О смерти

Однажды, где-то в 1990-х годах я смотрел интервью с весьма пожилым деятелем культуры. Не помню, кем он был – композитором или художником. Журналист бодро спросил: «Каковы ваши творческие планы?». И старый человек тихо, с запинкой ответил: «Мне восемьдесят шесть лет… о каких планах вы говорите?»
Меня всегда задевали дежурные фразы по поводу кончины того или иного известного человека. Вы все знаете эти штампы: «Мы понесли невосполнимую утрату… ушел из жизни выдающийся…» и далее по тексту.
Какую утрату мы понесли? В чем суть фразы, если человек уже давно не рисует, не пишет, не конструирует? Если почти все его силы на исходе жизни направлены лишь на поддержание самой жизни?
Мы можем грустить об ушедшем пожилом человеке, если он нам был близок. Но зачем приплетать сюда тему творчества, если покойный давно оставил его?
Вообще тема смерти в нашем обществе находится не то чтобы под негласным табу, но словно под какой-то цензурой. Будто бы смерть – не естественный итог жизни, а нечто ошибочное, ненужное и неправильное…
Моей тёте, которую я очень любил, было 87 лет, когда у нее случился второй инсульт. Первый – в пятьдесят. Моя тётя, сухонькая бабушка, сидела за столом, как вдруг закрыла глаза и стала заваливаться на бок. Ее успели подхватить и срочно доставили в больницу, где были прекрасные условия и хороший персонал. Но врач сразу сказал, что в таком возрасте, да еще на фоне уже перенесенного инсульта, прогноз неблагоприятный.
И, тем не менее, как предписывают правила, был проведен весь комплекс лечебных процедур. Не будь их, она, наверное, умерла бы в течение пары дней. Но из-за усилий врачей пролежала в реанимации, а затем в палате интенсивной терапии 21 день. Не приходя в сознание, изредка издавая стон… Мне остается только надеяться, что она не мучилась все это время.
Незадолго до инсульта тётя стала забывать некоторые вещи. Ухудшилось ее зрение. То есть, природа брала своё. Ничто не вечно, организм тоже изнашивается. Почти девяносто лет – это много или мало для человека?
Наша культура даже не допускает мысли о том, что старому человеку иногда нужно просто позволить уйти. Наша культура утверждает, что надо спасать его в любом случае – пусть даже после этого он останется навсегда прикованным к кровати…
Ситуацию не переломить – да мой текст и не ставит это целью. Есть ряд веских причин, определяющих именно такое положение дел в России. И, с другой стороны, я не приемлю идею эвтаназии. Хотя, если болезнь припрет, точно знаю – сломаюсь и попрошу о спасительном уколе… но в России мне его не сделают.
Почему же я решил заговорить о смерти?
Мы стали хорошо жить. Да, не смейтесь. По сравнению с 1980-ми годами улучшилось и качество жизни, и медобслуживание. Во всяком случае, если бы энцефалитный клещ укусил меня не в 1998 году, а на десять лет раньше, эти бы строки я бы точно не писал.
Итак, мы стали лучше жить. Витамины в магазине круглый год (привет пустым красноярским прилавкам в 1980-х годах). Импортное медицинское оборудование вывело диагностику и лечение на новый уровень. Новые лекарства помогают в доселе безнадежных ситуациях.
И потому мы живем дольше. В Советском Союзе никто не удивлялся скорой смерти после выхода на пенсию. Люди тяжко работали, хуже питались, их организмы рано изнашивались. Поэтому смерть  в 65 лет грустна, но обыденна. А смерть в 75 лет – это уже некий показатель долгожителя.
Сейчас все иначе. Мы с вами, почти наверняка перешагнем порог восьмидесяти лет. А когда пробьют биологические часы, технологии вновь отстрочат последний удар. А потом еще раз, и еще. Пока, наконец, наше изнуренное тело все-таки не отпустит душу на свободу.
Я могу понять, когда со смертью отчаянно борется атеист. Эти люди, кстати, вызывают у меня глубочайшее уважение своей внутренней силой. Он верят, что со смертью они полностью исчезнут – и при этом не сходят с ума от отчаяния и не пытаются наложить на себя руки. Удивительная  самодисциплина.
Но я не могу понять, когда со смертью начинает бороться престарелый верующий. Ведь, казалось бы, почти любая религия предполагает, что после смерти ты попадешь туда, где будет лучше. Так почему же вы так отчаянно отдаляете свой уход?
Здесь меня могут спросить: «А на каком основании ты задаешь этот вопрос? Что ты знаешь о смерти?»
Сейчас расскажу, что знаю.
Летом 2009 года меня перевернуло в Семеновской шивере – это сложный участок на таежной реке Кизир. Вот что писал о нем известный путешественник Г. А. Федосеев: «Это, пожалуй, самый опасный участок на Кизире. Там река, прорезав себе путь в граните, то набрасывается на скалы… то, взбесившись, неудержимо проносится между крутых валунов. На каждом шагу здесь человека подстерегает опасность. Семеновская шивера тянется на шесть километров. Много ценностей хранит она: соболиных шкурок, личных вещей промышленников. Не один смельчак погиб в этой холодной речной расщелине…»
Тем летом меня спасло только чудо – и ещё героизм ребят, которые шли впереди на катамаране. А почему я говорю про чудо – так это потому, что удивительно выжить, когда бушующий слив буквально придавливает тебя ко дну, а на тебе нет спасжилета…
Так вот – тогда я впервые почувствовал, что смерть близка. Более того – я осознал, что она неизбежна (настолько далёк был катамаран ребят, когда меня все-таки выбросило из-под воды)
И в этом момент я испытал такое пронзительное чувство вины и горечи перед мамой, что его просто невозможно передать словами. Зачем я полез в порог без спасжилета? Что теперь будет дома?
Итак, пока живы те, кому мы дороги, мы обязаны себя беречь. Не лезть в слишком рискованные места, а если уже полезли – трижды страховаться. Или, например, беречь свое здоровье – вовремя ходить по врачам.
Однажды утром я увидел на подушке кровь. Кровоточила родинка. «А может, обойдется?» – боязливо подумал я. Но кровь заливала подушку и на другое утро, и на следующее. «Меланома…» - похолодел я, начитавшись интернета. И таким угрожающим симптомом было кровотечение на ровном месте, что я снова поверил в близкую смерть. И так стало мне недоуменно-горько… что ощущения мои можно было выразить только парой слов: «Как… уже?»
Я совершенно не был готов к смерти. И не потому, что принесу горе близким, а потому, что… просто не готов и не хочу покидать этот мир!! Я побежал в больницу, выяснилось, что все в порядке, но вот это ощущение неготовности к смерти я запомнил на всю жизнь.
А потом были новые и новые походы в Саяны. И как бы тщательно я не выбирал маршруты, все равно каждый сезон оказывался на волосок от гибели. И с поваленного дерева чуть не соскользнул над бушующей 2-й Фомкиной. И с перевала Кусургашева едва не сорвался вниз. И на медвежонка случайно вышел возле Фигуристого белка…
Во всех этих случаях я испытывал глубинный, животный, физический ужас смерти. Страх перед ней настолько силен, что мгновенно мобилизует все силы организма, проясняет сознание и даже зрение у меня, близорукого, словно бы становилось острее…
Итак, отрицание смерти в зрелом возрасте вполне естественно. Борьба за жизнь абсолютно понятна. Но вот что будет в старости? Неужели и тогда я буду отчаянно цепляться за жизнь?
Мне понравилось одно интересное наблюдение. Его автор говорил: «Жизнь человека сначала расширяется, а потом сужается. Вот мы родились. Сначала даже на бок повернуться не можем. Потом наше пространство расширяется до размеров кроватки. Затем – до размеров комнаты. После – до масштабов дома, школы, города… И, повзрослев, мы можем путешествовать по всему миру.
А затем приходит старость. Снижается наша энергия. Громче заявляют о себе болезни. Мы уже не можем выехать за пределы города. Потом начинаем ходить лишь до магазина. Затем стараемся не покидать двор. После днями сидим в своей квартире. А потом уже не можем встать с кровати – как когда-то в самом раннем детстве…»
Так, может быть, все закономерно? И все, что требуется – это облегчить человеку последние дни и часы его жизни? И не надо спасать стариков от смерти – иногда даже вопреки их воле?
И тут я сам задаю себе вопрос: а в каком возрасте ты готов будешь сказать: «Хватит?» В каком возрасте сможешь сказать: «Жизнь, ты прекрасна, и я благодарен тебе за твое чудо. Но теперь я очень устал…»
Пока я не готов сказать эту фразу. Пока есть четкое внутреннее ощущение того, что не все сделано. А вот через тридцать лет, когда мне (возможно) пойдет восьмой десяток… Тогда, возможно, я и смогу встретить свой последний день без отчаянного желания его отдалить.