Крила. Глава 13

«10 августа, воскресенье. С Братом смотрели «The shooter» и «Пригоди Геркулеса». На гулянке больше всех меня достала Тетяна, которая отпускала зверские намеки, которых и в помине не было. Неформалка пела песни. Так как я пришел, сам устроил игру «Империя страсти» и победил в ней!!! Вернулся в 3 часа ночи».

Помню, когда дело дошло до прямого и непосредственного контакта с ней –что в моих «катренах» «про мутную Луну» (http://stihi.ru/2011/05/05/7346) практически описано так досконально, как отражено иносказательно в поэтике-лучше, чем описано сейчас, много точнее и недвусмысленно. Поэтика нескольких встреч-поэтика прикосновений-поэтика грез и ожиданий, и жалкая проза реальности-жестокой, «держимордной»-грубого фантика –золотинки, который запихнут в такую же красивую обертку, вместо конфетки:

Надоела мутная луна,
Все коптящая свечным огарком,
Вспоминаю летний сеновал,
Где всю ночь сосался с неформалкой...

Мы были на сеновале-потому что я выиграл «Империю страсти» в задании «раздеться до трусов», хотя мне пришлось сложнее- потому что она снимала все свои многочисленные фенечки и неформальские ремешки, включая те украшения и цепочки на щиколотках. «Ничего не предвещало». Все складывалось чересчур благоприятно для меня- желания исполнялись- я видел, как сама природа и удача ко мне благоволит. Не везет мне в картах –повезет в любви. Какая разница, кто из нас проигрывал в игру, если нам обоим это было «на руку», и пекло между ног, и муравьи в штанах. Как в песне: «Не дай мне повод!». Мы оба от этого выигрывали –выбирая наклонную плоскость и одну горизонталь, увлекшись друг другом, хотелось остаться наконец наедине и без одежды, завладев вниманием от проигранных мною «вчистую» предметов одежды, как части этой большой разыгранной партии, от каких- то досужих конкурсов, загадок на раздевание, и каких-то фокусов-покусов, которыми был выложен весь мой путь к ней, от первой встречи на лавочке, когда она со своим братом, бюстом и велосипедом спрашивая у меня дорогу к речке, вкатилась в мою жизнь со своим чертверто-пятым размером за пазухой, как будто таких уже не бывает в природе, просто ошарашив мое внимание своим неформальством.

Надоели горькие слова,
Как миндаль, как перечная мята,
Как природа щедрая твоя,
Меня тобой сделала богатым...

Я повел ее за руку, с глаз людских долой, в сначала нервенно и нетерпеливо нащупанный в темноте, и потом уже в залитой луже света из-за вышедшей из-за облака Луны, дальний, от глаз отстоящий, на задворках сарай, примеченный мной после игры на раздевание, в которую я проигрывал постоянно, сколько ни брался, из-за своего патологического невезения в это бесперспективное, но многообещающее занятие, если не только «людей посмотреть», но и «себя показать». Как по нити Ариадны мы полезли-побрели к ним в сарай, как будто уже наперегонки от нетерпения и дикого возбуждения, придерживаясь за штафет лабиринтов понастроенных заборов, и пока я пытался аккуратно лечь и разместиться, на меня то и дело вставали то грабли, то косы, то мотыги –сапы и прочий сельхозинвентарь, запрятанный в залежалом прошлогоднем сене, как «лежачие полицейские»-восставали на чужака-стараясь нанести мне «пошкодження», вывести меня из строя, make wounded, сделать меня непригодным и «устранить меня технически». Потом кто-то из молодежи прошел мимо и посмотрел в темноту на нас улегшихся, я застеснялся, и, не разбирая, и не выясняя, кто мы, и не мешая, пошел прочь, своей дорогой, как будто увидал на фестивале Вудсток двух переплетенных ногами пацификов.

Мы легли рядом и гладили друг друга. Время застыло. Время кончилось-сплющилось, как Далианские часы-только Луна, как одноглазая фара полицейского патрульного автомобиля, плавно обошла нас и осветила в своем движении слева направо, пройдясь по косой. Мы лежали жаркие-горячие, как будто наскоро вытащенная печеная картошка из костра, с неоттертой золой и сажей, попекшая подушечки пальцев так, что они на время потеряли чувствительность, прогретые желанием насквозь, я со своими науськанными рецепторами –как «лоза «перевозбужденная» на наготу», как выигравшие игру в «одно касание».

Мы застряли в выпученном сне,
Где все шорохи сигналят эхом,
Сердцем бейся, бейся в тишине..
Смейся в руку спрятанным смехом…

И мы целовались, жадно, увлеченно, подстегнутые нетерпением и азартом, наконец оставшиеся вдвоем. И я целовал ее грудь, и шею, и я распалил ее, и после того, как она постанывала, дотрагивался до ее нижних губ, и спросил ее так удивленно, как какой-то естествоиспытатель с микроскопом и постановочными опытами с жаром: «ты кончила?» Дурачок-она просто тогда увлажнилась, и я постоянно ее сдвигал с себя, и опрокидывал, потому что у меня была сильная эрекция, а я стеснялся, как будто хотел сохранить свое достоинство, и показать владение собой, тогда как природа отказывалась повиноваться, член слушаться, и пульсировал, не ослабляя притока крови.

Мы застряли в выключенном сне
Нас заводят словно фальш-моторы,
Мы бежим, и времени в обрез,
Бьюсь об груди, взглядом, как об шоры...

.. «Оставь мне мою невинность. Оставь меня девочкой» просила она- а я робел, и мне было жадно, но  я ограничивался одними этими поцелуями. Я не хотел останавливаться, дойдя до этой точки. Я не хотел, чтобы это стало моей точкой, хотелось другого знака препинания, продолжения. Было слишком мало для графа де Ля Фер. Сказать А, не сказав Б, который вошел в раж и во вкус- и которому казалось, что барьеры поддаются и она сопротивляется, отсрачивая этот момент. Только ломается для вида, но обязательно уступит, и делает это, только чтобы не показать себя распущенной, легкодоступной и гулящей, но хочет этого ничуть не меньше, чем я, и также настойчива и порывиста. Распаленный поцелуями, казалось бы, ждал новый уровень отношений, одних поцелуев и прикосновений, возможности трогать большую и голую грудь было уже запредельно мало. Хотелось полностью и безраздельно властвовать, доминировать. Но я владел собой. Взять ее грубой силой было бесчестным, торопить саму не хотелось- потому что казалось, что лето и наши встречи никогда не кончатся, и всего у нас будет в избытке и через край. Так говорит и успокаивает себя каждый, упускающий благоприятные возможности, которому кажется, что судьба будет благоволить, а удача не оставит.

Мне сейчас абсолютно неинтересно, со стоящим человеком или нет Неформалка лишилась невинности, подолгу оставаясь «технической девственницей», и мог ли я и хотел ли я, и вправе ли я вообще был этого желать, рассчитывая на обагренные ее кровью простыни-которые потащил бы себе домой как трофей-да не было тогда простыней-пучок прошлогодней соломы с собой бы тогда и потащил? Помчался бы вприпрыжку, роняя тапки по пути, довольный и счастливый, как второстепенный герой песни «Ляписа» «..профессор по лужам резво скачет…».

Но есть определенная грань, после которой интерес к человеку вообще больше ничего не значит- и какой- то эпизод хочется засветить, как фотопленку, чтобы даже не дать проявить, не то, что печатать этот кадр. Здесь именно это. Не то, чтобы мне жаль своих спрятанных эрекций, или внутреннего стеснения или благовоспитанности,  которое было сильнее  и мощнее, чем половой инстинкт, написанный латиницей, и желание овладеть девушкой, или скорее даже познать, чем овладеть, не желания скорейшего наступления этого долгожданного события- а скорее, осознания того, что если ты что и хочешь, так это  ускорить ход событий, и тебе хочется быстрее начать, получить свой старт-отмашку- то, главное, не ошибиться, и для того, чтобы твой старт не стал фальстартом, и может быть- это- твой маленький барьер, «лежачий полицейский», которым ты отсекаешь от себя  лишние поступки, и лишних людей, таких «пассажиров по жизни»-и тебе нужен этот крепостной вал или ров с водой, куда ты не допустишь ни фальшивую нотку, ни предложенный секс, которого ты добился «по праву»,  а отказался по совести, честности, и еще по -каким «Бог весть» мотивам.

Благодаря мотивам, которые ты посчитал в тот момент правильными, и не то, чтобы ты торжествовал укротив, как зверя, в клетке свою мужскую природу, и не то что ты спасовал своей робостью и стеснительностью, а просто осознание того, что в тот момент ты ничем и не поступился, и ты сделал выбор-а последствия твоего выбора таковы- что ты лишний раз задумался над старой как мир дилеммой- «лучше делать и каяться, или лучше не делать и каяться», и что они обеспечены всего лишь всего-навсего тем-как ты будешь сейчас, когда ты пишешь эпизод, вспоминать его как элегию-с легким налетом грусти и сожаления, или с чувством глубокого самоудовлетворения,  что расковырял эту рану, или чувства гордости, и мужского достоинства, которое тогда одержало вверх над половым влечением, и  чувства горечи-что ты держал эту тайну в себе на протяжении семнадцати лет, и только сейчас доверил ее бумаге, и все- все, что было в тебе комком, таким пластом, замурованным, наспех зацементированным, засекреченным военным архивом, опечатанным с подписями понятых и членов комиссий –патриархов и старожил тайного ведомства, что ты сейчас сорвал с себя эту пломбу, этот бинт с сукровицей на своей памяти, чтобы он сейчас вновь стал  явью, твоим проходным баллом, чтобы прошлое вновь ожило, привиделось в зеркале, обрело свое бессмертие в напечатанных тобой страницах, жило отдельной жизнью-эта наполовину счастливая и нежная, а наполовину несчастная ночь неиспитой горечи и бесцельно стоявшего несколько часов подряд члена.

Но я же отдал дань этой встрече, почти дотошно и энциклопедично изобразив в "мутной луне" http://stihi.ru/2011/05/05/7346- все приведенное там- чистая сущая правда, которую не исказить словами...

«11 августа, понедельник. Я пробежал утром до церкви. Вот это был кайф!!! Мама уехала в Хмельницкий. Гулять не пошел- не хотел (Бабушка не пустила). Я снял фенечку.
12 августа. Папа приехал ночью. Я не ходил гулять «бабушка не пустила»). Мы смотрели фильм «Жестокий романс».

На гулянках в селе, когда я просто слушал, ничего не говорил сам, не рассказывал, когда мог их занять и развлечь, быть «душой компании», «я превращался в зрение и слух». Я просто бесцельно и неотвратимо терял драгоценное время, проводил его в компании, чтобы только дома не сидеть, что казалось самым неудачным времяпровождением. Был вариант и кино посмотреть вечером по «1+1», где всегда шли интересные и занятные фильмы, только днем прокатывали «Пригоди Геркулеса», бесконечный вневременной сериал, который показывали каждое лето, или «Ее звали Никита», как что-то сериальное по вечерам. Досуг в плане чтения или написания не представлял для меня особого интереса. Я творил не особо, и только симптоматично «по случаю», если это представляло для меня какой-то исключительный интерес и ценность. Вполне естественно, объяснимо и закономерно, что оформление с кем-то нормальных отношений было невозможным. Мы были слишком разными людьми, чтобы с кем-то дружить, или иметь контакт и отношения. Да и компании сплоченной и крепкой не было, как таковой, или хотя бы «группы по интересам». Был разовый, от случая к случаю, интерес по приезду, по факту, без обещаний и взаимных обязательств. Да и общение сводилось на встречи с теми, кто уже был на месте, исходя из обстановки и из наличия –кто был не по списку, а налицо. Довольствовался общением, с кем приходилось. По крайней мере, пока нас всех не разделил разъезд по разным местам, и все не стали учиться и занятые, разъехались по своим местам обучения.

Компании было не собрать в полном составе из-за выбывших лиц, и постоянной «текучки», а телевидение было всегда. Поэтому в селе тогдашним моим неизменным домашним развлечением всегда тоже был телек. Канал «1+1» все время казался мне более прогрессивным телеканалом, чем все наши российские, хотя и рекламы там было немерено, на порядок больше, с избытком. Подборка вечерних фильмов очень нравилась- и с художественным вкусом. По -крайней мере, после них не хотелось плеваться. И грамотные иностранные фильмы, и хорошие и добротные советские фильмы с воспитательным эффектом- и «Мамаду шоу», и «Шоу гусака» и «Шоу довгоносикiв» и «Шоу с Сергеем Сивохой», и все эти передачи, и в них были просто тонны живого  человеческого юмора –без вульгарщины, пошлости и американизмов- а «мочили коры», которых выдавали «на- гора» в «Шоу довгоносикiв» я просто сидел с ручкой в руках, и записывал-конспектировал-стенографировал все эти их телевизионные шутки, чтобы потом козырнуть ими при первом же удобном случае. Но теперь все эти шутки давно уже утратили свою актуальность и остроту, теперь только мне одному это кажется таким важным, оригинальным и интересным, скорее потому, что касается меня лично. Украина всегда будила во мне душевный непокой-там впервые про себя я стал петь, придумывать мелодии, мотивчики, что-то пытаться складывать- слова и песни воедино- «нахватываться» за просмотром теле-новых ярких телевизионных шуток, чтобы потом блистать и искрить своим остроумием и становиться душой компании, как будто пытался понабраться актуальных острот для работы тамадой. Даже рекламные заставки на канале «1+1» давали представление о качестве контента, и неважно, кто там стоял «за кермом», в редакционном творческом плане, даже по подбору фильмов на вечернее время чувствуется, что они многим ангажированным каналам этот канал готов дать фору. И это, может быть во многом, и предвзятое мнение долгое время оставалось и остается прежним. Да и говорят там не сильным фоном заимствованных иностранных слов, полонизмов, так что и украинскую речь приятно послушать, даже на теле-. Даже телек Бабушка толком не смотрела, разве что вечером выхватывала какую-то минуту сериала, даже не подстраивая под него домашние хлопоты и работы. Под телек мы все дружно засыпали, потом уже просто не от скуки, а от переутомления, так нас все выматывало. Когда было повальное увлечение мексиканским, аргентинским и бразильским мылом-  сериало-мания стала повальной, важной и неотъемлемой частью просмотра было напоминание друг другу - пересказ серий и всего, что успели упустить из виду, и потом переврать, рассказав от себя, что успели упустить, пропустив несколько серий по разным «уважительным» причинам. В том, как я ныне отслеживаю новости и события о происходящем на Украине, мое восприятие текущей ситуации и есть такое же чувство непрекращающегося сериала, все медиа превратилось в «повторение любимых эпизодов», «краткое содержание предыдущих серий», восполняя не понимание «нераздупленной» аудитории, завернутым в шаурму псевдо-аналогий и псевдо-аналитики. Поэтому вызывает чувство непринятия, оттого, что понимаешь, на какую публику все это топорное рассчитано. Пробешивают грубые допущения, натянутые аналогии и нарочитые «передергивания».

«13 августа. Я пришел. Там был Роман и Неформалка, и мы играли в «Империю страсти». Неформалка пообещала мне сделать».

 «Хочешь, я тебе сделаю?» -спросила она внизу ярка- как будто предложила мне компромисс, или одолжение, которое обоих бы устроило. Но мне не хотелось уже больше ничего от этой простоты, и настолько прямого и «мерзкого» предложения. От этой пропозиции я действительно почувствовал какую-то брезгливость на своих губах, от того, что они только  что касались ее губ и языка, от грязи в ее рту, который до этого уже касался чего -то еще  у кого -то еще. И она спросила это с такой интонацией, как будто мы обсуждали местную погоду-как что-то привычное, как чаепитие или обсуждение «вечерних новостей». И мне хотелось бежать от нее подальше за тридевять земель, от сломанной сказки, от неудавшегося эротического приключения и своих «бравых похождений», и все от неосторожно брошенной фразы, и порочности ее оферты, которой не хотелось акцептовать. И мне было стремно от подавленной эрекции, и от моей невыплеснутой нежности и внимания, той скоротечной минуты влюбленности, которую я успел ей посвятить, будто взвесил ее как кусок ливера, и завернув, быстро бросил на весы, чтобы исказить показания измерений. Мне было горько от несбыточности моих фантазий, которыми сопровождалось предвкушение нашей встречи и затеянный искусственный спор «на желание». Тех фантазий и желаний- которые она растрепала по ветру, и разогнала как ветер -легкие пушистые облачка. Зачем она так сказала, и я почувствовал -какая грязь находится в ее рту, соком которого я смаковал и наслаждался эти часы и сладкие минуты предвкушения. Как она смогла уничтожить мой порыв, всего одним предложением.  В тот момент она перечеркнула все мои порывы, мою находчивость, стремительность, изобретательность – отчего в моей картине восприятия ее, как партнера, девушки и моего интереса сразу началась очистка памяти и дефрагментация дисков- все наши достижения от встреч обнулялись и планы сворачивались. Наверное, так же от встречи и обделенности, постигнутом душераздирающем разочаровании мучился и Александр Блок, узнав о женщине не только-трогательное и мечтательное, а узнав, что ничто человеческое им не чуждо, что «принцессы тоже какают»-за что бретер Эдичка Лимонов, ее земляк-харьковчанин, злой и острый на язык, обидно окрестит его как «звездострадателя».

«14 августа. Я одел фенечку. Мы с Бабушкой ходили в соседнее село. Видел Сашка и Виталика. Я не пошел, хотя Неформалка приехала ко мне на мотоцикле, ее подкинул Олег».
15 августа. Ждал почтальоншу. Я пришел гулять. Я сидел со всеми. Потом приехал пацан, и встретил меня на пути к нам. Он рассказал, что Неформалка уезжает, тут мы встретили двух типов, из них моего тезку, с которым я выпил на брудершафт. Попрощался с Неформалкой, она дала мне фенечку.
16 августа. Я не бросил бегать, но не ходил на почту, а рвал траву, как в предыдущий день. Орал песни. «Твин пикс». Провожал с Аленой еще троих девчонок.
17 августа. Мама уехала в облцентр. Закидываю жом. Мишко приходил, помогал.
18 августа. Приехал папа. Я с Серхио метал на меже 20 –ти килограммовую гирю».

Мой самый страшный из запомнившихся детских снов с реальным сюжетом триллера, где я сижу на шляху, на дороге перед бабушкиным двором и идет большая толпа женщин и что-то вроде того, потом меня и Отца какая -то власть женщин заковывает в кандалы, и мы работаем в шахте и в этой земле царит полный матриархат. По сюжету все частично напоминало широко известный польский фильм «Новые амазонки», который я к тому времени и подавно не видел. Матриархат мне виделся во всем, потому что в селе я не знал другого человека, главнее и важнее, чем моя Бабушка, как пчелиная –матка или главное сакральное дерево Эйва в «Аватаре», человеком, который обладал непререкаемым авторитетом и мог обо всем договориться со всеми и все достать. Какой –то опытный и искусный переговорщик, которому невозможно было ни в чем отказать. Как будто люди не смели ей сказать «нет», как Платону Маковскому из фильма «Олигарх».
Однажды, под яблочный спас, мы ехали с буряков- я, отец и Бабушка и семья Галенки-ее дочка и внучка, моя ровесница. Мы ехали с поля, которое принадлежит другому селу. И вот мы притормозили у сада соседнего села. Бабушка выскочила из машины, и в подол набрала отборных яблок, часть из которых успела надкусить уже на полпути к машине. Даже не взяв с собой ни мешка, ни ведра. В саду оказался сторож. Бабушка стала клянчить с наивностью и простодушием-«дайте дядьку нам визбiрать яблучок на посвящение». Яблочный Спас был на следующий день или на выходные. Так вот этот мужик и оказался каким-то нашим родственником по Бабе Севе и Деду. Жаль, что уже на следующий год ни Бабы Севы, ни Деда уже не было, и мы больше не ездили в соседнее село- ровесники –сестры и братья стариков умерли- а молодежь и мои ровесники уже, по сути, были нам чужими людьми, которым нужно не то, что знать друг друга по имени- а еще и показывать пальцев – «дивись, це наш родич». Как они обрадовались, узнав друг друга -вглядевшись внимательно в лица. А через мгновенье мы с отцом вприпрыжку уже собирали там яблоки мешками, набивая ими полный багажник, тогда как в нашем саду в селе яблоки в тот год не уродили.

Когда Бабушка еще была полна сил и в добром здравии, неустанно сапала буряки -Дядя Вася и все родичи, с его «легкой руки» и подачи в шутку ее называли «царица полей», за ее непрестанный труд, как она на глазах вырывалась от них сразу на несколько смужек, потому что никак не могут отказаться от ручного труда- несмотря на механизацию и новые технологии -не может техника полностью заменить человека и вытеснить его ручной труд. И вот Бабушка рассказывает, как ее «бурячки миленьки», и как она стоит: «Аж силы до мене вертаються». Я почерпнул у нее главное в том-что работать иногда полезнее и в одиночку- так с Пыхом в колхозе в 1998 я стану передовиком-поскольку дружная компания за болтологией снижает эффективность и производительность труда. Вместе и сообща хоть и веселей работать и это кого-то и мотивирует- Бабушка в гордом одиночестве переделывала большой задел и пласт работы, без оглядки на магию общения и душевную теплоту собеседников. В моем детстве мы сапали буряки где-то за соседним селом, намного далеко от нашего родного села, в труднодоступны районах, куда только добирались по нескольку часов, редко когда удавалось сразу за межой. У Бабушки была сапа- мотыга, отполированная ее мозолями, которую я ей помогал затачивать. На сапе несколько мотков синей отечественной изоленты для удобства, лайфхак. Тюнинг для рук, которые никогда не работали в перчатках или рукавицах. В то время Бабушка всегда брала с собой кусок клеенки на время дождя, как дождевик. И смотанный в скатку, он был удобен и более функционален, чем зонтик или куртка, и много легче, чем брезентовая или прорезиненная плащ-палатка, и еще не такой крутой дождевик, который я привез его ей из американского Disney World с изображением Диснеевской Покахонтас, на которую она была удивительно похожа. И вот я помню, как уже почти наступила ночь, и мы в потемках возвращались домой. Лил, не переставая, сильный и не щадящий ливень, и я шел в сандалиях, уже не переступая луж, и не выбирая брода и удобных троп, тогда как кругом на дороге была одна сплошная лужа и месиво, и я шел по этой ставшей теплой от ливня воде, ступая босыми ногами в сандалиях по пузырящимся, как от струй коровьей мочи, лужам, а бабушка и папа шли рядом, катили велосипед, не было видно дороги, кто- то присвечивал фонариком. Громыхали молнии и гремел, не унимаясь, гром. И это детское возвращение домой в ужасную непогоду так отложилось в моей памяти из-за того, что когда вокруг тебя одна огромная лужа, которую ты обойти не можешь, такие вещи, как эта лужа уже можно не избегать, а просто идти по ней, уже не с той брезгливостью, с который ты с ней можешь разминуться где-то на асфальте, и ее, как неизбежное препятствие, тебе уже предстоит принимать. Еще этот момент показал особую силу природы- то, что можно перестать бояться дождя, что можно в нем промокать насквозь, когда как раньше ты боялся какой-то капельки, и сразу убегал под навес или в укрытие.
Природа научила принимать себя без злобы, без гнева, принимать ее как условие, стихию, силу, данность, с которой приходиться считаться и под которую неминуемо подстраиваешься.

«19 августа. Приехала мама из облцентра. Не ходил гулять.
20 августа. Я делаю брелок в форме человечка. Серхио плавит мне крест. Показываю Маме и Бабушке готовые изделия. Выбираем картошку».

Из-за того, что Мама- одна-единственная в нашей семье дочь -такой «кучи мала» народа в огороде во время уборки урожая у нас никогда не было, даже когда кто-то приезжал гостить, охочих работников до труда всегда недоставало- и мы справлялись своими силами, ползая по разрытой земле со «шкрябалками» - «кошками» в виде когтей, как у ниндзя, или крышками для бутылей, которыми ворошили землю. Бабушка, критикуя маму за «наряд»- одежду, надетую ей для работы в поле- «сборную солянку» из всей доступной ей одежды, которую удавалось чудом наскрести из всего оставшегося и завалявшегося на печи, что не успели еще пустить на тряпки, выгребая подряд все содержимое, как по сусекам, называла ее за бевкусицу, как искусствовед, и, по совместительству историк, моды, не без раздражения, «гындык»- «индюк». Конечно, когда приезжали Тетя Алла или Баба Варя, они всегда были безотказны и помогали выбирать, но в последнее время они не демонстрируют охоты и желания, и по состоянию здоровья не принимают участие у Бабушки при выборе картошки. Хотя Мама практически все время подчеркивает, что Баба Варя «Хрещена»- а Тетя Алла постоянно Бабушку называет по имени, без «тетя» или еще какого эпитета и определения, слишком панибратски, нивелируя разницу в возрасте и отношения старшинства между ними, лояльности этим не обеспечивается. Тетя Алла помогает  выбирать картошку другим –«левым», посторонним, чужим людям и, конечно, Маму и нас это «задевает» чувство обиды, что нам, своим, родным, отказывается помогать,  а кому- то помогает, даже если мы настойчиво предлагаем заплатить. Ну и короче, разный бред в отговорках -непонимание, недосказанность, недоговоренность, несогласованность. Баба Варя по-разному окликала Бабушку - все зависело от настроения и ситуации –то ласково, то, когда злилась, а иногда и деликатно-дипломатично ее называя, за глаза или в третьем лице она тоже называла Бабушку. И этот большой спектр разных наименований он скорее присущ тому, как одна сестра может тонко чувствовать другую. Не могу сказать, кто из них насколько близок или доверителен был больше в отношениях между братьями и сестрами, но, тем не менее, за этим было интересно наблюдать. Все же я думал, что Баба Маня была ближе расположена и тяготела больше к Бабе Варе, чем к Бабе Саше, потому что они жили долгое время по соседству, и разница в возрасте между ними была меньше.

«21 августа. Выбирали картошку. Мама уехала в Одессу. Серхио приходил, делали формы, ходили вырывать буряки. Я много набрал. Серхио жалеет, что я уезжаю. Плавит сердечко и эмблему «Рейд».
22 августа. Я пас корову, видел Иру. Пожелал: «Счастливого пасения». Приходил Серхио, я ему в обед дал формы для выплавки, которые вырезал на поле. Пас с Бабушкой. Девчонки приглашали. Там корова. Мама приехала в 1 час ночи из Одессы на узловую станцию.
23 августа. Попрощался со всеми. Выбирали картошку. Олег, Виталик, Лекса Дух. Не захотел идти к девчонкам. Бабушка дала бухло. Мишко и Виталя ждали меня дома while девочки. Мы с Владом и Олегом прикалывались с них, подслушивали».

Однажды мы сидели на лавочке на перекрестке, и это был первый и единственный раз, когда ребята чересчур настойчиво требовали от меня проставы, потому что я уезжал из отпуска («отвальная вечеринка», как сейчас принято говорить), и я почувствовал себя как-то виновато, что мне непременно хотелось им угодить, как –то в дружбу, не игнорируя, я ведь всегда преломлял с ними хлеба, и всегда принимал их угощения, а теперь настал мой черед. И вот я пришел к ребятам и ничего с собой не принес, не «выставил» за свой завтрашний отъезд, и они были разочарованы. Повозмущались, попыхтели, пошумели, и мы вскоре продолжили общение. И тут Бабушка выныривает из темноты, подзывает меня и держит в руках «пляшку», не в литровой баночке, а именно бутылку, откуда она взялась, еще нужно было найти стеклянную бутылку, которую мы не успели сдать на пункт приема тары, и еще пробкой законопачено- какой-то газетой, бумажным пыжом. Самое интересное, что в карманах своей не куртки, а такого спецовочного выцветшего фиолетового халата, бабушка еще припасла для нас и закусь- какие-то пирожки с капустой, помидоры или огурцы, порезанное пошинкованное сало. Это была ее многоходовочка, «хитрый план», когда я не стал потворствовать ребятам, проявив твердость, сохраняя лицо; отказать мне, не идя навстречу вредным привычкам, которые сгубили Деда; поспешности и моего желанию угодить и понравиться, пользуясь дешевым алкогольным популизмом; при родителях продемонстрировать неуступчивость, и в конце мне угодить, проявив милость и лояльность. В этом было все, как в сказке с хорошим концом. Все мои ожидания были оправданы, «маленькое чудо», и все счастливы, немного surprised от неожиданности. И вот, когда мы напились такого резкого самогона, вся толпа людей-молодежи рассосалась, (а может, и не было никого, кроме нас- я не афишировал отъезд.

Однажды зимой 2000 года, уже на втором курсе учебы, в зимнем отпуске, когда я весь его проболел, и провалялся на дедушкиной кровати, читая Лескова «Очарованный странник», и пытаясь понять, в чем крутизна и сила этого произведения. Одномоментно снедаемый похотью, я вертел в руке апельсин, как символ чего то –там, и думал угостить этим фруктом Пастушку, которая как раз была здесь проездом и Одессы, потому что уже совсем мне было тогда невмоготу. Я помню себя в ватнике, стеганой фуфайке, который по сугробам мысленно шел к заветной лавочке, как к месту притяжения и силы. Параллельные линии –прямые не пересекаются. Параллели нашей жизни так кучно кладут выстрелы, что все как будто один сотканный ковер-с его интригами сюжета и развитием событий. Как будто тогда я согрешил, и уже мысленно сдался, как будто своему ненасытному желанию я предался до такой степени, что позволил себя уложить на лопатки. Я реально, преодолев болезнь, иду туда,  в ту сторону, к Пастушке, и она по сугробам долго идет, а я ее нестерпимо долго жду, и мы стоим на лавочке и медленно замерзаем, и оба приболевшие, и я делюсь впечатлениями, и так о многом хочу рассказать, но мы не зовем себя друг к другу, и встречаемся все на какой-то нейтральной территории, не впуская на свою территорию, стесняясь сказать что-то лишнее и непозволительное, не отдавая себя не лишней пяди, экономя на чувстве, на себе, оставляя за собой Волгу, и невозможность какого-либо отступления- это и будет нашим ночным «стоянием» в снегу, где мы будем припрыгивать от холода, мерзнув, но не позволим друг другу оттаять, или хотя бы поцеловаться в щеку. А может и будет эта щека. А может и была. Но я уже не помню. Может и была, так украдена моими губами, как по касательной. Пастушка, ты и я- и никогда не будем вместе. И мы это знаем доподлинно, заведомо, с самого начала, поэтому, ни я, и ни ты, не просим к себе в дом.

«24 августа. Мы уехали. Остановились в Запорожье».

Все летние деньки каникул были исчислимы и неожиданно и неизбежно заканчивались- время сначала так текло неумолимо, а затем, набирая обороты, скатывалось в бешеном ритме, и нам предстояли долгие и утомительные возвращения обратно- к месту службы моего Отца. Тогда еще не ввели обязательных автокресел для детей, и при перевозке Брата в машине, до завязки устланной сумками на заднем сидении можно было с трудом поместиться-из-за большого количества вещей и продуктов было незначительное место только держать маленького ребенка на руках, и сидеть самому на корточках-«согнувшись в три погибели», или как эмбрион, и это 17-18 часов без перерыва. На переднем сидении пассажира можно было тоже сидеть, только согнувшись, из-за нагромождения сумок-так нас, из года в год, раз в год провожали из летнего отпуска из села. Я до сих пор вспоминаю все наши отъезды, когда еще не начинает заниматься заря. Темное бездонное ночное небо со звездами, в которое я гляжу. Как мы молча грузим сумки, машина провисает или проседает под тяжестью груза. Отец накладывает «вето» на последние сумки-мотивируя, что машина физически из-за перегруза не сможет ехать. Мама тайком все же это каким-то чудом, обойдя запреты, проносит в машину. Мы все садимся. Бабушка, Дед и Баба Сева, все вместе, плача, выходят нас провожать. Дед открывает ворота перед нами, поочередно одну створку за другой, Бабушка и Дед вдвоем придерживают створки ворот, пока машина выкатывается из двора. Они выряжают нас -все плачут, утирают, размазывая, слезы рукавами и машут руками, стоят втроем, как застывшие деревья- былинки на ветру. И мы тихо начинаем спуск по булыжной мостовой, и еще пока не теряем их из вида. Отец сигналит в пустое ночное небо, сигнал идет почти вхолостую и глохнет, слышен не клаксон, а больше отцовский шлепок по пластмассе, все равно что «пернул в воду». И по улице раздается тихое движение машины, едущей на первой передаче, еще не набирающей скорости, а я прилипаю к заднему стеклу автомобиля, и непрестанно машу им, и жадно смотрю в булыжную дорогу, пока они не исчезают из вида из-за резкого спуска, потому что рельеф местности и земля круглая. Вот так все время и ты провожаешь своих взглядом, какое-то время, пока не исчезнут из поля зрения, смотришь, чтобы подстраховать, чтобы ничего не случилось. Поезда провожаешь, пока не пропадет вагон из поля зрения, пока за ним бежишь. Потом провожаешь, как кто-то заходит в магазин, или исчезнет за поворотом. Глядишь вдаль, провожаешь взглядом, насколько это возможно, как в песне «Эх, дороги»- «все глядят вослед за нами родные глаза».

Помню, как мы долго не могли, приноравливаясь, определить маршрут, которым вернее и быстрее ехать из Украины на Кубань в 1991 или 1992 году- мы ехали через Полтаву и через Макеевку. Мама постоянно критиковала Отца за то, что он не умеет себя толком представить –когда нас останавливал инспектор ДПС, или Отец спрашивал дорогу у водителей и местных-он сразу начинал суетливо чесаться, снимать очки, протирать их, манипулировать ими, засовывать руки в карманы- руки гуляли от брючных передних до задних карманов, всячески вызывая негатив у собеседника -этой своей избыточной артикуляцией и дерганностью. Отец всегда ездил в форме, чтобы меньше останавливали- и многие разы это «срабатывало», но на фоне резкого ухудшения отношений с украинской стороной, и падения социального престижа армии, конечно на форму все меньше обращали внимания- так что этот миф, что форма помогает- не всегда себя оправдывал, потому что Отец, к тому же, не допускал нарушений правил, потому что он очень законопослушный. И эта назойливая вежливая предупредительность и осторожность, всегда подверженность поведения чужому поведению, как ситуация с младшим, проявляется даже в мелочах. Как Отец перебинтовывает ногу, когда она ноет от мозоля, как смазывает ноги детским кремом. Брюки заправлены в носки, когда он ездил на велике от остановки дизеля, чтобы края штанин не попали ненароком в велосипедную цепь.

Однажды отец остановил в Запорожье машину у магазина «Кобзар», чтобы купить «Кобзаря», и не нашел его. Когда редкий магазин так тогда назывался. Теперь этих Кобзарей «дозарезу», а тогда был реальный дефицит: «Не больше одного «кобзаря» в одни руки!». Отец сам родился 9 марта –как и Шевченко-и это тоже воспринималось мной как символ, и как намек, что Отец родился в один день с великим украинцем. И этот знак, почему он ничего не дал и не проявил? У Тараса была поломана личная жизнь, при всем богатстве его натуры, при той сложности его и противоречивости, сама его жизнь складывалась неблагополучно. Так и отца вряд ли можно назвать счастливым. Хотя бы потому, что он одинок. Одинокий человек не может быть счастливым, даже если этот человек поэт-украинский пророк, революционер-демократ или всего-навсего просто мой собственный отец.

Когда мы с родителями проезжали украинские города - Запорожье, Донецк, Днепропетровск-я видел Днепр в его разливе. Я видел, как падают вниз гигантские толщи воды Днепра- впервые созерцая такой масштаб, архитектуру, огромные площади, потенциал какого- либо роста, которого можно добиться усердным трудом людей и правильной и совершенной организацией современной жизни, чем дадут мощный толчок к дальнейшему развитию. Вещи и строения, которые мне казались удивительно большими, даже Волжская ГЭС на меня не оказала такого сильного впечатления вблизи, и даже находясь на ней. Можно все списать на воспоминания детства -тогда все кажется удивительно большим и вдохновительным –впечатляет, вражает. Но самое важное- что я видел- была колоссальность затраченного человеческого труда, людской талант, подчинивший силы природы и создавший такие чудеса.