Леон и Антонина-1

               

                "Вместе"

Это, конечно, не Жан Рено из нашумевшего фильма. Это обычный человек своего времени — Игорь Леонов. Он живёт со своей семьёй на Чистых прудах, и у него всё хорошо. Игорь полон сил и творческих идей, а также заботится о жене и детях. Правда, квартира у них съёмная, но это не беда — всему своё время.

У Игоря хорошая работа, которая позволяет ему обеспечивать семью. В наше время иметь двоих детей и неработающую жену-художника может быть сложно, но Игорь — повар высокого класса, работающий в престижном ресторане. Его заработка вполне хватает на всё необходимое для безбедной жизни.

Возможно, он и не смотрел фильм Люка Бессона, но кличка «Леон» прилипла к нему с раннего детства. Она произошла от фамилии его матери — Леонова. А её мать, то есть бабушка Леона, была армянкой по фамилии Баграмян, и корни их семьи уходили к герою Отечественной войны. В нашем Леоне смешались кровь разных народов, что придало ему особый шарм.

Фамилия его отца, Аркадия Львовича, звучала менее благозвучно — Краснер. Я понимаю, что это может ассоциироваться с «Красной Армией» или «Красным большевиком», но просто Краснер… С этим ещё нужно разобраться!

Отец Игоря был конструктором и изобретал грузоподъёмные механизмы. Только спустя годы сын узнал, что отец работал на Байконуре, то есть «на Космосе». Это было приятно слышать! Но в девяностые всё развалилось, и стареющий родитель оказался не у дел. Его не взяли даже на конструирование детских площадок — молодым работы не хватало!

Что говорить об отце, когда наша «могучая и нерушимая» развалилась на кусочки, которые со временем начали подгнивать. В каждом таком кусочке сидел свой «жучок», который хотел управлять своими «личинками». Но это было уже потом.

Наш неугомонный сорванец Леон вовсю гонял мяч. Он был помешан на футболе, как и все его сверстники. Они играли до сбитых коленок, до остервенения, до первого выбитого окна, а счёт матча мог зашкаливать за пятьдесят, порой и больше. При этом игра, как правило, заканчивалась очередной потасовкой. Игорь приходил домой избитым, но, будучи настырным, всегда добивался своего. Начиналось всё с пустяков: засчитывать этот гол или нет? Вот тебе и спор: кто-то кого-то задел, а тут пошло-поехало! В доме не переводились зелёнка и перекись водорода.

– Гарик, – торжественно произносил Аркадий Львович, взлохмачивая волосы на голове сына. – В Суворовское пойдёшь! Хватит тебе впустую коленки во дворе сшибать, надо и о будущем думать! Времена тяжёлые подходят, каждый своё место в жизни должен занять. И ты давай, пока у меня хоть какие-то связи остались!

Отец иногда выпивал. В конце недели Аркадий Львович позволял себе расслабиться… Раньше он этого не делал — дисциплина! Но сейчас другое дело — можно всё. Теперь по пятницам он приходил домой пьяный, а мать за ужином доставала из шкафа графинчик, и «расслабление» продолжалось до поздней ночи.

Она не могла по-другому: если бы не наливала она, наливали бы другие. Домой бы он не приходил, а его приносили бы сердобольные друзья. В крайнем случае, приползал бы сам, но вряд ли. Жена не могла этого позволить. Куда лучше собственноручно дотащить его до кровати, аккуратно снять ботинки, раздеть и так же прилежно, только чтобы не потревожить его сон, уложить в чистую постель.

Они давно спали раздельно: в совместном «сне» не было особой необходимости. Муж ещё в начале 70-х «нахватался» облучения, да так, что она не знала, как он ещё жив остался. Никто не знал, как появился Игорь на свет. Да и мать Игоря, Анна, только догадывалась. Слишком много времени Краснер отдал государству, а в ответ — тишина. И чего он, как все нормальные евреи, не уехал в Израиль, когда была такая возможность? А кто его отпустит из «ящика»?

Когда пришло письмо от бабушки из Армении: «Приезжайте в гости, Анна-джан, и внучка не позабудь…», — была уже осень, было холодно, — так не хотелось ехать! Но хоть фруктов поесть и всякой армянской всячины — это завсегда! А что тут, в Москве, — гнилая «перестроечная» картошка, заплесневелая капуста…

Тянули долго с отъездом: отец всё отговаривал, видно, недоброе что-то предчувствовал. Но мать вырвалась на свой страх и риск. Декабрь уже начал отсчитывать свои дни.

Седьмого декабря, через два дня после прибытия, земля содрогнулась под ногами — землетрясение. Игорь в рубашке родился: за полчаса до этого он вытащил всех на рынок — поглазеть на восточные товары… Таким образом он спас всю семью. Трясло долго. Дома складывались, как карточные, — кругом хаос, неразбериха, плач, вопли… Потом появились спасатели, а с ними и гробы, много гробов. Игорю поначалу казалось, что их больше, чем людей. Вот и наелись фруктов! — еле ноги унесли. В Москве их встретил уже полностью поседевший Аркадий Львович — губы синие, подбородок постоянно трясся: он явно пил всё это время. Другого выхода не было — новости из Армении поступали самые неутешительные. Ну ладно, что грустить? — теперь все в сборе! Жизнь продолжается.

Спустя время Игорь «загремел» в Суворовское… Его особо никто и не спрашивал. Так надо. Главное, чтобы под ногами не мешался, а там, смотришь, и толк выйдет. Отец всю жизнь мечтал стать военным, а судьба распорядилась по-своему. Он, как конструктор, намного важнее государству, чем военный чин. А то чего бы он там сейчас в казармах делал — солдат гонял да коньяком баловался! А тут, нате, — какой-никакой, а специалист высочайшего класса. С Королёвым знаком. Сколько раз руку жал!

Мечтам отца не суждено было сбыться: как был сынок оболтус, так им и остался. И от кого в этом упрямом сорванце творческое начало проявилось — тянет его на «свободу», к вольным хлебам!. На месте не усидит: то рисовать начнёт, то сценки из спектаклей показывать, — ну просто паяц-кривляка? Артист, одним словом!

Нет, вы только подумайте, он собирается поступать в Щукинское училище! Но, может, лучше в цирковое — на клоуна!. Ну ладно, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы под ногами не мешался… Вот только отбросьте пустые надежды — и так понятно. Действительно, в театральное провалился с треском. Так ещё и недовольство своё выказывал: «Я — непонятый гений!» Таких гениев на Арбате пруд пруди: одни с шапками побираются, другие стихи декламируют, третьи из себя рок-музыкантов строят. Так кем ты быть собираешься? «Кушать подано»?

Так оно и вышло. Каким боком его в «Кофеманию» занесло, толком никто не знает. Может, захотел на людей известных посмотреть, а там их в ту пору собиралось немало… Территориально это как раз напротив «высотки», что на площади Восстания. Кого там только не было в то время – весь театральный бомонд. А он сядет в углу у окна, в себя зароется, его как бы и не видно, зато он за всеми наблюдает, ну как разведчик из сериала.

Я не знаю, сколько бы времени это всё продолжалось?. Да и что он мог сделать в этом положении, когда смелость его посещала только в одном случае.. Если он с утра чувствовал некую теплоту изнутри, ну хотя бы один виски безо льда.. Отчего он всё больше стал уделять внимание молодым официанткам, украдкой разглядывая их упругие груди и крепкие икры, которые волей-неволей становились такими от этой круглосуточной «скачки» по залу, это действительно чем-то напоминало «конкур». В этих случаях армянская кровь его предков приливала к голове, волнующе, маленьким молоточком постукивая в висках, воспроизводя в голове самые смелые фантазии…

Через неделю он уже работал официантом. Его безудержно влекло общение с известными людьми, но и не только.. Вот взял и втюрился в одну официантку. И что он в ней нашёл? Это ему решать. Вроде всё на месте, и компактно так, не то что у многих по всему телу разбросано: пока от одного места до другого доберёшься, и заснуть можно. В общем, влюбился… Это значит — голову потерял. Стал её всюду преследовать, доставать своим ухаживанием, а когда узнал, что она ещё и рисует, и при этом посещает студию какого-то продвинутого мэтра, — так его и вовсе понесло:

– Женюсь! – провозгласил он…

Она смотрит на него своими большими круглыми глазами и не может понять: как же так? Ну, пусть пару раз он зажал её в техническом помещении, ну, пусть даже забирался под юбку, — она ничего не могла ответить, в руках был поднос. И что, теперь обязательно жениться? Она свободный человек и не привыкла, чтобы кто-то ею командовал!

– Леон, давай так, — сказал управляющий «Кофемании», трогая пальцем бицепс Игоря. — Пойдёшь в охранники? Подумай, нам такие парни как раз нужны. Ты же у нас суворовец, мать твою, вот и будешь следить за порядком. Да не переживай, не вышибалой, а ночным сторожем, сутки через двое. Будешь в кабинете за пультом, но только не спи: там экраны с видеокамер! Давай, пиши заявление. Официанток наших ещё не всех перещупал? А чего ты так уставился? Люди о тебе талдычат. Ты не ерепенься. Леон, понимаешь ли… У нас таких Леонов… как собак нерезаных. Это за тебя Тонька попросила… Ну да, которую ты достал уже, просила тебя перевести куда-нибудь, лишь бы ты ей глаза не мозолил: тут на неё и без тебя охотников много! А то, знаешь, так ненароком и упасть можно… Головке бубо будет. Ладно, завтра выходной, а послезавтра охранником на смену! Возьми книжек почитать, чтобы не так спать хотелось. Да, совсем забыл, баб не водить! Тут на каждом углу камеры. Здесь без тебя уже столько «домашнего порно» отснято… Так что блюди, мать твою! Ну, всё, свободен!

Леон прекрасно использовал своё положение и здесь не остался в стороне: навёл порядок в обшарпанной комнатёнке, даже обои переклеил, хотя в этом не было никакой нужды. Но самое главное — он устроил свою личную библиотеку. И не то, чтобы он являлся завзятым полиглотом, отнюдь нет. Этот человек был невероятно увлекающейся натурой: если на дороге ему попадался какой-либо предмет, который был ему неизвестен, он бережно клал его в свой карман, с чувством археолога, который нашёл кусочек драгоценной амфоры, и только потом, дома, определял его «ценность».

Это «Леон», и этим всё сказано. Эта кликуха, которая так цепко прикрепилась к нему, говорила сама за себя. Игори, да, просто Игори, такими не бывают. В общем, к концу первого полугодия работы охранником или, как его интригующе называли, «оператором» по камерам наблюдения — он освоил всю русскую классику. Можно представить, как он работал и с каким «рвением» выполнял возложенные на него функции. Хорошо, что инциденты в этом пристойном заведении были скорее исключением, чем правилом. Через некоторое время его перевели в менеджеры, на этой должности он затосковал, ударившись в депрессию. Спасало одно: он мог теперь видеться с Антониной, а та, наконец, стала отвечать на знаки его внимания: однажды он подарил ей огромный букет роз, который она целый день не знала, куда пристроить.

– Тонь, я снял квартиру, давай жить вместе, — Леон был прост в подаче.

– Это что, место для траханья подготовил? — отрезала Антонина.

Выпяченные глаза Игоря, казалось, выпрыгнут из орбит.

– А как ты догадалась? И так сразу? — спросил он.

– Я сметливая! Думаешь, что один такой? Ну ладно, посмотрим!

Она махнула подносом, как бы в знак согласия, забыв, что на нём оставались шкурки от апельсина, — оранжевые завитки на щетинистой голове Леона придавали ему образ льва. Она, смущаясь своей нелепой выходкой, быстро собрала их. А после ещё и чмокнула его в щёку.

Шли дни. Они привыкали друг к другу, две неугомонные творческие натуры, они чем-то напоминали пару клоунов: добрых, смешливых, ну, тех, которых особенно любят дети! Она красила волосы в разные цвета, и те были тёплыми, добрыми, а её широко открытые глаза дополняли образ детской доверчивости. Они как бы говорили: «Я ваш друг, а вы будете моим?»

Он напоминал французского клоуна-мима, с чуть продолговатой лысой головой, постоянно бритой, — так поступают многие мужчины, когда на голове появляются первые «проталины». Принцип прост: лучше ходить бритым, и попробуй догадайся, что там, — были ли волосы, и сколько их? Это куда лучше, чем в солнечный день слепить прохожим глаза своим «естественным фонариком».

Она на это не обращала никакого внимания. Он нравился ей. Вот только чем? Да всем: он был такой смешной и, главное, всегда при ней. Он был готов выполнить любое её поручение, любые прихоти, которые порой доходили до абсурда. Ей было смешно, хорошо и как-то особенно тепло на душе, как не было ни с кем другим.

А теплота — это соприкосновение душ. Можно с силой сжать друг друга в объятьях, но при этом находиться далеко друг от друга. Можно использовать самые виртуозные фигуры на интимном ложе, но всё равно оставаться на расстоянии. А им достаточно было схватиться мизинчиками, прижаться лбами и смотреть друг другу в глаза, при этом испытывая всепоглощающее счастье бытия. Да, вот так, вот просто! С вами случалось подобное? Так попробуйте, может, и у вас получится…

Антонина была довольна! Что там довольна — была переполнена счастьем! Она могла бы прыгать, скакать, как глупая девчонка, от чувств, которые переполняли её с верхом, но нельзя… Беременна… Так быстро? Да, беременна… И не надо этому удивляться… Но от другого парня и было-то всего-то раз… И на тебе! Некоторые по десять лет ждут первенца, а тут бац… и сразу…

Она лежала на кровати, положив руки под голову, и смотрела в ночное окно. Тоня любила наблюдать за луной, за звёздами. В это время ей особенно хорошо думалось. Она покидала реальный мир и «улетала» в страну грёз, где творились чудеса, где жили: эльфы, гномики всякие, совершенно нестрашные тролли…

                                                                         *

А сейчас — глубь леса… Полыхает костёр… У костра фигуры людей, отбрасывающие на деревья, стоящие вокруг, фантастические тени, которые страшат, но и гипнотически притягивают её к себе… Рядом мотоциклы, много мотоциклов, — они как бы обрамляют эту стоянку нереальных существ, которые сидят и пьют из волшебных сосудов священный Грааль. Это потом, наутро, по этикеткам разбросанных вокруг бутылок можно будет понять, что пили они не священный напиток, а всего лишь пиво, и то — не очень высокого качества.

Она ничего не боится, потому что он здесь, — её супергерой, который так приглянулся ей на последней вечеринке. Он, который пригласил её на слёт рокеров, чтобы та посмотрела, с кем имеет дело, и он ждал Антонину, а увидев среди других, пошёл ей навстречу…

Антонина поняла — это он, хотя разглядела лишь силуэт, но и этого было вполне достаточно, чтобы в подтянутой крепкой фигуре, как будто вылитой из бронзы, узнать Вейдера. Именно так обращались к нему причастные к этому ночному таинству.

Имя, присвоенное ему от рождения, она не знала, да и зачем это было нужно, когда одна плоть стремится к другой, — в такие минуты ничто не может помешать соитию двух тел, даже всемирный потоп будет бессилен остановить этот порыв.

Он протянул руку и не повёл, а практически понёс её к костру, где представил её своим «братьям». Она обошла круг, приветствуя всех, хлопая по выставленным вверх ладоням присутствующих. Восторг переполнял всё её существо. Такого она ещё не испытывала в своей, пускай и не длинной, но довольно насыщенной жизни. 
               
                *
 
В окно безмолвно смотрела луна, наполняя комнату своим призрачным светом и уводя Антонину в мир грёз и фантазий. Ей не спалось, и она решила встать, чтобы избавиться от яркого света фонаря. Тело болело, особенно внизу живота. Мелкими шажками она подошла к окну и задёрнула штору, погрузив спальню в таинственный полумрак.

В её восприятии действительности всё казалось нереальным — не сказочным или фантастическим, а её миром, который она постоянно населяла. Получалось, что весь окружающий мир был придуман ею самой.

Живот продолжал болеть, но она уже начала привыкать к этому. Пока ей приходилось скрывать своё положение от мужа, чтобы он не догадался о её беременности раньше времени. Она старалась тянуть время, которое должно было совпасть с их первой интимной встречей.

В постели она разыгрывала ненасытную любовь, а он, в свою очередь, пользовался этим, не сдерживая себя. Иногда его нечеловеческая, а порой животная страсть давала о себе знать.

Леон упивался их близостью. Иногда он напоминал Тарзана, который вышел из леса и впервые узнал, что в мире есть женщины и с ними можно делать всё, что захочется. Он не знал, что Тоня беременна, поэтому действовал жёстко, даже грубовато, но ей это только нравилось.

Она позволяла ему всё, и сейчас он, уставший после долгого трудового дня и отдав столько энергии ненасытной любви, мирно посапывал, что-то бормоча и вздрагивая во сне.

Тоня легла в постель, положив руки под голову, и стала думать. Мысли сами лезли ей в голову, выстраиваясь в своём череде.

Конечно, она думала о Леоне. Почему она так быстро откликнулась на его предложение? Как можно было полюбить человека вот так — сразу? Она же его даже толком не рассмотрела.

Сейчас, спустя месяц с лишним, они изучили друг друга до последней складочки, пересчитав все родинки на теле. Сейчас она поняла, что любит этого неугомонного, мечущегося по жизни человека. Почему он пришёлся ей по душе?

Ответ прост — она в одночасье осознала, что Леон — её половина! Он точно такой же, как и она: до глубины своей души, до кончиков волос — творческая, ищущая натура. Ему суждено быть вечным странником, ищущим себя в творчестве. А творчество — это мир без начала и конца, поэтому, однажды вступив туда, люди пропадают навечно, а вместо них в реальном мире появляются их двойники — картины или другие, рождённые ими творения.

Теперь можно спросить, что они оба делают в этой «Кофемании»?

Банально, как же, для любого творческого человека это всегда банально и унизительно — тупо зарабатывать. Но они получают вполне достаточно. Ко всему прочему, Леона пригласили поваром в элитный ресторан. Пускай он ещё не приступил к работе, и это будет только после Нового года, но цифра его заработка внушительна, и это не может не радовать. Теперь они смогут снимать хорошую квартиру, а у неё в одной из комнат появится собственная мастерская, и она будет свободно писать! Ура!

Удивительно, что и Леон стал работать маслом. Антонина снисходительно относилась к «шалостям» своего мужа, порой даже завидуя его упорству. А он, сам того не замечая, с большой энергией относился к своему творчеству. Она восхищалась им, глядя на то, с каким рвением он терзает холст.

Квартира, которую они сняли на Чистых прудах, была достаточно запущена, но их это вполне устраивало: хозяева разрешили «облагораживать» помещение по своему усмотрению, и они не заставили себя долго ждать. Ободрали обои, благо те отходили от стен целыми полотнищами, а под ними оказался прекрасный кирпич, совершенно «живой». От такого открытия влюблённые прыгали до потолка, от радости! Это же так прекрасно — натуральный материал начала двадцатого века!

Однажды Леон ткнул пальцем в набухающий живот Антонины. Та покраснела, переведя взгляд на потолок, потом в пол, будто изучая его структуру. Она хорошо чувствовала, как глаза Леона, состоящие из двух углей, «прожигают» ей пупок.

– Что? Что? У нас будет ребёнок… – выдавила из себя она.

Слова брякнулись в никуда, прорастая на лету колючками подозрений.

– Ха-ха? Как же я дурак, а мне и в голову не приходило задаться вопросом, отчего у тебя такой живот? Во, мы даём! Тюха, у нас будет ребёнок?

Он начал вращать своими выпученными полуармянскими глазами. Наверное, в его понимании это было выражение особого восторга. Затем схватил Антонину на руки и стал ходить с ней по комнате, заваленной клоками обоев. Каким образом его нога зацепилась за один из рулонов, теперь трудно сказать… Они упали, но Леон успел вывернуться, отчего первым принял на себя удар, а только потом на него опускается Антонина. Его руки бережно принимают её. Снова улыбки, снова объятья! И вдруг:

– Леон, я давно тебе хотела об этом сказать… Ребёнок не твой… Он от другого парня, того, что был раньше…

Они сели. Он взглядом буравил стену, как будто хотел оторвать кусок кирпича… Было видно, как желваки ходили на его скулах.

– Мой! – начал он. – Если я его сейчас спас, значит, он мой. И давай на этом закончим… Он мой! И точка.

Они росли… И прежде всего, Маратик… Леон был без ума от сына, но «росла» и Тоня — она ушла из «Кофемании» и стала свободным художником. Сначала эта «свобода» представляла собой отпуск по уходу за ребёнком, и только потом она уволилась совсем.

Возомнила о себе, что она художник, посчитав, что пару лет, проведённых ею в художественной мастерской самого Ивлева, вполне достаточно, чтобы уходить в «свободное плавание». Но она такая, наша Антонина, по-другому — никак…

Одну комнату из трёх они превратили в мастерскую. А остальные оставили «просто комнатами», а ей было совершенно безразлично, какая из них спальня, какая детская. Во всём этом ей помогала мама, свободный корректор, которая приходила к ним с раннего утра. Бросала на стол свой ноутбук и садилась работать. Порой казалось, что она спит с ним, а как по-другому, когда столько гениев сидят и круглосуточно строчат «романы» и всё это, бесконечное количество написанных строчек, нужно приводить в должный порядок. А когда просыпался Марат, она переключалась на него. Вот так и бегала, от «непризнанных гениев» к своему любимцу. А дочка творила…

Сначала пережаривала яичницу, которая больше походила на подгорелый блин. А потом, озлобившись на сложившуюся ситуацию, бросала на стол тарелки и хлеб, кричала: «Кушать!», а сама, схватив с полки первый подвернувшийся под руку «сухой завтрак», уходила в мастерскую.

Антонина, как мантру, повторяла слова её любимого наставника: «Чтобы стать истинным художником, нет необходимости получать высшее специальное образование. Ван-Гог вообще нигде не учился, но стал «Ван-Гогом», а тысячи других протирали свои штаны в академиях, так ничего и не добившись. Работать, не покладая рук, и слушать свою интуицию, вот что надлежит нам делать!»

Она любила работать, укладывая холст на пол. Так было удобней. По крайней мере, ей так казалось. Она постоянно ходила вокруг в поисках более выгодного ракурса, чтобы молниеносно нанести нужный мазок в нужную точку. Могла даже ползать на четвереньках вокруг, наклоняя голову то в одну сторону, то в другую, ловя таким образом правильное освещение. Всё это больше напоминало ритуальные действа шамана, а не художника-живописца.

В ход шли разные краски на водной основе. Позволить себе лаки, разбавители, да и масляные краски, в том числе, она не могла: слишком сильные запахи, а в соседней комнате Маратик, и пускай он в свои два года уже постоянно рисует, ему это поощряется, учитывая, что его каракулями покрыты все стены соседней комнаты, но воздух в квартире должен оставаться чистым.

Все, а особенно папа, который смотрел на это вполне спокойно, восхищались юным талантом! Чего говорить, если сам отец был готов всё бросить и схватиться за карандаш, но ответственность перед семьёй не позволяла ему такой дерзости, тем более, что его постоянно не было дома: он пропадал на работе.

Ресторан, где Леон был вторым человеком на кухне, отнимал всё время. Он подменял шефа во время командировок того за границу. Ходили упорные слухи, что шеф хочет остаться там и это дело времени. Леон понимал: осталось немного, и он нацепит на себя большой белый колпак шеф-повара. 

Так они и жили: Антонине удавалось раз в месяц продавать свою картину, и это было уже хорошо. Леон же, основной добытчик, получал основную часть доходов. На эти деньги они и существовали.

Однажды жена заметила, что ей постоянно хочется селедочки, и, искоса взглянув на мужа, спросила: «Леон, ты не знаешь, почему?»

Тот, выпучив глаза, встал и, мотая лысой головой, изображая полное недоумение, спросил: «Тюня, ты беременна?»

Он хотел схватить её и начать мять в своих руках, что было для него высшей степенью проявления любви к любимому человеку. Но она вырвалась и предупредила, что не хочет в очередной раз валяться на полу. В этот раз она и так родит!

Спустя девять месяцев в их доме раздался плач младенца — это была новорождённая Анна! Жизнь стала хоть и тесной, но гораздо веселее. Леон души не чаял в дочери и проводил много свободного времени у её кроватки, что совершенно не умаляло его любви к старшему сыну.

Дела шли хорошо. Денег вполне хватало, но о покупке собственной квартиры говорить не приходилось. Да и так неплохо, всё было на своих местах.

Но вот незадача: Леон стал прикладываться к рюмочке, а чаще — к стакану. А начиналось всё безобидно. В их ресторан стали поставлять вина напрямую из Франции, и хозяин придумал проводить дегустацию нового товара. К этому действу он привлекал избранных «ценителей», в число которых входил и Леон.

Начиналось всё легко и вполне культурно, но заканчивалось, как всегда: к утру он приезжал на такси, а иногда просто приползал домой. Леон любил праздники: дни рождения, именины, крестины — всё не перечислить сейчас, — если куда звали, он никогда не отказывался.

Но была у него и необычная мания: как только он захмелеет, особенно если это происходило дома, он брал заранее заготовленный холст, этюдник с красками и уходил на бульвары писать — причём, в любое время дня и в любую погоду.

Конечно, никто не обращался к психологу, чтобы выяснить причину такого поведения… Человек волен делать то, что ему захочется — это факт. Это главная прерогатива демократии, к которой мы так долго прорывались с потом и кровью. Но что в это время руководило этим человеком, наверное, он и сам не знал.

Наверное, была тому причина — затаённая страсть к живописи, которую он так и не реализовал в жизни, — а творчество Антонины всё время подливало в этот огонь, бушевавший в его груди, тоненькие струйки бензина. Трезвый, он вполне нормальный человек, но стоило только выпить, портал творчества открывался, и его несло…

Марату стукнуло пять лет. Юбилей! Ну как тут без гостей, как тут не выпить? Закуски полон стол. Поздравляют юбиляра, поздравляют родителей. Все веселы. В основном присутствуют молодые художественные дарования — друзья Антонины, ну и, конечно, бабушка малыша, а по-другому мама Тони. От Леона — никого…

– У меня тост! Тут все пьют за моего любимого сына, Маратика, — и это хорошо, — а я хочу выпить за его маму, то есть, мою любимую жену! — произнёс Леон, покачиваясь, и от этого вино, налитое в бокал, выливалось на скатерть. Антонина улыбалась, принимая слова мужа как должное.

– Так вот, лучше её нет на белом свете! — продолжил он, указывая свободной рукой на Антонину. — Но она не только прекрасная жена и мать, она… Она великий художник современности! Я думаю, меня все поддержат в этом!

Он поставил бокал на стол и неуклюже полез из-за стола.

– Я вам сейчас покажу! Сейчас!

Он подошёл к мольберту и смахнул занавес, который скрывал картину. Перед всеми явилась работа Антонины.

– Смотрите, это шедевр!

Леон снял картину с мольберта и обнял её, насколько это было возможно.

– Вы ничего не понимаете! Хотите, я пойду сейчас и продам её втридорога? А? Я не слышу рукоплесканий! Ну, кто со мной?

И он величественно обвёл взглядом присутствующих.

– Молчите, трусы…, а я продам! — И он уверенно двинулся к двери…

– Леон, верим, верим, — только не ходи никуда! — прозвучал одинокий голос, но при этом никто не сдвинулся с места…

На улице шёл дождь. Лысина Леона серебрилась в отблесках фонарей. На Тверской их было достаточно, так же, как и проституток, которые жались мокрыми кучками к своим «мамкам», пугаясь проходящего мимо них «маньяка» с картиной…

– Куда этот придурок чешет?

– А кто его знает… Псих какой-то… Такому попадёшься — прощайся с мамой!

Разговор был прост и неприхотлив, но очень хорошо характеризовал одержимого единой целью человека. Девочки очень удивились, когда этот, по их мнению, «псих» остановился напротив входа фешенебельной гостиницы «Ритц Карлтон» и, постояв немного, переминаясь с ноги на ногу, решительно двинулся к дверям. Как пропустили его охранники, трудно сказать, но Леон произносит имя миллиардера Ричарда Бергсона, и те его пропускают. Молодой человек направляется в бар, думая, что там достаточно денежных мешков, с которыми можно и аукцион провести.

Но в баре оказалось пусто. Не смутившись, он направился в холл гостиницы, где сел на богатые кожаные кресла, выставив вперёд картину, думая, что теперь уж все присутствующие бросятся спрашивать у него цену. Мимо прошли два японца, но казалось, что фигура мокрого лысого мужчины их привлекала больше, чем то, что тот предлагал им купить. Они с большим удовольствием согласились бы сфотографироваться с подобным типом, чтобы потом хвалиться перед знакомыми, каких оригиналов пускают в России в престижный отель и почему-то никто не вызывает полицию.

Леон почувствовал, что глаза его смыкаются, и он заваливается на бок. А тут ещё очень добрый дядя, в форменной фуражке и белых перчатках, стал показывать ему в сторону входной двери. Надо было уходить, и под недоуменные взгляды постояльцев он покинул холл. На улице по-прежнему шёл дождь… По дороге встретились какие-то молодые люди, которые в открытую стали восхищаться произведением искусства, но цена, которую им решил озвучить Леон, для них оказалась неприемлемой. Они потолкались немного и, огорчённые несостоявшейся сделкой, ушли.

– Я хочу рисовать, я тоже художник! Но картины моей жены лучше, покупайте, не пожалеете!

Наконец-то он встал с мокрой лавки и пошёл домой. Его «молниеносная победа» на сей раз не состоялась. Но всё ещё впереди, и он хорошо это знал: он сделает всё, чтобы его Тоня стала известной. Да, ему самому… Уже, может, и поздно… Да, и в своих лобстерах он разбирается куда больше, чем в тонкостях живописи… Но это с какой стороны посмотреть?

Бульвары, бульвары, он исходил здесь всё вдоль и поперёк! Он знает каждую лавочку. А может, лечь и тут заснуть? Холодно… Идёт дождь… Надо домой…

На следующий день Леон лежал с простудой. Антонина, верная жена, отпаивала его целебными травами. Она смотрела на Леона, как на инопланетянина: «Кто он? Почему так участвует в её жизни? До этого у неё, в основном, были «мачо». Они «срубали дерево», а потом в кусты, как самые подлые трусливые кролики. А Леон стоит за неё во всём, кажется, он жизнь свою готов отдать ради неё и её живописи. А она, достаточно ли обращает внимание на своего ангела хранителя? Картины, вернисажи, встречи… Между всем этим, как некое вкрапление, дети… И всегда занятая бабушка, которая толком детей накормить не может… Она помешалась на своей работе: ей иногда кажется, что она не корректор, а великий писатель, властительница слова!

Леон уже на следующий день колдовал над стряпнёй в ресторане. Жизнь налаживалась и входила в своё русло. Надо было что-то делать! Что-то менять. Он это хорошо понимал. Антонина хорошо знала, что мужу тесно на кухне ресторана, что вся его душа рвётся на волю, а на что тогда жить? Но надо постараться, найти ему отдушину, надо что-то придумать.

– Леон, а что, если ты будешь посещать занятия моего Гуру! Он и не из таких оболтусов художников делал! А из тебя и делать ничего не надо, тебя просто нужно в правильную сторону направить, а это он в два счёта сделает! — Антонина восхищёнными глазами смотрела на своего мужа.

– Ну, что ты думаешь по этому поводу? Это идея! Верь мне! Всё будет хорошо!

Леон встал и пошёл в мастерскую жены.

– Ты куда, Лео?

– Бумагу собирать и карандаши! Ты лучше скажи: когда у него занятия? Я… буду художником? — он так взглянул на свою жену, что ответ мог быть только безальтернативным:

– Будешь, Лео, будешь!

Антонина ласково погладила мужа по голове, а потом нежно обняла его, прижавшись головой к его груди, А где-то далеко, в глубине её подсознания вырисовывался облик её новой картины...

                (продолжение следует)
 
 
                Декабрь 2017г.*)