эмма Анатольевна?
Большого труда мне стоило объяснить, как его зовут, особенно под хохот всего класса!
Или, другой раз, мы вели своего друга в центр села, на прививку от бешенства. Пёс же был красивый, обращал на себя внимание, и многие спрашивали как его зовут. Услышав ответ, обычно негодующе пожимали плечами и удалялись в раздумьях, нету ли здесь подвоха. А тут, по дороге, нам ещё и попался участковый, очень въедливый и дотошный человек, которого наш дедушка терпеть не мог, по неизвестным нам причинам. Увидев собаку, он тоже поинтересовался её именем. Мы со Стаськой хором ответили:
- Каквас!
Участковый нахмурился:
- Митькой? По вашему, что, милиционер не человек, что ли, если вы его именем собаку называете?
После чего пришёл жаловаться дедушке. Правда, надо сказать, что поняв смысл этого имени, долго хохотал, утирая проступившие от смеха слёзы, своим мятым, клетчатым носовым платком, величиною с полотенце.
И вот, приехав к дедушке с бабушкой на зимние каникулы, мы обнаружили, что Каквас исчез. Поначалу, нам долго не говорили, куда он пропал. Но после, кое что рассказал Вовка Али-Баба, кое-что вытянули из бабушки.
Наш дедушка очень много времени проводил в лесу. Там он ставил вентеря на озёрах и протоках, драл липовое лыко для своих поделок, косил сено для небольшой отары овечек. А за то, что ему позволяли это делать, он много батрачил на лесников. И вот один из них, увидел с дедушкой Какваса. Пёс ему чем-то глянулся и он выпросил его, а дедушка не смог отказать, боясь лишиться своих привилегий.
Уж и не знаю, каким хозяином был этот лесник, но видимо, не очень хорошим, раз пёс трижды убегал от него, и дедушке приходилось каждый раз отводить его назад.
Именно об этом и шептались мы с братом тем самым зимним вечером, сидя на протопленной печке.
***
Набухшая дверь с каким-то хлопком отворилась. Сначала появилась дедушкина рука, откидывающая в сторону старое ватное одеяло, которым она была завешена, затем седой, засыпанный снегом валенок, а только после этого возник сам он, в клубах
морозного воздуха. Не спеша затворил за собой, обмёл дряблым веником обувь, высморкался двумя пальцами в поганую лохань и сказал:
- Полтора ведра. Кузбасский. Семечка.
- Вот хорошо-то, - отозвалась бабушка: - зажигай дед, лампочку, пора уже и к ужину собирать. Да и коль мы такие богатые, подсыпь в печку полведёрка. Как там, мороз, давит?
- Ахтознать. Вроде и не шибко. Но, чувствуется.
Дедушка взял кочерёжку и загремел кружками на плите, сдвинул их в сторону и в топке разом загудело весёлое пламя. Он сыпанул туда из ведра, закрыл всё обратно и смёл начавшие чадить угольные крошки маленьким веничным огрызком.
Бабушка, кряхтя поднялась с табуретки, и прошла чуть согнувшись и держась за поясницу, к столу. Выдвинула из-под него чугунок с картошкой, начала её чистить.
- Отварить? Или пожарить?
- Жарь, что ли. Сейчас огурчиков к ним достанем. Внучки более жарену любят. Чё-та притихли они, спят, што ли?
- Наверное. Днём с горки накатались, умаялись, поди.
Но мы не спали. Прижавшись друг к другу, строили планы. Я шептал:
- Сегодня и пойдём, в ночь. Чего откладывать-то? Днём-то как его забирать?
- А из дома мы разве выберемся? Они чутко спят, сразу услышат.
- Скажем, что пошли к Серёжке Зайцу, телевизор смотреть. Там и заночуем.
- С собой будем кого брать?
Я задумался. Стаська маленький ещё. На следующий год только в первый класс пойдёт. Конечно, надо бы кого-то с собой взять. Только поздно уже. Заяц далеко живёт, час потеряем. Вовка Али-Баба рядом, но там тётка Шурка. Она вовсе не дура, все наши хитрости насквозь видит. Там лучше и не показываться. Симка Лягоскин трус, не пойдёт. Остаётся Лёшка Хорёк, но за ним надо на Подгорную идти, тоже, одним часом не обойтись. Придётся самим действовать.
- Стаська, мы братья. Нешто не справимся?
У него даже пот на переносице выступил от волнения. Важно кивнул белокурой головой:
- Ещё как! Вместе мы сила!
Договорившись обо всём, полезли на пол. Не спеша спустились, прошли к столу, притворно зевая и потягиваясь.
- Идут! Один за одним, как медведи из берлоги! Да прям, к ужину, - добродушно сказал дедушка.
- А чё пожрать? - поинтересовался Стаська.
- Что дам, то и будете, - отозвалась бабушка, крошившая картошку на большую чёрную сковороду, политую душистым подсолнечным маслом.
- Ба! А можно, мы сегодня к Зайцу пойдём, там в полдесятого кино по телеку интересное, про партизан.
- Ох-ох-ох... Чего удумали-то? Гляди-ка, морозы какие жарят... Дался вам энтот телезидор...
- Ба! Ну, кино же интересное! - хором загундосили мы оба. Неожиданно нас поддержал дедушка.
- Тут идтить-то полчаса. Дойдут. Ну и, няхай там и заночуют.
Бабушка поставила сковородку на плиту и всплеснула руками.
- Куды ж с вами деваться!? Пошто раньше не гутарили? Лидка надысь забегала, крёстка твоя. Вот я вас с ней бы и отпустила...
Я пнул под столом Стаську, чтобы не ляпнул чего не надо, а сам схитрил, надавив на бабушкино тщеславие.
- Тогда бы мы у Зайцев ужинали. А крёстная так не умеет картошку жарить.
Бабушка промолчала, но руки у неё подозрительно задрожали от удовольствия, и она их спрятала под фартук.
За столом мы ели молча. Даже Стаська, у которого обычно рот не закрывался. Это было конечно, подозрительно и бабушка даже лоб у него пощупала:
- Штой-та ты, какой-то смурной севодни? Уж не заболел ли часом?
Но брат выкрутился:
- Ба, я же хорошо себя веду. Боюсь, что ты к Зайцам не отпустишь.
Это вроде бы подействовало. После ужина мы стали собираться. Меня заставили пододеть свитер и ватную, стёганную безрукавку, а на ноги, прямо на шерстяные носки намотать дедушкины фланелевые портянки. Стаську, того вообще, закутали так, что он стал похож на какой-то пузатый колобок, а поверх треуха ему повязали бабушкин шерстяной платок, длинные концы которого перекрестили на груди и завязали за спиной. Он недовольно сопел и сверкал из под него глазами.
Вот и всё. Сборы завершились и мы шагнули в ночь, навстречу морозам и опасностями.
***
Дедушка оказался прав. Мороз был не особенно сильным, не более пятнадцати градусов. На улице ни души. Только горят жёлтые огоньки окон, да тянет от домов свежевыпеченным хлебом, теплом, да уютом. Ветра нет. Из труб отвесными столбиками тянется дым к небу. Горько-сладко пахнет от топящихся печек. С детства выросший в деревне, я по запаху отличал: тут топят дубовыми, а тут яблоней, здесь кузбасский уголь засыпали, а здесь антрацит, да ещё и с пылью.
Снег хрустит под валенками. Стаська дёрнулся было бежать через ярушку, тут ближе, но я тормознул его:
- Не спеши, а то нас в окно увидят и домой вернут. Пошли, небольшой крюк сделаем, через Карпачиху!
Идти не особо много и вскоре мы стояли на самой высокой коршевской горе, а внизу расстилались широкие пойменные луга, укрытые белым покрывалом, Битюг, скованный льдом и до самого горизонта тянулась чёрная синева леса, посередине которого
тускло мерцали жёлтые огоньки Дугинки. Небо было пасмурным, серым, но луна пробивалась через тучи, стремилась нам помочь и заливала всё ярким ночным светом. Я поглядел сверху на многочисленные тропинки, которые натоптали рыбаки, наездили
лошади, запряжённые в сани и прикинул, где удобнее перебраться через реку.
Брату надоело ждать. Он плюхнулся задницей на накатанную горку, оттолкнулся валенками и быстро полетел вниз, счастливо хохоча и размахивая руками:
- Андрюшка! Давай, следом!
Я последовал его примеру, и вскоре, в клубах снежной пыли, счастливые и радостные, мы выкатились на речной берег. Здесь я взглянул на рыжую бахрому камыша и строго сказал брату:
- По льду не бегать! Ходи только по тропинкам. Битюг река опасная!
Стаська послушно кивнул замотанной головой и мы побежали по тропе через речку. И уже через пару минут выбрались на лесной отлогий левый берег. Снегопад прошёл не так давно, и сразу вдарил морозец, дорогу расчистить и протоптать не успели, она
змеилась по берегу Битюга засыпанная снежной пылью. Только угадывались колеи под заносами.
Я бежал первым. Снегу было почти по колено, приходилось немного напрягаться и высоко поднимать ноги, хорошо ещё, что слежаться он не успел и бежать было не так уж трудно. Сзади, по немного протоптанной дорожке шариком катился, похожий на
пингвина, Стаська. А красота вокруг была необыкновенная! Белый покров сверкал под лунными лучами мириадами алмазных блёсток, окутанные снегом деревья нависали над дорогой, принимая порой причудливые формы, справа курился полыньями зимний Битюг, его испарения оседали на веточках кристаллизировались игольчатыми узорами, притягивали взор, заставляли ступать помедленнее. Иногда, дорога выскакивала на поляны, все покрытые снежными кочками, с зарослями сухого бурьяна на самой опушке леса. Иногда петляла среди озёр и болот, курившихся туманом. В некоторых местах по ней долго шла целая россыпь мелких косульих следов, и более крупных, клешнятых, кабаньих. Или мы натыкались на кучки уже промёрзших звериных
катышков, а то встречали осины с обглоданной лосями корой, намного выше нашего роста. А уж сколько было следов лисьих, или заячьих, точно не сосчитать. Я разбирался в них, меня многому научил дедушка, но разглядывать было некогда.
Временами вспоминались голодные волки, которые в эту пору бродят по лесу стаями, в поисках добычи. Два таких мальчишки для них просто на перекус, я прислушивался, присматривался, всё время держал в поле зрения удобные для укрытия деревья, чтобы
забросить туда брата и укрыться самому, но пока, волчьих следов не наблюдалось.
Уж и не знаю, сколько мы бежали с братом по заснеженному лесу! По хорошей дороге идти около часа. Тут же никаких дорог не наблюдалось, и хоть мы стремились изо всех сил, времени ушло много. В одном месте Стаська было повалился на спину и завопил:
- Всё! Не могу больше!
Но я его быстро пристыдил, напомнил, куда и зачем идём, он сразу вскочил и мы отправились дальше. И вскоре лес неожиданно расступился и мы оказались на огромной поляне, где лежало притихшее, ночное село. Дугинка!
Мы остановились, перевели дух и немного отдышались. Надо было решить, где искать Какваса?
***
Дугинка расстилалась перед нами сонная и неподвижная. Ни одно окошко не светилось, ни одна собака не лаяла.
- Что будем делать? - спросил я.
- Пошли потихоньку по улице, будем останавливаться возле заборов, и звать тихонько: "Каквас!" Он и отзовётся где-нибудь...
Я сильно задумался:
- Нет, Стаська, ничего не выйдет! Тут примерно домов с полсотни будет. Мы с тобой их и до утра не обойдём.
От волнения у брата потекло из носа. Я зажал его пальцами и приказал:
- Дуй изо всех сил!
Высморкав его на снег, вытер ему нос рукавицей, так как он сам был так закутан, что не мог дотянуться, и хотел уже всё-таки идти в село, чтобы хоть что-то начинать делать, как Стаська потянул меня за руку:
- Я придумал! Каквас-то у лесника живёт, помнишь?
- Ну? И что дальше?
- А лесник должен возле леса жить. Да ещё они всегда богатые. Дом должен большой быть!
Я даже хлопнул себя по шапке! Как же сам-то не сообразил! И верно, на другом конце Дугинки стоял богатый дом крестовик, возле самого соснового леса. Явно там жил лесник!
- Идём, скорее, Стаська!
До этого дома мы добежали одним духом. Дугинка маленькая, а после леса накатанные дороги несли нас сами. Не успели оглянуться, как уже уткнулись в забор из неструганного тёса. Мы огляделись. Щелей не было, калитка закрыта изнутри. Я
тихонько позвал:
- Каквас...
Тишина. Позвал погромче, и тут же послышалось слабое такое повизгиванье, словно идущее из-под земли. Я схватил брата за руку:
- Слышал?
Стаська утвердительно закивал головой, да так сильно, что я думал, она оторвётся. Надо попасть во двор. Можно было поискать какую-то лазейку, или зайти с огородов, но мысль о страдающем где-то Каквасе, не давала покоя. Забор был невысокий, метра
полтора, не более. Поэтому, я разбежался и подпрыгнул, уцепившись руками за верх, заскрёб валенками по тёмным доскам. Подтянуться не получалось, слишком много на мне было одёжек. Тут подскочил Стаська, подставил плечи. Я упёрся в них ногами,
рванулся вверх и кулем перевалился через забор в чужой двор. Тут же вскочил, осмотрелся. Вроде тихо. Подбежал к калитке, рванул вверх обледеневшую щеколду, распахнул, впустил брата. Мы метнулись к стоящей в углу собачьей будке, заглянули
внутрь. Никого! Где же он мог быть? Лишь бы только не в доме заперли.
- Каквас!
Повизгиванье и скулёж усилились. Они доносились от мрачных сараев, крытых камышом. Мы бегом кинулись туда. Здесь явно была скотина. Корова, свиньи, овцы, курятник. И только в самом последнем мы услышали что-то непонятное, словно кто-то звенел цепью и пытался освободиться. Стаська снова позвал:
- Каквас...
И оттуда раздался такой радостный визг, такое счастливое взлаивание, что все сомнения отпали. Это был он! Я крикнул:
- Какваська, дорогой, потерпи! Мы сейчас!
И показалось, что в ответ услышал:
- Я здесь, скорее! Я знал, я верил, я ждал, что вы придёте!
Мы рванули дверь на себя и увидели на ней здоровенный амбарный замок. На мгновение я растерялся. Каквас за стенкой уже скулил во весь голос и я слышал, как он пытается рыть землю. Стаська задумчиво посмотрел на замок и спросил:
- Андрюшка, а правда, что железо на морозе сладкое?
Это и вывело меня из ступора. Я оттолкнул его в сторону:
- Не вздумай лизнуть! Нет времени, я потом тебе всё объясню, а сейчас, лучше найди что-нибудь тяжёлое!
Брат кинулся к какой-то куче занесённой снегом, порылся там и подал мне булыжник, величиною с гусиное яйцо. Я с силой ударил им по замку. Загремело на всю Дугинку! Но, тут уж семь бед, один ответ. Ударил ещё, и ещё! Примерно после пятого удара не выдержали гнилые доски, на которых этот замок держался. С противным скрежетом вылезли ржавые гвозди и он закачался на наметке. Я рванул на себя дверь и мы ворвались в душную, гнилую темноту.
Конечно же, это был Каквас! Он рвался нам навстречу, радостно визжал, тянулся изо всех сил, но его что-то не пускало. Глаза мои начали привыкать к темноте. Я увидел в углу мятую жестяную банку из-под селёдки, наполненную грязным снегом, рядом обгрызанную, заплесневевшую буханку хлеба и Какваса, рвущегося с цепи. Я кинулся к нему, обхватил его и попытался освободить, но он вертелся, лизал мне лицо горячим языком и начал взлаивать от счастья. Времени не было. Я схватил ржавую цепь и увидел, что она прибита к стенке. Упершись в какой-то столб валенком, рванул изо всех сил, что-то хрустнуло и я повалился на спину. Пёс был свободен!
Вскочил на ноги и мы рванулись к калитке, но тут дверь дома распахнулась и на крыльце появился здоровый, пузатый мужик, в белых кальсонах, кирзовых сапогах и наброшенной на плечи бабьей кацавейке. Увидев нас, он схватил какую-то палку:
- Ах, вы, ворюги! Убью!
И ринулся за нами. Но мы уже выскочили в калитку и понеслись по улице изо всех своих сил, причем, звенящий цепью Каквас, бежал впереди нас. Мужик не отставал. Он тупо гремел сапогами и сыпал проклятьями:
- Поймаю - утоплю в Битюге! Гадёныши, сучьи дети! - и сыпал отборной матершиной.
Не знаю, долго ли бы он гнался за нами, но на крутом повороте подскользнулся на ледяной кочке и с размаху грохнулся на дорогу, проехав по ней метра три на пузе, не переставая изрыгать отборную ругань. Мне его вид напомнил картинку из "Волшебника Изумрудного города", на которой был изображён страшный, людоед, гнавшийся за Элли. То самое место, где Страшила бросается ему под ноги, он падает, а Железный Дровосек разрубает его своим топором. Жаль, что у нас такого Дровосека не было. Но и без того, мужик никак не мог подняться, подскальзывался, ругался и был очень здорово похож на тюленя, хлопающего по льду ластами. Он злобно прохрипел:
- Верните собаку!
И тут, остановился Стаська. Он повернулся к людоеду, поднял руку и показал ему фигу, но так как был в варежках, кукиш не сложился. Тогда он, как взрослый, согнул руку в локте, ударил ребром ладони по предплечью и вскинул её в оскорбительном жесте:
- А вот этого ты не хотел? На-ко, выкуси! Хрен тебе, а не нашу собаку!
И мы скрылись в спасительном лесу.
***
Пробежав метров пятьсот, мы убедились, что за нами никто не гонится и остановились перевести дух на речном берегу. Отдышавшись, я спросил у брата:
- Стаська, ты где так научился ругаться?
Он важно посмотрел на меня и серьёзно ответил:
- Как где? В детском садике!
И мы залились счастливым смехом. Спасённый Каквас скакал рядом и пытался в прыжке лизнуть нас в лица. Я нагнулся к нему и отцепил от ошейника ржавую, мерзкую цепь. Размотал её над головой и бросил в курившуюся паром полынью. Река хлюпнула и
жадно её проглотила. Каквас подпрыгнул и встал лапами на плечи Стасу, глядя на него счастливыми глазами. Брат зашатался и рухнул в сугроб, чем невероятно его обрадовал. Я не выдержал и бросился в кучу-малу, где мы, все трое, скрылись в облаке снежной пыли.
Набаловавшись вволю, насмеявшись от души, мы пошли домой. Торопиться было некуда, погони не предвиделось и мы плелись по уже проторенной тропинке, вспоминая временами недавнее приключение. И когда Стаська изображал пузатого мужика,
раскорячившегося на дороге, как тюлень на льдине, мы оба заходились в безудержном смехе. А Каквас носился по лесу, вздымая снежные вихри, он никак не мог нарадоваться свободе, чистому воздуху, вольному небу над головой и простому, незатейливому собачьему счастью.
Потихоньку мы и дошли. Перебрались через Битюг, влезли в гору, затем немного улицей и вскоре уже стучались в свою дверь.
Мы совершенно не боялись, что нам попадёт, потому что настроены были решительно. В сенцах загорелся свет, кто-то прошаркал к двери и мы услышали бабушкин голос:
- Кого там в ночь принесло? Кто там?
- Это мы, - ответили хором.
- Ох-ох-ох... Ай, что случилось? Нешто Заяц вас обидел...
Бабушка загромыхала засовами, дверь отворилась и мы все трое ввалились в сенцы. Каквас тут же завизжал от радости, прыгнул к бабушке на грудь, сунул ей голову подмышку, а потом уставился на её обожающими глазами. Она охнула и всплеснула руками:
- Так я и знала... Чуяла ведь, что дело тут нечисто. Ить, это ж надо, в ночь, одни, пешком в Дугинку...
Неожиданно подбородок у неё мелко задрожал, губы затряслись, а из глаз часто-часто закапали мелкие слёзы. Прямо на собаку.
- Каквасик ты мой, настрадался... Исхудал-то как... Намучался!
Она гладила его по голове, а он всё лизал её большие руки.
Потом бабушка сходила в дом и вынесла оттуда чугунок с супом. Она перелила его в какую-то посудину и поставила перед собакой. И долго смотрела, как жадно он ест.
Открылась дверь и вышел дедушка в наброшенной на плечи шубе. Он пожевал усы и коротко сказал:
- Так я и знал...
В это время вперёд вышел Стаська. Он снял рукавицу и строго погрозил ему пальцем:
- Вот, послухай меня, дедуля! Ежели ишо раз с Каквасом чего приключиться, мы к табе более ни ногой! Понял, ай нет?
От волнения он даже перешёл на деревенский говор. Дедушка нахмурился, но тут бабушка уставилась на него своим незрячим глазом, что было весьма недобрым знаком и грозно спросила:
- Ну? Вразумел?
И дедушка обмяк. Он присел на маленькую скамеечку и сказал грустно:
- Нешто я против родных внуков пойду? Никому я не отдам энтого кобеля, вашего. Если честно, то я и сам по нему уже дюже жалковал. Ить, Федьке-то, он зачем? На охоту не умеет. На охрану не гож. Либо хотел на шапку собе ободрать? Рази ж так можно?
- Так и порешим, сказала бабуля: - больше, никому! Пусть дома живё! И севодни няхай в сенцах ночуеть. Как бы шкоды какой не было!
Дедушка грустно покачал головой:
- Нет. Федька, он мужик злой, жестокий. Но не подлый. Собаке он мстить не будет. А вот на мне отыграется. Всё! Откосился я в Дугинке. И ежели с лыком поймает, то и под тюрьму подведёт.
- А ты, не ходи туда, более!
- И то, твоя правда! Один он, што ли? На Вислом косить буду, али на Лебяжьем!
Тут неожиданно к нему подошёл Каквас, осторожно понюхал и вдруг, лизнул его прямо в белые усы. Дедушка чуть со скамейки не упал. Он закрутил головой и отплюнулся:
- Ну, што с тобой делать? А? Не отдам никому! Так и знай! Вот только таперь со мной ходить везде будешь. И за сеном, и за рыбой! Отрабатывай моё дружеское к табе отношение!
Дедушка встал, вытащил из под стола драный ватник и бросил его на пол.
- Ложись, вот, дрыхни! Глупая ты животная. Завтра встанем с тобой, возьму старый войлок, и пойдём будку твою утеплять, куды жа от табе деваться? А вы, мелюзга, бегом спать, на печку! Отогревайтесь опосля приключениев!
Так и кончился этот день. Мы с братом поснимали промёрзшие одёжки, залезли на печку, обнялись и уснули крепким, счастливым, детским сном. Каквас же вздохнул и устроился на предложенном ему ватнике.
И в заключение я скажу, что больше с ним мы не разлучались. Прожил он долго, по собачьим меркам, куда более пятнадцати лет.
И когда умерла Марья Семёновна, его забрала к себе другая наша бабушка, Марфа Ивановна, где он и доживал оставшиеся свои годы. И хоть жизнь его была проста, как и у всякой дворовой собаки, прожил он её в добре и счастье, пока однажды ночью не уснул в своей будке, чтобы больше не проснуться.
Бабушка похоронила его в углу сада, под развесистыми кустами жёлтой акации, в том самом дворе, где живу сейчас и я.
А вообще, ведь они не умирают. Они уходят на Радугу, где бегают по пушистым облакам, в ожидании тех, кто был им дорог...