Чёрная тарелка

 Тарелка – чёрный металлический обод с перекладиной, обтянутый погребально-чёрной плотной бумагой - висела, пришпиленная вилкой к розетке, в комнате, где мы обедали. Это был репродуктор проводного радио. Его ни днём, ни ночью не выключали, начиная с утренних часов 22 июня 1941 года. С нарастающей сухой трагичностью  извещал он о наступлении германца  на Москву, и вместе с завывавшими сиренами предупреждал о появлении бомбардировщиков, стараясь перекричать хлопанье зениток и близкие разрывы бомб. Командовал: «Отбой воздушной тревоги». Литым левитановским басом раскатисто оповестил о разгроме немецко-фашистских войск под Москвой. И так, немолчно - все дни и ночи до самой Победы.  Напротив, в Красном углу, но молча, полуобняв Сына, из прорезей в окладе, смотрела Пресвятая Богородица. Все эти дни горя неизбывного и Богородица с Сыном, и Тарелка  уживались в небольшом пространстве квартиры на улице Новоселенской, дом 26.
  Потом война отбушевала. Тарелка отликовала вместе со всеми.. . И вновь захрипела, когда опять начали перебирать народ,  Вскоре заполыхало в Корее. Потом принялся умирать и умер-таки Сталин. Через малое время заговорил-заблажил Хрущёв о скором наступлении коммунизма, на что дед Семён, не верящий никаким посулам,  тут же откликнулся:
- Теперь на кухне к крану с водопроводной водой добавят ещё два!
- Какие такие? – Простодушно поинтересовалась бабушка Лена.
- Один крантик с водкой, а другой – с красненьким. Пей по потребности. И платить не надо – деньги-то отменят в коммунизьме!
- Тьфу ! - сказала бабушка. Подвыпившего деда она не жаловала. А потому такое грядущее  изобилие её не  очаровывало.
- Ха! Ха! Ха! – Посмеивался дед.
  А Тарелка подрядилась изрыгать хулу на церковь и верующих. Редкий день обходился без душераздирающих рассказов о совращённых монашках, волосатых поповских пальцах, выбирающих из церковной кружки старушечьи копейки подаяний для ублажения собственных похотей.
- А ты всё несёшь им, да несёшь, - укорял дед бабушку, вернувшуюся из церкви в Таганке. - А они, вон что…
Дед попов не жаловал, но и в неверующих себя не числил, находясь с юных лет под смурным обаянием графа Льва Николаевича Толстого, которым увлёкся в юные годы.
Однажды, во время воскресного обеда Тарелка опять принялась за своё. И без того чёрная, словно ещё гуще вычернилась, хотя, казалось бы, куда дальше. Она забубнила голосом какого-то попа-расстриги. Доставалось и Богу-отцу, и Богу-сыну, и Богу - Духу Святому и Пресвятой  Деве. Себя расстрига также не жалел, обличая почём зря собственное корыстное криводушие. На мои бестолковые мозги говорение Тарелки производило определённое воздействие. Тем более, среди непременных дисциплин в институте значился «Научный Атеизм». Отшибали Веру предков, так сказать, по-научному.
- Ты слышишь, бабушка! – сказал я. – Слышишь, что он говорит? Все в этой церкви твоей такие же… Из-за денег... Сами первые грешники.
Бабушка моя, мудрая моя Елена Александровна, построжев взглядом, ответила:
- Каждый, когда умрёт, сам ответит за своё;  И за прегрешения,  и за неверие. Предстанет пред лицем Господним. А радио… ТАМ оно не работает.
И, обернувшись к иконе, висевшей у неё за спиной, троекратно перекрестилась пред Казанской. Икона-то намолённая, давняя. Из Белопесоцкой слободы, что на Оке, из тамошнего мужского Свято-Троицкого монастыря. По рассказам, из монашеской келлии.  Спасена  во время погрома, учинённого святотатцами, похвалявшимися, что они большевики и таперича ихняя власть навеки.
  А Тарелка? Мы оставили её в квартире, когда дом  пустили под снос.  Икону же лед забрал с собой, хотя, попов   до самой своей смерти не жаловал. Видно, на всякий случай…