Срывая ветку груши первоцвет

                Срывая ветку груши первоцвет.


                1
Я вернулся домой, в деревню, поздней ночью  после двухнедельной отлучки. Шёл своей родной извилистой  улочкой,  думал, как меня удивлённо встретит мама и бабушка, и как им улыбнусь, и от этого  я млел  и  таял душевно. Со стороны это, наверное, выглядело странно – идет долговязый человек, в два часа пополуночи, в шляпе, хотя  августовские звёзды зыбко дрожали в знойной густой  черноте, размахивает кожаным портфелем и чему-то, как беззаботный школяр, улыбается. Но в эту глухую пору только  уличные фонари могли заглянуть своим тоскливым  желтым глазом ко мне под шляпу, и то, вряд ли могли они, в силу своей фонарной ограниченности, разглядеть что-либо. Да встретилось  ещё пару загулявших котов, озадаченных и испуганных  моей длинной фигурой посреди гулкой   дороги.    Эх, до чего дорога мне эта дорога!  Как хочется верить, внушая себе, что и я ей не безразличен …
 И вдруг окружающий  мир проваливается  во тьму; остатки фонарного света замерцали  в моей голове мутно- рыжими  кругами.  Дорога сразу делается  такой  отчужденно-холодной,  немного даже враждебной. Всё  понятно – отключили свет.
Отблески другого света – небесного, мгновенно-дикого, необузданного, озаряли степной простор за деревней  на западе. Упруго заметался по улице  еще тот, дневной, опаленный  солнцем полынный  воздух. Запахло придорожной пылью, ночными фиалками  из  чьего-то палисадника  и   предчувствием влажной  грозовой разрядки. Гроза неумолимо надвигалась; я заторопился; чуть было не споткнулся о какую-то неровность на дороге.  Чертыхнувшись непонятно  в чей адрес, ускорил шаг.
 В сонное окошко дома  я  нервно стучал вместе с крупными каплями  дождя, вот-вот грозящего перейти в ливень.
Наконец на крыльце показался желтый огонёк.
«  Бабушка вышла! – узнал по знакомому шарканью.
 Стукнула щеколда ворот.
- Привет! – как можно обыденнее  произнёс.
- Ну, пошли- пошли, - послышалось будничное,  плавное бабушкино, как будто я только вот вышел и не был целых две недели за тысячу километров от дома.
- Как тут у вас?
- А что у нас? Родители в город подались – завтра будут. Так что я одна ….
- А чего они так? Вчера мать звонила – вроде бы не собирались.
- Тетушка пригласила! – ироническим голосом произнесла бабушка: знал я, что тетушку Марфу наша бабушка Нина  недолюбливала, считая её  городской барыней, избалованной и  ни к чему не приспособленной.
- Блинчиков будешь,- предлагала мне  бабуля, когда мы сидели за столом при мерцающем свете керосинки.  И было мне как-то покойно и уютно, как в детстве, когда знаешь, что у тебя есть покровитель и мудрый защитник, и  поговорить можно о чём угодно, в уверенности, что тебя поймут и успокоят в минуту душевных терзаний, и даже мама не узнает твою сокровенную тайну.
Так хорошо засыпалось  при бушующей непогоде за окном ….


                2.               
 Проснулся  от яркого света, заливавшего всю комнату. Вставать не хотелось, но свежие силы наступающего дня за окном  тянули  из уюта кровати на улицу.
Ночной ливень охладил  знойную поступь  августовских дней, придав  утру свежего  молодого озорства  и позабытого весеннего буйства.
- Ба, ты где! – беззаботно позвал я, как когда-то в детстве, двадцать лет назад.  Как и тогда, я знал, что бабуля где-то на огороде, а в  кухне, на столе, ждет меня цветастая кружка козьего молока и какая-нибудь ароматная сдоба с темно-красным  вишневым вареньем на блюдечке.
 Но на кухню  не пошёл, решив перед завтраком  сходить в свой молодой сад, посмотреть, как там яблоньки. За две недели-то краснее, наверное, стали, духмянее; вот-вот вас сорвем, и будут лучшие из вас  красоваться  в расписной  вазе на столе. А гостям я буду, не без гордости, говорить:
- Свои … - а дальше буду пускаться в премудрости садового бытия, мня из себя опытного садовода, хотя на самом деле всё делаю по наитию, вечно спеша и с оглядкой на погоду, вернее на отсутствие нужной.
 А  вот и  он – мой  садик, свежий, умытый ночным ливнем. Густая синь  неба, сквозившая  в его ветвях, и ветерок, заигрывающий его зеленью, делал это утро каким-то необычным, запоминающимся, хотя это было рядовое  летнее утро, затерявшееся в череде таких же утр.
 Внизу, за огородами плещется  Миус, невидимый, но осязаемый по едва уловимой свежести.
Но что это!  Груши нет! Где груша!  Да, вот, у излучины реки, стояла груша!  Такое ощущение, что у меня сонного вырвали здоровый зуб, и теперь  я ощущаю  болезненную, холодящую  пустоту вместо  этого зуба.  Там, где стояло знакомое дерево с раскидистой кроной, болезненно сквозили огороды на противоположном берегу Миуса. Взволнованный, я спустился  к тому месту, где должна быть груша. Я  как - будто не узнавал этого места, такого привычного и родного. А вот и  останки грушеньки.  Аккуратно так сложены брёвнышки. Кому же она помешала-то? Росла груша, росла, помнила предвоенную, грозовую роковую  непостижимость, помнила она и вой с небес, и содрогание земли.   И немец смотрел на нее  семьдесят лет назад, считал тогда  её  своей. Помнила она и наших отцов послевоенными пацанятами, у которых любимым лакомством была душистая прессованная макуха, да ещё её недозрелыми плодами набивали они до отвала свои животы. И  была  та  груша  в неизвестно каком году  посажена  рукой мужика-хозяина, той рукой, которая звонила в колокола несуществующей теперь уже деревенской церкви,  крестившейся  на золотые купола, той рукой, которая не знала ни руля автомобиля, ни кнопки пульта телевизора. Натружена была та рука  лопатой, вожжами, пахла сеном, навозом, молоком. Другая рука, вооруженная бензопилой, вонзилась, когда не было меня дома, в вековую грушевую плоть. А потом сложила бревнышки с ровным  таким спилом ….  Говорят, шашлыки на грушевом жаре получаются отличные. И не будут ведать едоки, что жар этот столетием напитался.
Помню, когда  мне было беззаботных девять, я, глядя на уже  старое дерево, думал, что под ним обязательно должен быть зарыт клад. Четырнадцатилетним нигилистом я со старшим братом, под покровом ночи, вот таким же августом, бегал, а вернее,  даже полз  воровать груши. Хозяин усадьбы, восьмидесятилетний дед Анатолий, особо за деревом не следил, но нам казалось, что вот-вот грянет выстрел его ружья,  и поэтому к самой груше мы подползали медленно, застывая при каждом подозрительном шорохе. Интересно было воровать эти груши, в принципе невкусные, но большие и ярко-рыжие.
С этой грушей у меня связано одно из первых романтических  воспоминаний юных дней.
В  шестнадцать лет, когда вся  нежность беспечной ломкой  души устремилась только к ней, светлоокой Анечке, и все откровенно - призрачные сны были  связаны только с ней, старая груша стала для меня  хранителем любви.  У  её шумящей зеленой кроны золотисто-закатной  порой назначил  я Анечке  первое свидание. Помню, как в школьном дворе, нервно заикаясь, говорил  ей: « Давай встретимся  сегодня вечером  у  груши, ну, знаешь, что на моей стороне растет …»  Аня  жила у излучины Миуса, на противоположном пологом берегу. И чудо, она согласилась! С каким диким восторгом, на грани нервного срыва,  я ожидал час предстоящей встречи. Тогда мне старая груша казалась центром мироздания, мироздания моей подростковой любви.
 Я, ссутулившись, все хожу   вдоль высокого берега, обдумываю, что буду ей говорить, как смотреть, как голову эффектнее буду  держать на фоне закатного горизонта, даже думал, как я глаза прищурю, чтобы сказать ей что-нибудь такое, взрослое, солидное. Главное, не говорить о мелочах,  больше её слушать и делать загадочный прищур глаз, который, как я предполагал, должен ей понравиться.
И вот вижу, плывет Анечка на ярко-синей лодке.  Я подаю ей с нашего крутого берега руку, ощущая  влажную  теплую мягкость её ладони, и  уже позабыл, что буду  говорить,   и как буду выглядеть. Мне достаточно было того, что она рядом, такая же как и я -  молодая, трепетная, ожидающая любви. И я готов был ей  подарить свою самую  прекрасную любовь. До внутренней дрожи,  зыбкости воспалённого  сознания,   думал я об этом; тугим стержнем  наливались обостренные чувства, готовые вырваться  наружу в   поцелуе таких сочных губ, в  дерзновенном  прикосновении  к  воздушному шелку её платья.
 И все это  случилось потом, вот у этой самой груши, случилось неожиданно, проникновенно…  Были и поцелуи, и робкие прикосновения…  И  я держал в ладошках её такое родное лицо, как частичку своей души держал, и невозможно было тогда оторваться от глубины её  взгляда, преданного, ласкового.  И  казалось нам тогда, что груша своим едва слышным свежим  лепетаньем  одобряет нашу любовь.
 Прошла зима, снеговая, тягучая, болезненная. Зимой наши свидания с Аней  ограничились получасовым провожанием домой. Февральскими прозрачными вечерами, когда одолевала тоска,  спускался к знакомому  берегу, глядел на ту сторону, выискивая заветное окошко. И  обдавало  нутро такой невыразимой  теплотой, когда я видел окно, наполненное мягким желтым светом, что порой плакать хотелось в своей жалости к самому себе. А потом я подходил к серой, отчужденной груше, просил ее побыстрее проснуться, как будто во власти груши было ускорить наступление весны.
 Весну и таянье ненавистных снегов я ждал с особым нетерпением….  И  весна оправдала моё радостное ожидание.
И вот уже душистым майским вечером, когда весна на весь мир заявила о своих правах над степными холмами, я спешу огородами к нашей груше. Ватным  кучевым облаком выглядела она  издалека; а когда подходил ближе и  только тогда замечал ароматную пушистость отдельных веток. Так много цветков! А издали одно облако. Так и моя любовь к Анечке сейчас, по прошествии стольких лет, кажется одним хмельным облаком.  Тогда же каждая встреча с ней казалась мне невообразимо цветущим блаженством.
 Мы целуемся, говорим  полушёпотом  друг другу всякую ерунду. Соприкасаются наши ресницы и носы ….  Вот вдруг  она срывает цветущую ветку и игриво так  тычет мне в нос всей  этой пушистостью. Лепестки разлетаются, обдавая лён её волос, словно  после выстрела новогодней хлопушки. Я пытаюсь выбрать белые пяточки,  и, смеясь, пытаюсь ее поцеловать …
 До всех мельчайших подробностей помню нашу последнюю встречу у груши.  Тихо млел душный  августовский вечер. Помню синий  шёлк её легкого платья. Она была необычайно взволнованна, длинными тонкими пальцами  как-то нервно теребила  край платья. Когда  я спросил, в чём дело,  долго молчала, думала о чём-то своем. Потом  глаза её наполнились влагой, слезинка  на щеке багрово  блеснула  на закатном солнце.
- Мы через три дня уезжаем …, - услышал я. – Далеко ….  На Сахалин. Отца переводят.
Я знал, что отец у неё военный, но в  то, что его скитальческая профессия станет рано или поздно причиной нашего  расставания, думать не хотелось.
В тот вечер мы больше молчали: она обещала писать, а потом, когда – нибудь, приехать.
- Когда-нибудь … - неопределённо произнёс я, впервые за время встреч с Аней,   пытаясь осознать глубину наших чувств.
 Когда она ушла, вернее, когда ещё был слышен  визгливый  всхлип   несмазанных уключин её лодки, я в исступлении срывал  ветки груши с парафиновыми  плодами  и топтал их, топтал, словно груша была виновата в нашем расставании.
Первое письмо  от неё я получил под Новый год. Оно таинственно пахло снегом и хвоей далекого Камчатского края.  «Много снега у нас здесь, а сколько рыбы в реке!» - восторженно писала  она. «Да, -  раздраженно думал я, - что ей теперь наш безрыбный Миус и наши хлюпкие малоснежные зимы».  А ещё больше я раздражался, когда  писала, в  какой хороший класс она попала, какие все дружные. И ни одной заветной  строчки, где бы я почувствовал ту былую нежность, как будто мы были просто хорошими знакомыми.
Ответ я написал более чем сухой …
 Потом ещё пару писем от нее  пришло – на двадцать третье и на день рождения. И ни в одном  ни намёка на теплоту чувств, на то, что скучаю, что  сильно люблю, словно она боялась доверить бумаге порывы  своей  души. В последнем письме она написала, что собирается поступать в пединститут – а дальше  всё – тишина. Три месяца нет, полгода ….  Думал всё написать ей гневное послание, но так и не решился. «У неё другая жизнь, другие знакомые, другой парень, а  я был просто периодом в её жизни, - поначалу  в  ревностном отчаянии думал я. Потом как-то отчаяние притупилось, улеглось, все  сменилось простым сожалением. Через некоторое время, вспоминая наши встречи у груши, я ощущал лишь тихую печаль, такая печаль бывает, когда заканчивается какой-нибудь удивительный праздник, и ты понимаешь, что его не возвратить, но этот праздник обогатил твою душу, напитав её печально-радостными воспоминаниями.
 Где-то за бугром глухо  забубнил гром. Над ломаной линией степного горизонта наливались влажной синевой кучевые облака. Знать, к обеду опять польёт. И почему-то в ворчании небес мне почудилось едва уловимое: « Прошло, прошло, прошло ….».  Вот и нет нашей груши, а вместе с ней ещё тоньше стали связующие нити с юношеским прошлым, как будто это не я, влюблённый и одухотворённый, стоял у старой груши и с замиранием сердца прислушивался, когда всхлипнут уключины знакомой лодки на реке …