Крила. Глава 12

«9 мая. Утром я выгнал коров поздно, был большой ветер. Я пас на лугу, там сидели две Иры. Были Виталя и Мишко, и я им рассказал про вчерашнее. Потом и девчонки к нам присоединились, и мы разговаривали. Разговор не вязался. И я стал говорить о музыке, кино, философии, психологии, чем окончательно убедил их в своей образованности. Мы заговорили о прошлых жизнях. Так я узнал дату рождения Иры. Когда пришли домой, я рассчитал. И мы поехали на Гробки в соседнее село. Там видел Кучера и Рябого, мы разговаривали о Курте Кобейне. Потом мы побыли там, и поехали к Бабе Варе, Тете Тане. С Сашком постоял на остановке, поехал, Витальки не было. Видел Кучера и Рябого, они собрались, и мы пошли речкой к Тете Тане. Родители уехали, и не дали магнитофон. Я взял поесть, фотоаппарат, они меня подвезли к Деду Яше. Мы с Кучером и Рябым пошли в лес отпраздновать. Потом меня забрали родители. Дух. Мишко и Виталя пошли к Нельке.»

Когда мы пасли коров, с нами был еще пузатый мужик дед Трохим, как Евгений Леонов, и его вечный спутник и напарник худой, как хлыст, дед Веревка, которого мы за глаза называли дед Мотузка. Они нас постоянно гоняли «завертать коров», и также при этом были дипломатичны и демократичны, никогда не ругались на нас, а все вместе мы составляли прекрасную компанию. Старики были похожи на малеванных запорожцев с картины маслом «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Все эти старики теперь здесь, как будто переехали жить на другую улицу, когда мы разъехались, кто куда.

Когда я пас коров с другими пастухами -это было, конечно, куда намного веселее, чем куковать одному. Собирались в компании большие и малые, старики и дети. И всегда было много народу- и среди них один- два опытных и престарелых пастуха, как чобаны или ковбои. Череда коров была свыше сорока голов. Сейчас так уже не пасут. «Дедов» сейчас почти не осталось- а те, в которых еще теплится жизнь- уже не в состоянии выйти со двора, не то, что держать скотину, а хотя бы удержать равновесие без опоры и не упасть. Я раньше всегда думал- что будет скотина- и человек будет за ней «тянуться», заряжаться силами- у него будет стимул для приложения сил, забота, и человек морально не будет сдаваться – а сейчас уже понимаю, как силы, как и все, скоротечно – и то, что в юности и детстве тебе дается так легко, и бег и ходьба, и прыжки, и преграды – рано или поздно становится тяжким и горьким самопредолением – своих сил, напряжения, и даже возможной боли. Постепенно уходят люди. А кто сейчас постарше просто нанимают пастухов. Это недорого- если выпадает череда пасти раз в месяц.

Раньше мы играли в карты на щелобаны (шалобаны), и при этом никогда не играли на деньги- даже на копейки- молох нас не касался. Каким –то ругательством в детстве было не трус, а «боягуз», а «бздун». Именно потому что более презрительное, более емкое, чем просто трус- оно больше стыдит, тем, что смердишь, и больше мотивирует. Есть слова, смысл которых постигаешь именно благодаря их эмоциональной окрашенности, как убедительной силе, которая подчеркивает их важность и одновременную святую простоту. Мы играли на «заворачивание» коров- я всегда пас своих коров сам –так что за чужими я не бегал, но все равно играл ради интереса и ради самой игры. Конечно карт нормальных тогда и не было почти никогда –все время были самодельные рисованные, обладатель фабричных карт всегда выглядел лучше. Но и самодельных карт никто не чурался. Я сам изготовил кучу колод. Картонки из папиросных пачек Деда «Ватры» и «Полета»  очень годились для таких самоделок. Картона и бумаги не особо было в продаже в сельском магазине. Я разрезал пачки «Ватры» и «Полета», и передняя и задняя стороны папиросных пачек позволяли сделать по две карты, каждая. Поскольку дед много курил-примерно по пачке папирос в день, и этого добра-порожних пачек всегда было в избытке, колоды затертых карт я с легкостью менял на новые. Делал карты я бессистемно, не жульничал- крапленых или «меченых» карт у меня не водилось. Разнородность рисунков на пачках все же позволяла запоминать их по оборотной стороне-но я все время играл ради интереса, и не мухлевал. Игры в «дурака», «три палки», «пьяницу» были самыми излюбленными. За «очко» мы друг друга расшибали щелобанами, получая потом иммунитеты «королевским» или «цыганским». Поэтому это была самая любимая игра, вроде «секи», хоть и награждали мы щелобанами друг друга, что-то приговаривая и с прибаутками. Наверное, самое теплое эмоциональное  воспоминание детства это когда мы нашу корову Зорьку водили в старую череду. Вплоть до 1990 года или до 1991 года корова была у нас единственных на всей улице. И череда была с улицы, расположенной перпендикулярно нашей. И приходилось четыре раза на день идти в конец улицы, «на куток», чтобы провожать и встречать корову.

Такой дурманящий и гипнотический неубиваемый запах цветущей акации, пока сидишь на расколотых булыжниках, вытащенных из карьера. Запах пьянит, кружит голову и не выветривается, оставаясь с тобой, въедается в поры кожи, забивается под ногти, как грязь, которую невозможно вычистить и смыть. Черной каймой остается под заскорузлыми ногтями, въедается швами одежды, натирая кожу до царапин. Не перебиваемый запах детства, соседства, чего-то большого великого и важного. Соленая солнечная идиллия, где нет промозглых и серых дней, все в закопченной пыли клеенок, смотанных как солдатские скатки. Везде присутствует запах клеёнок и дождевиков, которых звали «розовики», дебелые резиновые сапоги или калоши, которые шагают, чавкая, по лужам и проточным ручьям, в которых киснет песок, грязь и глина. Детство приучило воспринимать любую погоду- в контакте с ней быть непритязательным и всеядным.

Магазин на пастивныке, глядя на который я научился читать по вывеске «магазин» по слогам, которой никто тогда не обзывал «крамниця», и всегда был магазином, который потом стоял с битыми стёклами, зиявшими окнами с решетками из арматуры, который собирались то пристроить под клуб, то переоборудовать под «гинделик», но, в итоге, ни у кого не хватило ни сил, ни времени, ни упорства, ни настойчивости, чтобы довести хотя бы один замысел до конца, воплотив его в жизнь. В нем торговала мама Масти тетя Надя, внешне строгая и немногословная женщина, словарный запас которой был, как тогда казалось, подсказывать размеры и называть цену, мамина одноклассница, но с неизменной дежурной обходительностью и улыбкой ввиду своей профессии. В лавке всегда были эмалированные и жестяные ведра, стоявшие пирамидкой. Гладкие и без заусенцев, как по стандарту, черенки для хозинвентаря и крашеные насадки для вил, топоров, мотыг и лопат. Рулоны тканей и клеенки на скатерти в скатках на металлических вертелах. Намотанные на кусок картона тюль- кружева для занавесок и наволочек, которыми только можно было спасаться от нашествия мух, ползающих по лицу, как по «медом намазанному».  Реликтовые счеты, соседствующие с огромными весами с гирьками. Одинакового кроя фуфайки разных размеров, такой же ходовой товар, как калоши и валенки. Несколько видов платков- который женщины брезгливо не покупали- потому что старались привезти из города, чтобы рисунком и тканью подчёркивать индивидуальность хозяйки. Мама сразу преображалась, приезжая в село и надевая хустку, как любая замужняя женщина. Маме все к лицу, даже платок, причем смотрится на ней он естественно и органично, не разрезая, и не царапая взгляд. Было несколько видов детски маек и трусов, мужских семенных трусов, однотонных трикотажных и шерстяных носков. Крупы стояли как триптих в рамке, возвышаясь над прилавком- в котором лежали, ожидая заказа извечные рыба- селедка, мойва и тюлька, мясо, сало, копчености и сыры. За спиной продавщицы стояли напитки, газировки, в основном «Буратино», «Дюшес» и «Ситро». Прилавки с вафлями апельсинового и лимонного наполнителя белорусского предприятия «Спартак», печеньем, халвой или маргарин в промасленной бумаге, который резали ножом размера с лезвие бердыша. На самом пике прилавков стояли пустые бутылки и трехлитровые банки с обозначением стоимости стеклотары на прием. Там же с ними соседствовали глиняные горшки, кувшины и казаны на продажу. Сахар в мешках лежал большой стопкой, как стена баррикады.  У магазина селяне читали анонсы и афиши о предстоящем показе в сельском клубе. Чистили от грязи обувь на металлических ячеистых порожках, проходя по плиточному полу кирпичного цвета в лавку с продуктами и товарами промышленного производства, сливали остатки из сдаваемых напитков стеклотары.

Ухари- трактористы, всегда летящие где-то по краю дороги, парящие на железных лошадках по обочине, чтобы меньше трясло. Лихие, как чумаки на телеге, которую тащат волы. Дорожная пыль, которую мягко прибивает к земле пока еще только моросящий дождь, мелкодисперсный, еще не превратившийся в полноценный проливной, жирными струями, как вода из шланга, ложащийся дождь или ливень. Пыль ложится на стебли травы, на гроздья репейника, на листы подорожника и лопуха, настой которого отец себе заваривал по рецептам народной медицины от облысения. Пыль делает матовым цветом плоды растущей у дороги «маслины». «Маслины» мы говорили на войлочную вишню, которая росла на пастивынке, и мы, как саранча, любили ее объедать- как нашу первую снедь и лакомство. Такие вязкие плоды, горошины с косточкой и матовым блеском.

Когда земля остывала, засохшая, рассохшаяся, тертая ногами, копытами и колесами, обнажая трещины, запорошенные густой пылью, каждый проезжающий транспорт от мотоцикла до «буханки» обдавал нас волнами пыли, не притормаживая, каждый гнал, как мог, спеша по делам, проскакивая на своей скорости, которую только могла выжать педаль газа и силы мышцы. Мы шли в пыльных волнах, которые пускались одна за одной, заходили, как приливы, по мере движения транспортных средств. Когда идешь по лужам, выбирая, куда ступить, меняя направление, все вязкие кочки под ногами, лужами, потоками от дождя цепляет, несет струями заряженную воду, озадачиться можно, чему научился за это время, и что приобрел и воплотил ли ты в жизнь планы, оправдались ли твои надежды и ожидания, и распластанные воздушные замки?

«Босяк» вот что было тогда почти как ругательство. «Босяк» не в том, что босые ноги или голодранец и нищий и бедный, а что какой-то путешествующий налегке, без увесистых сумок, несерьёзный, какой-то простодушный человек, у которого за душой нет ничего и нечего и связываться с таким человеком, которой собой ничего не являет, наверное, все в этом выражении идет от этой сельской прижимистости и психологии хозяина и собственника, которая поощряла накопительство и основательность, рачительность, собранность, деловитость, концентрацию силы и внимания. Musthave ведь не наручные часы, ремень или костюм и исправная обувь. «Босяк» это вердикт, диагноз, состояние души, отношение к себе и миру. Поэтому «босяк»-человек, которому не доверяют, к которому относятся настороженно, предупредительно и с известным предубеждением.

 «Завертать» коров было целым развлечением- потому что это время я был предоставлен себе, своим фантазиям, идеям. Выполняя это насколько серьезное поручение, которое можно было отдать ребенку, я играл на огромных камнях, вытянутых из разработанного карьера. Для меня всегда томительное ожидание, заполняющее пустоты и поры времени, доставляло много простора для творчества -я все время что-то напевал или сочинял, чтобы как -то себя развлечь. Я срывал листики акации, сидя на огромных камнях, вынутых из только что разработанного карьера. Акация только цвела, и это было невообразимое зрелище. Тебя окутывали и обволакивали, как женские чары, запахи распустившейся зелени и белоснежных цветов, тогда как наши акации у дома уходили под самое небо и до цветков их я уже не дотягивался. У нас дома цвели только жасмин, бузок и огромные мясистые мальвы, такие, как нарисованные на фресках павильона станции московского метрополитена «Киевская». Собственно говоря, при мне и раздолбили большой холм и стали добывать из него булыжники и валуны, для их строительства, превратив его карьер. По этому карьеру можно было иллюстрировать антропогенное воздействие человека на природу родного края. Тогда еще карьер не был так разработан и заполнен дождевой водой и водой из близлежащего пруда, как из сообщающихся сосудов. Я помню, как еще была просверлена огромная дырка в земле, и там была обнаружена не грунтовая вода, а вода из артезианского источника, а не родника, я спускал в нее привязанную за горлышко бутылку, чтобы достать питьевой воды. Не только сам ландшафт, но и сама жизнь менялась на моих глазах. Эти изменения коснулись тихого «одноманiтного життя», размеренного и спокойного, нерасторопного и медлительного, как деревенские старики, передвигающиеся с отзвуком боли в каждом движении, и всегда через силу, со стиснутыми зубами и губами. Эти изменения коснулись и моей жизни тоже. Все поменялось, и никогда не будет прежним, даже во сне все постоянно меняется. Новая реальность формируется на наших глазах.

Когда я в селе пас коров, у меня было огромное количество «свободного» времени, которое нужно было чем-то занять себя от скуки- конечно- в те редкие разы- когда коровы не убегали от меня, как чумные и угорелые, и я, с высунутым языком наперевес, не догонял их по оврагам и буеракам, так я и свыкся с этой мыслью, что все свое детство я пробегал пастушком, потом риелтером. «Волка ноги кормят». Пастьба коров дала возможность ощутить все грани одиночества- увидеть полную  и многогранную палитру его ощущений- как глубокого колодца со своими суглинками и родниковыми ключами, но не те грани, которые приносят человеку страдание и отчужденность, а именно как возможность почувствовать себя проводником творческих сил, когда нет окружающего и съедающего тебя внешнего мира, когда тебя никто не перебивает, когда тебе дают договорить, и когда все внимание приковано именно к твоим делам, поступкам и мыслям- где ты точно будешь «первой скрипкой», где тебе не придется стесняться твоего собственного голоса, от того, сложился у тебя голос или нет, потому что уже не то, что слышно в черепной коробке, сломался или нет, как у подростка от взросления, и возможность глубже и точнее познать себя. Конечно в общении, во взаимодействии с другими людьми, ты, может еще, сильнее акцентуируешься- твои качества проявляются мощнее и краше- но здесь идет речь о другом –какой ты есть на самом деле, в состоянии покоя, даже находясь в состоянии душевного непокоя. У тебя уйма свободного времени и тебе нужно занять себя чем-то в поле, чтобы скоротать его. Ты можешь услышать свой голос- как он звучит в полную грудь, как твое слово подхватывает ветер- и ты никого не стесняешься- потому что на версту вокруг тебя нет ни одного человека, ни одной живой души. Как тебе подпевает ветер. Как на тебя удивленно смотрит корова, когда ты поешь, она просто пристально смотрит на тебя выпуклым глазом своим боковым зрением-как будто застыла от неожиданности, а потом также резко машет головой, отмахиваясь от назойливой мухи-все-ты уже ей стал неинтересен. Коровы не сказать, что были более внимательными слушателями или ценителями твоего творчества, и прежде чем чем-то удивить людей, ты уже думаешь, не смущаясь, «проверено на коровах».

Я смотрел, замечтавшись в небо- на пробегающие облачка, которые раздувал ветер, и за это время мои «подопечные» успевали разбежаться кто куда – по оврагам, на запрещенные поля с отавой молодой травой, после которой коровы «вздымались», так что от греха и скандала подальше их было уже нежелательно «напувать». Также стремительно, как и эти облака- в моей жизни также будут пробегать события, люди, даты, места, в которых удастся побывать. Это были редкие бездеятельные минуты затишья. В этой тишине и безмятежности, где пролетали опавшие листья, семена и споры растений, пух птиц и даже полуневесомые перья, доносящиеся звуки и запахи, конечно, как любому подростку, мне хотелось посреди это огромного поля трахнуть телку, и я мечтал, что буду драть ее прямо тут же, мою Мальвину, на пружинной кровати, не снимая с нее платья с бантом- от несдержанности, охваченный страстным огнем.

На заказ делали плетку - батог, который, как кинжал, всегда считался поводом для гордости и хвастовства по трем причинам. Сначала по его красоте, по той манере и стилю, как он искусно сделан. Потом по функциональности, затем по умению с ним обращаться. Для его обладателя важным качеством было лихачество, которое было заключено в нехитром умении приловчиться и щелкнуть батогом так, чтобы совпали в наложении и узелки, и зазубрины. Правильно и четко дернуть кожаную плетку на батоге, чтобы просвистев в воздухе, она издала характерный звук щелчка. У кого был пугач в детстве, тот меня поймет. Батог был переходной ступенью от пугача и рогатки со скобликом к травматике, своего рода именным оружием. У батога, как у меча, должен был быть один хозяин. Как обладатели «власних клейнодов», исполненные чувства собственного достоинства, превосходства и важности, с которыми сопряжены чувства каждого, без исключения, собственника, свои батоги не отдавали никому, даже старшим и старым пастухам, которых в остальных вопросах слушались беспрекословно, как непререкаемых авторитетов. Максимум, что давали подержать батог на время в руках, чтобы полюбоваться и оценить работу мастера. Даже не давали «завертать»– у каждого уважающего себя пастуха должен был быть свой батог- а те, у кого не было-просто выламывал палку или тростину-хворостину, с которой выпасал череду.

Дед Яшик.

Отец Тети Лиды и трех ее сестер, дед Яшик, который был с Бабой Леной жил на выезде из соседнего села, и я часто приезжал к нему, когда катался на велике. Сейчас, катаясь на велике, я делаю это ради спорта- для поддержания мышц и для развлечения- а тогда велик для меня был средством передвижения и устройством, облегчающим мне общение, но особо, конечно, много я не ездил-мы всегда увязывали поездки с каким-то событием и приезжали семьей- и всегда нагрянув без предупреждения, брали с собой гостинцы- общаясь с их соседями по дороге- такое интересное чувство- когда приезжаешь к своим, двор как бы оживляется- люди приходят с улицы, и тоже кланяются, все улыбаются- все спрашивают о других, какие новости в селе- строится общение между людьми, начинают заговаривать об общих знакомых-люди узнают о них новости-кто как, и кто чем болеет- и во многом такие приезды, иногда единственный, подчас, источник сведений друг о друге- а ведь они также любили и клялись, как и мы, также волнуются, молятся и переживают за своих близких, годами не получая от них вестей и хочется сказать «слава «одноклассникам»» за то, что сделали это общение с милыми сердцу возможным –упростили- а то бы мы все состарились, так и не узнав о семье и продолжениях тех, кто был нам когда-то интересен.  Доживать свой век в информационном вакууме, в тысячный раз, в себе перемалывая все то, что было, что уже не исправить никакой работой «над ошибками», без права на пересдачу экзамена-без права на бонусный балл и поощрительные грамоты-награды-которые «сыграют» при выставлении общей оценки.

Сам Дед Яша был внешне очень похож (больше всех), точная копия их с Бабушкой отца и моего прадеда, и всегда проезжая мимо его двора по улице- все время хотелось зайти к нему во двор, выпить вкусной воды из колодца, в который постоянно падали по траектории земного притяжения непослушные груши. У Деда Яшика была самая вкусная вода в колодце в соседнем селе, огромный огород, уходящий вгору, на который я никогда не поднимался, и не заходил до самой межи. Он всегда был радушен, всегда щедро угощал и больше всех совал денег. Ребенком мне казалось, что он из всех братьев и сестер Бабушки был самым зажиточным, хозяйственным, рачительным и успешным. Когда Бабушка сказала, что после армии из разведчика стал коммирником, каптерщиком, каптернамусом, по-военному, я его вычертил себе на примере мне известных каптерщиков, как прижимистых ребят, склонных к уединению и накоплению, которые рачительные хозяйственники, радушные и гостеприимные хозяева, умеющие хорошо себя подать и показать товар лицом. Так калька моего житейского опыта в типажах встреченных мной военных идеально легла на канву моих знаний и представлений о родственнике. Приезжая сюда, к своим корням, обязательно сходив на их хутор, и посетив всю родню со стороны Бабушки, только такое лето можно было считать полноценным, как свадьбу без драки. Как-то мельком поговорить, перекинуться словами, обменяться новостями. Старики ушли одни за другими, сначала дед Антон, потом дед Яшик, Баба Саша и Бабушка. Бабушка была как раз из  породы тех людей, которые не были избалованы роскошью и достатком, все, что было ими достигнуто, только благодаря энергичности и личному вкладу. Люди, которые «сделали себя сами»- качество, в чем-то, не скрою, отчасти приобретаемое и одновременно наследственное.

Жена Деда Яшика Баба Лена- капризная, тучная бабка –с которой он, видимо, с трудом и сам уживался. Однако Дед Яша, который не мог себе «даже крашанку сварить», очень страдал после того, как не стало Бабы Лены. Я видел как, он стал запущенным. Такое бывает, когда люди теряют всякий смысл, когда все становится потерянным, и мне казалось, что эти люди ждут и живут ожиданием, что их спасут, заберут к себе дети и у них откроется второе дыхание. Старики, потерявшие свою пару, как попугаи-неразлучники, с «лебединой верностью», это пассажиры на автобусной станции, их кто-то должен дальше подбросить, их нужно забрать из этой пустой станции с накидывающихся на них со всей беспощадностью и тяжестью одиночеством. Когда она умерла, он очень горевал и сильно «сдал» и сдался морально, раздавленный тоской-кручиной. Помню, как он плакал, буквально раздавленный этой выжегшей его изнутри скорбью, которая темным облаком находила на его лицо- его невыбритые в черном ежике смуглые щеки и лицо сразу заражались какой-то болезнью душевного непокоя и запредельной грустью, его одежда казалась неухоженной и сам он запущенным –как может быть только человек, потерявший от своих потерь все известные смыслы.

Дед Яшик смотрел сквозь нас пустыми глазами, ничего не выдавало в нем присутствие духа, так заметна была в нем сильная перемена. Бахрома горя. Печать на челе. Ты выглядят люди после инсульта -жалкие тени от самих себя, отчетливых, ярких и чётких.  Они постоянно слушают радио, чтобы не напрягать зрение на чтение и телевидение. Ходят маленькими шажками, бояться рывков и резких порывистых движений, широких размашистых жестов и быстрой артикуляции, чтобы, не дай Бог, не рассчитать на них силы. Медленно пережевывают пищу- чтобы не пораниться выпавшим зубом или не укусить твердое резко или что-то инородное, случайно попадающее в пищу. Он смотрел на нас пустыми глазами. На их радужном дне была видна нерадужная опустошенность, когда тебя покидают любимые люди. Он что-то говорил, но так как если бы сам себя не слышал. Говорил даже как-то тихо, беззвучно, когда не напрягаешься и не шлешь голос к адресату, когда тебе безразлично услышат или нет, как ослик Иа: «а впрочем, это неважно…». Радуешься жизни, и еще ждешь, надеясь, что она продлит твой бесконечный безудержный карнавал и фестиваль, и к тебе жизнь не будет строга. А он потерял это, утратил нужное чувство расчета на лучшее, он выпил горечь до дня, и саднящая оскомина на деснах от того, что: «карнавала не будет, карнавала нет» уже не выветривалась. Он сидел, как грустный клоун с размалеванным лицом, потекшим мейкапом, человек, который завалил восьмерых одним махом, освобождая советскую Молдавию, вернувшийся с того света, по которому приходила похоронка. А теперь в нем было что-то на самом осадке, как в песне: «И пил солдат из медной кружки печаль и горе пополам». Два стика. Горечь сожаления, невыразимая боль, сама постигшая утрата, которая при работе всех органов чувств и восприятия делала его больным и жалким, глухонемым и сиплым одновременно. Зачем были ему нужны все органы чувств, когда с любимой женщиной у него забирала саму жизнь, и воздух. Он «сдал», и это стоило признать. Из года в год он превращался в колобок. комок боли, в блеклую жалкую тень  самого себя, сдутый шарик. Что говорить! Он сам выгорал на солнце, как сепия. Всегда толстый и плотный, дородный, при той степени лихости и уклюжести сбитый и складный, как Моргунов, осанистый, благородный и величавый, шустрый и энергичный, как молодой и резвый кабанчик, он просел. Сдал свои позиции, тогда как не должен был уступать ни при каких обстоятельствах.

Печально, сурово, тяжело говорить от безысходности. Но при всей мерзопакостности и отчаянии это было жизненно. Так бывает, это естественно, так происходит. Не то, что между людьми, что заведено между людей- на что мы хоть как-то своими силами можем менять и вмешиваться, а природа, принимающая решение за нас. От человека, который всегда отличался на фоне остальных, был образцом для подражания, ожидать такой быстрой сдачи позиций- опустошения, разорения и простого разрушения было слишком печально и плачевно. Что могло бы восполнить этот баланс, залечить и заговорить раны, вернуть к жизни?

Деда Яшика постоянно раздирали какими -то сильными интригами многочисленные дочери –-которые постоянно хотели что-то отжать, и пользуясь фаворитством, устроить себе большую часть наследства. Отношения в его семье были очень непростые. Младшая дочь, о которой я все время слышал, но не видел, в то время как других теток хотя бы знал, и единожды видел в лицо, как мать -одиночка, воспитывающая двоих детей-  всегда претендовала на большее. У одной из его дочерей –Тети Шуры мы единожды были в гостях, и там я заочно встретил своего троюродного брата -рокера, сначала долго разглядывая его веселую нефорскую комнату- в металлической настенной «бесовщине», начиная со скорпиона на женской ягодице- обложка альбома «Скорпионс». У его деда-фронтовика точно все было по-другому, у кого он этому научился?

Дома у Деда Яшика и Деда Антона обязательно большие стеклянные рамки, под которые засунуто ассорти, сборная солянка из разных фотографий всех членов семьи, все памятные и знаковые фото, сборник военных фотографий, свидетельствующий о военных подвигах, как главное достижение мужчины, фото детей по всем поводам - от рождения и крестин до свадебным, которыми можно гордиться, как побегами, которые пустил. Общие коллективные фото с несколькими поколениями семьи одновременно- в три ступени-колена, как минимум- «деды» с внуками. Фото внуков, расставленные по всем кутками, начиная от окон, и заканчивая вазочками на телевизоре, огромными портерами, которые висят в простых и лаконичных рамках, обвешенных вышитыми рушниками, как портрет Шевченко, также празднично оформленный, как и православные иконы в красном уголке. Сельские дома, в которых все время кажется, что мало света- но здания и окна правильно сориентированы на стороны света.

Дядя Вася и его сыновья Кучер и Рябой –местные предприниматели-фермеры, которых в народе кличут как «орендари». Их машина «Таврия» казалась таким «смартом» отечественного производства. Таким авто, навеянным какой-то поэтикой, в одном названии, как чудо промышленного производства, пока на арене не появился «смарт» «Ока», о котором товарищ трепетно отзывался «моя окуня». Я вспоминаю трактор, заглохший где -то в поле, в крайнюю изнурительную жару, в засаленой от машинного масла тряпке, заботливо завернутую от прямых солнечных лучей, но все равно нагретую баклашку двух литрового полувыпитого пива далеко не первого сорта. Как показатель добросовестности, самоограничения и морального стимулирования работающих у них трактористов. Ведение бизнеса-с последующим рейдерским захватом их образцово-показательного хозяйства-моими наивными (без представления серьезности и плачевности ситуации), попытками урегулировать все исключительно правовыми средствами- грамотным составлением заявлений, жалоб и обращений в различные официальные инстанции- и все равно, мне кажется, что их действительность, суровая жизненная искареженная кривдами и полуправдами реальность, далека от моих правовых экспериментов. Арендованное ими хозяйство развалившегося и растащенного на куски колхоза, которым одномоментно «руководили» после незаслуженной  отставки старшего брата Дяди Васи Дяди Вити, должно было приносить ощутимые плоды. Я помню -полупустые сараи и ангары, по которым гулял ветер, свистел в проделанные временем дыры, со сторожем, раскланивавшимся до самого пояса Бабушке –простой труженице, прожившей удивительно трудную жизнь, и прошедшую через горнило сильных потрясений и испытаний. Я своими глазами видел это запустение, эту мерзость запустения, которую без слова «мерзость» употреблять запрещаю-как можно еще называть бесхозяйственность на своей земле и равнодушное к ней, пассивное отношение? Каково мне это было принимать – в противовес этому огромному жизненному пульсу, бившемуся ключом и через край в моем далеком детстве, когда я видел насыщенность, полноту, избыток,  и всю эту животную биомассу людей, гомона людского, шума машин, плодородных нив, почв, садов, огромных в несколько человеческих ростов гумен, с аккуратно составленными в скирды сеном,  и эту мерзость запустения брошенных хозяйств, которых не подняли на ноги умелые «орендари», а может, кому -то попросту помешали это сделать. Как я был тогда рад нашему общению с ними до моего поступления, что у меня появились неформальные с современным взглядом на жизнь, прогрессивные ребята- братья, которые слушали ту же музыку, что и я, пели со мной те же песни, и находились со мной, что называется, «на одной волне». Когда мы сфоткали Брата, который в бандане с изображенными паутиной и пауком залез на шею к Рябому, и потом, когда мы проявили фотку, на ней было три лица- Брат, Рябой и Кинчев на футболке у Рябого, как будто ожившее человеческое лицо, и все они вместе на негативе, как чудовище, трехголовый змей, или горбун, на котором, как на светофоре три лица поверх друг друга.

«10 мая. Я должен был уехать. Последний день. Пас утром. Иры не было, и я думал зайти вечером. Пасли возле сада. Утром я нашел жука. Встретил Мишка, который рассказал за вчерашнее, они играли в карты. Жук потерялся, взял нового. Потом после обеда Дух пас с нами. Мы играли в карты на желание. Потом пора было гнать назад. Я помогал дома, и меня родители не пустили гулять «дальше забора». Ну, мы посидели. Приехала «скорая» давать Деду укол, и у нас не было света. Забили порося. Серхио текст по английскому перевел.»

 «19 июля. Приехали к Бабушке, ехали 15 часов.
20 июля. Шел дождь.
21 июля. Вышел гулять, видел Мишка и Жанну. Гуляли все, включая Миколу  Пампушку и Иру Sepultura.
22 июля. Не ходил гулять.
23 июля. Знакомство с Неформалкой».

Неформалка была внучкой бывшего председателя колхоза- у него было крепкое и образцовое хозяйство, приехавшей на лето из города. Они жили на ярку, недалеко от мельницы. Помню, как мы с ней познакомились у меня на лавочке, куда она ехала на речку купаться с друзьями, с трудом удерживая равновесие на велосипеде с рамой. Мы сразу нашли общие интересы- музыка и неформальство. Мы подружились - у нее просто была огромная грудь необъятного размера, даже для своего юного возраста, ускоренная маммологическая акселерация -у многих взрослых женщин не было такой груди, которой ее наградила природа- как два арбуза, или два увесистых перекачанных баскетбольных мяча, покачивавшихся при любом повороте и движении.. С такой грех был разойтись мимо и не подружиться, даже для тех, кто не особо любит баскетбол.

Уже вечером Неформалка удивила меня прежде никогда мной не слышанными песнями «Цоя» и «Гражданской Обороны», исполненными на лавочке под гитару, и таким заунывно трагическим «сфальшивленным» ею «не стреляй» «ДДТ», которую только много позже услышу в оригинале, и удивлюсь-как будто слышал совершенно две разные «вещи». Она мне рассказывала про самиздатовскую бутлеговскую книжку про Курта Кобейна с текстами и переводами всех песен, и дискографией группы, которую она обещала мне купить на заказ.

«26 июля. Не хожу гулять.»

Неформалка для всеобщего развития и расширения кругозора дает мне кассету «Гражданской Обороны», «Разные люди» и «Чиж и Ко», которые я слушаю на кассетнике, встроенном в фонарь. Творчество сильно отличается от ее манеры исполнения.

«27 июля. Неформалка приходила с сестрой Юлей. На крыльце говорим.»

У Неформалки была младшая сестра –внешне далеко не похожая на нее, красивая девушка со стройной фигурой, с которой уже успел познакомиться и завязавшись, гулял кто-то другой- а мне было интересно с Неформалкой-до определенного момента-пока наше общение не превратилось в жирную точку- и я выбирал не красивую сестру, уже «занятую» другим, но можно было отбить, но Неформалку, как человека, с которым было увлекательно и приятно общаться, как с достойным оппонентом и собеседником, прошаренным в музыке, и из-за непомерного бюста, который ей принадлежал так же, как и лады и  песни, которые она пела тонким голоском. Этот бюст мне приказывал «не сдаваться» – но мы не общались больше того единственного вечера-«как рукой сняло».
В тот вечер мы общались в соседнем дворе – заходя в пустой дом, принадлежащий ее дяде. Общения особого в тот вечер не заладилось –была тьма-тьмущая незнакомого народу- который косо на меня смотрел, а знакомцев и одноклассников мои не было. в пустом доме не было и веселой гульбы- Неформалка своим пением не баловала. Я сориентировал на плетение фенечки и передал ей мной нарисованный узор, в котором хотел сочетать эллинские и кельтские мотивы и эмблему волчьего креста.

«29 июля. Неформалка за сестрой приехала. Встречаю бывших одноклассников.
31 июля. Неформалка дала сплетенную феньку. Я сломал забор и пошел домой  в 1 час ночи.»

Фенька, сплетенная ей по моим эскизам и заказу меня удивила, была чересчур узкой, и не возможной к носке и употреблению, и даже к переделыванию- я сам виноват в том, что не рассчитал сам –ориентируя ее по толщине на два сложенных  пальца. Она и поняла толщину чересчур буквально, не сделав запаса даже ни на миллиметр для растягивания.

«3 августа, недiля. Остаюсь с Неформалкой. Ушли парни. Пришли другие. Мы ходили пить воду, и я прикалывался с Лексой. Они приехал от пацанов с облцентра, которые без удержу прикалывались. Они и я спрашивали у Неформалки, что такое «мюсли», которыми завтракают.»

Я с Неформалкой хотел обеспечить нам возможность оказаться вдвоем, покинуть компанию, битый час увлеченно на расспросы говорившую про Corn Flakes на завтрак вместо овсяных хлопьев, из чего я выводил, что ребята ее просто троллят и стебут, а она все воспринимает за чистую монету. У нас не было ни свидания, ни сложившихся отношений, она не была моей девушкой, я вынужденно, стоически и невозмутимо делил ее внимание со всеми и не мог оградить ее от чужих знаков внимания, мне оставалось только терпеливо ждать, когда все уйдут, просто всех «пересидеть», а не дернув ее за руку, просто решительно увести за собой. Я знал ее дольше остальных, что играло мне в определенной мере на руку в плане «ценза оседлости», чтобы она ко мне прониклась большим доверием, чем к остальным и выбрала, как кавалера, именно меня, если «дело пойдет дальше».

«4 августа, понедельник. Неформалка спала у меня на спине, когда гуляли. Я делал ей орнамент феньки. Потом я провел ее домой, сказал ей спать. Лексу не дождался. Пошел с Мастью. Возвращался, увидел Лексу возле своего дома и пошел, провел его, встретил двух типов, один из которых приехал на велосипеде в темноте. Мы засмеялись. Патлатый Толя рассказывал про магию. Мне стало очень страшно от этих базаров. Смотрел на Жанну. Дух рассказывал смешные истории. Все собирались к Миколе Пампушке на свадьбу. Вернулся в 00.05 ночи.»

На свадьбе брата Виталика, когда он женился на девушке, находящейся уже явно в  «положении», состоянии беременности, я  к своему стыду и сожалению, не присутствовал. Многие в смысле фыркали и судачили, обращая внимание «как это, женятся, когда невеста уже беременная»- но, плевать, главное чтобы у них все было нормально -думал  я. Но я так лихо плясал  у недостроенного сарая, пытаясь как-то оживить пустое  и скучное действо во время его проводов в армию. Помню свадьбу Олега, его старшего брата, на которой брат Валик, как молодой и крепкий «бычок» поднимал  своего старшего брата Алика, отчаянного балабола и балагура, на руки. На этой свадьбе во дворах на перпендикулярной им улице, во дворе Лены-невесты, а теперь и жены - часть заборов  вообще сняли для гулянки, и я подумал: «Вот же жгут! Даже заборы сносят с петель!». Было множество родственников, где все улыбались и пели в голос украинские народные свадебные песни.  Помню и другую свадьбу, уже в нашем селе, на низу у ГЭСа, на  которую нас пригласили, и мы были там с Бабушкой и Дедом. Так было принято гулять свадьбы всей улицей, всем селом. У них во дворе всегда аккуратно и вылизано, как будто там на аглицкий манер садик со стриженым газоном. Но их собаки самые злые- все время лают на меня, как ни пройду под двором. И там я видел молодоженов -ее сын с приезжей из другого села невестой однажды «образцово-показательно»-«на публику»-перед самой своей свадьбой демонстративно пасли череду. А потом бабка обижалась, что девочка -внучка совсем мало ее знает. Сын общается с новой семьей, где он «приймак», и свою мать дочке называет только как «баба из села», и какое это  моральное «поражение в правах» для нее, что внучка не может запомнить ее имени, или против нее так настраивают ребенка, как на «человека, которого нельзя называть по имени».

«5 августа. Гуляли здесь. Леха спалил текст «Реве та стогне». Пришла девчонка, спросила: «Кто это?», указывая на меня. Я сказал: «Чудо». Потом представился. Она Маруся. Я ходил, бродил. Дал Неформалке орнамент, при этом рассказал анекдот. Тетяна достала: «Она ждет, мучится». Я потом пошел с пацанами провожать Неформалку. Лекса и Владик ушли, прикалывались. А я остался с Неформалкой, и сказал. Травой метались. Про желание: «Отдай одно мне» и сказал: «проведи меня до низу». Она: «Проведи меня два раза», и она сказала: «Поцелуй меня», и я  хотел отыграть желание, и сказал, что сейчас упадет яблоко. И во дворе папировка упала. И я загадал желание: «Поцелуй меня». Она это сделала. Потом я сказал: «Иди домой», и пошел домой. Вернулся 1,45 часа ночи».

Я выиграл у нее какой- то дурацкий искусственный, мной самим «для прикрытия» затеянный пустяшный спор- типа –«упадет или не упадет яблоко», когда мы сидели на лавочке, и оно упало, повинуясь закону тяготения и материализации моей мысли. Мне нужен был только повод. Мне нужна была игра и интрига, чтобы хоть как-то обставить мое желание и нетерпение. И я загадал поцелуй, и мы впервые поцеловались в губы. Потом целовались и не могли остановиться. Это как тушить жажду соленой водой- не можешь успокоиться.

«6 августа, среда. Должен был пойти за рыбой. Поздно проснулся. Пошел к Мишку за удочкой. Гулял до 12 ночи. Неформалка гулять к нам не приходила, и мы с Жанной, Олей Пампушкой и Мастью гуляли сами. Потом приехала Тетяна, и стала меня уговаривать пойти к Неформалке, а я отказался, и она нервничала. И он сказал: «Они сами разберутся». Я сказал: «Я хочу побыть с друзьями». Прикалывались на меня- Мама предупредила, что меня не пустит домой после 12. Гуляли с Олей Пампушкой в компании. Потом я с ними попрощался и ушел. Весь день я выкидывал гнiй у свиней, а Мама- у кур. И я потом выравнивал и складывал. Потом Мама и Брат собрались к Бабе Варе, но автобуса не было. Приходили Неформалка и Тетяна купаться. Я отказывался: «Во-первых- я ем; во-вторых- много работы». Прикалывался: «Мы что, купаться вместе будем?».

Тем самым я показал, что ее стесняюсь признать своей в открытую- что мы встречаемся. Среди белого дня это одно- а другое в «темноте- друге молодежи», когда не у всех не виду, «сохраняя легенду» и соблюдая скрытность и правила приличия.

«7 августа, четверг. Должен был пойти на почту, проспал пойти бегать. Утро началось с подравнивания гнiя. Собирал клевер, и относил в сарай. Гулять не ходил, так как был крутой фильм «Black day blue night». Тетяна принесла текст песни: «Реве та стогне Днiпр широкий».

Важно упомянуть про мои особые отношения с творчеством Шевченко. Я однажды взял «Кобзаря» Шевченко  с собой на поле, и положил эту старинную книгу в прозрачный целлофановый «файлик», и когда бегал за коровой он у меня выпал, я несколько раз прочесывал» местность, вспоминал свой маршрут -потом стал молиться Богу, чтобы раритетная книжка нашлась, и ведь нашлась! Хотя я эти стручки и растущий подсолнечник-соях исходил вдоль и поперек «по многу- многу раз», пытаясь по примятому животными маршруту определить потенциальные места, где выпала моя замечательная книжка.

Гноярка была частым моим развлечением в ходе приездов и любимой формой досуга. Бабушка в 2011 году дала мне задание раскидать гноярку, когда я просто раскидал все содержимое гноярки -мы просто по -человечески устали с Братом ее грузить на прицеп. Два дня подряд я раскидывал содержимое гноярки, и Бабушка, не довольствуясь плохой работой- а это тоже проявление сильного характера (который мама принимает как ее необоснованные-необгрунтованные капризы) вышла со мной, почти тридцатилетним  (с разницей в полвека между друг другом)- в поле, и показывала как эту спрессованную гноярку растирать таким гладким слоем, как масло на бутерброде, по всему полю- а я усердно выкидывал и еще выбирал бумагу, куски полиэтилена, проволоку, куски камня, битого кирпича и стекло, которые за несколько лет существования гноярки были спрессованы, как слои мезозоя или кайнозоя, убирая все лишнее. А потом несколько раз Бабушка меня уже в облцентре  переспрашивала, обиделся ли я на нее после того случая. Я признавался, что нет, хотя такая принципиальность по отношению ко мне с ее стороны была вовсе не характерна, но я был удивлен. Ведь как можешь ты требовать как раз от того человека, которого любишь больше всего? Как она могла меня заставлять переделывать сделанную мной работу, которую я и так делал «на совесть». Все это было так необычно тогда ощущать, как будто бабушку подменили, не то, что она злилась или раздражалась, была нетерпима к сделанной работе, пусть даже сделанной любимыми людьми. Эдакий перфекционизм в действии. Типа «пусть весь мир разрушится, но свершится правосудие» и здесь «пусть твой нервный психический мир и идиллия будут разрушены, но гноярка будет тщательно раскидана».

«8 августа, пятница. С утра Мама и Бабушка пошли пасти череду коров, и меня разбудили и объяснили, обязали. Баба Сева позвала меня на помощь. Я принес ей воды, и опять лег спать. Было 7 часов утра. Потом через полчаса проснулся Брат, и стал спрашивать меня, когда я проснусь, и я уговаривал его столько-то и столько-то. А мне в это время снилось, как я лез в горизонтальном направлении по кирпичной стене. Потом я проснулся, достал очки и пошел делать орла, отрезал кусок доски, и Брат убежал к своей новой подруге Тане. Вдруг пришла Баба Варя, и я занял ей денег, и пошел в магазин,  купил два кирпичика хлеба. Было 11:45. Я уговорил ее подождать Бабушку. Она навестила Бабу Севу и Деда, которого я снял с окна, и мы с ней разговаривали. Потом Мама и Бабушка пригнали стадо в 12.45. Они подогрели воду, и я помыл волосы, и погнали пасти. Когда я прогонял, Жанна и тетя Поля прошли, поздоровались, улыбнулись. Она с мамой пошла собирать коров, а когда я шел вслед за ней, и увидел Духа. Ему понравился значок на очках. Пастушка сидела на лавочке, а я не подъезжал к ней. Вечером пошел гулять. Алла меня не заметила, и спросила у Жанны, уехал ли я».

Пожертвовать всем, что имеешь, ради других, и есть главная черта моей Бабушки, как терпение и упорство. Вообще, вся ее жизнь-это подвиг- в каждом действии- как она выхаживала двух стариков- Деда  (который ее бил прежде) и Бабу Севу (злую свекровь, как Кабаниху из «Грозы» Островского), и спала всего по нескольку часов в день, недосыпая, и держа на себе огромное хозяйство, когда Дед был разбит серьезной душевной болезнью, и не мог самостоятельно даже испражниться –Бабушка, отбрасывая все личные обиды и прегрешения- обстирывала его, ухаживала за ним, и постоянно меняла у него белье, обслуживая, чтобы не дать человеку умереть в нечистоте. И помогала капризной Бабе Севе сесть на горшок, в свою очередь, съедаемой от скромности стыдом,  как свекрови в тяжелом положении, Бабушка даже криком кричала на нее-«ну, лайте, я не смотрю на вас, я отвернулась»- как ей было тяжело самой. Такого подъема-  такого эмоционального накала -никогда не видел, как человек  бы приносил себя в жертву всем людям- даже самым близким и родным, которые доставили ей столько бед, горя, боли и страдания- наседающая свекровь, и муж, который постоянно бил ее. И Бабушка прожила с этими «кабанихами» и слабохарактерным, но жестким мужем, как Катерина в «Грозе» Николая Островского, не найдя в себе сил не сигать ни с  каких обрывов, сохранив себя и сохранив их –поддерживая их во всем, пока в них теплилась жизнь. И воспитала сильную дочь с сильным  пробивным характером. Бабушка, как символ нашей семьи- как ее прародитель- человек огромной воли и милосердия, огромного терпения, которое может переплавить руду, которая наставляет, и косвенно жалеет свои напрасно-неэффективно растраченные, не рачительно освоенные ресурсы на неудачливую и бесталанную родню, но она все равно вкладывает в них, и отдает себя всю и все без остатка, не жалея своих сил.  Когда эта расточительность-эта жертва, которую никто не ценит из-за людской неблагодарности, и все тяжким и горьким потом ее заработанное- все просирается, спускается на твоих глазах нерачительными потомками. «Якi ви хазяiни?» - так Бабушка часто упрекала нас.

«9 августа, суббота. Меня не пригласили на свадьбу. Позор всему роду Пампушка, и я «возникал» целое утро, и даже не ходил смотреть церемонию. Утром приходила Неформалка. Мама сделала ей букет. Потом я пришел с Братом и одел военную форму, я- как Чапаев, и Брат – Петька. На свадьбу и гулянку не пошел из принципа. Вечером смотрели фильмы».

Я и Брат наряжались в детстве, играя в Чапаева. У него зафиксируется «на подкорке», он подрастет, и будет автором идеи, когда мы снимем про Чапаева фильм после нашей свадьбы с Женой, как только у нас появится возможность снимать на цифровую камеру. А Охлобыстин реализует нашу идею про фильм, про Чапаева, и опередит нас, воплотив ее в жизнь. И это угнетает, что кто-то обязательно опережает, пока ты так долго раздумываешь, телишься,  взвешиваешь, осторожно дуя, даже на воду. Меня потом так же опередят игра «Ангри бердз», фильмы «Пираты Карибского моря» и «Чапаев», песня Егора Летова в фильме «Живой», и еще много других вещей. Даже фильм «Любовь с акцентом» про межнациональные браки, и даже сценарий украинского конфликта через призму произведения «Сувенир». Все это имело место, все разыгралось. Можно бесконечно перечислять, кто в чем меня опередил, пока я собирался реализовать свое творчество, и думал, как его лучше донести до читателя, и лучше преподнести. Есть много творческих талантливых и одаренных людей, которые тоже креативны, придумывают всякие шутки, свое, личное. Пора с этим смириться, что для кого-то это хлеб и единственная возможность заработать, потому что они этим промышляют профессионально, и больше ничего делать не умеют. Пора с этим смириться и принять, как данность. Это важно было в обнаружить в дневниках, через 20 лет, что прошлое нашло прочное отражение в моем настоящем- но было запрятано, как ключи и тайники, еще тогда, как в капсуле времени..