Грибники

Возле сырой стены леса поздним вечером поджидали поезд. Красноглазой змеёй шипел костер и изредка жалил искрами. Снова слушали хриплоголосого мужчину в толстом плаще с капюшоном. Он сидел, опустив голову, с вытянутыми к огню руками. На припухшей кисти правой руки было выколото: «Ни шагу в лес…». Конец фразы терялся в рукаве.

— …И только это я задремал, вдруг – трах! бах! остановка. Спрыгнул с подножки, смотрю, какой-то полустанок, навроде этого. А время-то ноли. Темень, ага, вилы поставь – и наколешься. Я фонарь засветил да к паровозу. Тогда на паровозах гоняли. Иду – и вот тебе притча: под тринадцатым вагоном баба голая лежит, и голова рядышком на шпалах валяется. Мать честная! Я это опомниться не успел, слышу, бегут, сапогами бухают. А у меня два вагона мотоциклов идёт. Думаю, какие-нибудь друзья бабу-то специально подбросили, а самого сейчас жохнут по макитре и растащат всё хозяйство.

Рассказчик поднял голову, и стало видно его взволнованное памятным случаем лицо, с бледными глазами и большим носом. Также стал заметен большой кадык под гусиной кожей шеи.

— Что делать, японский городовой?! Бригада далеко, ходят, факелами помахивают да молоточком постукивают… Ладно. Встал между вагонами – была не была. И только это первый со мной поравнялся, я раз ему фонарь в лицо наставил: «Кто такой?» А это мужик её оказался. А второй-то сосед его был, что ли, не помню. Ну, мы пошли. Муж-то как увидал её: «Марысинька (а хохол), Марысинька, заче-е-ем?» — да на колени. Такой случай, что ты, я даже отвернулся. Однако через некоторое время гляжу, ёлки-палки: ему не столько свою бабу жаль, как часы. Ручные. Вот и вошкается, вот и ползает, как червяк: где они да где? Эх, меня тут такое зло разобрало: и страху-то натерпелся, и чуть не вором уже считают, мол, я взял часы… Искать давай. Дальше-то прошли немного (а у меня всё кипит внутри!), я это кустик осветил, а под ним всё аккуратно стопочкой сложено: юбка там, чулки, а сверху часы. Она, видимо, перед тем как под поезд броситься сняла с себя всё. На, говорю мужику, гад такой, подавись (не сказал, правда, так). А тут и машинист подваливает: «В чём дело, товарищи?» Я на него: вы что, говорю, делаете, бракоделы, ездите, ни хрена не видите, у вас человек под поездом! Он: «Где?» Вот где, разуй глаза-то! Потом мы с ним как-то встретились, он мне говорит: «Слушай, Гена, я ведь три дня после той поездки есть не мог. Как вспомню, так кусок в горле застревает».

Ну что, ехать надо, а кто уберёт? Муж то ли брезговал, то ли что – забыл. А машинист, тот сразу на сто восемьдесят и к паровозу. Помашешь, говорит мне, фонарём, как всё готово будет. Ладно. Беру её одной рукой за это место, другой за плечо – оттащил. Потом голову. Дай, думаю, посмотрю, что хоть за баба была. А волосы длинные да густые. Вообще красивая женщина, молодая, в соку, только жить да жить ещё…

Он замолчал. С чёрного неба нет-нет да и капала звезда, а лес уже спал крепко-крепко. И пока не пришёл поезд, больше уже не разговаривали. Лишь раз, услышав в лесу хруст, сидевшая напротив рассказчика женщина спросила боязливо:

— Кто это там?

— А это медведь дров несёт нам для костра, — прохрипело из-под капюшона.

— Не болтай, — неуверенно улыбнулась она и добавила, — и-и-и, болтун!
                1976