Русские в Америке. Путевые записки

Русские в Америке.  Путевые записки.

Из «Записок» Д. И. Завалишина.

…«Капитальная ошибка наша в деле Колонии Росс, как и во многих других делах, состояла в том, что мы искали согласия и позволения других, между тем как другие нации постоянно делали, никого не спрашиваясь, даже то, чего не имели никакого права делать.
 Через такой образ действия мы всегда служили в наших собственных делах орудием к выгоде только иностранцев. Известно, что один факт открытия страны, без учреждения в ней приличного заселения, никогда не признавался правом на владение, и что занимающие страну даже и право занятия обыкновенно искали еще подкрепить договорами с туземцами.
 Это принятое обычаем правило и было причиной, что ни англичане, ни американцы Соединенных Штатов не признавали никогда права Гишпании на владение Американским берегом к Северу от занятого ею залива Святого Франциска.
 В 1790 году англичане заставили гишпанцев даже уничтожить селение в заливе Нутка и заплатить за убытки, причиненные захватом в тех водах английского корабля... До какой степени сами гишпанцы и потом мексиканцы сознавали нетвердость своих притязаний, лучше всего свидетельствовалось тем, что с их стороны постоянно все ограничивалось просто-напросто расчетом на наше собственное сомнение в своем праве.
 Доказательств достаточно... Очевидно, что если бы в то время была хоть малейшая поддержка со стороны Министерства иностранных дел, то никакие притязания не могли бы и возникнуть»…



 …Я привел этот рассказ в начале статьи о состоянии Калифорнии в 1824 году, чтобы показать, в каком отношении находились мы тогда с испанцами. Следующий рассказ покажет, как смотрели на нас индейцы, составлявшие вместе с испанцами два главные разряда тогдашнего население Калифорнии.

Однажды в президии (крепостце) Сан-Франциско я проходил с покойным приятелем моим, Феопемптом Лутковским8 мимо тюрьмы, где содержался тогда под усиленным караулом, закованный в страшных цепях, индеец Помпонио, наводивший перед тем ужас на всю Калифорнию, — один из тех людей, которых победители зовут разбойниками (как и его звали испанцы), но которые в глазах побежденного народа или племени имеют значение национальных героев вроде Робин-Гуда и ему подобных. Этим сочувствием население и объяснялись успехи Помпонио и трудность поймать его, так как он везде имел связи и отовсюду получал известие и предостережения.

 Когда он был впоследствии поставлен на очную ставку с жившими вместе с ним в одной миссии индейцами, которые поэтому должны были хорошо знать его, ни один из них не показал виду, что его знает; все отреклись и отрицали упорно, чтоб это был настоящий Помпонио. Конечно, в этом могло участвовать и фантастическое представление, что Помпонио поймать невозможно, но вернее, что главным побуждением к отпирательству было нежелание его выдать, открыв свои с ним сношения. Надо сказать, что в моих начальных разъездах по Калифорнии мне не раз грозила опасность попасться в руки Помпонио: и были действительно случаи, что ни один испанец не отваживался провожать меня в иные места, где предполагалась шайка Помпонио, и я должен был проезжать эти места один, руководствуясь только данными мне общими указаниями.

 Были даже случаи, когда, по расположению ко мне, просто не пускали меня и прятали лошадей. Мне, впрочем, нельзя было обращать внимание на подобную опасность, так как по своей должности, и по беспрестанным поручениям, какие давал мне начальник экспедиции, я не мог отлучиться надолго с фрегата и получал от Лазарева дозволение на разъезды всегда на самый короткий срок. Чтобы выиграть время, мне почти всегда необходимо было для сокращение расстояние выбирать ближайшие, хотя бы опасные и неудобные проезды: по прямой дороге в Санта-Крус, сокращавшей путь на десяток верст, мы должны были, например, пустив лошадей вперед на произвол, пробираться ползком по обсыпающемуся гребню хребта гор, сидя на нем верхом и имея по обе стороны пропасти. Но возвращаюсь к описываемому случаю. В то время как мы проходили, как сказал я выше, мимо тюрьмы, где содержался Помпонио, он сидел у дверей снаружи, где ему было дозволено погреться на солнце, как единственном источнике тепла в этой тюрьме даже и зимой, которая, конечно, не страшна вообще в Калифорнии, но в жилье без печей все-таки чувствительна в Сан-Франциско, где термометр доходит до точки замерзания.

 Помпонио учтиво и приветливо поклонился нам, а чрез минуту один из караульных солдат, догнав нас, сказал мне, что Помпонио хочет о чем-то попросить меня. Зная, что там у заключенных в обычае просить вместо милостыни пахитоску или сигару, я сказал, что не курю ничего и потому таких вещей не ношу при себе; но как у Лутковского нашлась сигара, и мы рады были случаю видеть поближе Помпонио и поговорить с ним, то мы воротились, подошли к нему, и мой спутник подал ему сигару. Он взял, поблагодарил нас на чистом испанском языке, но сказал, что он не за тем звал нас. «Мне хотелось с вами поговорить, дон Деметрио!» — сказал он мне. «Я хотел сказать вам: знаете ли? Ведь вы два раза были в моих руках. И какой был соблазн! И как разбирала меня охота укокошить этого испанца, Хозе де-ла-Крус, который был тогда вашим проводником. У! я бы всех их истребил! Но из-за вас я пощадил и его!» Тут он мне подробно рассказал все обстоятельства одного из таких случаев, а именно, при проезде моем по одному заброшенному десятки лет пути, о возможности проезда по которому едва сохранилось предание в семействе этого Хоза де-ла-Круса, моего проводника. Помпонио прибавил, что когда мы с Хозе спустились в самую глубину пропасти, чтобы напиться из бегущего по дну ручья, и сойдя с лошадей сели под огромною чагою и рассуждали о необычайном размере и прямизне калифорнской сосны, он был в нескольких шагах от нас, за кустами, так что слышал наш разговор. Он говорил, что сначала хотел было показаться мне и поговорить со мною о том, что его больше всего занимало, но боялся, чтобы мы по недоразумению не стали стрелять, и тогда шайка его, проснувшись, могла бы прибежать и напасть на нас, прежде чем объяснилось бы недоразумение.
 - «Но за что же ты меня-то пощадил, когда ты, как известно, не щадил никого, кто только попадался тебе в руки? спросил я его».
 — «За то что вы и сами по себе были всегда ласковы и милостивы к бедному индейцу; ведь вас довольно знают везде, и в миссиях и ранчериях; но кроме того, ведь мы знаем, что вы пришли отнять эту землю у проклятых испанцев и освободить бедных индейцев! Индейцу тогда будет хорошо!»…



 …Чтобы покончить об индейцах, скажу еще несколько слов об отношении их к русским.

 Кто изучил русский народный характер, тому хорошо известно, что русские, если не возбуждаются какими-нибудь особенными внешними обстоятельствами, очень добродушны и уживчивы со всеми, несмотря на различие верований, народности и общественного состояния.

 Русский не презирает ни дикого, ни иноверца; и мы видели, например, в Сибири, как православные жили в одном доме с евреями и сообщали даже этим последним, до известной степени, свою веротерпимость. Как русские выбирались из дома во время еврейских праздников, чтобы дать евреям больший простор, так и евреи в свою очередь очищали дом в дни больших православных праздников. Мы видели, как при такой совместной жизни русского с евреем, богослужебные книги тех и других стояли на одной полке, и как в отсутствие русского по общим делам, еврейские девочки наблюдали за лампадкой пред распятием Спасителя.

 Точно также относились русские вообще и к кочующим, полудиким и вполне диким племенам. «Это так по их вере значит» или «это такая их нация (обычай)», скажет бывало матрос, и без презрения и насмешки смотрит на самые странные для него вещи, разве прибавит иногда только: «чудный народ, право чудный!» По доверию матросов, нам случилось читать письменные заметки или род журналов, какие ведут иногда более грамотные из них, и нигде не нашли мы и тени осмеяния, разве иногда только снисходительное сожаление о неумении сделать что-нибудь или пользоваться чем-либо. Обыкновенно замечание были только вроде следующих:

 - «Пришли в город Абразил, владетеля короля португальца. Тут все арапы, это значит невольники; а господа — португальцы. А португальцы не лучше черных; народ грязный, а у них везде вода под боком, да и зимы нет, кажись бы все так и купался», или об Отаити:
 - «А были мы в аглицкой церкви, англичане поворотили диких в свою веру; а церковь как есть пустая и помолиться не на что; не диво, что дикие ходят тайком молиться на своих болванов, что еще валяются на кладбищах их», и проч.

 Не мудрено поэтому, что индейцы очень любили добродушных русских матросов, а особенно щедрых и ласковых офицеров. Я знаю, что всякий мой приезд в миссию был для них праздником. Как ни ворчат бывало и ни торгуются со мною миссионеры, а я все-таки выпрошу кому-нибудь прощение или смягчение наказание за дисциплинарные проступки. Индейцы всегда любили слушать мои объяснение разных приемов, более удобных и облегчающих труд по хозяйству и в работах, и когда дело доходило до приложения, то ревностно друг перед другом старались выказать, что поняли хорошо и слушали меня не без пользы. Таким образом имею полное право сказать, что индейцы ожидали для себя от русских всего лучшего…



               
                М. И. Вавилов. 

«Последние дни в Русской Америке, 1867-1868 гг. Из записок очевидца» (1868)


      Один день из повседневной жизни русских в Америке. ( 1772 — 1867)


                Мясной пир.


 Мясо считалось редкостью и появлялось только тогда, когда компанейское судно из С.-Франциско прихватит с собой быка, которого немедленно по прибытии убивали, и мясо, конечно, за деньги, делили между обывателями, при чем львиную долю получал главный правитель колоний, его помощник, правитель конторы, и затем мясо, соразмерно, делилось между другими почетными в городе лицами и прочими обывателями.
 Такое розговенье мясом случалось изредка и было праздником для жителей, а в особенности для языков женского персонала в семейных домах, где хозяйки с завистью относились к тем домам, которые получили наибольшую против их порцию, справедливо говоря, что они могут сесть мяса не менее губернаторши, и т. д.
Однажды такой мясной праздник, сверх штата, устроил городу доктор Тиллинг, заведовавший ново-архангельской больницей.

 Тиллинг считался в Ново-Архангельске хорошим человеком и доктором, был уже пожилой, с дерптским университетским образованием, приехавший на службу в колонии вследствие семейных обстоятельств на родине. Он прибыл на службу на кругосветном судне с незаконной сожительницей, ребенком, двумя собаками и скрипкой. Поселившись в Ново-Архангельске, он жил особняком, не сближаясь без нужды с обществом, где, преимущественно в семейных домах, плохо третировали его спутницу, которая, в свою очередь, держала себя с достоинством и вела жизнь безупречную, посвящая себя исключительно ребенку и семейному быту. Сам доктор Тиллинг был привязан к семье своей, занимался, кроме своих обязанностей, ботаникой, минералогией и вообще естественными науками, но… к сожалению, поклонялся Бахусу и исповедовался ему наедине. Это обстоятельство делало его иногда странным.

 Однажды, разводя в палисаднике, перед больницей, интересовавшие его растения, в один день он усмотрел, что принадлежавший компании бык, забредя по недосмотру в палисадник, попортил его труды и заботы. Будучи возмущен этим обстоятельством, доктор, на другой день, при утреннем рапорте главному правителю о состоянии больных, заявил, что если быка не уберут куда-нибудь, то он убьет его. Губернатор, зная его странности, конечно, посмеялся над этим и тем дело бы кончилось, как вдруг, несколько дней спустя, этот злополучный единственный бык Ново-Архангельска опять посетил палисадник и из окна, наповал, был убит, собственноручно, из ружья, доктором.

 Князь Максутов, как губернатор, должен был наказать его поступок, и вот в ново-архангельскую контору писарем был принесен “приказ”,24 в котором доктору Тиллингу делался выговор, а ново-архангельской конторе предлагалось дебетовать счет доктора Тиллинга суммой, какой числился бык по инвентарю компании. Когда, по обыкновению, мясо было разделено между обывателями, при чем, конечно, и Тиллингом была получена своя порция, возник вопрос, куда отнести деньги за вырученное от обывателей мясо, так как компания уже получила свое денежное вознаграждение в счет Тиллинга. Главный правитель, забыв об этих мелочах, спустил в контору, как выражались в городе (губернатор жил в доме, стоявшем на 10 сажен выше уровня моря, отсюда все исходящие его распоряжения принято было называть: “спущенными”), новый приказ, в котором предлагал конторе кредитовать счет того же Тиллинга суммой, вырученной за проданное мясо, не усмотрев того обстоятельства, что стоимость проданного обывателям мяса в два раза превышала стоимость живого быка, по инвентарю компании, которой счет доктора Тиллинга был дебетован, вследствие чего Тиллинг получил, некоторым образом, награду за учиненное убийство и устроенный им мясной праздник для жителей Ново-Архангельска; но поправлять промах было бы несвоевременно.

 Деревянный двухэтажный дом, носивший громкое название, в отчетах компании, “больницы в русских колониях”, собственно говоря, вмещал в себе только две, для больных, комнаты, на 20 кроватей, комнату для аптеки, небольшую квартиру доктора, чулан служителя; остальное помещение было занято для квартир другими служащими, кроме фельдшера, не имевшими отношения к медицинскому ведомству. В больнице пациентов было мало, преимущественно креолы или случайно зашибленные рабочие, да и тех лечить было нечем: в аптеке, кроме засохшего пластыря, чаю, бинтов, свиного сала, камфоры, ромашки, лакрицы, магнезии, скипидару и горчицы, вряд ли нашлись бы какие-либо медикаменты, если в число их не включать пауков и мух, поселившихся в стеклянном шкафу, также мирно живших и умиравших там вместе с патентами приснопамятной больницы…