Н. Северный. Честь имею, ч. 1 Встреча в пути

             
                Николай СЕВЕРНЫЙ
                Севастополь
                Честь имею... Повесть
                часть первая. Встреча в пути
   
                1
      Несколько лет назад мне посчастливилось впервые побывать во Владивостоке, по командировке на научную конференцию.

Мы добирались в город с ночного самолета из Хабаровска. Взяли такси. И как-то стихийно в машине собрались, кроме меня, одни военнослужащие. На заднем сиденье вместе со мной расположились совсем юный долговязый матросик и пухлый, добродушного вида старший лейтенант береговой службы. А впереди, рядом с водителем сел плотный, сурового вида мужчина в пальто, тоже оказавшийся, как выяснилось потом, моряком. И всем нам необходимо было поскорее попасть во Владивосток — кому домой, а кому по делам службы; ждать, когда пойдет утренний автобус из аэропорта, никто не хотел.

И вот машина пошла кружить среди сопок в, казалось, непроглядной темноте. Луны не было видно; даже звезды, которые висели над нами во время полета, теперь исчезли, потерялись за облаками. Лишь свет фар выхватывал из темноты очертания дороги, склоны сопок, заросшие лесом, да отдельные деревья, голые и поникшие, будто съежившиеся от октябрьского холода, и какие-то редкие домики и строения по сторонам.

Наш водитель, разбитной и общительный малый, чубастый и чернявый, неотразимый, как кубанский казак, лихо гнал «Волгу» по почти пустынной дороге. Цену за ночную доставку он нам назначил вперед и теперь, довольный и успокоенный, тихо напевал себе что-то под нос. Время от времени он переставал петь и бросал незначащие реплики или обращался к нам; видно, ему хотелось завязать разговор со своими пассажирами, пообщаться с новыми людьми, прилетевшими откуда-то из центра, услышать что-либо интересное, какие-нибудь свежие столичные новости, и он нащупывал подходящую нить для беседы.

Однако человек, сидевший рядом с ним, не проявлял ни малейшей склонности к разговору и никак не отзывался на его реплики, — то ли он весь ушел в свои мысли, пробуждаемые ночной дорогой, то ли собирался немного подремать в пути. Морячок, наш юный попутчик, решил, должно быть, строго соблюдать субординацию и не мешаться в разговоре старших. Он молча затих в своем углу и за всю дорогу не сказал ни слова.Меня в этот час тоже что-то не очень тянуло к необязательной беседе. Голову переполняло множество впечатлений от пути сюда через всю Россию да мысли об остановке в незнакомом городе. И я только спросил — лишь чтобы устранить неловкость невязавшегося разговора, — можно ли у них здесь устроиться в гостиницу, да еще в такой поздний час?.. На что водитель охотно ответил, что можно, а затем сообщил, что сам-то он живет не во Владивостоке, а под ним, в заливе, в городке под названием Большой Камень, и что на своей машине мотается на заработки повсюду — и во Владивосток, и аэропорт, и в Артем…

На этом наш с ним обмен мнениями и закончился. Зато наш четвертый попутчик, мой сосед старший лейтенант, был больше расположен к беседе и с видимой готовностью откликнулся на желание завязать разговор. Уважительно выждав, пока я выяснял свои вопросы, он вдруг с воодушевлением объявил, что бывал в этом самом Большом Камне и находит его очень даже неплохим — приятственным, как он выразился, — местом для жительства. На что водитель трезво рассудил, что ему лично, в общем, без разницы, где жить, — там ли, или в Находке, либо в самом Владике: ведь все равно, вся его жизнь проходит в пути, за рулем. — Были бы только заработки хорошие, а остальное не имеет большого значения!..

Так и завязался этот сначала незатейливый, такой обычный в пути ночной разговор не знавших друг друга людей. Мой сосед так же учтиво, на «вы», но убежденно возразил водителю:
— Не скажите! Место жительства для любого человека имеет большое значение. Это оттого, что вы везде бываете, все видите, вам не важно… — И вдруг вежливо, почти осторожно осведомился: — А вы женаты?.. — и сам, по-видимому, смутился от своего вопроса. Но его собеседник с готовностью и явным удовлетворением отвечал:
— А как же!.. Давно женат, уже двое ребят имеется.

— Ну, а как же ваша жена… ей разве все равно, где жить? Что она у вас делает?..
— Как что? — от искреннего удивления «кубанский казак» даже повернулся вполоборота к своему неожиданному оппоненту; в голосе его проскользнуло снисходительное пренебрежение и нескрываемое самодовольство: — ждет меня!.. Воспитывает детей… За нашими двумя бандитами глаз да глаз нужен. Вообще-то она у меня имеет специальность, работала раньше кулинаром. А теперь вот, хоть временно, сидит дома и занимается хозяйством, детьми. Младшему только три еще… И что, ей разве важно, в каком месте жить, в городе или в поселке каком? — важно, чтобы дом был свой да муж надежный, чтоб обеспечивал семью! — Разве не так?.. — и он с торжествующим видом снова оглянулся к нам.

— Дом это, конечно, хорошо, — не сдавался старший лейтенант, — но все же небезразлично, где человеку жить, особенно семейному. — Видимо, эта тема волновала его, и ему непременно хотелось высказаться. По складу характера он явно не относился к скрытным или даже просто сдержанным людям: что принадлежит ему или происходит с ним, в его окружении, о том можно, не опасаясь, сообщить миру!.. И скоро мы уже знали, что служит он ротным в береговой части, и живут они, офицеры и прапорщики с семьями, в военном поселке вдали от города. В поселке этом всего каких-нибудь десятка три домов наберется; правда, есть и пятиэтажных несколько, но в основном для комсостава и под общежития, да дома гостиничного типа. И хоть есть у них свой магазин и почта, и даже клуб при части, все равно жена жалуется на скуку и, как она называет, бесперспективность их жизни. Чуть что, обвиняет в этом его, говорит, что только из-за его прихоти — после училища он сам попросился служить на восток — они попали в эту беспросветную дыру!.. Живут они там уже целых три года, и не известно, сколько еще пробудут; а ему надо хотя бы очередное звание получить…

А жена у него городская, родилась и выросла в Саратове, их родном городе, и имеет высшее образование. Работает здесь, у них при части, в канцелярии. Вот и поди, решай: все ли равно, где жить человеку — в хорошем ли городе, как, к примеру, Владивосток или Саратов, где много народу и всяческая культура и развлечения, или в лесах и сопках на краю света?!.

— Знать, жена ваша слишком избалована… небось, маменькина дочка, — насмешливо отозвался водитель. — Дома, понятное дело, ей во всем потакали и все за нее делали. А стоило перейти на собственное хозяйство, узнать житейские трудности, так она сразу и застонала!.. Хлипких вы, служивые, в жены себе выбираете — несамостоятельных и непригодных к жизни. А все потому, что стараетесь ухватить институток каких-нибудь, с высшим образованием, или совсем девчонок берете замуж, прямо со школы. А что они могут, свистульки мокрохвостые, к чему готовы в жизни? — Да ни к чему, кроме нытья да паники! И зачем они нужны, эти цацы институтские, в вашей армейской жизни; виснут такие фифы на шее у бедного мужика вечным и несуразным хомутом, от которого избавиться никак не можно: тут тебе и партком на страже, и командир пропишет ижицу, и женсоветы всякие… Вот если бы она уже пожила лет несколько самостоятельно, без мамы и папочки, да повкалывала где-нибудь на производстве или в колхозе, вот тогда бы смогла стать настоящей хозяйкой дома и подпорой мужу, была бы способна поднять семью. А так — одни недоразумения и слезы, да сцены по всякому случаю…

— Ну почему же! — примирительно, точно оправдываясь, заговорил мой сосед. — Моя жена тоже ведет хозяйство, на семейные заботы не жалуется; только вот, говорит, жизнь у нас скучная. Ведь я по целым дням в гарнизоне, прихожу поздно, а когда дежурство, то и ночами…

И он стал рассказывать прозаические вещи о жизни в изолированном поселке при гарнизоне, затерянном где-то среди сопок вдали от моря и от городов, со своим сложившимся монотонным укладом, обычаями, проблемами. И едва ли не самой болезненной из всех проблем, тяготившей жителей этого затерянного мира, была, по его словам, нехватка человеческого общения. У каждого из них, у каждой семьи был свой собственный круг знакомых и приятельских связей, и он не мог быть достаточно широким. И основным проявлением каждого такого товарищеского сообщества, незатейливой сутью его самовыражения были постоянные и урочные, как графики движения далеких отсюда поездов, хождения в гости друг к другу. У старшего лейтенанта с женой тоже был свой постоянный приятельский круг из двух-трех семей, таких же молодых и неустроенных, как они сами. Для них, как и всех других, стало неписаной традицией каждую субботу под вечер идти к кому-либо из них и, если в этот день не было дежурства или караула, сидеть до поздней ночи, а то и до утра, за картами; а потом, поспав несколько часов, снова собираться, чтобы продолжить это занятие до вечера. Благо, пояснил рассказчик, ребенок у них сейчас находился на отгуле, у тещи, и они с женой были свободны. В такой компании, среди своих людей, и жилось как-то легче, веселее, и казалось, что отступали куда-то неустроенность и повседневные заботы, обиды и несправедливости. Они пили, танцевали и пели от души, дурачились, как могли, играли в карты до изнеможения. Спиртного у них в поселке не продавалось совсем, и это превратилось в непреходящую, исключительную заботу каждого служивого; всякий, кто возвращался откуда-либо из отпусков или командировок, вез с собой водку впрок, сколько только было возможно захватить…

Рассказ старшего лейтенанта оживил нашу неразговорчивую компанию. Правда, пассажир на переднем сиденье по-прежнему ни словом, ни жестом не реагировал на все сказанное. А мне жизнь военнослужащих была знакома мало, да и то только лишь по Севастополю, через приятелей, морских офицеров. — Ясное дело, у моряков совсем другие порядки, другая жизнь. Шофер наш долго слушал, внимательно и будто с сочувствием, и не перебивал рассказчика; но было видно, что его так и подмывает желание высказаться, дать свою оценку лейтенантовой жизни, и он только сдерживает себя. Он то хмыкал насмешливо, то оглядывался к нам с превосходством бывалого и все знающего человека и всем своим видом давал понять, что знает такое, чего служивый и не видывал. Но при последних словах старшего лейтенанта он все-таки не удержался от реплики:

— И что, здорово у вас пьют?.. — в вопросе прозвучал каверзный, затаенный подвох. Но служивый будто не заметил его.
— У, еще как! — чистосердечно признался он. — Бывает, что не хватит на какой-нибудь повод, так идешь занимать к соседу. И куда только уходит, проклятая!.. А что делать? — смиренно заключил он, как бы отдавая себя на суд слушателей.
Образовалась небольшая пауза. Никто не поддержал разговора; видимо, трудно было что-либо пожелать или посоветовать человеку. Матросик наш в пути заснул и не подавал никаких признаков присутствия. Человек впереди сидел все так же молча, даже не поворачивая головы; он тоже не проявлял к разговору ни малейшего видимого интереса. Но я заметил, что он не спит и так же, как водитель, зорко всматривается в дорогу. И было неясно, вникает ли он в разговор или пропускает его мимо ушей, думает о чем-то своем.

Лишь один простодушный старший лейтенант не мог уняться. Сроду не встречал я такого доверчивого человека. Должно быть, в жизни он еще не много пострадал от этой своей доверчивости, и сейчас ему так хотелось, чтобы его выслушали до конца, вошли в его положение, посочувствовали ему. И он, не дожидаясь новых вопросов, не смущаясь даже нашим молчанием, продолжал рассказывать о своей рутинной службе и незавидном и сером, как сукно солдатской шинели, гарнизонном быте, вызывая непроизвольное чувство неловкости за проникновение в тайны чужой жизни… И только искуситель-возница сохранял демонстративный интерес к его откровениям, умело и притворно поддакивал или возражал ему и своими короткими, но колкими и порою безжалостными замечаниями подливал масла в огонь, провоцируя на новые признания. Верно, это доставляло ему определенное удовольствие. Выбрав подходящее место, он с невинным выражением спросил, как бы доверительно вдруг переходя на «ты»:
— А жена у тебя курит, небось?..

Офицер снова не почувствовал никакого подвоха.
— Курит… — сокрушенно признался он, будто винясь в своем бессилии что-либо изменить. — Да она начала еще в институте, тайком от родителей, конечно. А потом вот привыкла и отвыкнуть уже не может… Если я ей говорю, что не дело это, так она мне отвечает: «Не лишай меня последней радости в жизни!» — Да ведь теперь вся молодежь курит, и девушки тоже, совсем как на Западе, может, еще и больше. Сам-то я, правда, некурящий; а у них считается чуть ли не зазорным, если женщина или девушка не курит или пить не умеет.

— Так она у тебя еще и пьет?!. — притворно удивился водитель. — Вот это да! Ну и женщину ты себе отхватил! С такой и в любой глуши не соскучишься, не пропадешь.
— Да нет, что вы, — вежливо, не замечая насмешки, оправдывался старший лейтенант. — Так, в меру, в компании, как все…

— Ничего, еще научится, — убежденно заявил его оппонент, будто речь шла не о чужом, не знакомом ему человеке, а о ком-то хорошо известном, давно проявившем себя.
— Нет, это не так… — неуверенно возразил служивый, — она у меня умная женщина. Просто обстоятельства так сложились, я ее понимаю. Когда я ее упрекаю, она говорит мне: «Вот захочу — и сразу брошу!..» Или: «Вот привезем Ляльку от мамы, тогда…» — И я ей верю, подожду.

— Добрый вы человек, товарищ старший лейтенант, — нарочито официально, с ядовитой вежливостью и снова на «вы» заговорил с ним кубанский казак, — ну прямо душа-миролюб, да и только! Вам бы батюшкой в приходе служить, а не ротным командиром… Да моя баба на другой день вылетела бы за порог, если б такую блажь себе позволяла! Или бы тут же бросила всю эту дурь, как только я ей сказал, — если бы вдруг вздумала курить или попивать, я ей враз бы показал ее место!.. Порченая баба женщина, которая курит, я так скажу, и никто меня не переубедит. — Вот они все ваши, с образованием… И нечего с ней цацкаться! — разошелся он, словно речь шла о непорядке в его собственном доме.

Он долго и сердито, выложив свою принципиальную позицию, возмущался и что-то еще ворчал, негодуя на весь женский род. А старший лейтенант, по всей видимости, нимало не смущался его негодованием и, точно заговоренный, продолжал защищать и оправдывать свою жену. В подобной обстановке другой, более сдержанный по складу натуры, не стал бы раскрываться перед чужими людьми, не рискнул так легко и просто выставлять напоказ перипетии своей жизни, маленькие тайны семьи. А этот без всякого стеснения все рассказывал и рассказывал, какая умная и образованная у него жена, как много она читает, — не то что он, простой армейский служака, — и не пропускает у них в клубе ни одного фильма, ни одного вечера. Он может гордиться ею…

…И при каждом его признании и откровении, чуть ли не при каждом слове наш водитель все больше кривился и морщился, как от чего-то кислющего, и, уже не скрывая своего откровенного презрения, чертыхался. А когда молодой офицер, преисполненный добродушного тщеславия образцового мужа и семьянина, заявил, что в свободные от дежурства дни он сам варит обеды, и вообще готовит чаще, чем жена, и что это у него хорошо получается, — по крайней мере, жене нравится, — водитель, пораженный услышанным, на минуту опешил, а опомнившись, саркастически изрек, окончательно перейдя на «ты» и подчеркивая этим, что не считает больше своего оппонента достойным уважения:

— Ну ты, однако, и силен, старлей!.. Может, ты еще сам и стираешь, покуда супружница ходит в кино и по клубам. — В голосе его звучала уже нескрываемая издевка и высокомерная насмешка человека, знающего себе цену. Должно быть, такого мужика-простофилю он в своей недолгой еще жизни встречал впервые.

— Конечно, — с простодушной открытостью откликнулся тот, вовсе не замечая ядовитого высокомерия водителя, — когда я свободен или после дежурства, включаю машину и все стираю, особенно крупное…

Для нашего казака это было уже чересчур, подобно неслыханному святотатству. «Небось, потом и гладишь сам? — не унимался он, решив, видно, до конца сразить ненормального вояку. — Что же у тебя жена-то делает?» — Положение явно казалось ему смехотворным.

— А… работает, — только и нашел что сказать старлей. Подумав, он удовлетворенно добавил: — С дочкой занимается… когда она с нами. И потом, у нее всякие общественные дела!..

— Э, брат, знаем мы эти общественные дела! — со своей все понимающей, саркастической усмешкой заявил водитель. — Одна морока да переливание из пустого в порожнее. Дымовая завеса все это, старлей, и никогда до добра не доводит… Попомни мои слова! — Я бы своей ни в жизнь не позволил болтаться где-то по завкомам да клубам, — что ей, дома дела нет?!.

Разговор, несмотря на его банальность и неожиданную курьезность, принимал рискованный оборот. Становилось уже почему-то жалко добродушного и безропотного офицера-милягу, и неловко было видеть, как бравый и самоуверенный водитель, годами немногим старше его, ради забавы так легко и ловко, играючи провоцирует его на неуместную откровенность и унизительные саморазоблачения, заставляет раскрывать перед незнакомыми людьми свои взгляды на существо семейной жизни. Такое, разумеется, бывает со многими еще молодыми супругами, слишком восторженными и неосторожными, еще не утратившими способности вкушать радости семейной жизни, хоть порою и испытавшими уже вязкую горечь житейских проблем; но тут — это было уж чересчур!..

Но бесхитростный старший лейтенант упорно не замечал насмешки и попытался даже поучать своего противника, наставлять его на понятный для себя путь праведности и снисхождения. В ответ на возмущенную тираду водителя он так же простодушно и почти с уверенностью рассудил:

— Вы очень строги к своей жене! Это же как тиранство — подавлять личность близкого человека, я так считаю… Вашей жене, наверное, трудно с вами, нет от вас взаимопонимания… — Он так и сказал: «взаимопонимания».
От неожиданного обвинения водитель раздраженно фыркнул:
 
— Блажь все это, лишние сантименты да морока разная… Да ей некогда капризы выставлять, фокусы всякие выделывать, она всегда на своем месте и знает, что от нее требуется. И дом наш держит в полном порядке, не то что некоторые цацы, и не взваливает на мужа свои обязанности! Ей об них напоминать не надо, или просить ее о чем: сама печи топит, сама все стирает и уж готовит, будьте уверены, любой позавидует. — Зачем я буду в эти дела вмешиваться? И в рейс мужа проводит в любое время, хоть в ночь, хоть рано утром, все приготовит и согреет в лучшем виде, и накормит, и успокоит. — Разве не такая должна быть у нас подруга жизни?!. Я в ней уверен на сто, она все сделает лучшим образом, можете не сомневаться. А наше мужское дело — зарабатывать побольше грошей, чтобы семья ни в чем не нуждалась; чего тут антимонии разводить! Всякая баба сама должна быть с пониманием, и должна хорошо знать это, а иначе ей незачем замуж идти … — категорично закончил он и с торжествующим видом повернул голову в нашу сторону.

— Каким пониманием? — недоверчиво допытывался старший лейтенант.
— С пониманием своего места в семье и ответственности за семью, за детей и мужа!.. — Парень уже не скрывал своего полного превосходства и очевидного презрения и к «помешанному» служаке, и к его разрекламированной супруге. Теперь он даже нехотя отвечал на рассуждения и доводы офицера, который по инерции еще продолжал что-то доказывать и объяснять ему. Видно было, что каждый остался решительно при своих, таких противоположных убеждениях, и никакое, даже малейшее их сближение немыслимо и невозможно. И нам, невольным свидетелям их спора, оставалось лишь посочувствовать бесхитростному добряге-офицеру; он так неосторожно раскрыл перед чужими людьми свою доверчивую душу, желая и ожидая, наверное, если не полного одобрения, то хотя бы понимания, а встретил в ответ насмешку и такое категорическое, резкое осуждение!.. «Да хотя бы уж извлек он из этого случайного дорожного разговора урок для себя на будущее, стал бы впредь более сдержан и осмотрителен», — подумал я тогда.
2
Наше ночное путешествие быстро подходило к концу; мы катили уже по пригороду Владивостока. Езды от аэропорта оказалось меньше часа.

Когда мы въехали в город, первым из машины вышел матрос. Уж не знаю, какое на него произвело впечатление то, что он мог услышать, но он тихо рассчитался с водителем, невнятно произнес нам «до свидания» и, выйдя из машины, растворился в темноте ночной улицы. Старший лейтенант попросил подвезти его по какому-то адресу, где он собирался остановиться у знакомых. На что водитель без всякого стеснения заявил, что это только за дополнительную плату, так как в его расчет не входит развозить всех по городу. Офицер не противился и согласился без пререканий.

Какое-то время мы кружили по слабо освещенному спящему городу, поднялись на крутую горку и по неровной булыжной мостовой покатили вниз. «Вот здесь», — показал наш попутчик, и машина затормозила у мрачноватого старого здания. Попрощавшись с нами, он стал выбираться из кабины, и при свете вспыхнувшего внутреннего освещения я разглядел его круглое и добродушное лицо: глаза были маленькие и казались близорукими, и выражение лица в эту минуту было растерянным, почти беспомощным. — Надеть на него очки, и увидишь Сергея Бондарчука в роли Пьера Безухова, только ростом поменьше и сложением пополнее… Водитель вышел с ним достать вещи из багажника, и они еще о чем-то возбужденно говорили на холодном ветру приморской ночи. Вернувшись в машину, он в сердцах хлопнул дверкой и, вдруг неожиданно и красноречиво покрутив пальцами возле виска, с досадным пренебрежением бросил:
— Ненормальный какой-то!.. Чокнутый, да и только!

И тут же, как бы подчеркивая, что тот больше не занимает его и не заслуживает нашего внимания, понизив тон, деловито справился, куда нас отвезти. Я ответил, что в любую гостиницу, где можно в этот час устроиться… И тут человек на переднем сидении, будто очнувшись от дорожной дремоты, впервые за весь путь заговорил.
— Везите нас во «Владивосток». Там устроимся, — лаконично и уверенно произнес он. Вопрос был решен.

Шофер утвердительно пробурчал что-то, включил сцепление, и мы вновь двинулись кружить по городу, то поднимаясь в гору, то скатываясь вниз по склонам. А минут через десять, въехав на очередную горку, лихо подкатили к высокому зданию гостиницы. Вытащив свои вещи, мы стали расплачиваться с нашим возницей. Сверх суммы, назначенной в аэропорту, разбитной парень взял с нас плату еще и за, как он выразился, доставку прямо к месту обитания. Мы также безропотно рассчитались с ним и пошли ко входу отеля.

Меня не оставляла неуверенность, естественно сопутствующая всякой поездке в чужой, незнакомый город: вряд ли в такое время в гостинице, да еще интуристовской, найдутся свободные места. Завтра-то все образуется, Оргкомитет конференции, на которую я приехал, приготовил жилье для всех участников; а сегодня нужно устроиться хотя бы до утра. Напротив, мой попутчик не проявлял никакого беспокойства. Уверенно и совершенно спокойно он направился через вестибюль в приемный холл гостиницы, коротко сказав мне:
— Сейчас все уладим. Идемте!..

По всему было видно, что он здесь не первый раз, и я, полагаясь на его опыт и несомненное знакомство с местными порядками, с надеждой пошел за ним. Мы вошли в теплый и уютный холл гостиницы. Большие люстры помещения были выключены, и в нем горели лишь настенные лампы ночного освещения. Было совсем безлюдно и тихо. За длинным барьером застекленной регистрационной стойки сидела лишь одна дежурная-администратор, немолодая приятная женщина, и, не поднимая головы, писала при свете настольной лампы. Она оторвалась от своей работы, чтобы поздороваться с нами, и мой спутник, приветливо обратившись к ней по имени и отчеству, поинтересовался ее здоровьем и делами. Ответив, женщина спросила его: «Вам на сколько?..»

— На пару дней мне и… — тут он заговорщицки посмотрел мне в лицо, и я увидел его улыбку, открытую и дружелюбную, — и на недельку для товарища.
Я подтвердил это и сообщил, что прибыл к ним на конференцию. Дежурная ответила: «Очень хорошо! Все приезжие размещаются у нас. Вы должны быть в списках иногородних участников; как Ваша фамилия?..»

Через несколько минут, заполнив анкеты, мы уже оформляли документы и кратковременную прописку для пребывания в полузакрытом городе. И пока мы делали это, обмениваясь репликами и несложными вопросами, я невольно и бессознательно пригляделся к своему нежданному покровителю.

Сейчас, в приглушенном свете гостиницы, он уже не выглядел таким замкнутым и непроницаемым, каким показался мне в дороге. Правда, лица его я тогда почти не разглядел в темноте, видел лишь широкую спину да крутой затылок… А теперь обнаружил, что и лицо его, и весь облик располагали к общению; передо мной был человек с симпатичным русским лицом и открытой и доброй, ироничной улыбкой. Крепкая, ладно-скроенная фигура, крупная голова с широким лбом. Взгляд темных глаз вдумчивый и внимательный, какой бывает у человека бывалого и много видевшего. Густые кудлатые брови, густая, слегка седеющая шевелюра и совсем седые виски. Низкий, бархатистый тембр голоса.

Темные живые глаза его смотрели на дежурную с уважительным почтением, на меня — с добрым лукавством и искренним вниманием.

— Вам вместе? — спросила дежурная, продолжая просматривать свой журнал и отыскивая в нем свободные места. — Отдельных номеров у меня сейчас нет, вероятно, будут завтра… Есть двухместные на четвертом и седьмом этаже; вот еще на девятом.  Где Вам лучше?..

— Не беспокойтесь, спасибо, — заверил ее мой попутчик, — нас вполне устроит двухместный. — Тут он снова с загадочной усмешкой посмотрел на меня и, не видя возражений, добавил: — Если можно, дайте на залив, и повыше… Товарищ никогда здесь не был, надо показать ему всю нашу красоту!..

Я молчаливо соглашался на все, всецело полагаясь на своего ведущего и лишь смутно догадываясь, о чем идет речь. И лишь потом, утром, увидев в окно с девятого этажа картину океанского залива, понял подлинный смысл их разговора.

В лифте мы поднялись на самый верх притихшего, засыпающего отеля, побеспокоили дежурную этажа и по тихому, застеленному ковровой дорожкой коридору прошли в самый конец этажа, в угловой номер. Был уже второй час ночи. Стали раздеваться, мыться, располагаться на ночлег, поддерживая не очень оживленный разговор. Оказалось, что мы летели одним рейсом из Хабаровска до Владивостока… Из открытого саквояжа моего соседа виднелся китель с погонами капитана второго ранга. Он приехал сюда ненадолго тоже в командировку, по делам службы.
3
…Так мы и познакомились с Валерием Акимовичем. Несмотря на поздний час, решили перекусить чем было с дороги. Он достал из сумки бутерброды с колбасой («Свежие, не бойтесь! — Днем жена приготовила…»), баночку кальмаров и бутылку кубинского рому. А у меня с собой была бутылка хорошего массандровского вина, — друзья в институте посоветовали взять в дорогу: пригодится в полете!... — да половина обжаренной дома курицы, к которой за перелет я так и не подступился: за время от Москвы нас дважды покормили, и неплохо.

Мы расставили свои припасы на столе, помыли и без того чистые стаканы, открыли бутылки и баночку с деликатесом и сели за позднюю трапезу. Валерий Акимович налил рому по полстакана, и мы выпили за удачный, без задержек, перелет и за знакомство. Ром оказался довольно крепким, одновременно обжигающим и мягким. На этикетке красовалось название: «Habana Club». Никогда раньше я не пил такого и не думал, что ром может быть так хорош: прежде как-то не приходилось попробовать его, попадались обычно то ли ямайские, то ли венгерские, и все какие-то нестоящие напитки. А этот был просто отличный…

— Что, нравится?!. — улыбнулся мой спутник. — Подбросили вдруг недавно у нас в магазины…
И видя мое приятное удивление, объяснил:
— Побывал я когда-то на Кубе, довелось в молодости около трех лет служить там… Полюбил я ее тогда, — прекрасная страна, романтическая, и народ у них добрый и очень к нам, русским, дружелюбный. Попробовал и их напитки, кое-что понравилось, особенно крепкие… Вот с тех пор, если где-нибудь попадается мне гаванский ром, беру обязательно.

Мы выпили по второй чарке — за удачу, за успех дел, которые привели нас сюда. И я узнал, что живет Валерий Акимович с семьей в Комсомольске-на-Амуре, работает там на всем известном судостроительном заводе, в военной приемке. А во Владивостоке бывал много раз, и сейчас приехал, чтобы уладить ряд вопросов в техуправлении флота. В общем-то, за годы уже немалой своей службы он побывал в самых разных местах, не только на Кубе, — в Заполярье, в Ленинграде и в Сормове; служил и на Балтике, а теперь вот дослуживает на Дальнем Востоке. И я подумал, что его домочадцам пришлось, видно, немало поскитаться за ним по белу свету; впрочем, доля столь обычная для большинства семей военнослужащих. По времени некоторых событий его жизни я понял, что мы с ним почти ровесники, — он был лишь на три с небольшим года старше меня.

Он поинтересовался моей работой и тем, какие дела привели меня сюда, и я рассказал ему о конференции по Мировому океану, организуемой Дальневосточным научным центром Академии Наук СССР, и о нашем Морском гидрофизическом институте в Севастополе. Мой рассказ показался ему интересным.

— И давно Вы там живете? — спросил он.
— Да уж скоро двадцать лет… С тех пор, как окончил университет.

— Хороший ваш город, я бы сказал, прекрасный, хоть и закрытый… Служить мне там не довелось, но бывал в Севастополе несколько раз, и мне он очень понравился. Он хоть и схож с другими черноморскими портами, но все равно отличается от них всех и красотой, и своеобразием. В нем я всегда испытывал невольное ощущение истории — истории и флота, и государства; мне казалось, что мысли и дела великих русских адмиралов и тысяч простых, даже безвестных воинов наполняют саму атмосферу города… — один Малахов курган чего стоит!.. Замечательный, прекрасный город, — повторил он, — во всей стране красивее его, я думаю, один только Ленинград!..
Приятно было слышать это от бывалого моряка, москвича происхождением. И, чтобы проверить его симпатии, я спросил:

— А в Киеве Вы бывали когда-нибудь?.. — Тоже очень красивый город.
— Ну, Киев — не морской город! Верно, он красив по-своему. Но до Питера ему далеко… А вот Владивосток кое в чем соперничает с вашим Севастополем. Да сами завтра увидите!..

4
Ром был прямо-таки волшебным. Огонь бодрящего, чудодейственного напитка, казалось, поднимался из самых потаенных глубин твоего существа, оживлял воображение, воодушевлял на исключительное доверие, располагал к предельной искренности. — Невольно приходили на ум цветастые высказывания старых восточных поэтов о колдовском действии вина!.. Хотя время по-местному было совсем уже позднее, спать не хотелось: мы успели поспать в самолете, а для меня дальний перелет с запада на восток так и вообще смешал день и ночь. И мы с моим новым знакомым продолжали не спеша толковать о разных разностях, о текущей жизни и о своих профессиях. Как ровесники, мы незаметно перешли на ты, и в разговоре уже не чувствовали ни какой-либо принужденности, ни излишней скованности. Иногда случайное дорожное знакомство оставляет в жизни более значительные и глубокие следы, чем долгие месяцы, а то и годы общения либо даже закоренелого приятельства людей где-нибудь на производстве или в быту: встретится тебе на пути новый человек, содержательный и в чем-либо оригинальный, нестандартный в мышлении и взглядах, к тому же с интересной, интригующей судьбой — и ты невольно проникаешься к нему непраздным вниманием и искренним доверием.

И уже через час мы с Валерием Акимовичем разговаривали так, будто знали друг друга давным-давно, чуть ли не со школьной скамьи. Хотя и годы юности, и профессиональная жизнь у нас с ним прошли в разных местах Союза: в школе он учился в Москве, я оканчивал ее в Ростове; после школы он поступил в Высшее Военно-морское училище имени Дзержинского в Ленинграде, а я тремя годами позже в Университет. Тут я вспомнил, что трое или четверо моих одноклассников после школы тоже поехали учиться в Ленинградское военно-морское училище. «Какое? — спросил Валерий, — их, включая Пушкинское и Петергофское, несколько…» — Я не смог ответить на это и назвал лишь фамилии наших парней. Он их не знал: даже в его родном училище училось одновременно несколько сот курсантов, и невозможно было знать всех собратьев, да еще на разных факультетах; тем более что мои однокашники поступили в училище позже него.
 
Мы изрядно накурили в номере. И когда открыли окно, в густой темноте я не сразу разглядел тонкие сверкающие точки звезд. Небо прояснилось, но луны не было, а звезды были такие же, как и у нас, в центральной России. Но где-то там внизу, под нами, на огромном, уходящем в неясную даль пространстве здесь и там сверкали и вздрагивали их отражения, и это вдруг давало остро почувствовать, что перед тобою не центральная равнина, не леса и горы, над которыми мы сегодня пролетали, а самый что ни на есть край российской земли, а за ним — океан… Такого необыкновенного ощущения я еще никогда не испытывал. А если хорошенько прислушаться, сюда отчетливо долетал слабый рокочущий шум волн с залива…

5
Валерий пошел к дежурной этажа и вскоре вернулся с большим фарфоровым чайником и аккуратными расписными чашками. От чайника шел горячий аромат свежезаваренного напитка. «Почти как дома, — с явным удовольствием проговорил Валерий. — Люблю хороший чай, грешен, ни на какой кофе не променяю».

Мы с наслаждением пили крепкий душистый напиток, потом попробовали мое вино. Мягкий свет торшера возле одной из кроватей сужал пространство комнаты, делал ее обжитой и уютной, и от этого минутами начинало казаться, что сидим мы не здесь, в казенном доме на краю земли, а где-нибудь у себя в семье, среди родных, которые только ушли спать, и не спешим ко сну, потому что впереди выходной день, и беседуем, как давние друзья при редкой встрече.

Естественно, мы говорили о своей работе, о семьях и о том, что поездки, особенно дальние, разнообразят привычную повседневную жизнь, а разлуки, даже недолгие, обостряют и скрепляют чувства, придают им несомненную новизну и свежесть в спокойном, устоявшемся потоке долгой семейной жизни. Ведь в хорошей, дружной семье временная разлука — все равно что освежающая струя воздуха для ровного и давно горящего костра, — согласно рассудили мы. И оба, по какому-то неведомому совпадению хода мыслей, подумали о сегодняшнем нашем случайном попутчике. Валерий, такой, казалось, безучастный к курьезному разговору в ночной поездке из аэропорта и за всю дорогу не проронивший ни слова, неожиданно вспомнил и незадачливого старлея, и нашего удалого и язвительного возницу.

— А ведь он, шельмец, хоть и приличный бестия и деспот у себя дома, все же во многом прав. Во всяком случае, прав куда больше, чем этот размазня-лейтенант, полувоенный-полубаба! — неожиданно резко высказался он. — Это же надо так распустить жену! Мало того, что этот дуралей у нее совсем в прислугу превратился, лицо офицера потерял и позволил на себе верхом ездить, так он еще умудрился целую философию для своего лакейства выработать!.. Я не удивлюсь, если жена этому лопуху скоро начнет с успехом рога наставлять, — коли уже не начала; для этого не много ума и времени требуется. И если она этого еще не сделала, то лишь потому, что не представилось подходящего случая, — тут наш жох-водитель совершенно прав… Нельзя же быть таким тряпкой, мужик ты или не мужик, в конце концов!..

Я, хоть и чувствовал грубую правду высказанного приговора, все же был обескуражен таким решительным осуждением несчастного служивого. Выходило, что Валерия тоже не оставил равнодушным этот случайный эпизод в пути. Признаюсь, мне во время всего дорожного разговора было искренне жаль бедолагу-старлея, и открывшееся единодушное его осуждение показалось мне слишком суровым и не вполне справедливым, — каких только семей не бывает на свете! И отношения в семье у всякого складываются по-своему, бывают и не такие. Несмотря на его явные промахи и неслыханную, неоправданную доверчивость, старший лейтенант вызывал невольное сочувствие да и просто человеческую симпатию как раз своей доверчивостью и простодушием. И я попытался, правда, не очень уверенно, защитить его, оправдывая его поведение редкой мягкостью характера и бесхитростностью. Стараясь сгладить предъявленные ему обвинения, я стал возражать собеседнику:
— Ну почему ты так думаешь?.. уж обязательно и измена! Она у него, понятно, особа пустая и взбалмошная, да у таких добродушных, простосердечных мужей бывают очень даже верные жены: мужики эти безгрешны и абсолютно преданны!.. И потом…

Я не успел высказать все, привести свои мало-мальски убедительные доводы; Валерий перебил меня.
— Правильно, бывают, честь им и хвала!.. — если повезет… Да только не такие, как вот эта… — он не мог подобрать нужного, не слишком резкого слова, — жучка… Ты же слышал сам, какую несусветную ахинею она разводит перед своим растяпой-мужем, чтобы поднять себе цену в его глазах, напускает на себя важность перед мужиком, чтобы было легче водить его за нос и чтобы он не мешал ей вести вольготный образ жизни; а измена — это уже естественное следствие такой жизни, да и всего ее мышления. В ее жизненную установку не входит такая малость, как забота о муже, ее заботят лишь собственные интересы и удобства, — на его проблемы и неурядицы, какие-то там служебные трудности ей наплевать! Это не жена офицера, я уж не говорю — не друг, это же пылесос какой-то, сколопендра в юбке, да и только, — прав был водитель. С такой стервозой, прости меня, господи, никакая служба у мужика не пойдет, можешь быть уверен, — ну кто будет считаться с таким рохлей-офицером?.. И так оно и будет, если не заставить ее изменить отношение к мужу и семейным обязанностям. Но этот мямля не заставит никогда, и жизнь его, служебная карьера будут незавидными, уж поверь… Только в этом, во всем своем теперешнем положении виноват он сам, нельзя было так распускать жену… Никакого самоуважения, черт его возьми! — Тут уж бестия-шоферюга прав, и на все сто!.. Я не вмешивался в их разговор, — не хотел обижать старлея: ему и без меня досталось от водителя, и поделом...

Я не стал спорить с Валерием, не вполне уверенный в своей правоте, не находя каких-то других, достаточных доводов. А он, почувствовав мою неуверенность и мое внутреннее раздвоение, добавил:

— Вижу, ты не согласен со мной, и тебе жаль старлея… Мне по-человечески тоже жаль его, поверь, и мне были не очень-то по душе эти оскорбительные нападки в его адрес; эти ядовитые перлы и мерзкие намеки шофера задели бы за живое, обидели кого угодно! Но таков уж наш старлей, — самолюбия ни на грош, все готов прощать ближнему, даже откровенные оскорбления; он, видно, и родился с этой неискоренимой достоевщиной в душе… А тот, шоферюга, рад был стараться покуражиться над горе-офицером, благо, без последствий, показать свое полное превосходство в делах житейских, да и не только житейских! В его глазах он и военного звания вовсе не заслуживает, как и уважения, да и просто мужиком не является…

Валерий подумал немного и, не видя моего отношения к сказанному, продолжал, желая убедить меня:
— Но согласись, что ведь в чем-то принципиальном и очень для нас важном была его правота!.. Ну, не его лично, ясное дело, а правда большого людского опыта; она за так досталась этому тирану, и уж он-то сполна принял ее на вооружение. Уж кто-кто, а он в рядах первых противников пресловутой женской эмансипации; это и понятно, ведь она нарушает весь его простой и ясный миропорядок вещей. Разумеется, мало у кого из женщин эти принципы да и самые основы его семейного правления вызовут одобрение. Но он не был бы самим собой, если бы не ввел в семье домострой, таким уж он родился. Такой человек всегда знает, чего он хочет, и своего добьется…

Валерий снова остановился, раздумывая о чем-то, мне не ведомом, и я решил заступиться за бедного служивого. Я не мог до конца принять все высказанные в его адрес обвинения:
— А я почему-то думаю, что офицерик наш хоть и тряпка, как ты считаешь, и ходит под каблуком у жены, все же душа не пропащая и заслуживает счастья куда больше, чем этот деспот и тиран. И служба у него все же сложится так или иначе, я надеюсь. Ведь всякому видно, что он человек добрый, порядочный и добросовестный.
К удивлению, Валерий неожиданно согласился со мной:

— Тут ты, Юра, кое в чем прав, старлей этот служака наверняка стоящий, добросовестный, — не индюк какой-нибудь самодовольный и солдафон, а исполнительный и старательный офицер. От того шофера, окажись он в офицерском или мичманском мундире, наплакались бы любые подчиненные, потому что он тиран и деспот и во всем преследует только свой интерес. А этот совсем другой… Такие парни, как правило, учатся хорошо, настырно и к своим обязанностям еще с училища относятся очень ответственно, и хоть не всегда успевают, но стараются и никогда не халтурят, делают все честь по чести. На таких при выполнении рутинных служебных работ и операций начальство всегда может положиться: над любым заданием и поручением они корпят неотступно, не жалея сил и не считаясь со временем. Они безотказны, готовы выполнять любое поручение днем и ночью. Оттого ими вечно недовольны жены, и в семьях постоянно бывают обиды… Они чем-то похожи на старых русских поручиков из низшего сословия.

А нашему старлею служить будет нелегко везде; он, бедолага, наверняка предмет насмешек своих же сослуживцев в гарнизоне. Его собратья поразбитней, даже те, с которыми он выпивает, я полагаю, подтрунивают над ним, а недоброжелатели и проходимцы, каких хватает и среди военных, за его же безответность и наивность зло высмеивают все его промахи и либерализм в семье. Более того, они, без всякого сомнения, используют его слабости и при любой возможности стараются подставить его под гнев или недовольство начальства. Боюсь, что и подчиненные прекрасно знают и чувствуют его слабости и пользуются уязвимостью своего командира… Так что его службе не позавидуешь, как и его семейной жизни. А ведь он, по всему, честный малый, я с тобой согласен. Ну, ума Бог недодал, так это его беда, — не всем же командирам мудрецами да умниками быть. Ему бы волю покрепче да побольше характера и мужской крутости, так и цены на службе не было бы, да и в семье тоже!.. А при его натуре ему надо было на бухгалтера, что ли, или какого-нибудь агронома выучиться, а не в армию идти. Впрочем, и агроному тоже нужны и характер, и воля, я думаю…

6
Во все время этого высказывания я лишь согласно кивал, полностью разделяя приведенные соображения, и искренне радовался: безобиднейший и добросердечный старший лейтенант был прощен Валерием и почти реабилитирован в моих глазах. Я приготовился слушать дальше; но мой собеседник почему-то молчал, и я решил, что тема наша исчерпана.

Надумав ложиться, мы стали убирать стол, перебрасываясь незначительными фразами. Но у меня было ощущение, что в нашем разговоре оставалось что-то недосказанное, нечто серьезное и необычное. Это ощущение усилилось, когда Валерий снова закурил, подойдя к окну, и замолчал, задумавшись о чем-то своем. Приглушенный свет торшера падал на него сбоку, и я увидел, что смуглое лицо его, как и в дороге, вновь стало замкнутым и непроницаемым; глаза под густыми бровями еще больше потемнели. Слегка ссутулясь, он немного наклонил голову, словно вглядываясь в темноту за окном, и весь его строгий благородный профиль выражал сейчас какое-то необъяснимое напряжение и отрешенность. Но я постарался не придавать этому важного значения, отнеся возникшее у меня ощущение на счет своей излишней впечатлительности.

Мы накурились до одури. Валерий отнес на вахту посуду, и мы стали укладываться на покой. «Когда тебя разбудить? — спросил он. — Я рано буду вставать, в шесть…»
Погасили торшер, и в темноте я еще долго слышал, как ворочается и покашливает мой сосед. Мне тоже не спалось: смена часовых поясов нарушила все ритмы, а разнообразные впечатления от перелета и нашего знакомства и разговора взбудоражили меня. Вспоминая все события этого чересчур насыщенного дня, я старался переключиться с них и представить себе встречу с коллегами из Института океанологии ДВНЦ завтра, точнее, уже сегодня, через несколько часов. Мысли мои нестройно метались и перескакивали с одного предмета на другой… Неожиданно я услышал низкий, с извинительными интонациями, голос Валерия:

— Что-то не спится сегодня… Сон ушел. Видно, дорога перебила… Ты не спишь? Извини.

Я подтвердил его ощущения. Он встал и, не включая освещения, чиркнул зажигалкой: «Закуришь?..» — Я отказался, а он с явным азартом стал затягиваться сигаретой. Потом, не гася курева, снова прилег на постель. И после долгой напряженной паузы, словно еще сомневаясь в правильности своего намерения, предложил:

— Если не спишь… хочешь, расскажу тебе одну давнюю историю…
      Заинтересованный, я согласился, и Валерий заговорил снова.