Глава 2. Борись с течением судьбы

Борись с течением судьбы,
Спорь с ветром, дующим навстречу.
И пусть так жить труднее, а не легче –
Нам не дается счастье без борьбы!

“Я отметил, что за годы разлуки Людочка стала духовно богатым человеком. Она много читала, особенно в периоды, когда вынуждена месяцами прозябать в больнице, либо дома. Оказалось, она, как и я, увлекалась Куприным и Достоевским, Стендалем и Джеком Лондоном, и вообще – классикой. Не удивительно, что по большинству вопросов у нас, как правило, складывалось общее мнение.
Я принес ей школьные опусы, о которых рассказывала одноклассница, а также еще недописанную “Программу КПСС”. Через неделю Людочка уже цитировала мои “мудрые мысли” и смеялась от души.
В один из выходных она попросила сходу сочинить четыре стихотворения, непременно связанные, как в музыке Чайковского, с четырьмя временами года. Была поздняя осень – почти канун зимы, и Людочка скучала по весне и лету.
Я никогда не сочинял стихов по просьбе. Они всегда выражали лишь то, о чем душа давно кричала без слов. Внезапно наступало особое состояние, в котором слова складывались в строки, а строки увязывались в стихи. Если была возможность, что-то записывал и сохранял. В противном случае, состояние проходило, и, казалось, бесплодно. Но, когда оно приходило вновь, что-то всплывало в памяти души. Хотя, как правило, рождались другие стихи. 
Сейчас меня просила моя Муза, благодаря которой и во имя которой возникло и существовало все мое творчество. Я должен немедленно сотворить чудо.
И я его сотворил.

ВЕСЕННИЙ СВЕТ

В волнах весеннего света,
В грозах прозрачного мая
Рвется чудесное лето,
Зиму с пути сметая!

Тусклые серые краски,
Полосы грязного снега, –
Все исчезает, как в сказке,
В вихре его разбега! 

ЛЕТНИЙ СОН

Волны синего моря
Мне сегодня приснились.
О могучие скалы
Они с шумом дробились.

Серебристым потоком
Брызги к небу взлетали.
Отражалось в них солнце
И лазурные дали.

Те безбрежные дали,
Где незримой чертою
Небо словно сливалось
С голубою волною.

Там, за синим простором,
В море солнца и света,
Неизвестные страны –
Страны вечного лета.

ПОЗДНЯЯ ОСЕНЬ

В поле стогов
Потемнела солома,
Рыжая грязь
На разбитых дорогах.
Выглянет солнце
И скроется снова,
С осени взглядом
Столкнувшись суровым.

Морем тоски
Наливается небо,
Серое небо
Свинцовых раздумий.
Вымерло все.
Лишь гонимые ветром,
Туч косяки
Проплывают угрюмо.

Смотрит печаль
На свое отражение
В зелени вод
Потемневшего озера.
Кажется, в мире
Застыло движение
Под леденящим
Дыханием осени.

ЗИМНИЙ ВЕЧЕР

Легкие пушинки,
Белые снежинки
Падают и тают
На твоих ресницах.

Этот вечер зимний,
Этот воздух синий, –
Долго будет помниться,
Долго будет сниться.”

“Но не только литература и искусство занимали воображение Людочки. Я часто рассказывал ей об ощущениях полета, о магии научного познания мира и даже о физике плазмы. В то время я третировал кафедру училища идеей существенного повышения тяги сопла ЖРД за счет увеличения скорости звука в его критическом сечении, что реально при воздействии сильных электромагнитных полей. Я не мог понять, почему здравая, по моему мнению, идея не находила поддержки на кафедре. Если бы знал, что все наши научные изыски – не более, чем попытка разнообразить учебный процесс, и только.
Я взахлеб излагал эту галиматью любимой, и, судя по ее вопросам, она отнюдь не воспринимала мои речи, как простое журчанье ручья.
Я не мог надолго оставлять Людочку, потому что она нуждалась в моей поддержке. С каждым днем ее состояние заметно ухудшалось. Я часами сидел рядом, держа ее руку в своей. И только тогда она могла спать спокойно.
Это удивительно, но, несмотря на изнурительную болезнь, внешне она ничуть не менялась. Она никогда не пользовалась косметикой, и даже во сне оставалась спящей красавицей. Я мог любоваться ею бесконечно долго.
Но стоило ей проснуться и открыть свои дивные глаза, легкая улыбка тут же озаряла ее лицо каким-то внутренним светом.
А потом я снова утомлял ее бесконечными разговорами.
Но, когда дела служебные оставляли в казарме на двое-трое суток, Людочка чувствовала себя, по словам матери, ужасно. Она ждала меня, реагируя на каждый звонок, на каждый стук входной двери. И я разрывался между казармой и ее домом”.

“Вместе с тем, мое положение в училище становилось незавидным. Я перестал посещать лекции в университете, снизил активность на кафедре, прекратил участвовать в научных семинарах. Надвигалась сессия, а я не мог заставить себя сдать хотя бы часть многочисленных курсовых работ.
Накануне сессии Людочку положили в больницу на профилактику. Больница была очень далеко, и за весь месяц мне так и не удалось вырваться, чтобы её навестить. Правда, чудом проскочил сессию.
В палате с ней снова была моя одноклассница. Людочка рассказала ей о наших отношениях, чем очень удивила. Ведь Люся, по ее словам, всегда считала меня “веселым монахом-затворником”. Она и подумать не могла, что я тайно пишу любовные стихи, а главное – способен так преданно любить. О чем ещё говорили подруги по несчастью, можно лишь догадываться. Выписались они снова вместе.
Из больницы Людочка вернулась подавленная. Я дотошно расспрашивал обо всем, что было в больнице, пытаясь понять причину её депрессии. И однажды это удалось. Рассказывая новости о моей однокласснице, которую не видел с выпускного вечера, Людочка отметила: “Она счастливая. Она успела выйти замуж”. Девушка сказала это в полудреме, и, похоже, не для меня, а следуя печальным раздумьям, охватившим перед тем, как провалиться в сон. И тут меня осенило – вот она разгадка ее состояния”.

“Когда, едва проснувшись, любимая, как обычно, улыбнулась, робко, но все же с надеждой спросил: “Людочка, а ты хотела бы выйти замуж, как только поправишься?”
Она, конечно, не ждала подобного вопроса. Ее миленькое личико вдруг стало таким печальным. Мне так захотелось обнять мою Людочку, крепко-крепко прижать к себе и успокоить, как успокаивал когда-то своего маленького братика. Еле сдержал внезапно нахлынувшие чувства, а в душе проклинал себя, что столь нелепым вопросом доставил ей такую боль. А она в ответ лишь прошептала: “Кому я нужна?” 
“Как кому? Мне! Мне! Мне!” – мысленно кричал любимой. А вслух так же тихо, как она, решительно сказал: “Людочка, ты же знаешь, как я тебя люблю. Я буду ждать тебя всю жизнь”.
До сих пор я никогда не произносил вслух слова любви, да еще обращаясь к любимой девушке, которая давно стала для меня недосягаемым божеством, которому молился мысленно и в своих стихах.
Мы молча смотрели друг на друга, словно виделись впервые. Целая гамма чувств отразилась на ее лице: сначала удивление, потом радость, и, наконец, отчаяние. Внезапно Людочка заплакала. Она лежала недвижно, а слезы потоком струились из ее чудесных глаз.
Я никогда не видел ее слез ни до, ни после этого события. Я не знал, что делать. Но, она быстро успокоилась, улыбнулась, смахивая слезинки, и тихо сказала: “Боже мой, Толик, сколько лет мы с тобой потеряли из-за моей глупости”.
Эти её слова помню дословно. Они были сказаны так проникновенно и так искренне, что не осталось сомнений – любимая тоже помнит и, конечно же, никогда не забывала нашу весну.
Но Людочка замолчала, так и не дав ответа, которого я ждал долгие годы”.

“Я чувствовал, что какие-то сомнения не дают ей покоя. Наконец, Людочка решилась сказать то, о чем смутно догадывался, но упорно гнал эти мысли от себя.
Она сбивчиво, но твердо попыталась изложить своё представление о перспективе наших отношений. Конечно же, любимая давно оценила глубину моих чувств и благодарна мне за все. Но, она не готова принять мою жертву, поскольку, уже на примере подруги по несчастью убедилась, что семейная жизнь с больной женой совсем иное, чем любовь к молодой, здоровой девушке.
Такая жизнь может вызвать еще большую душевную боль, чем неразделенная любовь, потому что это путь к крушению надежд и полному разочарованию. А она не хочет, чтобы я снова страдал по ее вине. И потому, пусть все останется, как прежде.
Она снова замолчала. Молчал и я, обдумывая ее слова. Это не было отказом, но не было и долгожданного согласия.
Я уже нисколько не сомневался, что она искренне любит. Но, тогда почему пытается отказаться от своего кусочка счастья?
Мне кажется, я догадался. Глупышка, так она пыталась защитить меня от самой себя! Похоже, именно в больничной палате, в бесконечных доверительных беседах с Люсей, она утратила надежду, потеряла веру в свои силы.
Зато я чувствовал огромный подъем, и мне казалось, только вместе мы сможем одолеть всё. И ее болезнь тоже”.

“Я взял ее за руку (еще со времен детских игр не позволял себе большей вольности) и сказал то, что она, похоже, ждала от меня. Я, наконец, произнес вслух то, о чем уже давно мысленно кричал любимой.
Я сказал, что быть с ней рядом – для меня большое счастье, и я буду за это сражаться хоть со всем миром. Если надо, брошу все, стану лучшим врачом, и буду лечить ее новейшими методами, которые придумаю.
Я готов одолеть все трудности во имя нашей любви. Это мой выбор, и мне некого будет упрекнуть за него, даже в мыслях.
Выслушав мой темпераментный монолог, она, наконец, улыбнулась, и я понял, что отныне и навсегда мы с моей Людочкой – единое целое...
Она позвала маму и сказала, что хочет одеться и встать. Я знал, что после двух месяцев обострения болезни, подняться с постели – для нее подвиг. И когда она вошла в большую комнату и присела рядом, я положил перед ней листочек с только что написанным четверостишьем:

Борись с течением судьбы,
Спорь с ветром, дующим навстречу.
И пусть так жить труднее, а не легче –
Нам не дается счастье без борьбы!

Людочка прочла, благодарно улыбнулась, незаметно пожала руку и убрала листок в кармашек платья. Я давно не видел ее в таком прекрасном расположении духа. Мы отметили нашу помолвку вместе с ее мамой и сестрой.
Мы объявили, что оформим наши отношения через три месяца, когда я окончу третий курс и покину казарму. С того дня моя невеста стремительно пошла на поправку”.

“С того же дня дома для меня настали не лучшие времена.
Когда сообщил родителям о нашем решении, вместо общепринятых поздравлений на меня мгновенно обрушился шквал меркантильных соображений и несостоятельных упреков.
А знаю ли я, что она больна? А где мы будем жить? А хватит ли моей стипендии, чтобы содержать больную жену?
– Да, знаю. Но откуда о болезни Людочки знаете вы? Ведь я ничего вам об этом не говорил, и никому другому. Жить будем в семейном общежитии училища, или у нее дома. Там, где Людочке будет удобней. Возможно, мне придется подрабатывать. Я к этому готов. Я вообще готов ко всему, – ответил тогда родителям.
Но никакие доводы не принимались. У них было свое мнение, которое они считали единственно верным. А мои светлые чувства – моя большая любовь к Людочке, с которой дружил с детских лет и которую вот уже столько лет любил больше всего на свете – воспринималась родителями не иначе, как блажь, не более того.
И я перестал бывать дома”.

“До сих пор мы не говорили с Людочкой о ее болезни. Она не рассказывала, а я стеснялся спросить. Но эта болезнь была загадкой, которую предстояло разрешить.
Людочка не испытывала болей, она не менялась ни внешне, ни интеллектуально. Но в период обострения болезни, временами ее охватывала такая слабость, что она почти мгновенно проваливалась в сон.
Поспав часа два-три, сразу приходила в себя. Но через час-другой снова теряла ощущение реальности. Когда болезнь отступала, месяцами могла жить, как все. Затем все повторялось.
Раз в полгода Людочка лежала в больнице. В тот год, когда мы восстановили наши отношения, лечение в стационаре ей уже не помогло.
Людочка впервые поднялась с постели лишь в день нашего счастья. С того дня она продержалась почти месяц, прежде чем болезнь свалила её насовсем.
А пока я окружил мою любимую Людочку заботой и вниманием. Я приносил ей всё, о чем она хоть раз упоминала.
Моей стипендии не хватало. И я подрабатывал, как мог. Делал курсовые и прочие работы нашим троечникам. По вечерам играл в азартные игры на деньги. Мне везло, удача была на нашей стороне.
Но надо было решить главную задачу – разобраться с болезнью, которая мешала нормальной жизни. Людочка уже привыкла к моей опеке и не удивилась, когда стал расспрашивать ее о характере заболевания. Она просто принесла медицинский справочник и назвала свой диагноз. То, что прочел, вызвало шок. Первопричина заболевания (травма) и симптомы болезни, которые мог наблюдать у Людочки вот уже несколько месяцев, совпадали с приведенными в справочнике описаниями. Но там же было написано нечто ужасное: методики лечения не существует, срок течения болезни 3-4 года, а далее – стопроцентный летальный исход.
И она это читала?!! Какое же надо иметь мужество, чтобы вести себя так достойно перед лицом смертельной угрозы?!”

“Стараясь не выдать охватившего отчаяния, ровным тоном задал любимой ряд отвлекающих вопросов с тем, чтобы в полном мраке отыскать хоть слабенький лучик надежды. Людочка отвечала так же спокойно, как, очевидно, отвечала врачу.
В ту ночь спал урывками, разрабатывая план действий. А потом началась напряженная работа.
Я проработал массу специальной литературы, прежде чем начать общаться со специалистами. Я вышел на научные исследования в этом направлении. Одним словом, старался оценить состояние вопроса на текущий день и на перспективу. Я общался с врачами-практиками и с учеными, к которым удавалось прорваться. Увы, надежды не было – ни сегодня, ни завтра.
И тогда обратился к целителям. Я истратил уйму времени и денег на бессмысленные консультации. Я завел переписку с иногородними целителями, разыскивая их самыми невероятными способами.
И вот однажды пришел обнадеживающий ответ из Сумской области. Некий целитель известил, что у него были два случая исцеления подобного заболевания, но в тридцати таких же ситуациях помочь не смог. Шансы невелики, но это уже что-то. Для начала он запросил копию истории болезни. Я отправил.
Людочка с интересом следила за моими поисками. Похоже, она поверила, что я смогу ее спасти. У нее появилась надежда.
И вдруг, совершенно случайно, узнал, что умерла моя одноклассница Люся, которая лечилась в больнице вместе с Людочкой. Для меня это стало сигналом, что надо активизировать мою работу и из поисковой перевести в режим реализации.
Но, как всегда, информация о несчастье добралась туда, куда она не должна была попасть ни под каким предлогом. Я застал Людочку в подавленном состоянии, и мне стоило больших трудов убедить ее, что каждый человек индивидуален, и что срок болезни у каждого больного свой. Хорошо, она не знала, сколько лет проболела ее подруга по несчастью. Мне впервые стало страшно.”

“Дальнейшие события развивались стремительно. Вот уже почти месяц Людочка не вставала с постели.
Я по-прежнему не мог добиться ничего определенного от целителей. Целитель из Сумской области предложил единственное: привезти больную для осмотра, но только после кризиса, потому что во время кризиса ее лучше не беспокоить.
И вот однажды я не успел переодеться в “гражданку” и приехал в форме. Любимая спала, и мы старались ее не беспокоить. Но когда мама обнаружила, что уже проснулась, Людочка сказала, что никого не хочет видеть, даже меня. Целый день мы с мамой и сестрой просидели в тревоге ожидания.
И лишь, когда собрался уходить, Людочка пригласила к себе. Она была, как всегда после пробуждения – спокойная и уравновешенная. Увидев меня в форме, даже улыбнулась. Она внимательно осмотрела меня и сказала, что форма мне очень идет, потом попросила надеть шинель и сапоги и зайти к ней в таком виде.
Мой вид ее снова удовлетворил. И тогда она сказала, что мне идет не только форма, но и очень идет учиться, и что я должен обещать ей, что буду учиться всему и всегда. Конечно же, сказал, что обещаю, тем более это в наших с ней интересах. Она улыбнулась и неожиданно попрощалась со мной нашим традиционным жестом – как когда-то давным-давно в юности. Я ответил ей армейским приветствием, развеселив еще больше.
По ее просьбе снова разделся, и мы просидели вдвоем все полчаса моего резервного времени, которое всегда держал в запасе. Мы говорили ни о чем – обычные слова влюбленных.
Но эти полчаса прошли.
Той же ночью моя Людочка уснула с тем, чтобы больше не проснуться никогда.”

“И вот уже пропасть в сорок лет отделяет меня от того времени. Но я и сейчас помню все, до мельчайших подробностей.
Конечно, последующие годы, насыщенные круговоротом событий, постепенно сгладили остроту воспоминаний, подменив реальность некой иллюзией, словно все это происходило не со мной, а с кем-то другим, причем, где-то далеко – в параллельном мире. Скорее всего, это защитная реакция разума. Возможно. Но от отчаяния, которое охватывало порой, можно было сойти с ума.
И все же это было, и было именно со мной.
И, конечно же, самыми яркими фрагментами моей жизни были и останутся моя первая любовь и безвременная смерть любимой – моей невесты, так и не ставшей мне женой.
Людочка прожила всего двадцать лет (я старше на два года). И я благодарен ей за то, что она жила рядом в мои лучшие годы, и за те шесть лет любви, пусть, казалось, безнадежной, которые она подарила.
Спасибо, любимая.
Никогда не забуду и тот ужас, который охватил, когда осознал фатальную неизбежность смерти дорогого мне человека.
Прости, любимая, что так и не смог тебя спасти.”

“И когда мое страшное предчувствие реализовалось, от меня навсегда ушел страх смерти. Я не испытывал страха, устраняя неисправности на заправленной ракете, когда любая оплошность могла привести к взрыву гигантской силы. Я был спокоен, находясь в эпицентре техногенной катастрофы, когда погибли люди, а я лишь случайно избежал этой участи. Я был хладнокровен под пулями и в нелицеприятных разборках с бандитами и бывшими партнерами по бизнесу, а также в многочисленных аварийных ситуациях, когда только холодный рассудок спасал от беды.
Мне кажется, такое бесстрашие, на грани безразличия, вызвано тем, что моя душа умерла тогда – вместе с любимой. А вот тело все еще живет автономной, псевдорассудочной жизнью – просто так, по инерции.

Мир можно ладонью закрыть,
Если близко к глазам поднести.

Вот так я закрыл для себя окружающий мир, в котором уже не было моей Людочки. Жизнь потеряла смысл”.

“Но жизнь готовила очередную встряску. Я не помню, как и когда мои литературные упражнения попали в мою тумбочку в казарме. Скорее всего, я сам принес эти тетрадки, которые вернула мама Людочки, разбирая ее вещи. В казарме был шмон, искали запасы спиртного, которые обычно делались перед праздниками. Похоже, совершенно случайно наткнулись на мои тетради. Когда их изучили компетентные службы, вывод был однозначен: кто-то распространяет среди слушателей антисоветский самиздат.
Меня вызвали на допрос. И никто не поверил, что я могу быть автором “Программы КПСС”. Спрашивали, где взял, кто еще читал, или переписывал. Отвечал, что пишу эти критические заметки вот уже пять лет и продолжаю писать исключительно для себя – своеобразный конспект собственных размышлений. Не поверили. Да и как поверить?
Одни наименования глав вызвали ступор у работников комитета госбезопасности, например: “Об идиотизме советской жизни”, “О советской буржуазии”, “О неизбежной деградации советской номенклатуры”, “Коммунизм – бесперспективная перспектива”, “О реальной перспективе истощения ресурсов Земли”, “О самоликвидации разумной органической жизни”, “Кристаллическая жизнь – будущее разумной жизни” и далее в том же духе.
Материал написан в форме диалога партократа и бюрократа. Масса цифр, цитат классиков, например: “Социализм – есть угнетение народа народом, ради народа” (Эмиль Золя).
Вывод был однозначным: автор или ярый антисоветчик, или заурядный сумасшедший. Если автором являюсь все же я, то меня, прежде всего, следует исключить из комсомола, из училища, а затем отдать под суд, или направить в дом умалишенных.
Через шесть лет простой пересказ этих материалов очень помог, когда я действительно стал пациентом психиатрического отделения военного госпиталя”.

“Выручил наш начальник курса, майор Цуприй. Он был осведомлен о моем несчастье и сочувствовал мне. Как ему удалось закрыть дело, не знаю. Но все мои литературные труды навсегда исчезли в недрах спецслужб.
А я с тех пор больше никогда ничего не писал на бумаге. Сотни стихов и масса прозы – все помещалось в моей черепушке. Что забывалось, сочинялось заново, иной раз лучше прежнего.
Только где оно – это прежнее?
Я с головой ушел в учебу. Это далось не сразу. Первое время никак не мог сосредоточиться, слушая монотонный голос преподавателя. Я полностью отключался, и сами собой возникали стихи. Это были бесконечные размышления о смысле жизни, о моем горе, о пустоте мира, в котором больше нет любимой Людочки.
Часто я разговаривал с ней обо всем так, словно она была рядом. Да, собственно, так оно и было.

Это дыханье твое
В прозрачных алмазах-росинках,
Это твоя красота
В утренней свежести листьев...”

“Вспоминая нашу последнюю встречу, которая оказалась прощальной, я вдруг осознал, что тогда Людочка действительно прощалась со мной. Я помнил все ее слова, но в тот раз вдруг вспомнил и о данном ей обещании “учиться всему и всегда”.
Это и стало переломным моментом текущих дней. Я пересдал проваленную сессию, получив всего одну тройку по теоретической механике.
Сессии четвертого и пятого курсов уже сдавал досрочно и только на “отлично”. Восстановил работу на кафедре. В тот раз сам предложил новое направление работ: гибридные ракетные двигатели.
Я стал первопроходцем. Фактически, начиная с четвертого курса, приступил к работе над дипломным проектом.
По мере продвижения к цели сделал несколько работ, которые обладали всеми признаками новизны, и даже оформил заявки на изобретения. Самое существенное было связано с предложенным методом охлаждения высокотемпературного критического сечения сопла – за счет испарения лития через пористую стенку из карбида вольфрама.
Я стал активным участником научных семинаров, выступал с докладами о моих работах, делал обзорные доклады. Я готовил материалы для будущей диссертации.
Но уже на пятом курсе, когда проходил стажировку в Красноярском крае, случайно купил книгу Норберта Винера “Кибернетика”. Я был потрясен. Его мысли о возможности создания искусственного разума разительно совпадали с моим бредом о “кристаллической жизни”! Поразило, что современники тоже считали его разумные мысли бредом.
И вдруг отчетливо понял, что все отпущенное мне время занимался не тем, к чему действительно тянуло, как магнитом”.

“Дипломную работу защищал одним из последних. Все, сдававшие в первых рядах, уже вторую неделю бурно отмечали свои тройки, а сдавшие чуть позже – свои четверки и даже пятерки. Я же все еще не мог к ним присоединиться.
Защита прошла блестяще. После десятиминутного доклада, полтора часа отвечал на многочисленные вопросы комиссии. Моя работа была признана лучшей, и я стал реальным кандидатом на место в адъюнктуре (аспирантуре). 
Нам была присвоена квалификация “инженер-механик” по специальности “Летательные аппараты”. А после приказа о присвоении воинского звания “инженер-лейтенант”, разрешили надеть лейтенантские погоны на курсантскую форму. 
Нас ежедневно останавливал патруль, проверял документы и поздравлял с окончанием училища. Одновременно останавливали слушателей рядового состава – наших товарищей – за то, что они не приветствовали нас, как положено приветствовать офицеров. Взрослые люди играли в детские игры. Я же, наконец, присоединился к нашей пьяной братии”.

“Но, взрослые игры продолжались. Меня снова пригласили в особый отдел. Их неожиданно заинтересовали мои родители, их происхождение, а главное, почему я так ненавижу советскую власть.
Задавшие эти вопросы выдали себя с головой. Моих родителей и ближайших родственников проверяли еще при подаче документов в училище. Второй вопрос был явно провокационным. Ни в одном из своих произведений я ничего не писал о личном отношении к власти.
Я уже стал инженером, мне присвоили офицерское звание. Было ясно, что задача этих людей иная.
Но надо было как-то отвечать на заданные вопросы.
А что мне известно о происхождении родителей и вообще о моих предках? Как любой любознательный ребенок, я, конечно же, интересовался этим вопросом. Но если о предках по линии отца знал немало, получая информацию от тех, кто их помнил и мог что-либо связно рассказать, то все расспросы о предках по материнской линии не давали результатов. Меня это удивляло, потому что мама отличалась прекрасной памятью и исключительным здравомыслием. “У вас еврейская голова”, – часто говорили матери наши интеллигентные высокообразованные соседи-евреи, которые, конечно же, знали, что говорили. Да и мои тетушки – сестры мамы – мало, в чем ей уступали. Но обсуждение вопроса о предках матери почему-то долгое время было в нашей семье под запретом.
И вот однажды, когда мне было лет четырнадцать, случайно обнаружил альбом фотографий, который никогда до того не видел. Это были старинные фотографии прекрасно одетых дам, господ и их детей. Но люди на фото были мне совершенно незнакомы. Мама, которую тут же стал расспрашивать, сначала смутилась, а потом показала, наконец, моих дедушку, бабушку и других родственников, о которых никогда ничего не слышал.
– Мама, а кем был мой дедушка, если он так шикарно одевался еще до революции? – удивленно спросил ее.
– Твой дедушка был помещиком, хотя и не очень крупным, – ответила мама к моему искреннему ужасу новоиспеченного комсомольца”.

“В то же лето мы впервые посетили бывшие владения моих предков в Рязанской области. Деревня Моловка, которая принадлежала им когда-то вместе с крепостными крестьянами, резко отличалась от окрестных деревень. Все дома и постройки были не деревянными, как повсюду, а основательными – каменными. Во всех дворах прекрасные сады. Ничего подобного не видел в других деревнях того же района даже в наше время.
Само поместье с большим садом при нем, которое помнила мама, не сохранилось. Остались лишь огромные погреба, а также фундаменты большого помещичьего дома и многочисленных построек, что, собственно, и составляло усадьбу, где когда-то обитали мои предки. А вокруг расстилались необъятные пахотные земли, заливные луга, рощи и перелески, и даже виднелся строевой лес, тоже издавна принадлежавший им.
В деревне маму помнили, и что меня особенно удивило, к нам, даже к детям, люди относились с особым почтением. Это чувствовалось во всем.
– Мама, люди так хорошо к нам относятся, а ведь дедушка их, наверное, угнетал? – спросил ее с удивлением.
– Сказки все это. Если бы дедушка с бабушкой были плохими людьми, нас сейчас так не встречали, – ответила мама, которая не была здесь с того самого времени, когда их изгнали с этой земли, причем, чужие люди, а отнюдь не крестьяне Моловки.
Именно с того памятного путешествия стал по крупицам собирать сведения о происхождении моих предков по материнской линии. Постепенно сложилось нечто более-менее достоверное, что многократно проверял и перепроверял, рассказывая все, что обнаруживал, родственникам. Кое-что они отвергали, что-то уточняли, а иногда лишь молча улыбались, согласно кивая. Что же удалось выяснить в условиях всеобщего заговора молчания этих запуганных советской властью людей, желавших поскорее забыть своих предков? И много, и мало”.

“Мой пращур попал в Россию по приглашению царя Петра I из Польши. Кем он был в Польше, неизвестно, но в России пришелся ко двору. Царь прислушивался к толковым советам “польского немца” Анджея Зарецкого и очень скоро предложил тому перейти в православную веру, то есть, по понятиям того времени, стать верноподданным России.
Принявшему православие царскому советнику было пожаловано потомственное дворянство. Он стал основателем известного рода Зарецких и, по-моему, самым ярким его представителем. За свои труды был неплохо вознагражден. Но его потомки не были столь успешными, хотя и не оставались в стороне от событий, а многие из них были достаточно заметными в обществе.
Одна из ветвей Зарецких и унаследовала то самое поместье в Рязанской области. Судя по всему, управляли мои предки-помещики своим имуществом по-хозяйски. Старые крестьянские дома, которым наверняка сотни лет, даже в наши дни выглядели, как построенные совсем недавно.
Рассказали мне и легенду об одном из предков, который за редкую охотничью собаку выменял у соседа-помещика красивую крепостную девушку. Он тут же даровал ей вольную, дал прекрасное образование, а вскоре, они, по обоюдному согласию, обвенчались.
Другой предок построил стекольное производство, и долгое время управлял им, выпуская не только оконное стекло, но и оригинальную стеклянную посуду, которую придумывал сам.
Был и предок, который строил корабли.
Жили мои предки чаще в Петербурге или в Москве, реже – в других городах. Но, отслужив военную или гражданскую службу и выйдя в отставку, они всегда возвращались в Моловку, где до конца жизни занимались сельским хозяйством.
Дружили мои предки с Пушкиными, Паниными и другими представителями известных фамилий.
Последним помещиком из этой ветви рода Зарецких был мой дедушка – Семен Зарецкий, умерший накануне революции. Мою бабушку, Татьяну Зарецкую, я видел всего два раза в детском возрасте, не догадываясь, что она осталась последней законной владелицей одного из родовых поместий Зарецких.
Такие вот в нашем роду были дворяне – мои предки”.

“Но какое, собственно, дело этим странным людям до моих предков? Интересовала ли их истина, если опрашивали меня явно с другой целью?
И я рассказал им некую полуправду о том, что мой отец из бедных крестьян (это полуправда, поскольку семья удачно женившегося неимущего деда уже относилась к середнякам), а вот мать действительно непролетарского происхождения (это правда). Но наш предок-крестьянин своими подвигами заслужил дворянское звание (это неправда – социальный статус этого предка неизвестен, но сомнительно, чтобы он был из крестьян). Грамота о жаловании ему потомственного дворянства, подписанная царем Петром I – экспонат исторического музея города Рязани (это правда). Одновременно со званием, моему пращуру отписали деревню Моловку с крестьянами и надел земли за рекой. От этого и назначили нашу родовую фамилию – Зарецкие (а это неправда, поскольку такая фамилия была еще до его приезда в Россию).
Крестьяне были освобождены в 1861 году, а летом 1917 года (еще до революции) умер мой дед.
Моя бабушка с четырьмя дочерьми вынуждена была самостоятельно управляться с хозяйством. Осенью того же года семью ограбила какая-то банда. Вывезли все дочиста на десятках телег. После революции помещичью землю поделили, не предоставив бывшим владельцам ничего. И бабушка вынуждена была зарабатывать на жизнь шитьем. Шила она великолепно.
А потом пришел продотряд, который изъял все продовольственные припасы, а затем взорвал и сжег их полупустое поместье несмотря на то, что крестьяне Моловки встали на его защиту. Бабушку с дочерьми и близкими родственниками, жившими в поместье, изгнали из родных мест. Хорошо, не репрессировали, как это часто практиковалось с помещичьими семьями”.

“Мои мать и отец – фронтовики. Имеют боевые награды.
Как я отношусь к советской власти? Как к любой власти. Мне не за что ее любить, но и ненавидеть нечто существующее само по себе и для себя тоже не могу. По отношению к власти, я – свободный человек.
Последнее заявление их развеселило. Но, наконец, они подошли к главному, ради чего все и затевалось. Поставленным голосом меня спросили, а готов ли я, если Родина прикажет, ехать служить на Дальний Восток. На что ответил, что готов ехать даже в Северную Америку.
– Почему в Северную? Это же наш противник, – не унимался вопрошавший.
– Вы забыли начало вопроса – “если Родина прикажет”, – парировал я. Ответ их устроил, оценили и мой юмор, и даже отметили, что с годами не меняюсь.
– Шила из башки не устранишь, – процитировал в ответ самого себя.
– Снова в яблочко, лейтенант, – заулыбался полковник, успешно выполнивший свое задание.
– Не в бровь, а в задницу, – продолжил я цитату из изъятых когда-то моих литературных упражнений, повернулся и ушел, не спрашивая разрешения.
Я окончательно сообразил, зачем меня вызывали”.

“Моя догадка подтвердилась. К удивлению комиссии по распределению, ей сообщили, что я изъявил желание служить на Дальнем Востоке, и потому отказался от места на кафедре. К моменту, когда в дело смог вмешаться Цуприй, стало ясно, что это внезапно освободившееся место успели распределить.
Меня же, по его настоянию, распределили в Среднеазиатский военный округ – в город Ленинск (станция Тюра-Там). 
Итак, я в очередной раз столкнулся с человеческой подлостью. И теперь меня ждут Приаральские Каракумы.
На выпускном вечере ко мне по очереди подходили офицеры из руководства кафедры, чокались со мной. Некоторые, при этом, клятвенно обещали, что через год непременно буду среди них.
Но я уже знал, что не буду никогда, потому что моими мыслями овладела “продажная девка империализма... буржуазная лженаука” – кибернетика”.

“Дорогой Юра!
Я снова тебя потерял.
Последнее время чувствовал себя неважно. Практически перестал спать, потому что очень переживал, когда писал о дорогих для меня событиях.
Много написал лишнего, но все оно так и было.
Юра, дружище, пиши.
Обнимаю, Толик”.

Отправив это короткое послание, вовсе не надеялся на ответ. Да мне уже было неважно – будет он, или нет. Совсем другие мысли пришли в голову, когда передо мной необыкновенно ярко, словно наяву, вдруг предстало мое прошлое. С его счастьем и горем.
С некоторых пор я не доверял свои размышления бумаге, впрочем, и любым другим носителям информации. Мои воспоминания, как и мои планы, всегда со мной – только в моей памяти. Но сейчас, когда попробовал их изложить, даже в виде коротких посланий – это вдруг оказалось мучительным испытанием. И не потому, что мне трудно было писать, а просто пришлось заново пережить все те чувства, которые одолевали меня в уже далекие годы.

Отправляя мои послания, я рассчитывал на взаимную искренность человека, которого считал другом. Нас связывают школьные годы – годы детства и юности. А там невозможны компромиссы – там всегда только “белое” и “черное”. И мне вдруг захотелось, невольно прикоснувшись к детству и юности, представить, как могла бы сложиться моя жизнь, если бы я смог пройти ее рядом с моим другом Юрой Елдышевым. 
И еще. Я вдруг осознал, что, несмотря на разочарования и боль потерь, проживаю яркую жизнь, освещенную великой любовью, которую пронес через все эти годы.

Но ответ неожиданно пришел. Для меня он стал шоком. Прочтя послание Юры, выключил компьютер и неделю не подходил к нему, переживая прочитанное. Я был раздавлен, и подчас возникало неодолимое желание стереть всю информацию и больше никогда ничего не писать.
Надо ли комментировать его послание? Думаю, не стоит. Для меня было очевидным одно – почитав мои послания, друг так не напишет.

Что ж, прощай, Юра. Ты был и останешься другом детства – этого не изменить. Но, к сожалению, сайт “Одноклассники” не помог мне вновь обрести в твоем лице просто друга, на что в начале переписки наивно надеялся. Скорее всего, это в принципе невозможно. Мы стали другими, и каждый из нас уже давно идет своей дорогой. И эти пути так разошлись, что вряд ли когда-нибудь пересекутся.
Хотелось, чтобы ты все-таки узнал, что у меня нет необходимости восстанавливать дневник – я его никогда не вел. Нет у меня и альбома моих стихов. Они – моя душа и память о прошлом. Никогда ни с кем, кроме друзей и близких, я не делился своими воспоминаниями, особенно сокровенными. Ты стал первым, кто так подробно узнал трагическую историю моей юношеской любви. И если решился рассказать, то лишь потому, что ты мог это узнать давным-давно, потому что все начиналось в то время, когда мы с тобой дружили. А слышал ли ты хоть что-нибудь от меня тогда?
И потом, я никогда не нуждался ни в чьей помощи, и никогда никого об этом не просил. Я, как очевидно и ты, привык все свои проблемы решать самостоятельно. По природе я самодостаточен, что всегда позволяло мне легко переходить от роли медведя-шатуна к роли вожака стаи и обратно.
Ценю твое драгоценное время, а потому больше не стану отправлять тебе свои послания – ни “по две-три порции”, ни как-нибудь иначе, а то ты со своим менталитетом физика-теоретика, не дай бог, еще заблудишься в трех соснах “моих реминисценций”.

Я перечитал нашу переписку с Юрой. И меня вдруг осенило. Ведь вся эта информация, отправленная в виде посланий другу и еще не отправленная – достойна того, чтобы зажить самостоятельной жизнью.
Потому что, пусть я и был малозаметным винтиком громадной, плохо сконструированной и постоянно ломающейся машины, именуемой нашей страной, мне довелось участвовать в событиях, оставивших след в ее истории.
И хотя роль винтика меня мало устраивала, и я всеми силами пытался изменить свое агрегатное состояние – эта слепая и глухая машина постоянно грозила раздавить меня всей мощью своего безнадежного аппарата управления.

Однажды удалось невозможное – я ускользнул без серьезных поломок. В ином агрегате, если уж употреблять техническую терминологию, мне удалось гораздо больше – там поработал даже на уровне микропроцессора. Но и это не принесло удовлетворения, потому что по-прежнему полностью зависел от громадного множества обстоятельств, диктуемых конструкцией все той же слепой и глухой машины.

Я почувствовал себя человеком только, когда создал свое дело, где сам стал руководить воплощением мечты. Здесь свои проблемы, и не все так гладко. Но только здесь, наконец, стал хозяином самому себе.
И сейчас с уверенностью могу сказать, что мне больше не хочется размышлять о том, как могла бы сложиться моя жизнь, если бы...
Она сложилась, как сложилась. И это моя жизнь, прекрасная и  неповторимая.