Палата 22

На вторую химиотерапию меня определили в палату номер 22. Палата в другом крыле, в отдалении от столовой, холла с телевизором и от остальных женщин с капельницами. Моей соседкой, как мне сказала медсестра, будет девушка помоложе, под 30 — на данный момент одна из самых молодых пациенток, не считая меня.

Спать во время химиотерапии – неизбежность. Меня начинало рубить на третьем флаконе. Это ужасный, тяжелый сон, в него проваливаешься, как в яму, из которой потом тяжело выбраться. Очнувшись, чувствуешь себя, как после недельного амфетаминового марафона. Поэтому я старалась изо всех сил сопротивляться. Хотелось «прокапаться» химозой и быстрее уехать из больницы. И уж если сдаваться в плен отходнякового сна, то хотя бы дома на диване, а не как жалкий пораженец – на больничной койке.   

Обычно я не сидела в палате, а прогуливалась со своей капельницей по коридорам. Спускалась к автомату с кофе, перекусывала чем-нибудь, пока не начинало тошнить. Вот и тогда я даже не заходила в свою 22-ую.

 – Сходи что ли, хоть поздоровайся.

 – Со своим лечащим я уже здоровалась.

 – Да нет, там девочка-соседка у тебя в палате, одна совсем, очень болеет. Я когда вещи заносила, она так обрадовалась, что хоть кто-то зашёл.

Мама рассказала, что девочке 29 лет и опухоль у нее неоперабельная. Девочка лежит и почти не встает. Мне не очень-то хотелось знакомиться с ней, но у меня капала лишь половина второго флакона, до конца сегодняшнего курса оставалось еще много, и нужно было как-то коротать время. Ладно, схожу. 


— Привет.

— Привет.

Соседку звали Аня, она лежала, укрывшись почти с головой. В огромной больничной койке она тонула и казалась совсем крошечной. Маленькая головка с темными волосами, изможденное лицо землистого цвета. Если честно, я почти не помню, как она выглядела, потому что старалась не смотреть в ее сторону. Окно в палате было открыто настежь, стоял резкий запах табачного дыма.

— А разве можно?

Аня неопределенно пожала плечами. Вообще-то на её месте я бы тоже курила, какая уже разница.

Я присела на кровать, химия назойливо клонила в сон. В палате воцарилась глухая тишина. Одолевающая меня слабость, а ещё дебильное неловкое молчание между мной и Аней нервировали. Мне не хотелось ничего спрашивать, ничего знать. Болен и болен. Что тут еще скажешь. Так бывает, да. У всех по-разному. Кому-то повезло чуть больше, кому-то вообще не повезло. Мне было как будто неудобно перед неизлечимой Аней, что моя опухоль операбельна, в отличие от ее. Было вроде как стыдно, будто перед калекой, просящим милостыню в метро, я не знала, как вести себя. То ли просто неловкость, то ли страх. Или даже трусость. Один мой знакомый сказал, что есть во мне некая брезгливость по отношению к миру – может, он прав. Вдруг стало зябко, захотелось во что-то укутаться. Глупо, но мне подумалось, что, наверное, это от Ани исходит такой холод, дыхание смерти. Что-то подобное я ощущала, когда мне только поставили диагноз, до начала лечения.

Препарат растекался по венам, веки тяжелели, и если бы я положила голову на подушку, то мгновенно отключилась бы. Я рывком соскочила с койки, схватилась обеими руками за капельницу и укатилась вместе с ней подальше от 22-ой палаты. Решила туда больше не заходить.


— Ну, что, говорили?

— Да что-то не особо разговорчивая твоя Аня.

Диагноз у Ани обнаружили еще много лет назад – тогда она отказалась от химиотерапии и вообще от лечения. Аня принимала какую-то наркоту, постоянно напивалась до беспамятства, тусовалась со своим недугом, пока у нее не начали отниматься ноги и почки.

 – Знаешь, она мне еще рассказала, что не общалась со своими родителями…

Я посмотрела на мать, как на полоумную. Она проецировала образ Ани на меня. Вот есть в моей матери мнительность эта дурацкая, эта ****ьца – всякую нездоровую чушь примерять на свою и в особенности на мою жизнь. В детстве тебя всегда пугают, приводя в качестве отрицательного примера каких-то «других детей, которые не слушались маму и папу», и вот теперь меня как будто хотят заставить чувствовать то же самое. Но я не чувствовала ни страха, ни опасений за себя, ни жалости к Ане, ни стыда перед матерью. Только раздражение. И слабость – к концу подходил третий флакон. Мой химический коктейль, каждая капля которого, убивая – воскрешает меня.

В эту клинику моя соседка по палате попала из хосписа. Сначала Аню определили именно туда, потому как она отказалась лечиться. В больнице Аня прошла 12 курсов лучевой терапии, и еще 17 было впереди. Около 10-ти химиотерапий. От облучения у девушки почернела кожа. Из почки торчал катетер с пакетом для сбора сукровицы. Похоже, что все это было зря. Аня постоянно испытывала боль, ей кололи морфий, но даже он не помогал, время было упущено.

Слоняясь по коридору и молясь капельницам, чтобы флаконы опустошались быстрее, – я пыталась ускорить течение времени. Закончится жидкость в баночках, закончится время очередной химиотерапии, начнется время моей нормальной жизни (не считая недели тошноты и рвоты). Время Ани заканчивалось. Заканчивалось вообще.

Терапия\ неделя отходняков \неделя обычных будней – так проходила моя жизнь, и по окончанию курса вся эта муть все равно продолжалась, просто это был новый этап. Бумажки, справки, анализы, очереди, гонка за нейтрофилами и лейкоцитами – экзистенциальная борьба за выживание в прямом смысле, выраженная в бюрократической больничной возне. Когда я была в онкоцентре в последний раз, я узнала, что Ани больше нет. С той нашей первой и единственной встречи в 22-ой палате – такой краткой и скомканной, при которой мы сказали другу по одному слову – Аня прожила еще пару месяцев. А потом ее время вышло: так же, как оно выйдет и у меня, и у тебя, и у каждого из нас. Просто у Ани – вышло чуть раньше.